я рассказывал тебе эту историю. Безайс посмотрел на него вопросительно. - О той? - Да, о той. - Так, - сказал Безайс. - Ну, и что же? Матвеев медлил. Ему трудно было начать. Он повернулся на спину и, глядя в потолок, сказал, что страсти, любовь, женщины - все это только мешает и стесняет человека, когда он занят борьбой или работой. Эти женщины! Они вертятся и болтают и путают голову. Он помнит один случай, как одного члена губкома высадили из партии по бабьему делу. Это было в восемнадцатом... нет, не в восемнадцатом, а в девятнадцатом году. А фамилия его была Теркин. А как была ее фамилия - он забыл. Зяблова, кажется. Но, впрочем, фамилия здесь ни при чем. Он хочет только сказать, что в наше время женщины и разная там любовная чепуха - поцелуи, объятия, записки и всякое тому подобное - сбивают человека с толку. Когда работник влюблен, его мысли принимают другое направление. Надо ехать на фронт, а ему не хочется. Посылают его на партийную работу в другую губернию, а ему жалко оставлять свою бабу. Потом от любви бывает ревность, а это уже черт знает что такое. Безайс слушал что-то очень уж внимательно, и это смущало Матвеева. "Что ж это я несу?" - подумал он, но остановиться или свернуть разговор на другую тему уже было нельзя. Так вот. Но, с другой стороны, разные бывают женщины. Женщина может быть другом, товарищем, она не связывает мужчину и не мешает его работе. Даже наоборот. Эта самая... Лиза Воронцова... Он снова запнулся, удивленный одной мыслью. "Я как будто оправдываюсь перед Безайсом в том, что влюбился в Лизу, - подумал он. - Точно я совершил какой-то неблаговидный поступок. И Безайс слушает, как следователь". - Ну, - сказал Безайс. - Дальше-то что же? - Дальше ничего, - сердито ответил Матвеев, стыдясь того, что он наговорил. - Мне очень скучно здесь лежать. Хотелось бы ее повидать все-таки. Безайс встал, угрюмый и задумчивый. - Вон куда ты гнешь! - сказал он. - Нет, об этом лучше не будем и говорить. Я тебя на улицу не пущу. Да ты и сам не дойдешь. Матвеев сел на кровати. Он немного нервничал. - Я знаю. До сих пор я не заговаривал о ней. Мне хотелось стать на ноги и пойти к ней самому. Но теперь я вижу, что это долгая музыка. А мне очень хочется увидеть ее, понимаешь? Очень. - Любовь зла, - плоско пошутил Безайс. - Я хочу, чтобы ты или Варя зашли к ней и сказали, что я здесь, - только и всего. Безайс рассмеялся. - Варя? - воскликнул он. - Чтобы она пошла к ней? - Ну, пойди ты. А Варя почему не может? - Потому... потому... - ответил Безайс, потирая лоб, - потому что ты осел. НЕ НАДО ВОЛНОВАТЬСЯ Он обещал Матвееву, что пойдет утром, после чая. Но, напившись чаю, Безайс начал оттягивать уход и выдумывать предлоги, которые задерживали его дома. После чая надо покурить, а он не любит курить на улице. Потом он помогал искать веник. Когда веник был найден, Безайс начал подумывать, не наколоть ли ему дров, но Александра Васильевна заявила, что дров ей не надо. Тогда он со стесненным сердцем оделся, повертелся несколько минут у Матвеева и вышел на улицу. Его пугало это поручение. С некоторого времени женщины начали возбуждать в нем острое любопытство и непонятную робость. Все, что выходило за пределы обычного разговора, внушало ему страх - настоящий, позорный, мучительный страх, которого он стыдился сам, но от которого не мог отделаться. Особенно он боялся сцены. А в этом случае, казалось ему, без сцены не обойтись. Большое красное солнце стояло в туманном воздухе. Он шел по обрывистому берегу реки, машинально насвистывая. "Веселенькая история", - вертелось в голове. Идти было далеко. Низкие, зарытые в снег дома предместий остались позади. Он спустился по крутой лестнице вниз, перешел через овраг и повернул в улицу. Было еще рано, и прохожие встречались редко. Кое-где счищали с тротуаров выпавший за ночь снег. Безайс вышел на гору, и Хабаровск встал перед ним. Далеко за горизонт уходила ровная белая гладь реки. Слева виднелся бульвар, над которым высился чей-то памятник. Деревья, покрытые инеем, стояли неподвижно, как белые облака. Безайс постоял, разглядывая город, потом вздохнул и стал спускаться вниз. На перекрестке он увидел голенастый поджарый пулемет и около него несколько солдат в серо-зеленых шинелях с измятыми погонами. Они грызли кедровые орехи и переговаривались. Безайс свернул в переулок, но там стоял целый обоз. Военные двуколки тянулись непрерывной вереницей. От лошадей шел пар, на дороге валялись клочки сена. Около походной кухни стояла очередь, и солдаты несли дымящиеся котелки. Он прошел мимо, заставляя себя не ускорять шагов. Теперь он относился к белым спокойно. Их дело было кончено. Что они значили здесь, у края земли, когда вся страна была в других руках? Безайс шел мимо них, как хозяин. Он вышел на длинную пустую улицу и остановился перед каменным домом с мезонином. Во дворе дряхлая собака обнюхала его ноги и пошла прочь. Он прошел через веранду с выбитыми стеклами и постучал. Неряшливо одетая женщина впустила его в полутемный коридор, где резко пахло стираным бельем. Она смотрела на него испуганно и выжидающе. - Здесь живет Елизавета Федоровна Воронцова? - спросил Безайс. В нем внезапно вспыхнула надежда, что ее нет дома. - Здесь, - ответила она, напряженно глядя на него. - Мне надо ее видеть. Она ушла, но тотчас вернулась. - Может быть, вам Катерина Павловна нужна? - спросила она. - Нет, - ответил он. - Мне нужна Елизавета Федоровна. Она ввела его в небольшую комнату, выходившую окнами в сад. У Безайса началось сердцебиение, и он жестоко ругал себя за такую подлую трусость. Это была ее комната, все было строго и просто, точно здесь жил мужчина. У окна стоял небольшой, закапанный чернилами стол, рядом - узкая железная кровать, покрытая стеганым одеялом. Особенно поразил Безайса беспорядок и разбросанные на полу окурки. На столе стояла лампа с обгоревшим бумажным абажуром и валялись растрепанные книги. "Аналитическая геометрия", - прочел он на раскрытой странице. С полки скалил зубы медный китайский божок. Позади скрипнула дверь. Безайс вобрал голову в плечи и медленно повернулся. Перед ним стояла Лиза. Безайс думал, что она очень красива, и теперь был немного удивлен. Это была невысокая смуглая девушка, черноволосая, с живыми глазами. Она была хорошенькая, но Безайс встречал многих лучше ее. Она остановилась в дверях и вопросительно смотрела на Безайса. - Здравствуйте, - сказала она. Матвеев сказал правду - глаза у нее действительно были очень красивые. Безайс порывисто встал. - Здравствуйте. Я к вам по делу. Ваш... это самое... знакомый... вы его, конечно, помните... Она подошла к нему, слегка щуря глаза. - Простите, как ваша фамилия? - Это пустяки. А впрочем, моя фамилия Безайс. Ему хотелось скорей свалить с себя это дело, прибежать домой и валяться в носках на кровати, не думая ни о чем. - Он послал меня и очень извиняется, что не может прийти сам. Вам придется зайти к нему, но это близко, не беспокойтесь. Если хотите, я могу вас проводить сейчас. Если, конечно, вы ничем не заняты. Она подошла к стулу, на котором лежали какая-то материя, бумага, спички, и стала складывать все это прямо на пол. - Ваша фамилия - как вы сказали? - Безайс. Я пришел к вам от Матвеева, моего товарища. - Матвеев здесь? - спросила она живо. - Да, здесь. - Отчего же он не пришел сам? Он помолчал, собираясь сказать самое важное. Но она вдруг подошла к двери и открыла ее. Безайс мельком увидел впустившую его женщину. Она стояла, прислонившись к косяку. - Мама, - сказала Лиза, - уходи сейчас же! Ну? - Так вы товарищ Матвеева? - продолжала она, закрывая дверь и улыбаясь. - А отчего он сам не пришел? - Он нездоров. Хотя, вернее сказать, даже ранен. Она широко раскрыла глаза. - Ранен? Безайс тоже встал. - Но не надо волноваться, рана не серьезная, - начал он, торопясь. - Он уже почти здоров, честное слово! Но самое главное - не надо волноваться. Это же глупо - волноваться, когда он почти здоров. Она смотрела на него ошеломленная, точно ничего не понимая. - Куда его ранили? - спросила она. - В ногу, - ответил Безайс. - Ему страшно повезло, это такая рана, от которой легко поправиться. Возьмите себя в руки и не расстраивайтесь. До свадьбы заживет, - прибавил он с глупым смехом. Все остальное тянулось, как кошмар. Он начал рассказывать ей и несколько раз собирался сказать прямо, что Матвееву отрезали ногу, но всякий раз хватался за какой-нибудь предлог и рассказывал о другом - о Жуканове, о Майбе, о дороге. Она слушала, молча глядя ему прямо в глаза, и Безайс смущался от этого взгляда, точно он лгал. Наконец он измучился от звука собственного голоса. Тогда он замолчал, думая несколько минут, и сказал: - Ему отрезали ногу ниже колена. Она вскочила, как от удара. - Отрезали? - крикнула она со всхлипыванием. - Да, - сказал Безайс, - отрезали. Ниже колена. - Ниже колена? Безайс поднял голову. На ее лице был ужас. Она не замечала, как у нее дрожат губы. Некоторое время они стояли молча, тяжело дыша. - И теперь он... на одной ноге? - На одной. - А как же он ходит? - На костылях. Никогда в жизни он не чувствовал себя так скверно. Она схватила его за руку и стиснула до боли. - Это он послал тебя? - Он. Ему хочется, чтобы вы пришли к нему. - Но как же это вышло? Неужели ничего нельзя было сделать? Ты все время был с ним? - Конечно, все время. - И ничем нельзя было помочь? Это было прямое обвинение. Безайса охватила мгновенная ярость. Он вырвал свою руку. - Началось нагноение, доктор сказал, что без операции он умрет. Она села на стул: сверху Безайс видел ее волосы, разделенные прямым пробором. - Как это глупо, - сказала она, сжав руки и покачиваясь всем телом. - Именно его! Ведь вас было трое? - Да. - Ну, а сейчас? Он встает? - Даже ходит немного. Она помолчала, что-то вспоминая. - Он совершенно беспомощный? - Нет, конечно. Недавно он сам оделся. Безайс сидел, ожидая чего-то самого тяжелого. Он обвел глазами комнату, потрогал себя за ухо и встал. - Я пойду, пожалуй, - сказал он, не глядя на нее и вертя шапку в руках. - Вот теперь я вам сказал все. Он вышел в коридор, натолкнувшись в темноте на впустившую его женщину, ощупью отыскал дверь, но потом вернулся снова. Она сидела, прижавшись грудью к столу. - Я забыл дать вам его адрес, - сказал он. - Вы придете сегодня к нему? - Я приду завтра. Он вышел на улицу и пошел прямо, пока не заметил, что идет в обратную сторону. Тогда он вернулся, прибежал домой и сказал Матвееву: "Завтра она придет", - потом ушел к себе, лег в носках на кровать и долго курил. Он как-то не выяснил своего отношения к этой истории, и в его голове был полный беспорядок. Черт знает, что хорошо и что плохо. Он думал о Матвееве, о Лизе, о самом себе, и было совершенно непонятно, чем все это кончится. Одно было ясно - девушки, как Лиза, встречаются не каждый день. ОНА ПЛАКАЛА На другой день Матвеев поднялся и, бодро стуча костылями, отправился просить у Дмитрия Петровича бритву. Кое-как он побрился и, сидя перед зеркалом, с удовлетворением рассматривал свою работу. Насвистывая, он вернулся к себе в комнату, критически ее оглядел и остался недоволен расстановкой стульев. С полчаса он возился, громыхая стульями и поправляя оборки на занавеске, но потом устал и сел, тяжело дыша. Он был в хорошем настроении, и весь мир улыбался ему. Отдохнув, он пришел в столовую и стал учить мальчиков играть на гребенке с папиросной бумагой. Но потом пришла Александра Васильевна, гребенку отобрала и загнала Матвеева обратно в его комнату. Пробил час, а Лизы все еще не было. Время текло медленно, и он не знал, куда его девать. Безайса, по обыкновению, дома не было. Александра Васильевна принесла завтрак, и пока он ел, она стояла у дверей и расспрашивала, - есть ли у него мать, сколько ей лет и правда ли, что большевики и коммунисты - это почти одно и то же. Она жаловалась на то, что Варя хочет остричь волосы. Она считала это глупостью и удивлялась, кому может нравиться безволосая женщина. Но Лиза все еще не приходила. Когда большие хриплые часы в столовой пробили три часа, Матвеев начал беспокоиться. Он взял костыли и отправился бродить по дому, с тоской и недоумением спрашивая себя, что могло ее задержать. Он снова ушел в свою комнату. Там он сидел до вечера, и с каждым ударом часов в нем росла уверенность, что она уже не придет. Ноющая, точно зубная боль, тоска поднималась в нем, он начал думать, что с ней случилось какое-то несчастье. Эта мысль была невыносима, и, когда пришла Варя, ему хотелось сломать что-нибудь. Она села рядом и начала говорить, что он должен больше есть, чтобы пополнеть. - Ты скажи, - говорила она, - что тебе больше нравится. Суп всегда остается в тарелке. Хочешь, завтра сделаем пирог с курицей. Мама очень хорошо его делает. Это было самое неподходящее время для разговора о пироге с курицей. - Не хочу, - сказал он. Он искоса взглянул на нее и заметил, что она завилась. Лизу, может быть, арестовали, - и эти легкомысленные белокурые кудри оскорбили его. - Давай говорить о другом, - сказал он сухо. - Ты что-нибудь хотела спросить? Ты вечно о кухне разговариваешь, будто на свете больше нет ничего. - Нет, это я только так. А я действительно хотела спросить тебя об одной вещи. Я думала об этом весь день: когда будет мировая революция? - В среду, - ответил он сердито. За последнее время в ней появилась черта, которая его бесконечно раздражала. Она старалась говорить об умных вещах: о партии, о цивилизации, о древней Греции. Это было беспомощно и смешно. - Не старайся казаться умней, чем ты есть на самом деле, - сказал он, помолчав. - Это режет ухо. У тебя нет чувства меры, и ты слишком уже напираешь на разные умные вещи. Держи их про себя. Он старался не глядеть на нее. - Это просто флирт... Говори об этом с Безайсом, он будет очень доволен. Но даже и флиртовать можно было бы не так тяжеловесно. - Почему это флирт? - Ну, кокетство. Зачем ты завиваешься? - Я больше не буду, - сказала она тихо. Он немного смягчился. - Ах, Варя, мне сейчас не по себе. Не обращай внимания. Но ты напрасно так держишься, это смешно. Неужели ты этого не видишь? Будь глубже и оставь это уездное жеманство. Хотя лучше, знаешь, бросим сегодня это, я что-то зол. Когда придет Безайс, пришли мне его, хорошо? - Хорошо, - покорно ответила она, вставая. А когда пришел Безайс, он закатил ему скандал. Матвеев спросил, что в городе нового, и когда Безайс ответил, что ничего нового нет, он взбесился. - Мне надоело это, Безайс, - начал он громко, чувствуя, что у него дрожат губы. - Это возмутительно, понимаешь ты? Ты изводишь меня. Я сижу в этой проклятой комнате и ничего не знаю, что делается кругом. А ты рассказываешь мне всякий вздор. Зачем это? Ты смеешься, что ли? Я не позволю так обращаться со мной! Скотина! Последнее слово он почти крикнул. Безайс осторожно присел на кончик стула. - Я тут не виноват, старик. Это все доктор. Он сказал, что тебе нельзя волноваться, и я старался изо всех сил. Но теперь я вижу, что он умеет только пачкать йодом и ничего не понимает в нашем деле. И он рассказал Матвееву, зачем он уходил по вечерам и что делал. Он почувствовал, что хватил слишком и что дальше молчать было нельзя. Матвеев немного утешился и слушал Безайса, не прерывая ни одним словом. - Это все хорошо, - сказал он. - Погоди, я встану, и будем втыкать вместе. Ты не слушай докторов, это для баб. Из всех лекарств я оставил бы только мятные лепешки, - говорят, они помогают против икоты. А больше я не верю ничему. Завтра я выйду на двор посмотреть, что там, в природе, делается без меня. - Ты не выйдешь. Увидят тебя соседи, пойдут разговоры. Потерпи еще немного. Матвеев молчал несколько минут, потом смущенно улыбнулся. - Она далеко живет отсюда? - Кто? - Лиза. - Нет, не очень. Несколько кварталов. - Слушай, тебе опять придется к ней пойти. - Когда? - Сейчас. Я думаю, с ней что-нибудь случилось. Сам знаешь, какое время. Вдруг ее арестовали? Видишь ли, если она что-нибудь пообещает, то обязательно сделает. Безайс, пожалуйста. Безайс встал. - Хорошо, - сказал он убитым тоном. Худшего наказания для него нельзя было придумать. Но идти надо было: если б он попал в такое положение, Матвеев сделал бы это для него. Он ушел и пропадал два часа, а когда вернулся, то произошел разговор, о котором потом он всегда вспоминал, как о тяжелом несчастье. С этого дня он дал себе страшное обещание никогда не ввязываться в чужие дела. Он осторожно прошел по темным комнатам, - в доме уже спали. Матвеев ждал его, сидя на кровати, и курил папиросу за папиросой. - Ты был у нее? - спросил он нетерпеливо. - Был, - ответил Безайс. - Все благополучно. - Что она говорит? - Говорит, что сейчас не может прийти. Придет завтра. - Почему? - Должно быть, занята чем-нибудь. Я не знаю. Матвеев был озадачен. - А что она просила мне передать? - Что завтра она придет. - И больше ничего? Только это? - Да, как будто ничего. - Вспомни-ка, Безайс, подумай хорошенько. Ты забыл, наверное. Это звучало как просьба. Безайс откашлялся и сказал глухо: - Ну... просила передать, что ты... милый, конечно. - Ага... - Что она прямо помирает, так соскучилась. Знаешь, разные эти бабьи штуки. - Ага... - Ну... вот и все. - А что обо мне говорила? - Да ничего такого особенного не говорила. - Она волновалась? - Как тебе сказать... Он поднял глаза и увидел, что Матвеев бледно улыбается, - точно его заставляли. По его лицу медленно разлилось недоумение. Безайс хотел рассказать, какая она передовая, мужественная, но теперь заметил вдруг, что Матвееву этого не надо, что он хочет совсем другого. - Она плакала, когда ты рассказывал ей об этом? Он смотрел на него с надеждой и ожиданием, почти с просьбой, и Безайс не мог этого вынести. Он решил идти напролом. Не все ли равно? - Как белуга, - ответил он, твердо и правдиво глядя в лицо Матвееву. - Я просил ее перестать, но что же я мог поделать. Они все такие. - Честное слово? - Ну, разумеется. Матвеев откинулся к стене и рассмеялся счастливым смехом. - Это изумительная девушка, Безайс, ей-богу! - сказал он тщеславно. - Когда ты узнаешь ее ближе, ты сам это увидишь. Так она плакала? - И еще как! - Вот дура! Наверное, первый раз в жизни. Наступила пауза. - А как она тебе понравилась? - Да ничего. Подходящая девочка. - Правда, хорошенькая? - Правда. - А где ты с ней встретился? - В ее комнате. - Та-ак. Какое первое слово она сказала, когда тебя увидела? - Сказала "здравствуйте". - А ты? - Я тоже сказал "здравствуйте". - Хм. Она, наверное, была в коричневом платье с крапинками? - Нет, в синем и без крапинок. Безайс был угрюм, смотрел в пол, но Матвеев не обращал внимания на это. Его распирало желание разговаривать. - Никогда не знаешь своей судьбы, - говорил он, улыбаясь. - Помнишь, как я старался всучить тебе билет на этот вечер? Каким же я был ослом! Ведь не пойди я тогда, я бы с ней и не встретился. Случайность. Я часто думаю теперь об этом и благодарен тебе, что ты остался дома. Так она тебе очень понравилась? - Ничего себе. - Я так и думал. Черт побери, у меня, наверное, сейчас очень дурацкое лицо? - Нет, не очень. - Да-а. Так-то вот, старик. Это новая женщина в полном смысле слова. Когда я разговариваю с Варей, мне кажется, будто я жую сено. Очень уж невкусно. Ты не обижаешься? Она свяжет тебя по рукам и ногам и будет стеснять на каждом шагу. - По совести говоря, - ответил Безайс с одному ему понятной насмешкой, - она меня не очень стесняет. - Ну, может быть. Каждый получает, что он хочет. Ты не чувствуешь в этом вкуса, Безайс. Сойтись, дать друг другу лучшее, что имеешь, и разойтись, когда нужно, без всяких сантиментов. Это чувство физическое, и слова тут ни при чем. Так, значит, она сказала, что завтра придет? - Так и сказала. Было два часа ночи, - Безайс потушил лампу и ушел. ОТ ЭТОГО НЕ УМИРАЮТ И действительно, на другой день она пришла. День был точно стеклянный, весь пропитанный холодным блеском. Лед на окне был чистого синего цвета, и небо было синее, и снег чуть голубел, как свежее, хрустящее белье. Из форточки в комнату клубился воздух, поднимая занавеску. Матвеев оделся, ежась от холода. Его переполняла нетерпеливая радость, желание свистеть и щелкать пальцами. Когда вошел Безайс, Матвеев сказал вдруг: - Я решил подарить тебе свой нож. Еще минуту назад он не думал о ноже. Эта мысль пришла ему в голову внезапно, когда Безайс отворял дверь. - Зачем? - Да так. - А ты останешься без ножа? - Ну что ж. Он мне надоел... Нож был с костяной ручкой, в темных ножнах, замечательно крепкий. Он снял его с офицера под Николаевом и с того времени носил с собой в кармане. Им он открывал консервы, чинил карандаши и подрезал ногти. Безайс даже покраснел от удовольствия. - Странно. - Ничего не странно. Он вынул нож, подышал на блестящее лезвие и показал Безайсу, как быстро сходит испарина. - Бери на память. Потом пришла Варя. Она и Безайс сидели у него долго, но он перестал обращать внимание на них и вел себя так, точно их не было в комнате, пока они не догадались уйти. Он лежал, курил и читал "Лорда-каторжника", ничего не понимая. Так прошло еще несколько часов. С обостренным вниманием он прислушивался к шагам в столовой, к стуку ножей и тарелок, смертельно боясь, что на него обрушится Дмитрий Петрович со своей неисчерпаемой болтовней. Солнце играло по комнате цветными пятнами. Наконец приотворилась дверь, показалось круглое лицо Александры Васильевны, горевшее нетерпением и любопытством, а за ней Матвеев, замирая, увидел знакомую беличью шапку. - Вас спрашивает какая-то барышня. Он швырнул книгу и попробовал встать, но для этого надо было добраться до другого конца кровати, где стояли костыли. Празднично улыбаясь, он замахал рукой. У дверей стояла Лиза, и ее смуглое лицо, порозовевшее на морозе, было таким знакомым и милым. - Ну, раздевайся! - сказал он. Это было первое слово, которое пришло ему в голову, и он тотчас пожалел, что произнес его. После того как они не виделись целый месяц, надо было сказать что-то другое. Она медленно подошла к нему. Матвеев, улыбаясь, смотрел на ее розовое от холода лицо, на воротник пальто, покрытый инеем. Точно такая же, как тогда в Чите, на вечере, когда он увидел ее в первый раз. Неужели прошел только месяц? Он смотрел на нее, вспоминая морозную звездную ночь, звонкий хруст шагов и первые неумелые поцелуи. Но она все еще молчала, и надо было сказать что-нибудь. - Как ты меня находишь? Знаешь, ты ни капли не изменилась. Она взволнованно провела рукой по щеке. - А ты - очень изменился, - ответила она. Он вздрогнул от звука ее голоса. - Ну, поцелуй меня, - сказал он просительно. Она подошла и поцеловала его в губы. На мгновение он зарылся лицом в холодный воротник ее пальто. Он согласился бы сидеть так хоть целый час, но она выпрямилась. - Раздевайся, - повторил он, охваченный внутренней теплотой, от которой покраснели шея и уши. - Что же ты стоишь? Она сняла меховую шапку и пальто. Он увидел, что она оделась именно так, как тогда, в первую встречу, - в косоворотку с вышитым воротником и поясом, в темную юбку с карманами. У него хватило смысла догадаться, что она оделась так для него, и он снова покраснел. - Какая милая комната, - сказала она после минутного молчания. - Да, конечно. Отчего это пятно у тебя? - Варила суп. Тебе больно сейчас? - Нет. Ни капельки. - А когда ранили? Ему вдруг захотелось рассказать, как это вышло. Как их остановили, как рванули кони и понеслись, разбрасывая снег. Мутное небо, оглушительные до звона в ушах выстрелы и эта нелепая собака, лающая за санями, - все это встало перед ним и на мгновение заслонило комнату и Лизу. Но она перебила его: - Почему ты раньше не прислал за мной? - Я хотел сам прийти к тебе, - сказал он, глядя на ее шею и борясь со своими мыслями. - Но они меня не выпускают отсюда... А ты помнишь, как мы целовались тогда, в коридоре, и нас заметили? Она напряженно улыбнулась. - У тебя бывает доктор? - Время от времени. Сядь немного ближе, хорошо? Тут такая скука, что прямо выть хочется. Ко мне ходит каждый день один старый лунатик и выматывает из меня душу столетними шутками. Ты скучала обо мне? - Я страшно беспокоилась. - И я тоже. Безайс хороший малый, но он ничего не понимает. Как пень. Я валяюсь на кровати и целыми днями думаю о тебе. Как она называлась, эта улица, где общежитие, - Аргунская? Но какая ты хорошенькая! Она подняла глаза и взглянула в его лицо, сиявшее счастьем. Он очень похудел, под глазами легла синева. Месяц назад он был совсем другой. - А как ты себя сейчас чувствуешь? - О, ничего. Через неделю-полторы мы двинем с тобой дальше. Да, я забыл рассказать тебе смешную вещь... Но можно тебя поцеловать? Или об этом не спрашивают? Он начал входить во вкус и сожалел, что поцелуи так коротки. - Это очень странная штука. Иногда, когда я о чем-нибудь задумываюсь, я ясно чувствую, как у меня болит палец на той ноге, которую отрезали. На левой. - Болит палец? - спросила она со сдержанным ужасом. - Я растер его сапогом, - сказал он успокоительно. - Это только кажется. Лиза, дорогая, так ты беспокоилась? Глупая! Что могло со мной случиться? Он запнулся. - Хотя случилось, - сказал он, смущенно улыбаясь. - Вот. Но это ничего, правда? Я еще наделаю делов. Бывает и хуже. Я почти здоров уже. - Да? - Ну конечно. О, нога мне не мешает. Хочешь, я покажу тебе, как я хожу? - Не надо, - быстро сказала она, но Матвеев, снисходительно смеясь, взял костыли и поднялся. Он нацелился на окно и с грохотом, стуча костылями, проковылял до него, повернулся и снова дошел до стула. Она встала. - Каково? - спросил он, улыбаясь. - Очень хорошо, - ответила она, комкая свою меховую шапку. - Но мне пора уже идти, милый. Он сел и взглянул на нее снизу вверх. - Почему? - спросил он тоном ребенка, у которого отбирают сахарницу. - Я выбралась только на минутку, - сказала она, опуская ресницы. - Мне обязательно надо быть дома сегодня. Когда она говорила - надо, Матвеев сдавался. Он совершенно не умел с ней спорить. - Но ты, может быть, придешь сегодня попозже, когда освободишься? Она подошла и мягко обняла его. - Не скучай, - шепнула она, целуя его в щеку. - Завтра я приду на весь день - обязательно. - Нет, в губы, - только и нашелся сказать он. Так она стояла рядом с ним, обняв его за голову и перебирая пальцами волосы, Матвеев торопливо и жадно целовал все, что попадалось, не разбирая, с прожорливостью голодного человека, - шею, руки, лицо, овеянный нежным теплом ее тела. Долго ждал он этого дня, - в вагоне, в лесу, в темных хабаровских улицах он думал об этих единственных бровях и нежной ямочке на шее. Потом он вдруг почувствовал, что она вздрагивает, положив голову ему на плечо. Это было что-то новое. - Лиза, что ты? - спросил он испуганно, осторожно садясь с ней на кровать. Он подождал немного, а потом решил начать прямо с того места, на котором остановился, и уже обнял ее за шею. Но она отвернулась, и Матвеев скользнул губами где-то около уха. - Я хочу поговорить с тобой, - сказала она, тяжело дыша. Он крепко сжал ее пальцы. Она сидела к нему боком, и он видел ее профиль с длинными ресницами. - О чем? - О наших отношениях. Она волновалась - волновалась из-за него! - и это наполнило Матвеева вульгарной радостью. - Говори, говори, - сказал он снисходительно. - Вот... сейчас и скажу, - возразила она, тихо отбирая свою руку. - Еще раз поцелую - и скажу. Несколько минут она целовала его с закрытыми глазами, горячо и быстро, как его еще не целовал никто и никогда. - Ну, вот, - услышал он ее взволнованный голос. - Я хочу... только ты не обидишься, милый? Постарайся меня понять. Наши отношения... они не могут быть прежними. Я не поеду с тобой в Приморье. Она с облегчением перевела дыхание, но у нее не хватило мужества поднять глаза. - Ты же сам понимаешь это. Я знаю, ты думаешь сейчас обо мне, что я дрянь? Но, дорогой мой, пойми, что я тоже мучаюсь. А я могла бы и не приходить - написать письмо. И все. Я не знаю только, поймешь ли ты меня. Молчание Матвеева начинало пугать ее. Сделав усилие, она взглянула на него. Он имел такой вид, точно его ударили по голове, - он растерянно улыбался, и эта улыбка отозвалась на ней, как удар ножом. Ей захотелось плакать, и нежная жалость к Матвееву охватила ее. Но любви не было, - что-то дрожало еще в ней, - не то боязнь, не то недоумение. "Мне тоже тяжело", - вспомнила она. Это было в Чите перед отъездом. Они ходили по улицам, - он держал ее за руки и слушал, как она горячо и сбивчиво говорила о будущей любви. "Надо уметь вовремя поставить точку, - говорила она, - пока люди еще не мешают друг другу". И теперь он вспомнил это. - Понимаю. Надо уметь вовремя поставить точку, - сказал он вслух. Она испугалась выражения его лица. Ей показалось, что он хочет о чем-то просить. - Если бы ты мог понять, как мне тяжело, - сказала она жалобно. Он молчал. - Давай говорить об этом спокойно, - продолжала она. - Если я не буду счастлива с тобой, то ведь и ты будешь чувствовать это. Не надо никаких жертв. Он пробормотал что-то. - Я больше не могу, - бессильно прошептала она. За дверью кто-то громко звал кошку и уговаривал ее вылезти из-под буфета. Пыльный солнечный луч пронизывал комнату и дробился зелеными брызгами в стеклянной вазе. - Но ты не сердишься на меня? Он глубоко вобрал воздух в легкие. Так бросаются в воду с большой высоты. Жизнь встала перед ним - Жизнь с большой буквы, и он собрал все силы, чтобы прямо взглянуть в ее пустые глаза. Двадцать лет ходил он здоровый и никому не уступал дороги. А теперь ему оттяпало ногу, и надо потесниться. Ну что ж. - Я не маленький, - сказал он слегка охрипшим голосом, - и знаю, почему мальчики любят девочек. Она взяла его руку и прижала к щеке. - Постарайся понять меня, милый. Мне так больно и так жаль тебя. У него было только одно желание - выдержать до конца, не сдать, не распуститься. Это было маленькое, совсем крошечное утешение, но, кроме него, ничего другого не было. Что-то вроде папиросы, которую люди курят перед тем, как упасть в яму. Он тоже падал, но изо всех сил старался удержаться. Это был его последний ход, и он хотел сделать его как следует. - Ты слишком много придаешь этому значения, - сказал он почти спокойно. - Правда? - спросила она с облегчением. - Ведь не помру же я от этого. - Я думала, что лучше сказать все прямо. - Конечно, ты отлично сделала. - Но ты все-таки будешь мучиться? Карты были сданы, и надо было играть. - Не буду, - сказал он, сам удивляясь своим словам. - Конечно, жалко, что эта интрижка не удалась, но что делать? Не беспокойся за меня. - Интрижка? - проговорила она с расстановкой. - От этого не умирают. Она выпрямила грудь и откинула волосы с лица. - Я сегодня не спала ночь. Это было самое ужасное - решить. Я никогда не забуду этого. Надо было кончать как можно скорей. - По совести говоря, - сказал он, храбро глядя ей в глаза, - эта история мне самому немного надоела. Слишком долго - целых два месяца. Она встала. - Что ты сказал? Надоела? - Да. - Вот как? Это для меня новость. - Ну что ж! - Я думала, что ты меня любишь. - Хм. Я не знал, что ты придаешь этому такое значение. Она нервно стиснула руки. - Это неправда, - воскликнула она, волнуясь. - Неправда, слышишь? Ты любил меня все время. Ну, скажи, любил? В нем горячо забилась кровь. Какой вздор, - конечно, любил и больше всего - в эту именно минуту. - Немножко, - сказал он из последних сил. - Матвеев, неправда! - Я просто забавлялся. В Чите нечего было делать. - Ты сейчас это придумал? - Ну как хочешь. Он с удивлением заметил, что у нее выступили слезы. - Как это гадко, - сказала она порывисто. - Значит, ты смотрел на меня как на вещь, на пустяк? Ты шутил со мной? А я так волновалась, когда шла к тебе! Она волновалась! Матвеев взглянул на нее холодными глазами и с горечью подумал о своей смешной и глупой судьбе. Но он не хотел казаться смешным. - Я не хуже и не лучше других мужчин на этой грешной земле. Пахло жареным, и мне хотелось попробовать, - сказал он тоном опытного развратника. Ее брови высоко поднялись, и несколько минут она разглядывала его, как нечто новое. - Однако, - медленно проговорила она, чувствуя себя униженной и глубоко несчастной. - Я никогда не думала, что была такой дурой. Надеюсь, между нами все кончено? Он сказал, точно спуская курок: - Все кончено. Когда она ушла, он долго сидел на кровати, обхватив колени руками, и думал. Думал больше о себе, чем о ней, и все казалось ему новым, необычайным, пугающим. Он погладил свою изуродованную ногу, оглядел костыли и вздохнул. Смешно подумать, он как будто не замечал этого раньше. Это надо было предвидеть, - ведь странно, чтобы молодая хорошенькая девушка вышла за него замуж, когда на свете столько ребят с крепкими руками и ногами... Теперь его место в обозе, - и она указала ему на это. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ОТКЛАДЫВАЕТСЯ Через два дня он узнал, что такое настоящая скука. Это было как болезнь. Каждый час ложился на него непереносимой тяжестью, и к концу дня он чувствовал себя разбитым, как после хорошей работы. У него пропал сон и поднималась температура; Варя говорила - лихорадка, но Матвеев знал, что это такое. Безайс честно старался развеселить его и выдумывал какие-то игры, от которых скука становилась прямо-таки невыносимой. Он был повален и лежал на обеих лопатках, лицом вверх. Один раз он унизился даже до того, что стал строить домики из коробок. Безайс принес карты, и они сели играть в "пьяницы". Они сыграли несколько партий, и Безайс смеялся так добросовестно, что Матвеев бросил карты. - Эта игра для веселых покойников, - сказал он, покачивая головой. - Когда на кладбище нечего делать, там играют в нее. Иди, Безайс, я, кажется, засну сейчас. Он повертывался на бок и лежал несколько часов, не двигаясь, пока не засыпал. Но даже во сне скука не покидала его. Когда Лиза вышла из комнаты, он думал, что все кончено, а оказывается, дело только начиналось. Никогда в жизни он не любил так - что они значили, эти девочки, у которых он крал торопливые поцелуи в клубных коридорах, его веселые грехи и первые тайны? Что ж, любовь... Любят все - и люди, и цветы, и лошади, в этом ничего особенного нет. Но его любовь была слишком круто посолена. Теперь он прямо с ненавистью вспоминал свои проклятые рассуждения о любви, о женщинах и обо всех этих холодных и умных вещах, которыми он так смешно гордился. Ему хотелось найти и побить человека, который их выдумал. Они хороши как раз до того времени, когда человек попадает в беду, когда ему вдруг таким нужным станет простое и теплое слово. Товарищ? Да, конечно, товарищ - большое слово. Но вот он не мог прийти к Безайсу и рассказать, как сшибла его жизнь и тяжелой ногой прошла по нему. Это нехорошо, когда мужчина приходит к другому мужчине вымаливать утешения, это по-бабьи, это просто невозможно, потому что ничего не сумеет сказать Безайс. "Черт побери, - скажет он, взволнованно трогая ухо в бессильном порыве сделать что-то нужное, - вот так штука!" У Матвеева был свой взгляд на такие вещи. Их лучше держать при себе и не навязывать другим. Вот еще глупая, бездарная история - все эти стриженые бабы с половыми проблемами. Если честно, по-человечески подойти к этим проблемам, то окажется, что их нет вовсе. Это всего только волнующие, дразнящие разговоры о запретном, стыдном - разговоры неврастеников, и его беда в том, что он всем своим большим сердцем поверил в них. На второй день, вечером, Безайс шумно вошел в комнату. - Пойдем к нам, старик, - сказал он. - Знаешь, что я придумал? Я уговорил ребят провести совещание у нас. Хочешь послушать, что там будут говорить? - А когда они придут? - Уже пришли. - Ладно. Некоторое время он лежал, убеждая себя не лениться и встать, потом нехотя оделся и вышел в столовую. Его сразу охватил сдержанный гул голосов, смех, табачный дым, в котором неясно виднелись чужие лица и огоньки папирос. Их было пять человек, кроме Безайса, который гремел посудой у стола и откровенно гордился честью поить чаем подпольное совещание. На свежей скатерти стояли самовар и чашки, розовел поджаренной коркой пухлый домашний хлеб. Матвеев поклонился и сел. Некоторое время они молчали, а потом заговорили снова - все разом, и в комнате гуще заколебался синий табачный дым. - Кто любит крепкий? - спросил Безайс. - Не берите тот стул: у него три ножки. Невысокий косоглазый человек давал информацию о положении на фронте. Это был товарищ Чужой. Новости были лежалые, и говорил он, казалось, больше для себя, - остальные его почти не слушали. Они пили чай и вполголоса разговаривали каждый о своем, кроме одного чернобородого, который молчал и глядел прямо перед собой, о чем-то думая. Он сидел, небрежно раскинувшись грузным, сильным телом, и дымил папиросой в коротких пальцах. Борода делала его похожим на патриарха. Рядом с ним пил чай, держа блюдце на концах пальцев, пожилой человек. Сам он ничего не говорил и торопливо соглашался со всеми. На углу сидел молодой, красивый парень, и Матвеев чувствовал на себе взгляд его карих глаз. Последний был заслонен самоваром, видны были только часть плеча и ухо, заткнутое ватой. Матвеев сидел, разглядывая, ожидая чего-то, как сидят на заседаниях, где люди говорят сначала о неважном, скучном, потому что главное так огромно, что трудно говорить о нем сразу. И чашки с цветочками, и домашний хлеб, и благодушный самовар были будто нарочно поставлены здесь, чтобы заслонить эту огромную суть, таящуюся за окнами, в черном воздухе, на пустых улицах спящего города. Да и люди сидели, точно переодетые, точно пришли они к незнакомым пить чай и разговаривать о тихом житейском вздоре. Только в легкой дрожи пальцев, в неуловимом блеске глаз чувствовалось это горячее кровное братство, в котором люди ставят голову, как последний козырь. У Чужого было неподвижное лицо и невыразительный голос. Пока он говорил, Матвеев несколько раз старался вслушаться, но потом снова забывал все. Речь шла о каком-то телеграфе - не то надо посадить туда своего человека, не то, наоборот, надо его снять, или, может быть, ничего этого и не говорил Чужой, - слова скользили мимо сознания и таяли, как легкий снег. Безайс со смешной торжественностью разливал чай, искоса поглядывая на Матвеева. Чужой наконец замолчал; после длительной паузы ему задал кто-то никого не интересовавший вопрос, и когда он добросовестно и многословно ответил на него, заговорил тот, пятый, заслоненный самоваром, и, очевидно, заговорил о существе дела. Горячо, комкая слова, он что-то доказывал, но Матвеев не мог понять всего