синем квадрате окна очертания темной фигуры стали еще отчетливее. Для него исчезли день и ночь, пропали границы времени. Когда он снова открыл глаза, было уже поздно, и луна светила в комнату. За окном никого не было. По-прежнему аккуратными складками висела тюлевая занавеска, и стекло светилось матовым блеском. Матвеев долго лежал, ни о чем не думая. Потом он услышал тончайший писк и повернул голову. Писк прекратился. Через минуту из темноты тихо вышла большая рыжая крыса и остановилась в пятне лунного света. Это было крупное животное - ростом с котенка. На ее тонких круглых ушах серебрилась короткая шерсть. Она постояла, поводя ушами, потом пошла дальше, волоча по полу длинный хвост и низко держа узкую морду. Он следил, как она постепенно выходила из лунного луча - сначала голова, туловище и, наконец, вся, до кончика хвоста, пропала в темноте. Потом пришли еще два плюшевых гада, неестественно больших, и стали ходить по комнате. Они возились, как лошади, шуршали бумагой и нагло подходили к самой кровати. Их голые лапы казались прозрачными. Матвеев несколько раз кричал на них, они медленно уходили в угол и снова возвращались на середину пола. Потом они вовсе перестали обращать на него внимание, точно его не было в комнате, ходили, царапались, пищали и чуть не довели его до слез. Ему страстно хотелось их убить. Снова наступил провал - не то сон, не то обморок. Луна ушла в тучи, разливая ровный млечный свет. Скрипнув дверью, вошел Жуканов. В комнате потянуло холодком. Матвеев неприязненно поглядел на него и полузакрыл глаза. Сквозь опущенные ресницы он видел, как Жуканов отряхивал рукой снег с левого бока. "Он упал на левый бок", - вспомнил Матвеев. Жуканов подвинул стул к кровати и сел. Сняв шапку, он разгладил редеющие волосы и начал что-то говорить, улыбаясь и вопросительно глядя на Матвеева. Матвеев устало молчал, не слушая его. Голова тяжело лежала на горячей подушке. В висках быстрыми ударами билась кровь. Он обернулся - в окне никого не было. Нога не болела - он не чувствовал ее. Иногда, касаясь подушки, он испытывал быструю, пронизывающую боль от скулы до плеча. Может быть, и плечо тоже ранено? Вряд ли, Безайс сказал бы об этом. Это у Жуканова в плечо. В плечо и в грудь - под горлом... Тут он отчетливо увидел, как стоявшая на комоде гипсовая собака подняла заднюю ногу и почесала у себя за ухом привычным собачьим жестом, а потом снова застыла в неестественной окаменевшей позе. Это его удивило. - Скажите пожалуйста! - прошептал он. Жуканов настойчиво тронул его рукой. Матвеев поднял глаза и заметил, что он сердится. О чем это он? Опять о лошадях? Боже, как это надоело! - Я ничего не знаю, спросите у Безайса. Не лезьте руками, у вас пальцы холодные. Что? Мне до этого нет никакого дела: видите, я болен. Тучи за окном рассеялись, и лунный свет мягко разлился по комнате. На одеяло легла тень оконной рамы. За стеной раздался осторожный бой часов. Матвеев натянул одеяло на голову, но снова высунулся. - Вы ужас как много болтаете, - сказал он, сердито поглядывая на Жуканова. - Оставьте меня в покое! Я ничего не знаю, понимаете? Чего вы ко мне пристали? Уходите отсюда. Жуканов сгорбился и виновато улыбнулся. Это привело Матвеева в ярость. - Убирайтесь к черту, старый попугай, - закричал он, садясь на кровати. - Убирайтесь, или я встану и хвачу вас по башке! Он нащупал бутылку и сжал ее в руке. Жуканов встал. - Я тоже ранен, - сказал он глухо. - В плечо и в грудь - под горлом. Я тоже ранен, заметьте это... Матвеев почувствовал режущую боль. Тело ослабело, подогнулось, как бумажное, и само опустилось на кровать. Бутылка, звеня, покатилась по полу. Он задыхался. Над ним наклонилась Варя, натягивая ему на плечо одеяло. Матвеев отстранил ее рукой. - Я еще разделаюсь с вами, старый осел, - сказал он, высовывая голову и морщась от нестерпимой боли в плече. Его томило желание крепко выругаться, но присутствие Вари мешало ему. Придерживая рукой рубашку на груди, она накрывала его одеялом и говорила что-то. Матвеев послушно повернулся на другой бок. - Идиот, - сонно пробормотал он, закрывая глаза. Боль медленно гасла. Слабость тихо разлилась по телу до кончиков пальцев. Варя приложила руку к его горячей голове. - Сколько у него? - спросил кто-то. - Вечером было сорок и шесть десятых. - Не дать ли ему хины? Матвеев не хотел пить хину. Чиркнули спичкой, на стене заколебались тени. Кто-то прошел по комнате, осторожно ступая босыми ногами. - Я не хочу пить хину, - сказал Матвеев. Ему не ответили. - Мама, принеси полотенце и уксус, - сказала Варя. "Это еще зачем?" - недовольно подумал Матвеев. Он хотел сказать, что ему не надо ни полотенца, ни уксуса, но тотчас забыл об этом. Он заснул сразу и не слышал ничего. Сколько прошло времени - год или неделя, - этого он не знал. Он еще жил в призрачном и страшном мире, перед ним проходили далекие пережитые дни. Старые товарищи садились на кровать говорить с ним о боевых делах, и он снова переживал восторг и ужас горячих лет. В сумерках своей комнаты он слышал команду - она звучала, как призыв, и заставляла дрожать от возбуждения. Ему хотелось стать на свое место в строй; броситься вместе со всеми и кричать отчаянное слово "даешь!". Было рождество - веселое морозное рождество с жареным гусем, ангелами из ваты и старой елкой. На кухне бушевал огонь, и Александра Васильевна холила, распространяя запах ванили и сливок. Это было ее время - никто не смел с ней спорить или прикуривать на кухне. Когда запекали окорок, казалось, что в доме случилось несчастье. Она то звала помогать, то гнала всех и несколько раз принималась плакать. Окорок вышел хороший, темно-красный, его поставили в столовой и привязали к нему кокетливую бумажную манжетку. Елку пришлось делать в спальне, потому что столовая была рядом с комнатой Матвеева. Несколько дней шла возни с разноцветными цепями и флагами. Безайс говорил, что все это предрассудки, вздор и что для передового человека елка является таким же грубым пережитком, как каменный топор. Варя немного поколебалась, но потом сказала, что она всегда так думала. И когда вечером зажгли свечи, около елки были только родители и малыши: они ходили вокруг сверкающего дерева и вполголоса, чтобы не разбудить Матвеева, пели: "Как у дяди Трифона было семеро детей..." В семье к Матвееву было особое отношение. В этот тихий дом он вошел, как легенда, озаренный мрачной славой отчаянного и гордого человека, не щадящего ни себя, ни других. Они никогда не видели смелых убийц, кладоискателей, знаменитых поэтов и других необыкновенных людей, идущих своим сказочным путем. Отец, Дмитрий Петрович, тридцать два года плавал по реке от Николаевска до Сретенска взад и вперед, без всяких приключений. Ему не суждено было причаливать к незнакомым берегам, где без устали щебечут радужные птицы, растут странные цветы и черные люди отдают золото за осколки стекла. На выцветшей фотографии в столовой он был снят, когда впервые надел нашивки механика, - худощавый, в баках, с прямым взглядом светлых глаз. Сначала он водил зеленый с кормовым колесом пароход "Отец Сергий", возивший вверх соленую кету, дешевый миткаль, японские веера, спички и иголки. Вниз, от Сретенска, он шел налегке, захватывая иногда пассажиров - волосатых, обветренных забайкальцев, едущих в низовье на заработки. "Отец Сергий" принадлежал "Береговой компании Николаева и Сомова в Хабаровске" и был единственным пароходом компании. Дмитрий Петрович вступил на пароход через неделю после смерти старого капитана. "Отец Сергий" был изумительно дряхлым судном, старым, как река, как седые амурские камыши. "Береговая компания" сама удивлялась, когда "Отец Сергий" снова возвращался из плавания в Хабаровск и, надсаживаясь, орал у пристани. Он держался на воде прямо-таки чудом, вопреки рассудку. Его старый зеленый кузов, заплатанный в десятках мест, ржавая труба и грязная, в щелях, палуба наводили на мысль о вечности. Он плавал, поразительный, как миф, старческими усилиями бороздя голубые волны громадной реки. Восемь лет Дмитрий Петрович водил "Отца Сергия" по реке, продавая береговым селам кету, дробь и ситец. Дела "Береговой компании" шли неважно. Компания однажды сделала предложение Дмитрию Петровичу вступить в долю, но он отказался, - было бы безумием всаживать деньги в эту груду ржавого железа и старого дерева. Тридцати одного года он перешел помощником механика на "Даур" и женился. Его заветной мечтой было получить большой пассажирский пароход. Это было бесконечной темой семейных разговоров. "Когда отец получит пассажирский", - так начинались все предположения о спокойном, твердом будущем. Маленькой Варе пассажирский пароход рисовался добрым, щедрым богом. Пассажирский пароход вошел в быт, сжился с мельчайшими разветвлениями жизни. Его так долго ждали, что уже казалось невероятным, чтобы отец не получил его. С летами Дмитрий Петрович похудел еще больше, его волосы и брови побелели. На пятом десятке лет, когда он добился уже звания старшего механика, мечта о пароходе казалась особенно близкой и осуществимой. Варя отчетливо, до мелочей, помнила этот весенний прозрачный день, когда принесли повестку из конторы. Мама мыла окна в столовой, на дворе бестолково кричал петух. Посыльный вошел, спугнул ребят, возившихся на пороге, и передал маме большой конверт. Папу вызывали в контору. В походке и разговоре посыльного, в конверте с печатью, в вежливом и лаконичном письме конторы чувствовалось что-то необычайное, новое. Папа молча оделся, поцеловал маму и ушел, бледный и торжественный. Даже "переплетчики" затихли, чувствуя, что наступил большой день. Мама зажгла лампадку и послала Варю догнать отца, - он забыл носовой платок. Он вернулся домой поздно, усталый, и прошел в столовую, не сняв фуражки с седой головы. Его назначили на берег ремонтным смотрителем, - покойная работа для стариков. О пассажирском пароходе надо было забыть, но трудно забывать такие вещи, хранимые десятками лет. В этот день не ужинали, не смеялись, даже не разговаривали, точно умер в семье близкий человек. Для Матвеева была отведена угловая комната, где обычно гостей поили чаем. Он лежал полусонный и, ничего не сознавая, смотрел прямо перед собой. Он выздоравливал медленно, сознание действительности возвращалось к нему кусками - иногда он отчетливо видел Безайса, Варю, каких-то незнакомых людей и разговаривал с ними. Он знал, что ему отрезали ногу, но не успел ни удивиться, ни испугаться - снова наступил бред, и комната наполнилась говором, шелестом листьев и звяканьем копыт по странным, неезженым дорогам. Иногда было больно, но он умел болеть и глотать лекарства молча и быстро. Не то это был бред, не то на самом деле произошел такой случай, - этого он не помнил, - но однажды он увидел Безайса, сидевшего у него на постели. Безайс глядел ему прямо в глаза и долго молчал, потом сказал: - Тебе отрезали ногу, старина, ты знаешь? Матвеев думал, закрыв глаза, потом открыл их. Прямо перед ним висел в рамке похвальный лист, выданный ученику Волкову Дмитрию за отличные успехи и примерное поведение. Недалеко от похвального листа к стене был приколот рисунок, изображавший огромную бабочку с толстыми усами и лапами, сидевшую на небольшом, унылого вида цветке. Бабочка смахивала на паука, и Матвеев с трудом привыкал к ней. Его особенно сердили бессмысленные глаза бабочки и неестественно толстые лапы. - Знаю, - сказал он. - Нельзя ли убрать отсюда эту мазню? Безайс встал и снял рисунок, потом снова сел на кровать. - Я знаю, - повторил Матвеев, что-то вспоминая. - Это для меня костыли там? А потом он вдруг увидел, что Безайса нет, а на его месте сидит военком 23-й бригады, товарищ Брагин, с которым он прошел насквозь Область Войска Донского и Украину, и Кавказ - в Батуме они купались в море и ели золотистые апельсины. Такая же была борода кустами и жестоко потрепанный френч. Голубоглазая гипсовая собака спрыгнула с комода, подошла, стуча неживыми ногами, и стала нюхать рыжие брагинские сапоги. Но иногда по ночам он вдруг просыпался с ясной головой, лежал, прислушиваясь к тихим ночным шорохам, и думал, пока не засыпал снова. Многое теперь было кончено для него - и лошади и футбол, - уже не бегать ему больше, обгоняя других. Все это было уничтожено шальным выстрелом на большой дороге около чужого города. Ему было жаль свое сильное, хорошо сложенное тело, и он с медленной тоской вспоминал ясный июльский день, когда они побили седельскую команду. Но ко всему этому примешивалось небольшое тщеславие, на которое всегда имеет право человек, сделавший больше других. Это была честная солдатская рана. В конце концов, не каждый может сказать о себе то же самое. Понемногу им овладела одна мысль - встать с постели. Иногда ему даже снилось, как он надевает на правую ногу ботинок, берет костыли и необычайно быстро ходит по комнате. Ощущение во сне было до того реальное, что, просыпаясь, он чувствовал под мышками легкое давление от костылей. Но он знал, что вставать пока еще нельзя, и потому терпеливо ждал, когда придет его время. Тут, в постели, он приобрел внимательность к мелочам. Он пересчитал, сколько прутьев в спинке кровати и половиц в комнате, следил, как на окне нарастают новые узоры льда. Сначала он замечал вещи - они неподвижно стояли на местах, их было легче запоминать. Людей он стал замечать потом. Это было утром, в пятницу. Он чувствовал сильный голод. За окном густыми хлопьями падал снег. Голова не болела, но во всем теле были слабость и лень. Он оглянулся и увидел, что у дверей стоит маленький стриженый мальчик в брюках на помочах и с любопытством смотрит на него. Заметив, что Матвеев проснулся, он сконфузился и начал царапать ногтем пятно на двери. В ноге был такой зуд, что Матвееву хотелось снять повязку. Он с трудом подавил в себе это желание. Дверь приоткрылась, и в комнату просунулась еще одна стриженая голова, но тотчас спряталась. - Молодой человек, - сказал Матвеев, удивляясь, что его голос звучит так слабо, - вы принесли бы мне чего-нибудь поесть. Какую-нибудь котлету или булку. Мальчик сконфузился еще больше. Он, видимо, не ждал такого внимания к себе, и это угнетало его. - Котлет сегодня нет, - раздался за дверью несмелый голос. - А булки мама заперла в буфет. - А что есть? - Есть пирог с рисом и яйцами. - Давайте. Оба мальчика убежали. Через несколько минут они вернулись, красные, тяжело дыша, и, оспаривая друг у друга честь накормить Матвеева, принесли ему большой кусок пирога. Они робели перед ним, но костыли делали Матвеева неотразимым, и они не нашли в себе сил оторваться от этого зрелища. Они были почти одного роста, одинаково одеты и так походили друг на друга, что Матвеев путал бы их, если бы один не был отмечен большой красной царапиной через подбородок и клетчатой заплатой на брюках. Они очень походили на Варю круглыми лицами и большими серыми глазами. С трогательным вниманием следили они за каждым движением Матвеева, и он чувствовал себя ответственным за выражение лица и каждый свой жест. Вошел Безайс. Он поймал обоих мальчиков за уши и вывел их из комнаты. Они покорно последовали за ним. - У меня с ними свои счеты, - сказал Безайс, раздеваясь. - Вчера я поймал их за тем, что они лежали на полу и выкалывали глаза семейным фотографиям. А это что такое? - Это пирог с рисом и яйцами. - Их придется все-таки высечь, этих мальчишек. Папаша говорит, что он поседел из-за них, и я начинаю ему верить. Ты не смотри, что у них такой скромный вид, - они свирепствуют в доме, как чума. Сегодня они успели уже высадить окно на кухне, и я заклеивал его газетой. А тебе полагается сегодня манная каша и слабый чай с молоком и сухарями. Пирогов тебе есть нельзя. Пироги сейчас для тебя опаснее яда, - это все равно, что есть битое стекло. Брось сейчас же, слышишь? Но Матвеев знал его привычку преувеличивать и спокойно кончил свой пирог. - Ну что ж, я умываю руки. Ты знаешь, что ты разделывал? Ты выл и царапался. А помнишь, как ты опрокинул мне на брюки полный стакан отчаянно горячего чая? Я зашипел и теперь не могу спокойно глядеть на чай. Тогда я промолчал, но теперь я обязан сказать, что это было подлостью. Матвеев облизнул губы. - Ладно, давай манную кашу. Я очень хочу есть. Кто это такая - Александра Васильевна? - Это ее мать. Очень толстая и добрая женщина. Между прочим, ты ей страшно понравился. Она говорит, что ты очень похож на ее двоюродного брата, который был умен и замечательно красив. Но ты, впрочем, не очень-то задавайся - ты похож на него только глазами и подбородком. - У нее есть родинка на щеке? - Ты разве ее видел? А я знаешь на кого похож? - Безайс, я есть хочу. Безайс вышел и долго не возвращался. За дверями слышались шаги и отрывистый разговор. Матвеев начал уже терять терпение, когда вошла Варя, неся поднос с дымящимися тарелками и стаканами. - Доброе утро! - сказала она, ставя поднос на табурет около кровати. - Это Котька принес тебе пирог? - Их было тут двое. - Ты сумасшедший. Пирог сейчас слишком тяжел для тебя. - А это что такое? - А это манная каша. Варя села около кровати, придвинула стул и посыпала сахаром дымящуюся тарелку манной каши. В дороге Варя почти не снимала пальто и платка, и теперь он в первый раз видел ее в домашней одежде. Она была в сером клетчатом платье и белом переднике. Волосы были гладко зачесаны, и сбоку около левого уха повязан кокетливый бантик, который ей очень шел. Она выглядела очень миловидной и, казалось, сама догадывалась об этом. Он был очень слаб, его все время клонило ко сну. В разговоре он часто забывал начало фразы и подолгу вспоминал, о чем шла речь. Одна вещь очень удивляла его. Перед тем как его ранили, в левом ботинке сквозь подошву вылез гвоздь, и Матвеев оцарапал о него большой палец. Теперь, лежа в кровати, он чувствовал, как болит на отрезанной ноге этот палец. Он не понимал, как это могло быть, но ощущение было совершенно ясное. Родители Вари пришли на другой день. Матвеев видел их раньше, но не разговаривал еще с ними, занятый своими, одному ему понятными мыслями. Мать Вари была полная, невысокого роста женщина с обильными родинками на круглом начинающем стареть лице. Она была в том возрасте, когда появляются первые морщины, блекнут волосы и платье не сходится на спине. Она вошла, вытирая руки о фартук, поздоровалась с Матвеевым и села около кровати. Матвеев подумал, что, встретив ее на улице, он сразу догадался бы, что она мать Вари, - до такой степени они походили друг на друга. Через несколько минут пришел отец. Он пожал Матвееву руку, коротко представился: "Дмитрий Петрович Волков", - и сел на стул, прямой и смущенный. Родители сидели у Матвеева долго. Первое время они не знали, о чем говорить, пока не спросили, как здоровье Матвеева. С этой минуты разговор попал в верное русло и потек непринужденно. Отец и мать оживились. Разговор о здоровье и болезнях был знакомой, испытанной темой, которая никогда не дает осечки. Они вспоминали десятки историй о ранах, простудах и вывихах. Все это клонилось к тому, что хотя его, Матвеева, рана и серьезна, но что бывает и гораздо хуже, и надо радоваться, что пуля не попала в спину или, чего избави бог, в голову. Все сходились на том, что в этом случае Матвеев умер бы. Александра Васильевна говорила о болезнях со знанием и опытом женщины, воспитавшей троих детей. Дмитрий Петрович тоже знал толк в этих вещах. Сначала Матвееву было скучно, но потом он увлекся сам. Его распирало желание рассказать случай с мальчиком, который засунул в ухо бумажный шарик, - он выждал время и вставил в разговор эту историю. ОСТАВАЙСЯ ЗДЕСЬ - Дала бы ты мне лучше чего-нибудь мясного. Манная каша мне опротивела, я зверею от нее. Матвеев лежал, опершись о локоть, и капризно мешал ложкой кашу. - Ведь нельзя, Матвеев, - сказала Варя. - Ты же не маленький. - Конечно, не маленький. А ты кормишь меня кашей. Хоть небольшой ломтик мяса, а? Что от него сделается? - Нет, нельзя. Если б даже я согласилась, Безайс все равно не позволит. Она помогла ему подняться и положила подушки за спину. Матвееву не понравилось, что она так ухаживает за ним. Ему не хотелось казаться беспомощным. - Пусти, - сказал он с досадой. - Тебе, может быть, кажется, что я умираю? - Вовсе нет, - ответила она растерянно. Матвеев взял тарелку и начал медленно есть. - Что слышно? Где сейчас фронт? - Я ничего не знаю. - Но этого быть не может. - Честное слово, не знаю! - А я знаю, - сказал Матвеев, беря хлеб. - Это все Безайсовы штуки. Он запретил говорить об этом? О, я знаю его. Если он вздумает что-нибудь, то скорее даст себя убить, чем откажется от своих глупостей. Он, наверное, расхаживает сейчас по дому, рассказывает, как ему на фронте вырезали опухоль и кричит на всех. - Это правда, - засмеялась Варя. - А он делает что-нибудь? - сказал Матвеев, помолчав. - Не знаю. Он ничего мне не говорит. - Он ходит куда-нибудь? - Его целыми днями нет дома. А что он должен делать? - Надо подумать об отъезде. Не целый же год мы будем сидеть здесь. - А разве вы не останетесь, пока придут красные? - Конечно нет. Кто их знает, когда они придут. - А твоя нога? - Нога заживет. Дверь неслышно приоткрылась. Сначала осторожно показалась нога в стоптанном башмаке. Вслед за тем появилась круглая голова с оцарапанным подбородком. Котя, младший из мальчиков, несмело осмотрелся и уставился на Матвеева. Он внимательно оглядел кровать, табурет, тарелки и стаканы. Несколько минут он изучал Варю, а затем перешел к повязке Матвеева. В его широко раскрытых глазах отражалось преклонение и любопытство. Матвеев сделал сердитое лицо, но мальчик не уходил. - Но ты не можешь так рисковать, - сказала Варя, теребя оборку передника. - Куда вы поедете, не зная дороги и не имея документов? Вы попадетесь при первом же случае. Ты не имеешь права ехать на верную смерть. - Так уже сразу и смерть! - Ты мне ни в чем, совершенно ни в чем не веришь, - сказала она с каким-то новым оттенком в голосе. - Да ничего подобного! - Я не понимаю: зачем так рисковать? Ведь гораздо лучше просто подождать, когда придут красные. Много будет пользы, если вас убьют? - Я обо всем подумал, - сказал Матвеев, ставя пустую тарелку и вытирая губы. - Пожалуйста, не беспокойся. Я знаю, что делаю. - Как хочешь. Это не мое дело, да? - Я этого не говорил. Она отвернулась и заметила стоявшего у двери мальчика. - Ты здесь? Что тебе надо? Мальчик перевел глаза на Варю, подумал и стал шаркать ногой по полу. - Ну, иди сюда, не бойся. Скажи дяде "здравствуйте". Иди, глупыш, он не кусается. Где ты оцарапался? Она порывисто встала, подошла к мальчику и опустилась на колени. - Бедный малыш, тебе попало от папы? Правда, Матвеев, хорошенький мальчуган? Ты, я вижу, даже не умывался сегодня. Смотри, какие лапки грязные, - бяка! Но ты больше не приноси ему пирогов с рисом, - он не слушается твоей сестры. Понимаешь? Она нервно рассмеялась. - Что же ты молчишь? Дядя подумает, что ты немой. Где мама сейчас? Мальчик смотрел вбок, наклонив голову, и сконфуженно молчал. Варя нахмурилась. - Ну, не упрямься, - сказала она резко. - У тебя нет языка, маленький бука? Где мама? На кухне, да? Он поднял голову и улыбнулся, не понимая, чего она хочет от него. Варя покраснела, схватила его за плечо и вытолкала за дверь. Обернувшись, она заметила на себе скучающий взгляд Матвеева, и ее возбуждение разом упало. Она подошла, смущенная, к его кровати и села. - Ты меня считаешь дурой сейчас? - спросила она, нерешительно поднимая на него глаза. - Только скажи прямо, как ты думаешь, не скрывай. - С чего ты взяла? Разумеется нет. Матвеев чувствовал себя тягостно. - Ты не думаешь, что я мещанка и что у меня нет интересов? Он вздохнул. - Я не понимаю, зачем ты это спрашиваешь. Конечно нет. Варя встала. - А если я попрошу тебя об одной вещи? - сказала она. - В этом нет ничего особенного, честное слово. - О чем? - Чтобы ты остался здесь, пока не придут красные. А Безайс может поехать. - Какая ты странная, - сказал Матвеев, криво усмехаясь. - Ведь надо же мне ехать. Мы и так потеряли много времени. - Я не знаю. Но если я тебя попрошу, понимаешь? Очень попрошу? - Ну, хорошо, - ответил Матвеев, опуская глаза. - Я как-нибудь попробую. Они помолчали, не глядя друг на друга. Варя собрала тарелки и вышла из комнаты. В дверях она столкнулась с Безайсом. Безайс был в приподнятом настроении. У него был вид человека, с аппетитом позавтракавшего, довольного собой и миром. - Слушай, старина, - сказал он возбужденно. - Как только ты научишься жевать твердую пищу, я дам тебе попробовать здешних битков с луком. Она делает их отлично. Я почти отвык от горячего мяса и сейчас ел будто впервые. Нам очень повезло, что мы наткнулись на Варю. Я прощаю Майбе, что он выбросил нас из вагона. Что я делал бы с тобой, если бы не это тихое семейство? Матвеев лег и укрылся одеялом. - Очень жаль, что тебе здесь так понравилось. Мы должны уехать как можно скорее. Ты предпринимаешь что-нибудь? - Куда ехать? - Дальше, в Приморье. Это для тебя новость? - А твоя нога? - Мне это надоело. Что, я умираю, что ли? Скоро я вполне смогу ехать. И, пожалуйста, держи язык за зубами. Не говори Варе ничего об отъезде. Она, конечно, хорошая девица, но лучше об этом помалкивать. Если она спросит, когда мы едем, то говори, что когда придут красные. - Это все? - спросил Безайс. - Все. - А теперь послушай меня, - сказал Безайс торжественно. - Ровно неделю ты не выйдешь из этой комнаты. Сначала ты будешь лежать и есть манную кашу. Дня через три ты побалуешься сухарями. А если не будет лихорадки, мы устроим тебе оргию из куриного бульона, рисовой каши и слабого чая. Не падай духом - если тебе очень повезет, я позволю тебе пройтись немного по двору. - Безайс, не зазнавайся! Сейчас я встану и вышибу из тебя дух. - Меня изумляет забавная наглость этого негодяя, - сказал Безайс, показывая на Матвеева и как бы обращаясь к публике. - Ты встанешь? А ты знаешь, сколько вытекло из тебя крови? У тебя закружится голова при первых шагах. Надо лежать и лежать. Я знаю толк в этих вещах, мне самому пришлось их попробовать. - Только не повторяй мне истории о твоей опухоли, - сказал Матвеев, смеясь и хмурясь. - У меня хватит силы запустить в тебя ботинком. - Я хочу на это посмотреть, - ответил Безайс. КАФЕ Через несколько дней вечером Безайс зашел в комнату Матвеева и остановился на пороге. Матвеев, совершенно одетый, стоял посреди комнаты и, нерешительно улыбаясь, медленно двигался к окну. В первый раз Безайс увидел его на костылях и был поражен этим. Матвеев поднял голову. - Только молчи, - сказал он. - И не подходи близко. Знаю, знаю. Ты мне надоел. - Кто же помог тебе одеться? - Сам. От начала до конца. Это надо уметь. Ботинок был под кроватью в самом углу, я достал его костылем. Самое трудное были брюки. Он сделал еще шаг и остановился, с любопытством глядя на костыли. - Они стучат страшно, как товарный поезд. Но ничего, я привыкаю уже. Смотри. Он дошел до окна и вернулся обратно. - Видел? - сказал он. - Ну, что ты мне скажешь? Безайс, будем говорить серьезно: дальше так идти не может. - Что? - Надо что-то делать. Мне надоело тут до смерти. Еще неделя - и я буду ходить свободно. А ты ничего не делаешь, прямо-таки пальцем не шевелишь. Так нельзя, Безайс. - Ну, что же мне делать? - Ехать дальше, - вот-что. У меня чешутся руки. Ты что-то говорил о романтике, вот теперь она и начинается. Ты выяснишь, можно ли ехать по железной дороге или нельзя. Если нет, поедем на лошадях. Там, наверное, думают, что нас убили или что мы испугались. Это я предлагаю тебе категорически, и чем меньше ты будешь рассуждать, тем лучше. - Ты пойми, что это невозможно. - Оставь. Мы обязаны доехать и начать работу. - Дурак, да ведь это место черт знает где - в тайге. Туда и здоровым людям трудно добраться, а как же ты? Матвеев подошел к кровати и сел. - Это неприятный разговор, Безайс, но обойти его нельзя. Я замечаю за тобой некрасивые вещи. Тебе не хочется уезжать отсюда. Из-за Вари, правда? Как идет твое ухаживание? Тебе, кажется, повезло? Безайс опустил голову. - Повезло, - сказал он, улыбаясь. - Страшно повезло. - И далеко это у вас зашло? - Так далеко, - ответил Безайс с расстановкой, - что дальше некуда. - Я заметил. Она теперь так кокетливо одевается, что это бросается в глаза. Недавно она пришла ко мне напудренная. Я спросил, для кого она напудрилась, - и она страшно смутилась. Я рад за тебя, но нельзя же из-за пухленькой дурочки забывать партийную работу. Почему ты по вечерам никогда ко мне не приходишь? С ней небось обнимаешься? - Может быть, с ней, - сказал Безайс, страдая от этой вынужденной лжи. Матвеев встал и снова прошелся по комнате. Его занимало новое ощущение. - Это немного смешно, - сказал он. - Как на ходулях. Ты куда? - Мне надо пойти сейчас часа на два. - Ты подумай все-таки об этом. Все хорошо в свое время. Некогда сейчас волочиться за бабами. - Я подумаю, - сказал Безайс, открывая дверь. Он вышел на улицу. Плавал легкий, напитанный лунным светом туман. Из аптеки через большие цветные шары на дорогу падали малиновые, синие и зеленые полосы света. Около фонарей воздух колебался матовыми волнами. Безайс легко поддавался впечатлениям, и теперь эти залитые лунным молоком улицы чужого города будили в нем странное чувство. Ему казалось, что он точно со стороны видит себя самого, идущего неизвестно на что. - Жизнь собачья, - прошептал он. Матвеев выматывал из него душу. За эту неделю Безайс чувствовал себя так, точно пережил большую жизнь. Некоторые вещи легче делать, чем говорить о них. Он ругал себя за это, но у него не хватало духа поговорить с Матвеевым начистоту. Он остановился перед дверью подвала. Здесь было кафе "Венеция"; над входом висела вывеска, на которой были нарисованы море, солнце, горы и деревья. Снизу доносился грохот музыки. Любопытные, нагибаясь, заглядывали в мокрые окна. Безайс спустился по избитым ступенькам, открыл запотевшую дверь и вошел. В обычное время "Венеция" возбуждала бы в нем неприязнь, но теперь каждая мелочь этого кабака доставляла ему острое наслаждение. Это зависит от того, как глядеть на вещи. Для Безайса "Венеция" была первой в жизни конспиративной явкой. С ней у него связывались все представления о настоящей подпольной работе, и это облагораживало "Венецию", - даже пиво, которое Безайс ненавидел и раньше не мог пить вовсе, теперь казалось ему не таким уж плохим. Он подошел к крайнему столику в углу и заказал себе пару пива. Народу было немного. У стены, выкрашенной масляной краской, стояла фисгармония, за которой сидел тапер с длинными волосами, в блузе. Он играл добросовестно, изо всех сил, и Безайс уставал сам, глядя на него. Он бил по клавишам, и жилы вздувались у него на шее. По углам стояли волосатые пальмы. За столиком посреди комнаты сидели тесно шесть человек и пили пиво. Они были пьяны, но еще больше хотели казаться пьяными, орали что-то, стучали стаканами и много курили. За другим столом сидела проститутка с бесцветным лицом, в платье с короткими рукавами и в валенках. Компания ухарски переглядывалась с ней, но пригласить не решалась. Настоящий пьяный сидел за столом около стойки. Он был готов - его можно было убить, и он не обратил бы на это внимания. Только когда женщина встала и, шаркая валенками, прошла мимо него, он вскинул голову и оглушительно крикнул: - Цыпочка! - Дурак, - сказала она, не оборачиваясь. Над дверью звякнул колокольчик. Вошел пожилой человек в мохнатой шапке, огляделся и, увидев Безайса, подсел к его столику. - Пива, - сказал он половому. У него было худое, слегка косоглазое лицо. Это был товарищ Чужой. Безайсу он нравился, нравился до того, что одно время Безайс сам начал машинально косить глазами. Чужой казался ему изумительным человеком, умным и фанатичным. Такими он представлял себе народовольцев. Он связался с ним через доктора. Доктор стоял от всего в стороне, но людей знал, ему доверяли, иногда прятали у него литературу. - Я вам дам адрес одного вашего, - говорил он Безайсу, желчно улыбаясь. - Тоже такой же - заладил о пролетариате, о партии и больше не знает ничего. У вас, у большевиков, не хватает остроумия - вы все как один. Тапер оглушительно ударил по клавишам, и с пальм посыпалась пыль. Чужой, не глядя на Безайса, спросил: - Ну как? - Все вышли. Нужно еще. - Это кто в Гречихе расклеивал? - Симоненко. - Мало. Пошли туда двоих-троих. По набережной можно не расклеивать, все равно там никто не видит. Осипа арестовали. - Ну-у? - Вот и ну. За тобой никто не ходит? - Не видать. - Осторожно надо. Квартира у тебя надежная? - Чужой, я хотел поговорить с тобой об этом, - сказал Безайс, еще более понижая голос. - Просто терпенья никакого нет. Ты знаешь, - этот парень, который приехал со мной, он уже начинает ходить. Я сейчас отвиливаю от него, и он не знает, где я бываю. Но в конце концов он узнает и тогда уж дома не усидит. Скучно сидеть так, сложа руки. Я хотел тебя просить, поговори с Николой, может быть, можно у меня на квартире совещание актива провести. За хозяев я ручаюсь, они не выболтают. - Зачем это? - Понимаешь, чтобы он немного встряхнулся. Парень тоскует сейчас. Он все время был на работе, - ему очень трудно ничего не делать. Сейчас требует, чтобы я ехал с ним дальше, не понимает, что ему нельзя. Пусть он побудет на совещании, заинтересуется местными делами. Мне кажется, тогда он спокойнее будет сидеть дома и лечиться. А квартира близко, и там совершенно безопасно. Поговори с Николой. - Ну, Николу нелегко будет уломать. - Почему? - Ни почему. Скажет - нельзя, и все. - Поговори все-таки. - Я поговорю. Пьяный беспомощно пошевелил ногой и еще ниже нагнулся над кружкой. За столом шумно расплачивалась компания. Чужой глазами указал Безайсу на них. - Выходи вместе с ними, так незаметней. Я выйду позже. Подожди меня около часового магазина, если увидишь, что никто не следит. Безайс кивнул головой. Начиналось самое необычайное, самое лучшее, что было у него в жизни. По вечерам он ходил с Чужим на работу - мыл паспорта, расклеивал воззвания, таскал какие-то вещи и оружие. Поймать могли каждую минуту - поймать и убить. Это придавало его жизни какой-то новый вкус. Он встал, замешался в толпу и пошел к двери. Они толкались и грузно наступали на ноги. На улице Безайс огляделся, - не было никого. Тогда он отошел к часовой лавке, остановился под большими жестяными часами, скрипевшими на ветру, и стал ждать Чужого. НЕБОЛЬШАЯ ПРОСЬБА С того времени как Дмитрий Петрович перешел на береговую службу, воскресные дни сделались для него просто наказанием. Он не знал, что ему делать со свободным временем. По дому он не нес никаких обязанностей. Александра Васильевна и Варя вели все хозяйство, и он не знал даже, где что лежит. Такой порядок установился с того времени, когда он плавал по реке и по неделям не бывал дома. Он привык к холодным, росистым вахтам над дымящейся в утреннем полумраке рекой, к шуму воды, кипящей под колесом, к грохоту якорных цепей. С переходом на берег жизнь опустела. Его голос, привыкший к громкой команде, казался странным и незнакомым в маленькой гостиной, оклеенной розовыми обоями. Он слонялся по комнатам, не зная, куда девать себя. Ему поручали вбить гвоздь на вешалке или поставить мышеловку в чулане, потому что мать боялась крыс. Иногда он решал учить мальчиков математике, и "переплетчики" чувствовали себя, как грешники в страшный Судный день. - Ну-с, приступим, - говорил папа, и это звучало, как труба архангела. Они садились, покорные, грустные, с тоской глядя в клетчатые тетради, и погружались в четыре действия арифметики. Но по воскресеньям, когда не надо было идти на работу, становилось совсем плохо. Сажать мальчиков за арифметику в праздник нельзя - эта наука придумана для будней. Он шел на кухню, смотрел, как Варя и Александра Васильевна месят тесто или чистят картофель, говорил, что надо замазать окна, или рассказывал сон, который приснился в эту ночь, и брел дальше. Он хватался за всякий предлог - придвигал диван к стене или подкладывал щепку под ножку стола, чтобы он не качался. Когда все было исчерпано и безделье надвигалось на него, он шел к кошке и заводил с ней нескончаемый разговор. - Ну, что ты, кошка, а? - говорил он, когда она лениво и небрежно терлась об его ногу. - Ну, чего тебе надо, а? Ты что же это мышей не ловишь? Кошка, кошка... Ну, чего тебе? Колбасы небось захотелось? - Так он разговаривал с ней, пока утомленная кошка не уходила на кухню. Но с того времени, как в доме появились Матвеев и Безайс, его дни наполнились новым содержанием. Одно то, что у него скрываются большевики, опасные люди, которых могут поймать, доставило ему много дела. Надо было ходить в аптеку, приносить и уносить самовар и драть мальчиков за уши, чтобы они не лезли к Матвееву. Сам Матвеев возбуждал в нем жгучее любопытство. Он расспрашивал Матвеева о его жизни и никак не хотел верить, что он такой же, как все. Когда Матвеев начал поправляться, Дмитрий Петрович заявил, что он будет занимать его и не даст ему скучать. Матвеев сначала вежливо слушал его длинные истории и ветхие шутки, а потом начал уставать. Тогда он выучился лежать с внимательным выражением на лице, думая о своих делах, и время от времени в нужных местах произносить ничего не значащие слова: - Ишь ты... Так, так... Но иногда старик наседал на него всерьез, и с ним ничего нельзя было поделать. За тридцать лет плавания в нем скопилось много всяких воспоминаний, и они искали выхода. Матвеев был для него прямо-таки находкой. Иногда заходила Александра Васильевна, приносила горячие пышки со сметаной, ватрушки, сладкие пирожки. Матвееву она смутно нравилась, но он почти не замечал ее. Ему не хотелось думать ни о Варе, ни о ее родителях; у него были свои мысли, которые были больше всех этих пустяков. В это воскресенье в его комнате вымыли пол, принесли длинный фикус в обернутом цветной бумагой горшке. Матвеев достал себе глупейшую книгу "Лорд-каторжник" и скучал над ее истерзанными листами. Книге было лет пятьдесят, от нее пахло мышами и плесенью. Дмитрий Петрович пришел после обеда улыбающийся, объятый нетерпением. Матвеев, глядя на его бесхитростное лицо, покорно закрыл книгу и принял болтовню молча, как мужчина. Потом пришел Безайс и выручил его. - Он, конечно, славный старик, - сказал Матвеев, - но я от него устал. Это очень тяжелая штука: слушать избитый, знакомый с детства анекдот и делать вид, что тебе очень интересно и смешно. "А вы знаете историю, как барыня нанимала лакея?" Он подмигивает и стонет от хохота, и у меня не хватает духа сказать ему, что я слышал об этой барыне лет десять назад и что теперь она мне немного надоела. У меня есть к тебе одна просьба, Безайс, - неожиданно закончил он. - Какая? - О, это пустяки, - сказал он, закладывая руки за голову. - Ничего особенного. Ты помнишь,