Оцените этот текст:




     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------




     - Вы  очень  любезны,  но  я  не  могу  прихлебывать  и  в  то же время
рассказывать.  Каждый  глоток  нарушает  течение моих мыслей, - ибо не могут
встретиться  два  течения  без того, чтобы одно не потонуло в другом, а река
вина сильнее слабых человеческих слов.
     Отставлю  я  этот стакан в сторону и посмотрю на него сбоку. Так лучше.
Из  него  отпито  ровно  столько,  чтобы  не развинтился язык, а мне хочется
рассказать складно и ладно.
     Вас  это  интересует, но посмотрю я, не скорчите ли вы кислую усмешку в
конце.  Потому  что  у  нас  разные  характеры,  и  каждый представляет вещи
по-своему.  Я  остановился  на  том,  что к концу сентября Ивлет представлял
опасную  единицу и пакостил, так сказать, походя. Он надоел решительно всем,
даже,  пожалуй,  репортерам,  потому  что  редакторы  гоняли их без зазрения
совести,  заставляя  разузнавать  о новых проделках Ивлета, а он задумывался
над ними не более, чем псаломщик над библейскими текстами.
     Если  вы  не  видели никогда Ивлета, советую вам отыскать его в Горячей
долине,  где, по слухам, он сейчас бродит, и сделать хороший фотографический
снимок.  Лицо  его  - пылающий уголь, но волосами он бел, как снег, и делает
пешком сорок миль в день, это проверено.
     Он  убежал  с  работ утром, когда солнце еще блестит в росе, сразу взял
полный  ход.  Пока  надзиратели  стряхивали досадное, но неизбежное, в таких
случаях,  оцепенение,  он  прыгал уже с кочки на кочку среди болот и скрылся
быстрее  шубы  в  ломбарде,  так что пропали даром восемь патронов, а земной
шар  сделался  тяжелее  на  полфунта  свинца.  Но что было, то было, а когда
человеку  везет,  он  может  смело  броситься с церковного купола без всяких
последствий. Ивлет удрал, и ни одна пуля не попала в него.
     Все,  кто  не  заплатил  штрафа  за  это несколько дорогое развлечение,
забыли  о  нем  скоро  и основательно, потому что побеги не большая редкость
при  наших порядках. Пошарили в окрестностях, и тем дело кончилось, так как,
рано  или  поздно,  как  бывало  всегда,  естественный  ход  вещей  приводил
каторжника обратно.
     Ивлет  был  не  из  больших  птиц,  так, что-то вроде убийства жены или
любовника.  Люди  с  трезвым  взглядом на дело попыхивая трубками, объявили,
что  он уже окачурился от лихорадки, а если нет - помер от голода. Но это то
же  самое,  как  если вы проиграли на фаворите. Ивлету, должно быть, на роду
было  написано  лишить  сна  праведников.  И  он  сделал  это умело, клянусь
половинкой  ребра  Адама или чертовой перечницей! Он пустился во все тяжкие,
этот  мальчишка с серебряной головой; он сразу поставил ва-банк, и слава его
загудела по округу, как большая муха в стекле.
     Первый   стал   говорить   пастух   из   колонии,  когда  Ивлет,  после
непродолжительного,  но  веского  разговора,  увел барана. Баран, само собой
разумеется,  был  хороший,  но  для стада в пять тысяч голов это пустяк. Это
уже   все-таки   не   понравилось.   Так,  знаете,  создалось  такое  особое
настроение,  когда  в  поле  или в лесу человек начинает стрелять глазами во
все  стороны и невзначай наводит справки - нет ли по соседству бродяг. А что
касается  дальнейших  событий - они все как-то так странно складывались, что
Ивлета  сперва  ругали,  затем  проклинали,  а  потом  получилось  следующее
положение:  если  за  сто  миль  от спящего произносили слово "Ивлет", то со
спящим делались судороги.
     Легко  представить,  что оружие стали покупать чаще, чем обыкновенно, и
не  какие-нибудь кольты, а настоящие ридинги или маузеры. Ивлет действовал в
одиночку,  с  азартом запойного игрока, и предпочитал фермеров всякой другой
дичи.  Никто  не  может  пожаловаться на его грубость; в случае отказа он не
ругался,  а  посылал  пулю  в  голову  -  и  делу  конец; вообще он не любил
разговаривать;  видевшие  его  подтвердят,  что  во  всех  своих рискованных
операциях  он  задумчив  и сосредоточен, как голубь на вертеле или марабу на
закате солнца, когда рыба прыгает по поверхности.
     В  то  время  его  ловили,  но  это была, конечно, игра в открытую. Лес
тянется  на  пятьсот миль к северу и востоку; пустыня, примыкающая к нему, -
огромна.  Естественно,  что при таких условиях Ивлет мог на час, на два, без
особой  опасности  для  себя  приближаться к большим дорогам в разных местах
опушки.
     Где   он  покупает  порох,  провизию  и  одежду  -  оставалось  тайной.
Правительство  нервничало  и,  как  почти всегда бывает в таких случаях, изо
всех   сил   рекламировало  Ивлета,  посылая  целые  эскадроны,  наполнявшие
окрестности   звоном  и  грохотом,  предупреждавшим  Ивлета  верней  срочной
депеши,   что  нужно  подтянуться  и  совершить  для  развлечения  маленькую
прогулку вглубь страны.




     Когда  пришел  мой  черед  взяться за это грязное дело, я приобрел пару
ищеек,  а  из  тюрьмы  достал старую куртку Ивлета. Собаки нюхали ее долго и
основательно,   потому   что  в  сукне  накопилось  запахов  больше,  чем  в
парфюмерной  лавке,  и  разобрать,  который из них принадлежит Ивлету, могли
только  собаки,  уважающие  честь  носа.  Шесть  человек  сопровождало меня.
Первые  три  дня  мы  сильно  смахивали  на  туристов  в  картинной галерее,
расхаживая  во все стороны, как попало. Собаки вели себя, пожалуй, не лучше,
след не давался им, так как перед этим были дожди.
     Постепенно  мы  становились задумчивы, молчаливы и на вечерних привалах
все   реже  перекидывались  словами,  прислушиваясь  к  бесконечному  шепоту
дебрей.  Это действие леса, сударь, и для человека, любящего поговорить, как
я,  -  отрава,  потому  что  ничего  не  может быть досаднее зрелища семерых
ловких  и не трусливых людей, вздыхающих от неизвестных причин. Мы двигались
в  сердце  этого  зеленого  океана;  его  монотонный  пульс  кружил головы и
высасывал  мысли;  без  конца  пестрели  в  глазах тени и свет, тени и свет,
совершенно  так,  когда  в  комнате  вспыхивает  и гаснет и не может умереть
пламя.  Все  мы  сделались  тихие,  как  церковные  побирушки; я, откровенно
говоря,  не  понимаю  этого дьявольского очарования, но оно пропитывало меня
насквозь.
     Следствием  всего этого было то, что рвение наше как бы охладело, и сам
Ивлет  казался  по  временам  существующим  где  угодно, только не на земле.
Время  от  времени  я потчевал собак запахом старой куртки; они отрицательно
вертели  хвостами и гонялись за попугаями. Но к вечеру четвертого дня лай их
вдруг  стал  тревожным и резким, и они стукнулись головами, обнюхивая одну и
ту же непонятную для людей точку.
     Я   насчитал   шесть   улыбок,  куда  не  прибавлю  своей,  потому  что
предпочитаю   смеяться   внутренно.  Во  мне  все  смеялось  от  радости,  и
дремотное,   расслабленное  оцепенение  покинуло  мою  голову  быстрей  сна,
убитого  пушечным  выстрелом.  Физиономии рядовых напоминали розовые бутоны;
им, как и мне, надоело слоняться без толку.
     Мы  двинулись,  толкая  друг друга в узких проходах, где умирал свет, и
руки  делались  влажными  от  сырости  паразитов,  свивавших  целые  каскады
листвы.  Стволы,  поваленные  дряхлостью  и  циклонами, пересекали наш путь,
деревья  теснились  ближе друг к другу, в полумраке их колонн сдавленный лай
собак звучал робко, как голос высеченного.
     Вдруг  собаки  остановились.  Хвосты  их  усиленно  двигались  во  всех
направлениях,  а  ноздри  трепетали,  как  паруса  в рифах. Они топтались на
месте,  оглядывались,  припадали  к  земле  и  всеми  доступными  для  собак
способами  показывали,  что дичь близко. Мы замерли, ощупывая затворы. В это
мгновение  у меня развернулись внутри все пружины, я побледнел и затрясся от
нетерпения.  Дикая  мысль  вспахала  мой  мозг,  но я не сообщил ее никому и
только приказал отвести собак.
     Их  оттащили  в  сторону,  и  посмотрели  бы  вы, как становилась дыбом
слежавшаяся под ошейниками шерсть, в то время как руки солдат тащили их.
     - Повремените  немного,  -  сказал  я. - Стойте на месте и предоставьте
мне  действовать. Но если я закричу, будьте развязнее, потому что полсекунды
в нашем положении значит много.
     Не  думаю,  чтобы  я  вызвал  этим  хотя  маленькое  неудовольствие.  Я
двинулся  в  чащу,  уклоняясь  то  вправо,  то влево, потому что ежесекундно
ожидал   выстрела.   Неприятное,   тягостное   чувство   гвоздило   меня,  в
предательском  молчании леса треск сучьев под моими ногами казался грохотом.
В  горле  что-то  спирало,  и  был  даже  позорный миг, когда я остановился,
глотая  волнение  маленькими  кусочками,  как  лед  в полдень. Выстрел, даже
удачный, был бы для меня настоящим благодеянием.
     Кусты,  в  которые я вламывался, как бык, кончились так неожиданно, что
я невольно присел.
     Но  вокруг  было  пусто;  небольшая  лужайка  пылала  в прозрачном огне
солнца,  и  вид  ее  был  тих  и  радостен,  как  привет  друга.  Только  на
противоположной  стороне,  в  тени  лиственных  зонтиков, валялась небольшая
серая шляпа.
     Я  недоверчиво  подошел к ней, поднял ее и пристально осмотрелся. Ничто
не  угрожало  моей  особе,  в  глубине  чащи  невидимое,  пернатое  существо
настраивало   свой   инструмент,  повторяя  с  раздражающим  самодовольством
артиста:  -  "керр-р-чвик... чюи... керр". Я вслушался, и мне стало грустно.
Я  сразу устал, я почувствовал себя совершенно разбитым и напоминал пружину,
раскрученную  в  воздухе,  когда  еще  дрожат  оба  ее  конца,  не  встретив
сопротивления. Ружье, ставшее бесполезным, насмешливо блестело стволом.
     Бумажка,  пришпиленная изнутри к полям шляпы, зашелестела под пальцами,
я с любопытством отделил ее и прочел следующее:
     "Я,  Ивлет,  живу  здесь  и  буду  жить  здесь.  Ловите  меня. Тот, кто
задержит  Ивлета,  получит  от  него  в подарок медный негритянский браслет.
Прощайте".
     Я  разорвал бумажку так мелко, как только могли это сделать мои пальцы,
вздрагивавшие от бешенства, и возвратился к своим.




     Мы  исколесили  всю западную часть леса, примыкающую к реке. Здесь след
обрывался.  Собаки  нюхали  воду,  прыгали и, останавливаясь в задумчивости,
жалобно  смотрели  круглыми, рассеянными глазами на розоватое водяное плато.
Наступал   вечер.   Природа   дремала   в   благословении  последних  лучей,
задумчивых,  как  пастух на холме. Ноги наши стонали от изнурения; липкие от
дневного  пота,  мы  жадно  вдыхали  прохладные водяные испарения, пахнувшие
росистым утренним цветником.
     - Сделаем  плот,  -  сказал  Гриль, размахивая топором с такой яростью,
как  будто  хотел разрубить земной шар. - И несколько хороших шестов. Подлец
удрал на тот берег, это ясно младенцу. Смотрите на песок.
     Действительно,  небольшие, воронкообразные ямки, расположенные зигзагом
в мокром, засасывающем след песке, показывали, что здесь прошел человек.
     Кое-кто  еще  возражал, предлагая возвратиться назад и попытать счастья
посуху,  но  я  взял  у  Гриля  топор  и  засадил его чуть не по обух в кору
ближайшего дерева. Постепенно все принялись за дело.
     И  к  ночи  мы  сотворили  плот, на котором свободно могло бы переехать
даже  изнеженное  сановное  лицо,  с  кухней  и  со  всем  штатом  прислуги.
Переправа  совершилась  в  полной темноте, собаки притихли и смирно лежали у
наших  ног,  вздрагивая  от  воды,  плескавшей сквозь скрепы бревен. Течение
вырывало  шесты  из  рук:  плот  медленно,  но безостановочно кружился слева
направо,  и держаться верного направления мы могли только с помощью компаса,
поднося  к  нему  зажженную  спичку.  Глухой  толчок  развеселил всех, плот,
зацепившись  за  прибитые  течением  к  берегу  стволы,  вырванные разливом,
остановился, как вкопанный. Мы вышли.
     Тогда,  стукаясь  в  темноте  лбами,  мы  стали  карабкаться  по склону
крутого  берега, то и дело спотыкаясь о теплые собачьи туловища, вертевшиеся
под  ногами.  Запыхавшись,  я  шел последним; мечтой всех было уснуть, набив
желудок  печеным  мясом  и  кофе.  Мы  шли в молчании, я руководился треском
чащи, шумевшей под напором солдат.
     И  так  как за день соображения наши постоянно вертелись вокруг Ивлета,
мне  в  виде отдыха пришло в голову помурлыкать романс белокурой девчонки из
кабачка,  называвшегося  театром в силу вежливости или по простоте души. Там
говорится,  что  юбка  на  женщине  прилична  только  для стариков. Распевая
полтоном   ниже,   чем  обыкновенно,  я  загрустил,  потому  что  мне  вдруг
представился  багровый  нос  капитана  моей  роты  и сизый табачный дым; все
вместе  напоминало  утреннюю  зорю.  Но  лес  требует  внимания,  сударь, не
меньше,  чем  шахматы,  или  биллиардный  удар.  Не  прошло  и минуты, как я
запнулся,  в  тот  же момент моя голова взвыла от боли, огненные головастики
запрыгали в темноте, и все исчезло.




     Знакомо   ли   вам   состояние  полусна,  полудремоты,  когда  сознание
возвращается  мгновениями  только  затем, чтобы, скользнув по душе обрывками
действительности,  -  исчезнуть как молния в смоле ночи? Я чувствовал скрип,
легкое  безболезненное  покачивание,  тупую  боль  в  голове  и,  при первой
попытке  осветить  свое  положение разумом, лишался чувств. Так продолжалось
довольно  долго,  иногда промежутки сознания были длиннее, иногда короче, но
ничего  нового не входило в них, за исключением песни, распеваемой невидимым
для  меня  певцом  где-то  наверху.  Голос его звучал рассеянно и утомленно.
Когда  я  открывал  глаза,  было темно, как в брюхе черной кошки, ноги мои и
руки  лежали  как  деревянные.  Я  не  в силах был пошевелить ими. Снова мое
сознание   заволоклось  туманом.  Но  это  длилось  теперь,  вероятно,  лишь
несколько  секунд,  следующий момент заставил меня встрепенуться. Я различил
плеск  воды,  такой  слабый,  что его можно было принять за щелканье языком.
Мысль  о  том,  что меня куда-то везут, показалась мне неимоверно смешной, я
тихонько  захохотал,  чем  все  и  окончилось,  потому  что слабый, разбитый
ударом  мозг не выдержал усилия смеха. Наступило забвение, и сколько длилось
оно, не знаю.
     К  полному, окончательно устойчивому сознанию меня вернул соленый запах
моря  и теплый ветер, полоскавший лицо сильными вздохами. Я осмотрелся. Была
ночь;   вверху,   вспыхивая,  мерцали  звезды,  и  море  было  полно  звезд;
воздушная,  прозрачная пустота ночи шумела подо мной голосами прибоя, шуршал
мокрый  гравий  и раковины, перебрасываемые узкой лентой волны, засыпающей с
разбегу  на  побережьи; движущаяся линия океана внизу блестела фосфорическим
светом  позолоченных  подводным огнем волн. Тело мое тянуло вниз, из этого я
заключил,  что лежу вниз ногами, на плоскости, наклонной к морю. Я попытался
встать  и  не  мог,  повернул голову и увидел за собой, выше, темные громады
холмов.  Одинокий,  я  был  слаб,  как  грудной младенец, но состояние моего
духа,  безразличное  к  настоящему,  отличалось  необыкновенной  ясностью  и
покоем.
     Постепенно  я вспомнил лесной удар в голову. Далее был провал, пустота,
слабо  заполненная  отрывочным  плеском  воды,  пением и покачиванием. В это
время  сзади  раздались  медленные  шаги,  я повернул голову и увидел темный
силуэт  человека.  В  руках  его  было  ружье.  Он  тихо  сел  подле меня, я
пристально смотрел в его лицо, окутанное туманом ночи. Наконец он спросил:
     - Ну, как?
     - Кто вы? - спросил я, приподнимаясь на локте.
     Он  засмеялся  сдержанным,  мелодическим  смехом.  В  темноте глаза его
казались маленькими, блестящими пропастями. Я повторил вопрос.
     - Вам  небезынтересно  будет  узнать, - заговорил он, не отвечая на мои
слова,  -  что  произошло  после  досадной, но простительной с вашей стороны
оплошности.  У  водопоя ставят часто такие ловушки? Зверь задевает веревку и
сверху  летит  бревно.  Вы спасли какое-то четвероногое от участи, постигшей
вас  самих. А я шел следом. Я постоянно был в затылке последнего человека из
вашего  отряда;  конечно,  ваши собаки шли там, где я прошел раньше. Это был
единственный способ.
     - Вы Ивлет, - сказал я, остолбенев в первое мгновение.
     - Да,  -  мельком  ответил он и продолжал: - я взял вас из любопытства.
Что  делать?  В лесу нет развлечений, нет людей, а мне хотелось поговорить с
вами  и, кроме того, посмотреть, как вы будете себя вести. Вы безопаснее для
меня теперь, чем для вас я.
     Он помолчал и прибавил:
     - Я  привез  вас  на лодке. Вы были в бессознательном состоянии, иногда
ругались.  Первые  полчаса  я  вез  вас  так, чтобы ваша голова, свесившись,
болталась в речной воде. Как видите, это помогло.
     В  тоне  его  голоса  не  было  ни  обидного  сожаления,  ни  мелочного
торжества.  Он  говорил  спокойно  и  добродушно,  как человек, напоминающий
другому  то, что уже известно обоим. Тем не менее, слушая его, я волновался,
как кипяток в закрытой кастрюле. Стиснув зубы, я крикнул:
     - Вы арестованы!
     - Ха!  -  кротко  сказал  он, вставая. - Подымитесь и попробуйте сесть.
Волнение для вас вредно, нужно, чтобы кровь отлила к ногам. Сядьте.
     Я  чувствовал, что краснею от замешательства. Мой повелительный возглас
бессильно  утонул  в темном пространстве, убитый коротким "ха". Я невыразимо
страдал.
     - Сядьте, - повторил он.
     Сделав  усилие, я сел. Чуть-чуть закружилась голова, но через мгновение
я почувствовал себя крепче. Я мог соображать, спрашивать, давать ответы.
     - Ивлет,  -  сказал  я,  -  все  это  странно,  что  мы здесь вдвоем. Я
безоружен, но будьте уверены, что я вас, рано или поздно, поймаю.
     - Зачем? - спросил он.
     - Вы  смеетесь!  -  вскричал  я, начиная приходить в раздражение. - Кто
вы? Это ясно. И бросимте эту комедию.
     - Пират,  да,  -  сказал  он с оттенком сухости. - Но, боже мой, я живу
такой  убогой,  нескладной  жизнью. Воровать овец, грабить фермеров и делать
пакости   береговой   охране,  клянусь  вам,  скучнее,  чем  быть  писцом  у
нотариуса.  Еще  месяц  такой  жизни,  и я повешусь от скуки. Но здесь, - он
повел  рукой  в  сторону моря, - в торжестве молчания, я вознаграждаю себя с
избытком  за  ошибки  правительства. Здесь вправе каждый прийти и сбросить с
себя все, вплоть до своего имени. Послушайте тишину!
     Он  смолк,  а  я  ждал  в  необъяснимой тревоге, потому что это говорил
каторжник.  Утомительно  полная, украшенная ворчанием океана, тишина следила
за нами.
     - Итак,  - заговорил он снова, - довольно выпустить раз в подлеца пулю,
чтобы  лишиться  навсегда права дышать! Я беспокою окрестности, но иначе мне
пришлось  бы  умереть  с  голоду.  Молодой человек, я стою за то, чтобы были
места,  где  люди  могут  встречаться  спокойно  душа  с душой, без камня за
пазухой  и  без  имени,  потому  что  Ивлетом  можете  быть  и вы, как я мог
сделаться  вами. Я вправе был бы убить вас, потому что с этой же самой целью
вы преследовали меня. Здесь мы равны, вопрос в силе. Но я не сделаю этого.
     - Место, - сказал я, - почему это место?
     - Не  знаю,  -  ответил  он.  -  Я  давно  отметил  его, как бесплатную
лечебницу. Покой вносит покой.
     Он  смолк.  Я  смотрел  вниз,  совершенно подавленный, встревоженный, с
ворохом  бессвязных  утомительных  мыслей.  Слова, только что прозвучавшие в
моих  ушах,  казалось,  шли  не  от  темной  фигуры  человека, а от тишины и
невидимого,  вспыхивающего  фосфором океана, и печальных холмов, заснувших в
оцепении. В ушах гудел слабый звон; под обрывом тихо шуршал гравий.
     Тогда  все  закачалось,  и  вернувшаяся,  прогнанная волнением слабость
обрушилась  на  меня  теплой волной. Я лег, сердце билось неровно, толчками,
сырая трава знобила спину и ноги.
     Сильная рука встряхнула меня. Я закрыл глаза. Ивлет сказал:
     - Дорога   к   реке  идет  влево.  На  самом  гребне  холмов  встретите
выщербленный  ветром  базальт,  спуститесь, придерживаясь середины склона. А
потом  будет  каменное  ложе потока, которое приведет вас к небольшой бухте.
Немного  внимания,  и  вы  там найдете мою пирогу. Прощайте. Вот сухари, вот
свинина.
     Что-то  твердое шлепнулось около моей головы. Потом зашелестела трава и
мелкий  кустарник.  Ивлет  шел  вниз,  его  темная,  исчезающая  по временам
фигура, мягко подпрыгивая, опускалась ниже и ниже.
     Я  встал,  покачнулся,  но  удержал равновесие и почувствовал, что могу
двигаться.  Снизу  выделился  неясный  шум,  и ветер донес обрывок негромкой
песни, прозвучавшей жалобой и угрозой:

                Ночью на западном берегу пролива
                Мы ловили креветок и черепах,
                Забыв о кораблях неприятеля!..




     На склоне холмов. Впервые - в журнале "Пробуждение", 1910, Э 11.

     Марабу - крупная птица из семейства аистовых.

                                                                    Ю.Киркин

Last-modified: Mon, 26 May 2003 05:50:04 GMT
Оцените этот текст: