нас, как ненужный партии хлам! Мы отдали жизнь террору и, если я не ошибаюсь, мы террористическая партия! Мы не смеем склонять свое знамя в момент, когда его надо широко развернуть над Россией красным полотнищем и поднять ветер революции! Мы террористы-боевики мыслим так! Мы не дадим выбросить нас в самый острый момент за борт и тем погубить приобретенную славу партии освященную именами Сазонова, Каляева и других товарищей. Нет, я не верю, что свертывается знамя террора. Напротив мы должны дать, в гимне начавшейся музыки революции, могучее кресчендо! Пусть дадут задание совершить самый смелый, самый отчаянный акт! Мы возьмем его. Пусть скажут ворваться в Зимний с поясами, наполненными динамитом! Мы это сделаем. Во имя революции, во имя славы террора! И это произведет больший взрыв в стране, чем газетное объединение с массами. С массами объединяет кровь, а не типографская краска! Я не знаю, как решит ЦК, но думаю, что выражаю мнение всех боевиков и говорю от их имени: - мы не опустим знамя террора, которое вымочили в крови товарищей, которое нам свято! Мы хотим жертв и пойдем на них во имя всероссийской революции!! Савинков чувствовал возбуждение от охватившего его подъема. Речь была удачна. На лицах боевиков он читал восторг. Не видел только лица Азефа. Азеф сидел спиной. - Нечего мудрить над революцией, молодые люди, уж позвольте обратиться так, - встал старый Минор, потряхивая бородкой, - революции, батюшка, со стороны ничего не навяжешь, не прикажешь, спасительных рецептов ей прописывать нечего, она идет, она налицо и патетические речи Павла Ивановича художественно хороши, но не к лицу в данный момент. К чему тут револьверные выстрелы? Савинков стоял бледный. Он ждал выступления Азефа. Встал Фундаминский, снял пенсне, заговорил гладко. - Насущной задачей партии в данный момент является аграрный вопрос, разрешение которого будет исторической миссией партии. Террористическая борьба отжила свое, отнимая людей и средства, она ослабляет партию, и будет мешать разрешить главную экономическую задачу. Савинков ждал речи Азефа. Заговорил Гоц, соглашаясь с Фундаминским, Сухомлин, соглашаясь с Гоцем, Натансон, соглашаясь с Сухомлиным, Авксентьев, соглашаясь с Натансоном. Последним встал Азеф. Его внимательно слушали все. Он стоял, искривись толстым телом, не отрывая руки от кресла. - Я буду краток, - рокотал он уверенно и твердо, - вмешательство в ход стихии социальных масс считаю гибелью. Мы помогали революции выйти из глухих берегов, она разливается. Мы должны заботиться, чтоб не быть оттертыми ею. Я шел с партией, отдавая свою жизнь. Теперь пора многое пересмотреть из программного и тактического багажа. Говорю, как будет достигнута конституция, стану последовательным легалистом. Что ж касается, чтоб держать под ружьем Б. О. - это слова. Держать под ружьем Б. О. нельзя. Я выслушал членов ЦК, и беру на свою ответственность: - боевая организация распущена! Азеф грузно сел и взял с пепельницы недокуренную папиросу. 2 Когда кончилось собрание, крайне взволнованный Савинков подошел к Азефу. - Что это значит, ты распустил Б. О.? - А ты не слыхал все эти разговоры? Как же можно вести дальше дело? - Азеф ласково улыбнулся, похлопывая Савинкова по плечу: - Не кручинься, барин, найдем работу. К ним подошел Чернов. - Иван, пойдемте закусим в "Либерте". - Пойдем, Павел Иванович, выпьем за упокой Б. О. - гнусаво проговорил Азеф. Чернов, Савинков и Азеф сидели в красноватом ресторанчике "Либерте". Красноват он был от красных лампионов, от пола, затянутого красным сукном. Стол был дальний. Народу в ресторане не было. Если не считать женщину и мужчину, целовавшихся в полутемной кабине. - Ну и манифестик! Весь день проболтались, не заметили даже, что не ели. Это вам скажу манифестик! Настоященский! - говорил Виктор Михайлович. Азеф ел, не слушая. - Да, интересное времячко. Сам в Россию поеду, своими глазами прикину, как это выходит. Вести то хороши, да свой глаз ватерпас. - Если будет настоящая конституция, нам работать не придется, - прохрипел Азеф, выплевывая жилы на тарелку. - Что ты, Ваня, в таком пессимизме, кто же работать-то будет, а? - Кадеты. Нас ототрут. - Чудишь, толстый, чудишь, - проговорил Чернов. - Хотя знаешь, тебя кой кто из товарищей уже назвал: "кадет с бомбой". - Вот увидишь. - Нет, какую чудовищную ошибку совершает ЦК! Вы поймете это через полгода, через год, уверяю вас. Но тогда будет уже поздно, - говорил бледный, взвинченный Савинков. - А вы все о своем? Кто про что, кузнец про угли. Преувеличиваете, Павел Иванович, преувеличиваете, голубок. Ошибки не сделано. Правильно поступлено. Разумно, хладнокровно, хотя конечно... без эстетики... - улыбнулся Чернов. - Дело тут не в эстетике, Виктор Михайлович, а в здравой политике. Бросаете террор, когда он нужнее всего. А если хотите насчет "эстетики", то скажу вам, что боевое дело надо понимать. Сейчас создалась боевая, а через год может ее и не создадите. Люди сжились, сработались, верят друг другу. Да наконец, люди отдали себя террору, а теперь что же? Писарями сделаете? У нас к террористу такое отношение - болезненно засмеялся Савинков, - нужен, иди, бей, взрывай, подставляй лоб, нужда кончилась - ко всем чертям, с тобой не считаются, а то, что может с бомбами свою душу выкинул, не в счет, сдачи не дается. - Ах душа-душа, душа-то может она и хороша, да когда живет не спеша, кормилец, Борис Викторович. Дело тут у вас вижу не столько революционное, партийное, сколько личное, голубчик. Ну что же, личные драмы конечно, всякие бывают, ну влюбились в бомбошку и расставаться жалко, - смеялся Чернов, - а расстаться, хоть может и временно, а нужно, ничего тут не поделаешь. Дело то уж слишком ясное: - самодержавие, борьба, поэзия, романтизм жертвы, будить героизмом массы, это все, батюшка, понимаем, дело неплохое к тому же красивое, прямо говорю красивое дело, за то и ореол носите "герой, мол", даром он ореол-то тоже не дается. Но вот открылись новые горизонты, вы и пасуете, бомбошку-то бросить жаль, жаль расстаться то с ней и с ореолом. Вы меня уж по дружбе то простите, ореол то вещь тоже притягательная, чего уж там говорить - все мы люди, все человек, рисовали поди красивую смерть, смерть за Россию, как Егор, как Иван, да... нет уж ничего тут не поделаешь. А насчет того чтобы в Зимний то вторгаться, взрываться с динамитными поясами, так это же такая отчаянная романтика, что ужас! Понимаю, конечно, хочется вам эдакое динамитное кресчендо произнести, без него, чудится, клякса выйдет, но это все ни к чему, пустенькое предложение, личная драма, личная... После плотной еды Азеф ковырял в зубах зубочисткой. Трудно было понять, слушает он или нет. Азеф смотрел в одну точку на сиденье пустого стула. - Ну, хотя бы и личная - говорил Савинков, - понимаю, что ЦК всех личных драм на учет взять не может. Но дело то в том, что личная драма, как вы говорите, - драма всех боевиков, а их человек 50 в наличии, людей довольно надо полагать решительных, людей террор бросать не желающих. Скажите вы вот мне, что же я и товарищи должны теперь делать? Убить Дурново? Запрещаете. Убить Витте? Запрещаете. Убить Николая? Тоже, оказывается не ко времени. Так что же? - развел руками Савинков. - Может одного вы мне все-таки не запретите? Подойти на улице к какому-нибудь жандарму Тутушкину и всадить в него последнюю пулю! Это ведь карт вашей игры, надеюсь, не смешает? А на мельницу революции все же вода! Тутушкин не Дурново, не Витте, не царь всероссийский, пройдет незаметно, для меня же по крайней мере не будет изменой всему прошлому. - Тут уж, ответить не берусь, дело ваше, хозяйское, - заливисто захохотал Чернов и потребовал рюмочку бенедиктину. - Пойдем, - зевая гиппопотамом, проговорил Азеф. -- Погоди, толстый, посошок выпью и пойдем. 3 Женева спала. Улицы тихие, сонные. Рю Верден, по которой шли Азеф и Чернов, погасала постепенно. Ехал черный велосипедист. Доезжая до фонаря, поднимал шест. Квартал улицы погружался в мрак. Черный человек катился дальше. Чернова с Азефом он проехал, не обратив вниманья. Они шли в полной темноте. - Все эти Тутушкины, Зимний дворец, разумеется, пустяки, - рокотал Азеф. - С террором надо покончить, это верно, только вот одно еще осталось. Это имело бы смысл, логически завершая борьбу и политически не помешало бы. - О чем ты? - Охранное взорвать? А? Улица была пуста, темна. Грохнули жалюзи. Все замерло. - Как ты думаешь, Виктор? Стоящее дело, правда? Кто может что-нибудь возразить? Охранка живой символ всего низкого, подлого в самодержавии. И пойми - просто сделать. Под видом кареты с арестованными во внутренний двор ввезти пять пудов динамита. Рррррраз! Никаких следов от клоаки! Все к чортовой матери со всеми генералами! - Как тебе сказать, дело конечно хорошее, - проговорил Чернов, - хотя тоже, пожалуй, романтика больше, а? - он взял Азефа под руку, они шли медленно. В дверях магазина в странном костюме, похожем на чуйку, сидел сторож, сидя спал. - Что ты, какая к чорту романтика! Нужное дело, ты подумай! Они стояли на углу. Уже расплывался синий рассвет. Город прорезался в тумане. Туман шел к небу. Оголились здания. Появлялись спешащие люди. - Нннет, Иван, не знаю, пожалуй и ни к чему -- Да нет, важно, Виктор, очень важно. Я еще вернусь к этому плану. Ты подумай. 4 Кроме прикованного к креслу Гоца, все эс-эры уезжали в революционно волновавшуюся Россию. Ехали с волнением, надеждами. Ехал Азеф, ехал Савинков. В отеле "Мажестик" чемоданы Азефа были уже увязаны. Он перечитывал письмо певицы "Шато де Флер" - Хеди де Херо. Конечно, Хеди была не де Херо. А просто Хедвиг Мюллер из саксонской деревеньки Фридрихсдорф. Но среди кокоток петербургских шантанов Хедвиг гремела, как "La bella Hedy de Hero" и, став подругой вел. кн. Кирилла Владимировича, ездила с ним даже на войну с Японией. "Доброе утро Haenschen! Семь часов, сейчас ты вставает и позевывает по тому что еще очен рано. После чая гуляет в красивый парк. Я опросила тебе как здоровье? Думаю хорошо, здоровье лучше (besser) чем последний время в Петербурге. Ну теперь я встаю... Время после обеда. Я ложусь на столе балкона, видаю легкие тучки, видаю Eisenbahn. Печалю оттого, что не могу придти к тебе. Но я знаю увидимся и это мне очень радоваться. Вспоминаю что ты не любит шоколад, но я знаю что тебе нравится горячий чай и буду вариться его тебе. Я очень обрадована получить твой письмо, что ты хорошо поправил свой здоровье. Я хочу подарить тебе чудный Kissen. Я знаю что полежать этот Kissen очень надо для тебя. Пожалуйста писай мне по-немецки. Хеди". Азеф достал открытку, обыкновенную "карт-посталь", с изображением декольтированной "роскошной брюнетки". В волосах эспри. Зубы обнажены в запрокинутой улыбке. Хеди очень полных, но красивых форм. Даже глядя на открытку Азеф почувствовал возбуждение. Рот развела растяжка приятных воспоминаний. Он знал запрокинутую шею, руки, ноги, губы. Они встретились с Хеди в "Аквариуме", перед убийством Плеве. Они ели ананас. Азеф любил Хеди. И сел писать ответ: "Meine suesse Pipel! Понимаешь ли ты и знаешь ли, как я о тебе мечтаю. Вот сейчас передо мной твоя открытка, которую целую. Ах как я бы хотел, чтобы ты была со мной, как бы мы мило провели время. С деньгами у меня не важно, но все же я присмотрел тебе красивую шубку из норки, какую ты хотела иметь. Мейне зюссе Пипель! ты должна обставить нашу квартирку уютно, как я и ты любим. Я вышлю тебе деньги, деньги у меня будут. Перед приездом я тогда тебе пошлю телеграмму. Выкупи обстановку, которую сдали на хранение Подъячеву на Зверинской, как получишь деньги. Мы славно проведем время в Петербурге. Я отдохну с тобой, мы не будем расставаться. Как я мечтаю с тобой снова проводить те ночки, как раньше, представляю тебя, целую мысленно тебя часто, часто. А ты? Как ты ведешь себя? Смотри, я не люблю твоих старых знакомых. И прошу не встречайся с ними. Пора уже быть "solide" и "anstaendig". Мне тут раз не повезло. Хотел выиграть для тебя в казино, играл на твое счастье, чтобы нам в Петербурге было еще веселее. Удивительно, всем счастье, а папочке никогда. На втором кругу сорвали. Понимаешь как я был зол. Ну буду писать тебе скоро, помни и думай о твоем Муши-Пуши. Всю мою либе зюссе Пипель, папочка щекочет шершавыми усами. Dein einziges armes Haenschen". Азеф, улыбаясь, заклеивал письмо, зализывая его толcтым языком, и чуть закатив глаза. 5 Савинков писал: - "Дорогая Вера! Я пишу тебе "дорогая", а сам не знаю, - дорогая ты мне или нет? Нет, конечно, ты мне дорога, а потому и дорогая. Иногда я думаю, что теперь, когда встретимся, ты не поймешь меня. Не найдешь, кого знала и любила. Нового, может быть, разлюбишь. Жизнь делает людей. Иногда я не знаю: - живешь ли ты? Вот сейчас вижу: - в Петербурге осенняя грязь, хмурится утро, волны на Неве свинец, за Невой туманная тень, острый шпиль - крепость. Я знаю: в этом городе живешь ты. Порой ничего не вижу. Люди, для которых жизнь стекло, - тяжелы. Недавно я уезжал. Был ночью на берегу озера. Волны сонно вздыхали, ползли на берег, мыли песок. Был туман. В белесой траурной мгле таяли грани. Волны сливались с небом, песок сливался с водой. Влажное и водное обнимало меня. Я не знал, где конец, начало, море, земля. Ни звезды, ни просвета. Мгла. Это наша жизнь. Вера. Я не знаю в чем закон этой мглы? Говорят, нужно любить человека? Ну а если нет любви? Без любви ведь нельзя любить. Говорят о грехе. Я не знаю, что такое грех? Мне бывает тяжело. Оттого что в мире все стало чужим. Я не могу тебе о многом писать. Последние дни стало тяжелей. Помню, я был на севере, тогда, в Норвегии, когда бежал из Вологды. Помню пришел в первый норвежский рыбачий поселок. Ни дерева, ни куста, ни травы. Голые скалы, серое небо, серый сумрачный океан. Рыбаки в кожаном тянут мокрые сети. Пахнет рыбой и ворванью. И все кругом - рыбаки, рыба, океан - мне чужие. Но тогда не было страшно, у меня было мое, где то. Теперь я знаю: - моего в жизни нет. Кажется даже, что жизни нет, хотя я вижу детей, вижу любовь. Кажется есть только - смерть и время. Не знаю, что бы я мог делать в мирной жизни? Мне не нужна мирная жизнь. Мне нужна, если нужна, то не мирная, я не хочу мирной ни для себя, ни для кого. Часто думаю о Янеке. Завидую вере. Он свят в своей смерти, по-детски, он верил. В его муках поэтому была правда. А во мне этого нет. Мне кажется, как он я не умру. Люди разны. Святость недоступна. Я умру быть может на том же посту, но - темною смертью. Ибо в горьких водах - полынь. Есть корабли с надломленной кормой и без конечной цели. Ни в рай на земле, ни в рай на небе не верую. Но я хочу борьбы. Мне нужна борьба. И вот я борюсь ни во имя чего. За себя борюсь. Во имя того, что я хочу борьбы. Но мне скучно от одиночества, от стеклянных стен. Недели через две я наверное приеду. Я хочу чтоб ты жила возле меня. Люблю ли? Я не знаю, что такое любовь. Мне кажется, любви нет. Но хочу, чтобы ты была возле меня. Мне будет спокойней. Может быть это и есть любовь? В прошлый вторник я переслал тебе с товарищем 200 рублей. Твой Борис Савинков" ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 1 В Петербурге Савинков поселился, как Леон Родэ, на Лиговке в меблирашках "Дагмара", в просторечии называвшихся пипишкиными номерами. С утра уходил на Среднюю Подъяческую в редакцию "Сын отечества". Там архиереи партии в табачном дыму решали, как отдать землю крестьянам с выкупом иль без выкупа. Кричали о Витте, революции, манифесте 17-го октября. В боковушке собирались боевики. На массивном диване обычно Азеф, в кадильном куреве папирос. Казалось бы бить Тутушкиных? Но Савинковым владела тоска. Ходил по Петербургу, не оглядываясь на филеров, пил, было мало денег, много грусти. Планы Азефа: - взрыв Охранного, арест Витте, взрывы телефонных, осветительных проводов - слушал безучастно. - Что ты, Павел Иванович, - недовольно рокотал Азеф - то Тутушкины, динамитные пояса, то слова не выжмешь. - Ерунда все, Иван. Нужно возродить боевую. К чему все это? Разве это сейчас надо? - идя с заседания, говорил Савинков. - Конечно, не это, - кряхтел Азеф. - Так ты думаешь, боевая возродится? Согнувшись от дождливого промозглого петербургского ветра, налетавшего с Невы, Азеф бормотал неразборчиво: - Зависит не от ЦК, а от Витте. По моему старичок сработает на нашу мельницу. - Азеф закашлялся, в кашле выпуская на тротуар слюну. Откашлявшись, догнал Савинкова. Из ресторана "Кармен" вылетали звуки скрипок. На 16-й линии казался уютен "Кармен" в эту петербургскую ветреность. Азеф вошел в ресторан, заполняя собой дверь, задевая за косяки. Савинков шел за ним. - Ты что? - смотрели в карту, когда лакей лепетал детской беззубой челюстью о том, что бараньих больше нет, а свиных тоже нет. - Мне, голубчик, яичницу! - Подвело животы! - раскатисто хохотал Азеф, - то-то боевую возродить! - Не в том, Иван, суть. Денег нет, деньги будут. - Где найдешь? - Не бойся, в провокаторы не пойду. В том суть, что ни во что кроме террора не верю. Отдал делу силы, а теперь когда нужно показать Витте - террор! - вдруг из-за какой-то тактики складывать оружие, это измена. - Не кирпичись, барин, придет время. Тебе денег дать? Азеф вытащил из жилетки смятую сторублевку. - Барин ты, без подмесу, Боря - исподлобья, лукаво засмеялся Азеф, - пристрастился изображать англичан, вот ни на какую работу толком и не поставишь. Скучно да "проза", либо "бомбочки", либо "стишки", - колыхал в смехе животом Азеф, - лощеный ты у нас, недаром зовут кавалергардом. - Демократических сопель и вшивых косм не люблю, - пробормотал Савинков. Он ел с аппетитом яичницу. - Раз, - вдруг улыбнулся он, - знаешь, как сейчас помню, прибегает одна товарищ к Тютчеву, при мне прямо бякает: - Николай Сергеевич, вы представьте, говорит, иду сейчас по Невскому (Савинков представил запыхавшуюся женщину), - вижу, говорит, Азеф на лихаче едет среди бела дня, обнявшись, с дамой легкого поведения. - Ну, а Тютчев? - пророкотал Азеф. - Развел руками. Стало быть, говорит, нужно для дела. А другой раз кто-то протестовал, потому что видел тебя в ложе Александринки, сидит, говорит, Азеф с дамой в бельэтаже, у всех на виду в смокинге, на пальце громаднейший брильянт! Ха-ха-ха. Кстати не пойму, Иван, отчего тебя бабы любят? а? Рожа твоя откровенно сказать не апостольская. - А тебя не любят? Бабы чуткие, - улыбаясь прогнусавил Азеф, - в тебе мягкую кость чувствуют, вот и не идут на тебя, - захохотал дребезжащим хохотом. Ресторан был наполнен запахами пива, водки, кухни. Но выходить не хотелось. Они сидели в углу. Было видно в окно, как хлестал на улице мелкий дождь и неслась мгла, застилавшая улицу. Азеф пыхтел, курил. - Скажи, Иван, только по правде, есть у тебя вера или вовсе нет? - сказал Савинков. - Какая вера? - Ну, в наше дело - в социализм? - В социализм? - пророкотал Азеф, темные глаза, смеясь, разглядывали Савинкова. - Все на свете, барин, ist eine Messer- und Gabelfrage. Ну, понятно, это нужно для молодежи, для рабочих, но не для нас же с тобой, смешно... - А разрешите вас, товарищ, спросить, - прищурившись углями монгольских глаз, проговорил Савинков, - кажется вы глава боевого комитета, подготовляющего вооруженное восстание в борьбе за социализм? Оба засмеялись. - Пойдем, Боря, - сказал Азеф, - и шумно поднялся. 2 На улице их охватил резкий, кружащий ветер. На крыше грохотало листовое железо. Прошла мокрая блестящая конка. После нее на улице стало темно. - Боевой много дела, - в налетающем ветре говорил Азеф, крепко надвигая котелок. - Витте, охранка, вот еще с Дулебовым. - Что с Дулебовым? - отворачиваясь в ветре, сказал Савинков. - Тихое помешательство, сошел с ума. Жандармы перевели в лечебницу Николая Чудотворца, он там записки пишет. Записки чушь, полная галиматья, но называет правильными именами. Сейчас врач наш, передает, а разнюхают жандармы, скверно. Жаль Петра, но ничего не поделаешь, обезвредить надо, - проговорил Азеф, поднимая воротник пальто. - Петра? Удерживая котелок, Азеф, поворачиваясь корпусом к Савинкову, сказал: - Ну, конечно, Петра. Все равно жить ему недолго, а вред может принести громадный. - Убить? - Ну да. Чего ты? Он же сумасшедший. На них налетел черный, мокрый ветер, оба перевернулись от него, пропятились несколько шагов. - А Татарова забыл? - пробормотал Азеф в темноте, - это тоже дело. На углу, сжавшись под кожанами, дремали извозчики. Азеф и Савинков обнялись, расцеловались и разошлись до завтра. 3 За два дня до сигнала к вооруженному восстанию в Москве, туда из Курска прибыл новый генерал-губернатор Дубасов и из Петербурга Евно Азеф. Восстание подавили. И когда Пресня еще дымилась кровью, бежав из Москвы и Петербурга, ЦК партии эс-эров открыл съезд у водопада Иматра, в гостинице "Туристен". На заседаниях съезда Азеф сидел мрачный. - Эх, Иван Николаевич, не отдавать бы Москвы семеновцам! - Что ж поделаешь, - разводил он плавниками-ладонями, - так сложились обстоятельства. Азеф с речами не выступал. После Москвы знал свою силу. Ждал просьб. Просьбы пришли. В новую боевую вошли: - женщины: Мария Беневская, Рашель Лурье, Александра Севастьянова, Ксения Зильберберг, Валентина Попова, Павла Левинсон, мужчины - Савинков, братья Вно-ровские, Моисеенко, Шиллеров, Зильберберг, Двойников, Горисон, Абрам Гоц (брат Михаила), Зензинов, Кудрявцев, Калашников, Самойлов, Назаров, Павлов, Пискарев, Зот Сазонов (брат Егора), Трегубов, Яковлев и рабочий "Семен Семенович". Базой по изготовлению снарядов Азеф сделал - Финляндию. А первыми актами - убийства - Дубасова, генерала Мина, П. И. Рачковского, министра Дурново, адмирала Чухнина. 4 На явочной квартире на Фурштадтской Савинков, придя с Марией Беневской, застал Азефа мрачным и расстроенным. Да и сам волновался, четыре дня не находя нигде Ивана Николаевича. - Как я беспокоился, Иван, - пожимал Савинков двумя руками руку Азефа. Застенчиво пожала руку Азефа и хрупкая блондинка Мария Беневская. - Мы так волновались, Иван Николаевич, - проговорила и покраснела. Азеф насуплен. На Беневскую даже не взглянул, пыхтел. - За мной гонялись, как за зайцем. - Ты неосторожен, Иван. - Да, Иван Николаевич, и с вашей стороны это преступление. - Беневская красива, тонка, в манерах аристократизм, хорошее воспитание. Азеф кольнул ее правым глазом. - Преступление, - пробормотал он, усмехаясь, - хорошо еще, что так кончилось. - Ты, надеясь на свою нереволюционную наружность, пренебрегаешь примитивными правилами конспирации, Иван. Так нельзя, батенька, надо быть осторожнее. Что же это, случайность, иль гонялись за тобой, как за главой Б. О.? Как ты думаешь? - Почем я знаю, - нехотя пробормотал Азеф, - факт налицо, а как меня повесят, как главу Б. О. или как члена ЦК, это не так важно. Почему Беневская влюблено смотрела на Ивана Николаевича? До вступления в Б. О. была толстовкой-христианкой, признавая борьбу со злом насилием. Сейчас, не расставаясь с Евангелием, стала террористкой. Товарищи не понимали, каким путем эта строгая девушка пришла к ним? Ивана Николаевича она любила, как главу террора, на который вышла бесстрашно, борясь за счастье России и человечества. - Шутки брось, Иван. У тебя нет подозрений? Уже час, как ждал этого вопроса Азеф. - Каких? О чем ты говоришь? - О провокации. - О провокации? - поднял на Савинкова темные глаза Азеф и расплылся в иронической улыбке. - Ха-ха-ха! Никаких подозрений конечно нет, потому что ясно и ребенку: - партия изобличила провокатора, оставив его на свободе. Так что же ты думаешь, провокатор - муха, хрупкая институтка, которая от испуга падает в обморок? Ты думаешь, - хмурясь, искажаясь говорил Азеф, - что Татаров не работает, что он бросил свое дело, перепугался и сел в бест? Да я голову дам оторвать, что это его рука. Он нас всех отошлет на виселицу. Но что же, если ЦК этого хочется, пойдем и на виселицу, - Азеф запыхтел папиросой. - А разве он изобличен? - взволнованно спросила Беневская. - Безусловный провокатор, - отрезал Савинков. И после раздумья проговорил: - Иван, если мы несколько раз шли по указке ЦК, то теперь, когда удар занесен над Б. О., нам нечего стесняться. С твоим арестом сорвутся все намеченные акты. Мы должны обезопасить себя. - То есть как? Что ты думаешь? - как бы нехотя спросил Азеф. - Убить Татарова, вот как, - сказал Савинков, пристально глядя в выпуклые, темные глаза Азефа. Что нужно, было выговорено. Азеф молчал. Пыхтел, докуривая папиросу. Потом, бросив ее на пол, задавил штиблетой, закурил другую. - Я думаю, ты поймешь, Борис, что самому мне поднимать этот вопрос неудобно. Татаров для своего спасенья обвинил меня перед Черновым. - И что же? - Я поставлю себя в двусмысленное положение. Могут сказать, убираю с пути человека, обвинявшего меня в предательстве. - Какая чепуха! Бледное лицо Беневской внезапно порозовело, изредка вздрагивали ресницы, словно она хотела что-то сказать и не выговаривала. - Нет не чепуха, - медленно, лениво говорил Азеф. - Я щепетилен. Я не могу вести это дело. Потом сам понимаешь, Татаров не генерал, не губернатор, он товарищ, бывший, но все равно, у него есть имя, биография, убивать его не так-то просто. - Бросим всю эту психологию, - махнул рукой Савинков, - все это так, Татаров не генерал, в былом революционер - прекрасно. Но он предатель. С слежкой за тобой над Б. О. занесен удар. Его надо отвести. Стало быть надо убить Татарова. Ясно, как арифметика. Не понимаю наконец, почему легко убить генерала и нелегко провокатора? Это люди одного берега. Ну, провокатора убить психологически может быть несколько труднее, только и всего. Убийство же Татарова важнее сейчас убийства Дубасова. Азеф не глядел на Савинкова. Ждал. - Если тебе, как ты говоришь, неудобно ставить убийство Татарова, давай я беру его на себя. Азеф молчал. - Не знаю, - ответил он, - могут выйти осложнения с ЦК. - На осложнения мы плевали. Б. О. под угрозой виселицы, а мы еще будем думать о входящих и исходящих. - Если ты уверен, что надо - бери. - Азеф выбросил дымящийся окурок из мундштука и опять задавил его штиблетой. - Но ты то сам как считаешь? Необходимо или нет? - раздраженно проговорил Савинков. - Я считаю необходимым, - тяжело подымаясь с кресла, проговорил Азеф. 5 Чтоб убить провокатора Татарова в Варшаву выехал Савинков, Беневская, Моисеенко, Калашников, Двойников и Назаров. План был прост. Его выдумал Савинков, гуляя по улицам "в желтом паре петербургской зимы". В Варшаве Моисеенко и Беневская на имя супругов Крамер сняли на улице Шопена квартиру. Савинков пригласит Татарова для дачи показаний. А убьют - Назаров, Двойников, Калашников. Двойников московский фабричный, крепкий, скуластый. Назаров тоже рабочий, выше Двойникова, легкий и высокий. Оба сильны. Но все же первый удар предоставлен рассеянному студенту Калашникову. Он так настаивал, что удар отдали ему. 6 Мимо памятника Яну Собесскому Савинков шел, крутя тростью. У квартиры с железной дощечкой "Протоиерей Юрий Татаров", длительно нажал кнопку. Дожидаясь, ни о чем не думал. Матушка Авдотья Кирилловна торопилась надеть туфли, все никак не попадала правой ногой. Но уж очень ей не хотелось, чтобы сын выходил отпирать - "простудится еще, Господи", - шептала она, - "да и отдохнуть только лег". - И почти бегом побежала, мягко чавкая туфлями. - Простите, пожалуйста, - проговорил прекрасно одетый господин, стоя перед Авдотьей Кирилловной. - Могу я видеть Николая Юрьевича? Авдотье Кирилловне господин очень понравился. Тихо, по старушечьи улыбаясь, она проговорила: - Отдохнуть он лег, сын то мой, ну, вы все таки пройдите в залу, я ему скажу. Обтерев о половичек ноги, чтобы не наследить, Савинков прошел в залу. Зала маленькая, в фикусах, геранях, кактусах, с альбомами, плюшевыми скатертями ширмами, портретами духовных лиц. Когда скрипнула дверь и на пороге встала плотная фигура Татарова, Савинков рассматривал над диваном портрет монаха в клобуке. - Ах, это вы? - удивленно, нерешительно проговорил Татаров и Савинков увидел: - побледнел. - Здравствуйте, Николай Юрьевич! - весело сказал он, пожимая руку. - Присаживайтесь, - проговорил Татаров. - У меня к вам дело. - Пожалуйста, - опустив голову, сказал Татаров. Он посмотрел на брюки Савинкова в полоску и заметил, что ботинки грязны, "без калош ходит", - подумал Татаров. - Видите ли, Николай Юрьевич, члены следственной комиссии по вашему делу, все, кроме Баха (внезапно, но естественно солгал Савинков) сейчас в Варшаве. Я полагаю, в целях вашей реабилитации необходимо устроить допрос, дабы вы могли защититься, мы же с своей стороны могли бы выяснить дело. Получены новые сведения, весьма меняющие дело в благоприятную для вас сторону. Товарищи поручили мне зайти к вам спросить: - хотите ли вы дать показания? - Я ничего не могу добавить к уже данным, - проговорил Татаров, не поднимая головы. Савинков осмотрел его, опять как в Женеве, представляя, как рухнет с шумом на землю под ударами товарищей. - Но я говорю, Николай Юрьевич, в нашем распоряжении есть новые данные. Вот, например, вы указывали на провокатора в партии. У нас есть теперь данные, могущие, быть может, реабилитировать вас окончательно. - Да, я говорил о провокаторе. И сейчас скажу, - провокатор это - "Толстый", Азеф. - Откуда у вас эти сведения? - Эти сведения достоверны. Я имею их из полиции. Моя сестра замужем за приставом Семеновым. Он хорош с Ратаевым. Я просил его, в виде личной мне услуги, осведомиться о секретном сотруднике в партии. Он узнал, провокатор - "Толстый", Азеф. - Ну, вот видите, - произнес Савинков, - если вы могли бы документально подтвердить это, хотя прямо скажу, я лично полицейскому источнику полностью не доверяю. - Я понимаю, но здесь, Борис Викторович... - Я понимаю, Николай Юрьевич, - перебил Савинков, - но разбор этого материала - дело следственной комиссии in corpore, мне поручено пригласить вас. Вы хотите придти? Он видел, как Татаров волнуется, теребит, мнет бороду. - А кто там будет? - Чернов, Тютчев и я. - А еще кто? - Больше никого. Татаров молчал, соображая. - Ну, хорошо, - проговорил он. - Я приду. Какой адрес? - Улица Шопена 10, квартира Крамер. Спросите госпожу Крамер. - Хорошо. В восемь? - В восемь. В передней, в приоткрытую щель смотрела Авдотья Кирилловна. - Скажите, - остановил вдруг Татаров Савинкова, проговорив тихо: - Как же так, вы подозреваете меня и не боитесь придти ко мне на квартиру. Ведь, если я провокатор, я же могу вас выдать? - А разве я вам сказал, что мы подозреваем вас? Я в это не верю ни одной минуты, Николай Юрьевич. Для того и приехала комиссия, чтобы окончательно выяснить. - Ну, хорошо, до свиданья, - проговорил Татаров. - До свиданья, до завтра. Только, пожалуйста, не запаздывайте. Легкой походкой Савинков опустился по лестнице, на которой дворничиха зажигала керосиновую лампу. На улице Савинкова охватило чувство хорошо выполненного дела: - в восемь Татаров будет в квартире Крамер. 7 В доме No 10 на улице Шопена оживление началось с пяти. А с шести Беневская села в гостиной в кресло. Была бледна. Вероятно не опала ночь. Калашников то ходил по кабинету, то что-то насвистывал, то выходил в коридор. В дальней, пустой комнате, согнувшись за столом что-то писал Савинков. Назаров и Двойников пили чай. Они были друзья с юности, как еще привезли их отцы из деревни и отдали на Сормовский в мальчики. - Нет, Шурка правды на свете, - откусывал сахар крепким зубом Назаров. - Во время восстания сколько народу побили, теперь дети малые по миру бродят. Бомбой бы их всех безусловно, вот что... - Ээ, Федя, - качал головой Двойников, - оно так то так, да все таки, брат, к такому делу с разлету не подходи. К такому делу надо в чистой рубахе идти, может даже я и недостоин еще, например, послужить революции, как вот Каляев. - Брось трепать, Шурка, - хмурился Назаров, - в рубахе, не в рубахе. Надо убить? Надо. Значит концы в воду и ходи кандибобером. Назаров допил, по привычке перевернул чашку вверх дном, утерся, сказал: - Ну, я иду со двора. Допив чай, Двойников произнес со вздохом что-то вроде "ииээхх!" и зашумел редкими ударами сапог к окну на улицу. - Стало быть, Мария Аркадьевна, вы выходите к нему и проведете его в гостиную, тогда он отрезан. Я выйду из кабинета. - Товарищ Калашников, скажите, вы убеждены, что это предатель? - Да. А что? - Я боюсь, вдруг ошибка, это ужасно. - Какая вы чудачка, Мария Аркадьевна. Он предал товарищей, послал их на виселицу. - Нет, я знаю... убить надо. В дверь с черного хода раздался несильный стук. Беневская и Калашников вздрогнули. - Он? Не может быть, рано, - проговорил Калашников и бросился в коридор. Беневская видела он держится за карман. Знала - в кармане финский нож. Кто-то вошел с черного хода. - Вот шаталомный, - услыхала Беневская голос и смех Назарова. - Опоздал, чорт возьми, города не знаешь, извозчик дуралей попался, - говорил Моисеенко. - Все в порядке, товарищ Моисеенко, - сказал Калашников. Двойников тихо свистнул у окна. Все насторожились. С противоположной стороны улицы, спрятав голову в воротник, согнувшись, быстро шел Татаров. Беневская подошла к зеркалу и почему-то быстрым женским движением поправила волосы. Оторвавшись от рукописи, Савинков прислушался к свисту, ждал звонка. "Сейчас должен позвонить". Но звонка не раздавалось. Назаров пристыл к стеклу во двор, походя на кошку:- прямо против окна стоял Татаров, о чем-то спрашивая дворника. Назаров не сообразил, Татаров мотнул дворнику и очень быстро пошел к калитке. Все замерев, ждали звонка. Назаров кошкой прыгнул с табуретки, бросившись в гостиную. - Уходит! - закричал он. - Что же вы рты то поразевали! За Назаровым бросились все к окнам и увидели удалявшегося Татарова. - УУУУ- гад... - пробормотал Назаров. Калашников стоял растерянный. Беневская странно смотрела на всех. Она была несчастна. На шум вошел Савинков. - Ушел? - проговорил он. - Теперь всех провалит. Надо сейчас же бросать квартиру. - А если догнать? - Что ж ты, на улице? - А что, и на улице место найдется. - Брось, Федя, - раздраженно проговорил Савинков. - Сейчас же бросаем квартиру, он всех нас провалит. 8 Ни на один звонок не отпиралась дверь в квартире Татарова. Николай Юрьевич вернулся бледен. Не скрывая своего состояния, еле дошел до постели, упал. Склонившейся в переполохе Авдотье Кирилловне, не выдержал, проговорил: - Мама, меня убить хотят, не отпирай... - Коля... - Оставь меня, - отстраняя рукой, проговорил Татаров. Зарыдав, вышла Авдотья Кирилловна, закрываясь заскорузлыми неразгибающимися от старости пальцами. Татаров лежал с закрытыми глазами. Борода неаккуратна, взлохмачена. Мысли бились чудовищно, и не поспевая одна за другой, сталкивались, причиняя невыносимую боль. Татарову хотелось бы не думать. Но что же сказал дворник? Что сняли муж и жена. Что пришел сперва молодой человек, хорошо одетый. Все это могло быть. Потом прошли двое, "как бы рабочие, в картузах". Все стало ясно. Савинков заманивал. Изящный Савинков, называющий "Николай Юрьевич", подающий руку, говорящий умно, любезно - был страшен. Татаров чувствовал на лбу пот, и словно тяжелым молотом ударяли изнутри в голову. Казалось, что слышится какой-то несущийся мимо шум. Будто сама жизнь несется уже мимо Николая Юрьевича Татарова. Чтоб освободиться, он попробовал встать. Но голова закружилась и Татаров упал на локоть. 9 Савинков и Назаров шли по Огродовой улице. - Да ведь ты говоришь нужно? - Нужно. - Значит и убью. - Чем? - Ножом. - На дому? - А то где же? - А если не уйдешь, Федя? - Брось, если да если. Не хочешь посылать, сам ступай, только ведь, поди, не сумеешь, - засмеялся Назаров, обнажив крепкие, желтоватые, нечищенные зубы. - Ладно, - проговорил Савинков, - валяй. Но ножом трудно, не промахнись. - Увижу, чем стругать буду, струмент весь со мной. Ээ, ушел гад, а? Сколько народу революционного погубил. Сколько товарищей угробил. Ну да и от нас не уйдет. - Ну, прощай, Федя, - останавливаясь, сказал Савинков. Он торопился вслед за товарищами к московскому поезду. - Прощай. - Ах, да, - спохватился, берясь за карман Савинков. Назаров обернулся. - Я ж тебе денег не дал. - Каких? - Да надо же денег. - Есть у меня деньги. Не надо мне твоих денег, - зло отмахнулся Назаров. - Да, возьми. - Очумел ты с твоими деньгами, - на ходу пробормотал Назаров. Савинков постоял, посмотрел вслед и улыбнувшись, пошел к извозчику. 10 В Москве, в газете "Русское слово" Савинков прочел телеграмму: - "22 марта на квартиру протоиерея Юрия Татарова явился неизвестный человек и убил сына Татарова. Спасаясь бегством, убийца тяжело ранил мать убитого ножом. До сих пор задержать убийцу не удалось". ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 1 Никогда не был Азеф так весел, как этой весной в Петербурге. Мозг Ивана Николаевича был математический. Расчеты сходились. Окупались деньгами. Он жил с Хеди. И все радовало. П. И. Рачковскому отдал динамитные мастерские в Саперном и Свечном. Правда, отношения оборвались. Рачковский стал даже неаккуратен в выплате жалованья, не ответив на письма. Но Азеф и не волновался, поигрывая с левой руки. Приходившему на квартиру к Хеди, Павлу Ивановичу, Азеф рокотал: - Уютная обстановочка, Боря, а? Люблю, Боря, мещанство. - Мещанство? А я не люблю мещанства. - Где уже тебе любить мещанство, ты у нас барин, англичанин. Очень весел был Иван Николаевич в те дни. 2 Но кабинет начальника петербургского охранного отделения, генерала А. В. Герасимова, был интересен историку, психологу и вообще любителю тайн человеческих душ. Много занятного в кабинете у генерала. Только в кабинет никто не входит. Даже подметает не сторож Исаич, в георгиевских крестах и медалях, а сам генерал Герасимов. Завтрак не вносят, а выходя, со стула берет генерал. А. В. Герасимов плотен, высок, по военному прям. С заклиненной бородкой, с усами кверху. Глаза? Глаза - серовато-стальные. Была и привычка: генерал дергал носом. На Мойку, в охранное, генерал приезжал в штатском хорошо сшитом костюме. Когда задумавшись, сидел за столом кабинета, был похож на большую, белесоватую, но очень хитрую рыбу. 3 Азеф в это утро встал рано. Вышел в прекрасном расположении духа, напевая "Три создания небес". Знал, что в Лионском кредите 60.000, что при всеобщей сумятице, охватившей разваливающуюся империю, можно поставить акты, от которых захватит дух всей Европе. Но что за странность? Азеф шел по делу Б. О. На углу Гороховой и улицы Гоголя, как старый, матерый волк, спиной почувствовал сзади что-то волнующее, недоброе. Оборачиваться головой Азеф не умел. Шея была слишком коротка. Поэтому он быстро, словно отгрызаясь от удара, повернулся всем корпусом: - близко, по пятам шли два филера. "Что за чорт?" Широко перешагнув через лужу, Азеф пошел по улице Гоголя.