ных шкафов. Распахнул дверцу так порывисто, что стекла жалобно задребезжали. Худые пальцы Луковского промчались по корешкам книг, как пальцы пианиста по клавишам в трудном пассаже, и выдернули одну из книг в коленкоровом синем переплете. - Вот!- Луковский высоко поднял книгу над головой.- Вот! Здесь, Александр Семенович, вся жизнь Александра Сергеевича Пушкина. В эту рукопись я вложил двадцать три года любовного труда. Она но могла надеяться увидеть свет потому, что в ней я рассказал правду о Пушкине и предал позору его убийц. Я не знаю, увидит ли она свет при моей жизни... Луковский нежно погладил переплет книги. Некрасивое лицо его с растрепанной бороденкой просияло внутренним огнем вдохновения. Гордо вздернулась голова. Он раскрыл книгу и, держа ее в вытянутых руках, сказал торжественно и сурово: - Вы услышите сейчас о Пушкине!.. Не о том Пушкино, о котором я был принужден рассказывать много лет в гимназии ленивым олухам и шалопаям. Это не народный Пушкин. Это нарумяненный мертвец. Те, кто убил его, затянули его после смерти в тугой раззолоченный мундир придворного, подкрасили румянами казенного патриотизма, уродовали его мысли и чувства. Они хотели украсть его у народа и навсегда похоронить в лакейской царского дворца... Но час расплаты пришел, и они сами умерли в этой лакейской... Народ воскресит своего поэта, своего Пушкина... Внезапно Луковский схватился за грудь и закашлялся. Несколько минут сухой, судорожный кашель сотрясал с головы до ног его тощее тело. Он прижал ко рту платок, и, когда отнял его, Александр Семенович увидел расплывающееся по полотну розовое пятно. - Пустое!- тихим извиняющимся голосом ответил Луковский на тревожный взгляд Александра Семеновича.- у меня профессиональная болезнь русского педагога... Чахотка!.. Мне не очень много осталось жить, но это совершенно неважно. Он спрятал платок в карман, пригладил рукой взбившиеся над лбом взмокшие волосы и, полузакрыв глаза, спокойно начал рассказ: - Александр Сергеевич Пушкин, величайший русский поэт, наша национальная гордость на веки веков, стоящий наравне с величайшими гениями мировой поэзии, родился в Москве двадцать шестого мая тысяча семьсот девяносто девятого года... Александр Семенович подался вперед в кресле, оперся подбородком на сжатый кулак и с жадным вниманием слушал. В пустынных и покинутых парках эти две фигуры стали привычной и неотделимой частью пейзажа. Они каждый день прогуливались в зеленом сумраке вечереющих аллей. Шагали рядом. Тяжелый и спокойный, кажущийся чугунным от тусклого блеска постаревшей кожаной куртки, Александр Семенович Пушкин. И нервно приплясывающий, забегающий вперед на развинченных ногах, Матвей Матвеевич Луковский. Его танцующая походка, отставленные от тела угловатые локти делали его схожим с большой галкой, жалостно подпрыгивавшей по аллее, волоча перебитые крылья. Александр Семенович шел молча, изредка роняя несколько слов. Луковский говорил неугомонно и порывисто. В уголках его синеватых губ накипала пена. Тогда он тщательно вытирал рот платком и продолжал говорить. Они стали неразлучны- комендант укрепленного района, военный моряк, бывший кочегар Александр Семенович Пушкин и чахоточный энтузиаст Матвей Матвеевич Луковский. Их накрепко связала история жизни другого Пушкина, Александра Сергеевича, о котором, пылая чахоточным жаром и восторгом, рассказывал Александру Семеновичу Луковский. Теперь, проходя мимо своего бронзового тезки, отдыхающего на резной скамье, Александр Семенович Пушкин видел уже не беспечного мальчика. За этой беззаботной юношеской тенью вставала перед ним страшная страдальческая жизнь человека, родившегося в мае, чтобы маяться до конца. Человека, которого угораздило родиться с умом и талантом в душной гауптвахте николаевской казарменной России и жизнь которого шла под глухой рокот гвардейских барабанов, под мокрый хлест шпицрутенов по окровавленным спинам, под звон цепей, заковавших лучших друзой и товарищей. Жизнь, каждый живой росток которой обрезался тупыми ножницами цензуры! Жизнь, ежедневно и бесконечно унижаемая отеческой опекой царя и оскорбительным покровительством Бенкендорфа! Отравляемая клеветой и обидами! Жизнь, ставшая игралищем посторонней, страшной и необоримой воли! Шедшая по чужой указке и оборванная с жестоким равнодушием в час, когда она стала помехой титулованному лакейству. Александр Семенович останавливался перед памятником и подолгу всматривался в задумчивые юношеские черты Александра Сергеевича. Теперь ему казалось, что в них проступает уже начало той истребительной тоски и отчаяния, которые сопровождали эту жизнь своей черной могильной тенью. Александр Семенович тяжело дышал, и пальцы его, засунутые в карманы кожаной куртки, сминались в кулаки с такой силой, что синели ногти. Лицо его темнело и становилось каменным. Редкие прохожие, пересекавшие в такие минуты лицейский садик, опасливо обходили его точно вросшую в землю фигуру. В ежедневных прогулках с Луковским он узнавал каждый раз новое о своем тезке. Он открывался Александру Семеновичу, как открывается моряку неизвестная земля. Сначала в голубоватом блеске морской дали встает чуть заметная темная полоска. Она медленно растет. Она поднимается из океана, окруженная белыми всплесками прибоя. Из общего контура начинают ясно выделяться отдельные вершины. Зеленеют леса. Золотящимися просторами ложатся поля, пересеченные светлыми лентами дорог. Белеют здания. С грохотом рушится якорь, и с мостика остановившегося корабля развертывается перед пришельцами жизнь на берегу, кипящая и полнокровная. Стихи Александра Сергеевича зазвучали для Александра Семеновича во всей силе их неотразимого могущества. Густав Максимилианович Воробьев, первый посредник между Александром Семеновичем и Александром Сергеевичем, читал стихи внятно, но не умел оделять их полнотой звучания, волшебной жизнью. В жарком, взволнованном чтении Луковского стихи преображались. Александр Семенович не только слышал- он видел теперь каждую строчку. Стихи становились физически ощутимыми в его непосредственном и жадном восприятии. Он по-разному воспринимал их. Будоражащий холодок восторга охватывал его от дерзких политических выпадов поэта. Он понимал уже теперь, какое героическое мужество нужно было для этих одиноких уколов лезвием стиха в железную броню николаевской монархии. Его очаровывали сказки. Из Золотого петушка он многое запомнил наизусть с голоса Луковского. Поп и Балда привел его в исступленное восхищение. Стихи, написанные в подражание древним классикам, с трудными мифологическими именами и непонятными намеками и символами, оставляли Александра Семеновича равнодушным и даже поднимали в нем злость. - Ну, чего это?- говорил он тоскливо Луковскому.- Это ненужное, Матвей Матвеевич! Пустая игра! Вроде как самого себя под мышками щекотать. Только даром время тратил Александр Сергеевич. Сам же говорил, что нужно сердца человеческие пламенем жечь, а вместо того спичками балуется. Стихи Александра Сергеевича становились для Александра Семеновича неотделимыми от его жизни. Они врастали в нее, как корни в землю. Они связывались незримыми, по неразрывными связями с этим городом, с парками, дворцами, памятниками, с Россией, с человечеством. И однажды, после такой прогулки, прощаясь при выходе из парка под матовым светом встающей из-за деревьев луны, Александр Семенович, крепко стиснув руку Луковского, сказал с внезапной тоской: - Эх, Матвей Матвеевич! Человек для всего народа писал. Кровью, можно сказать, писал, надрывался. А многие ли его знают? И проклятая же жизнь наша была, если девять десятых России в такой серости жили, как я вот! Обязательно, Матвей Матвеевич, надо, чтоб каждому человеку Александра Сергеевича прочитать насквозь. Как вы полагаете? Худые пальцы Луковского слабо дрогнули в здоровой ладони Александра Семеновича, и, откашлявшись, он конфузливо ответил надломленным голосом: - Замечательный вы человек, Александр Семенович, и радостно думать, сколько таких людей освободила из тьмы наша страна. 8 Александр Семенович совещался у себя в кабинете с Воробьевым о проведении объявленной мобилизации нескольких годов, когда в распахнувшуюся без стука дверь ворвался Матвей Матвеевич Луковский. Он подошел к столу и остановился, задыхаясь. На его зеленовато-землистых щеках передвигающимися кирпичными пятнами плавал румянец. Александр Семенович и Воробьев удивленно смотрели на него. Луковский был явно и чрезмерно взволнован. - Что такое случилось?- спросил, вставая и подвигая Луковскому стул, Александр Семенович.- Вы на себя, Матвей Матвеевич, не похожи! Словно черти за вами гнались. Садитесь, отдышитесь и рассказывайте! Луковский сел. Спустя минуту, болезненно скривив рот, сказал: - Извините, что я ворвался к вам, Александр Семенович, без предупреждения! Но, думаю, кроме вас, никто не поймет и не поможет. - А в чем помочь нужно? Луковский нервно забарабанил пальцами по краю стола: - Я сейчас был в совдепе, Александр Семенович. Узнал, что председатель распорядился снести Чесменскую колонну. Александр Семенович, не сводя глаз с Луковского, приподнял плечи: - Зачем? - Как памятник старого режима. Видите ли, он мозолит глаза товарищу председателю. Александр Семенович сощурил ресницы и пристальнее взглянул на Луковского. - А может, и правильно, Матвей Матвеевич?- спросил он после долгой паузы.- Кому он на радость, этот столб? Для потехи его поставили, чтоб турецкую нацию унизить и генерала Орлова прославлять. Пожалуй, что и не к месту он сейчас! Луковский стремительно отшатнулся на спинку стула и поднял перед собой раскрытые ладони, как будто закрываясь от удара. - Александр Семенович!- вскричал он жалобно.- Неверно же это! Может быть, на сегодняшний день это так. Но нужно же уметь смотреть и вперед. Сейчас нам нужнее всего черный хлеб, но ведь боретесь-то вы не за черный хлеб, а за то, чтобы каждый имел белую булку. Детское Село- это сокровищница искусства для будущих поколений, которую мы обязаны сберечь даже в самых тяжких испытаниях. Все здесь связано с памятью Александра Сергеевича Пушкина. Эта колонна им воспета, она бессмертна, как Пушкин! Что вы ответите вашим детям, когда они вырастут и спросят: где Чесменская колонна, о которой мы читали, которую хотим видеть? Ее разрушили в год, когда в Детском Селе жил другой Пушкин, Александр Семенович, и он не захотел помешать этому бесцельному поступку... Луковский захлебнулся словами, достал платок и вытер розоватую пену в углах губ. Александр Семенович тяжело молчал, опустив глаза на изодранную клеенку стола. Неожиданный оборот, приданный делу Луковским, поразил и смутил сто. Он раздумывал и колебался. Наконец поднял глаза и сказал с усмешкой: - Нашел чем взять, Матвей Матвеевич! Хитрость это ваша, конечно. Черепушка у вас интеллигентская, разные ходы умеете пользовать. Ну ладно! Вместе в ответе будем. Попытаюсь... Вы, Густав Максимилианович, тут займитесь за меня, а я в совдеп пройдусь. Александр Семенович застегнул куртку и вышел на улицу. Шел оп медленно, в хмуром раздумье, а Луковский больной галкой ковылял сзади. У подъезда совдепа Александр Семенович вдруг резко повернулся и повелительно сказал спутнику, обращаясь на ты: - Ты, Матвей Матвеевич, лучше иди домой и жди! Мы между собой скорей договоримся. А ты навредить можешь. Ступай! И, махнув рукой, поднялся на крыльцо совдепа. Председатель сидел в кабинете, осажденный десятком разозленных, обтрепанных баб, наступавших на него и кричавших зараз непонятные, но обидные слова. Александр Семенович протиснулся сквозь бабью толпу, встал рядом с председателем и спокойно, сурово приказал: - А ну, бабочки, повалите отсюда на минутку! Тут у нас дело экстренное, а вы пока прогуляйтесь на верхнюю палубу, прохладитесь ветерком! В его тоне было такое но допускавшее возражений спокойствие и сила, что женщины сразу стихли и, одна за другой, гуськом вытиснулись из председательского кабинета. Председатель вытер вспотевшую шею и растерянно сказал: - Просто замучили... Откуда я им возьму? И как это ты их выпер, просто понять не могу! - Уметь надо с людьми обращение иметь,- ответил Александр Семенович, садясь на промятый диван и закуривая.- Нет в тебе, председатель, престижа! Егозишь, а народ этого не любит. - Ты- престиж!- обидчиво протянул председатель и спросил:- Зачем пришел? Александр Семенович выпустил дым и неторопливо ответил: - Дело есть... Ты мне скажи, с чего это ты с камнями воевать вздумал? - Это то есть как понимать?- насторожился председатель. - А вот прослышал я, что ты распорядился Чесменскую колонну завтра сносить. Так, что ли? - Ну?- Председатель еще больше насторожился. - Глупость делаешь! Ни к чему это! Председатель втянул в себя воздух и встал. - Спасибо, конечно, товарищ Пушкин, за совет. Только ваше дело военное и внутреннего городского хозяйства не касается. Памятник старорежимный, торчит ни для чего, а камень первого качества. Мы его на братскую могилу употребим для жертв. - Не выйдет,- мотнул головой Александр Семенович.- Задний ход, братишка! Не позволю я тебе этого,- сказал он спокойно и как бы вскользь. Председатель выскочил из-за стола и остановился перед Александром Семеновичем. Глаза его блеснули злостью. - Ты с каких пор хозяин?- спросил он угрожающе.- Чего путаешься? Или тебе люб памятник Катькиному мерину? Александр Семенович усмехнулся. - Если б мерин был, Катька бы его в постель не взяла, тебя подождала бы,- отрезал он, обретая былую военморовскую неотразимость языка. Удар подействовал, и председатель завертелся на месте от обиды и невозможности найти подходящий ответ. Не найдя, озлился и грубо брякнул: - Иди, товарищ Пушкин, по свои дела! Я человек занятой. Мне некогда с тобой препираться. Решение проработано- и крышка. Памятник снесем, а если мешаться будешь, я на тебя управу найду. Александр Семенович встал и поправил пояс. - Ладно! Будь здоров!- сказал он равнодушно, протягивая руку.- Сноси! Только не забудь завтра с собой артиллерию прихватить. Без артиллерии не выйдет, братишка! Потому я сейчас у колонны охрану поставлю, пока тебя, дурака, разуму не научат. И, не слушая председателя, хлопнул дверью. Рано утром Луковский, снабженный пропуском и командировочным удостоверением уехал в Петроград с подписанным Александром Семеновичем письмом в Комитет по охране памятников искусства и старины. Через час вереница детскосельских буржуев, мобилизованных совдепом на общественные работы, мрачно потянулась через солнечный Екатерининский парк с кирками и веревками под предводительством заведующего городским благоустройством. Они подошли к игрушечному краснокирпичному Адмиралтейству, где был приготовлен паром для переправы к колонне, и начали грузиться. Но, едва паром оттолкнулся от берега, на обочине постамента колонны словно чудом вырос часовой и, недвусмысленно щелкнув затвором винтовки, направил ее на паром, прокричал во весь голос: - Ворочай назад! Стрелять буду! Среди буржуев, набивших паром, вспыхнула паника. Бывший гофмейстер двора его величества, толкавший паром шестом по правому борту, бросил шест и, прыгнув в воду, не оглядываясь заспешил к берегу. Операция сорвалась. Вечером из Петрограда приехал уполномоченный Петроградского исполкома с грозной бумагой председателю совдепа- прекратить самочинные действия и не трогать ни одного камня в Детском Селе без разрешения из Петрограда. Александр Семенович, гуляя вечером с Луковским, остановился на берегу против колонны и, прищурясь, лукаво кивнул головой в сторону ее тонкой гранитной свечи: - Ввел ты меня, Матвей Матвеевич, в грех! Не по сердцу мне эта дубина. Только ради Александра Сергеевича спас. И не знаю, что ему в ней приглянулось. 9 Осень подходила в багрянце листвы, в холодке утренних хрустальных заморозков. Потом хлынули скучные, мелкие осенние бусенцы, заливая окрестности. По болотам пошли пузыри, гонимые ветрами и разлетающиеся брызгами. А под Псковом вспух и наливался гноем злобы генеральский пузырь Юденича. Ночи и дни стали тревожными. Гонимый ветрами интервенции, генеральский пузырь переползал по болотам, близясь к Петрограду. К полночи, когда воздух становился плотным и звонким от холода, издалека доносилось тяжелое и глухое погромыхиванье орудий. С каждым днем оно надвигалось, становилось громче и весомее. Ежедневные прогулки Александра Семеновича с Луковским оборвались. Начиналась иная, пахнущая мокрым ветром и кислотою пороха боевая жизнь, и Александр Семенович расстался с Александром Сергеевичем. Он не забыл о нем. Но события отодвинул и Александра Сергеевича за страницы боевых и политических сводок, за проволочные заграждения, за ломаные ряды свежевырытых окопов. Александр Семенович не покидал управления. Он засиживался с Воробьевым до поздней ночи и оставался ночевать там же, расстилая кожаную куртку на столе и подкладывая под голову связку старых газет. В управлении наступала тревожная тишина. Потрескивала мебель, и в углу шуршали бумагой расшалившиеся мыши. Александр Семенович лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к нарастающему грохоту. Сон не приходил. Тогда из кармана куртки вынимался томик, и Пушкин читал Пушкина. Он похудел, осунулся, зарос шершавой бородой. В ноябрьское утро его тревожный и чуткий предутренний сон был прерван внезапными, сотрясающими дом раскатами. Он привскочил па столе, торопливо стал натягивать сапоги. И сейчас же в комнату вошел озабоченный Густав Максимилианович, держа в руках серую бумажку. - В чем дело?- спросил Александр Семенович, прыгая на одной ноге. - Юденич прорвал фронт. Белые у Павловска, в пятнадцати километрах южнее. Вам телеграмма из Петрограда, Александр Семенович! Александр Семенович взял серый клочок. По нему тянулись лиловые, расплывшиеся на оберточной бумаге буквы: Коменданту детскосельского укрепрайона точка предлагается принять командование боевым участком точка принять меры недопущению противника в город точка исполнении донести наштафронт. Александр Семенович бережно сложил бумажку и сунул ее в карман куртки. Повернулся к военруку, серьезный и строгий. - Ну, Густав Максимилианович! Подошла наша пора. Не сдадим Детского Села пузатому таракану! Густав Максимилианович вытянулся: - Какие будут распоряжения по участку, товарищ Пушкин? 10 Было еще темно. Фонарь стрелочника, стоявший на столе, расплывался по стенам будки мутными пятнами света, но в окно уже начинал сыпаться синеватый пепел рассвета. Александр Семенович поднял голову от распластанной на столе двухверстки, протянул руку и, отломив краюху от буханки черного хлеба, вгрызся в нее. - Сладкая пища- черный хлебец!- сказал он военруку.- Лучше нет еды. Медленно, со вкусом, прожевал хлеб, утер губы ладонью, посмотрел на светлеющий квадрат окна и вдруг засмеялся. - Что вы, Александр Семенович?- спросил военрук. Александр Семенович потянулся так, что хрустнули плечи. - Свою жизнь вспомнил, Густав Максимилианович. И даже странно мне стало, как иногда жизнь человеческая оборачивается. Сколько места в России; одних городов не сосчитать сразу, а надо ж было мне попасть в Детское, к Александру Сергеевичу в гости! И пошла от этого моя тревога... - Тревога?- удивился военрук, - Ну, как это сказать правильней?.. Не знаю. Только от него я другим человеком стал. Многое мне через него захотелось. И понял я, какие мы жили темные, словно слепые щенки. Возьмем меня, к примеру. Я ведь ничего, кроме революции, не смыслил. Да и к ней чутьем тянулся одним, вот как щенок ощупью титьку находит. А вот с Александром Сергеевичем повстречался, и ныне ясно мне стало, как много человеку знать нужно, и края тому знанию нет. В две жизни и то всего нужного не осилишь. Как это у Александра Сергеевича про разум сказано: Да здравствуют музы, да здравствует разум... Александр Семенович замолчал и посмотрел в окно. Тусклый фонарь на столе жалко мигал, уступая комнатушку холодной синеве морозной зари. - Смешно мне теперь вспомнить,- продолжал Александр Семенович,- как я впервые перед памятником Александра Сергеевича стоял, как баран перед новыми воротами. Силюсь вспомнить: что такое? Знакомо как будто, а мозги еле ворочаются. И как я Александра Сергеевича насчет приверженности к царю заподозрил. Дура лопоухая! Ну, а теперь, Густав Максимилианович, как генералишек доконаем- многое нам откроется. Только успевай! За окном, раскатившись дребезгом в закопченных стеклах, гулко ударил пушечный выстрел и забили сухим треском винтовки. Александр Семенович нахлобучил бескозырку. - Вы здесь оставайтесь, Густав Максимилианович, распоряжайтесь, а я пройду по окопам. Начинается, а бойцы молодые, необстрелянные! В дверях Александр Семенович повернулся на мгновение. - Вот, загадываю я, Густав Максимилианович: настанет ли такое время, когда не будет по всей России человека, который бы не знал Александра Сергеевича? И так полагаю, что настанет. Владимир Ильич недаром дело начинал, он обо всем додумал заранее,- и об том, чтоб народу свет разума дать, додумал. Дверь захлопнулась. Густав Максимилианович Воробьев несколько секунд смотрел вслед ушедшему, часто мигая воспаленными от бессонницы веками. Потом сдвинул на лоб очки и платком протер глаза, внезапно заволокшиеся влажной мутью. 11 Бой гремел и грохотал над унылой осенней равниной. Боевой участок отбивал третью яростную атаку ударных частей полковника Родзянко. В будку, где сидел, управляя механикой боя, Густав Максимилианович Воробьев, только что явился связной с левого фланга участка с донесением командира роты. Командир жестокими каракулями сообщал, что белые лезут напролом, и просил резервов. Густав Максимилианович посмотрел на связного бесконечно усталым взглядом. - Передайте ротному, что никаких резервов больше нет. Пусть держится до последнего патрона и до последнего человека. Отступать нельзя и некуда,- нарочито сурово сказал он, сейчас же отводя глаза, зная, что этим приказом он обрекает на смерть сотню людей. Связной вздохнул и взялся за ручку двери. Но дверь раскрылась сама, неожиданно и стремительно, ударив связного в плечо и отбросив его к стене. На пороге стоял, задыхающийся и бледный, незнакомый красноармеец. - Откуда?..- начал Густав Максимилианович. Но красноармеец предупредил вопрос: - Товарищ военрук,- сказал он, и губы его запрыгали в неудержимой судороге,- товарища Пушкина... убили... Несут его сейчас. Забыв на мгновение обо всем, Воробьев выскочил наружу. Четверо красноармейцев, хлюпая бутсами по подтаивающей грязи, несли на шинели вытянувшееся тело. Свисали сапоги, задевая землю при каждом шаге несущих. Густав Максимилианович подбежал. Он увидел бледное лицо Александра Семеновича, восково-прозрачное и без кровинки. Полуоткрытый рот обнажил ровные молодые зубы. Густав Максимилианович нагнулся над телом. - Александр Семенович! Товарищ Пушкин! Веки Александра Семеновича слабо дрогнули. Он открыл глаза и поглядел на военрука странным, отсутствующим взглядом. Облизнул побелевшие губы и с бессильной и мучительной улыбкой сказал: - Не сдавай Детского, Густав Максимилианович! А я сыграл... Густав Максимилианович выпрямился. - Ребята! Мигом на патронную двуколку- и в город! Красноармейцы подхватили шинель и быстрым шагом пошли за будку. Густав Максимилианович машинально снял папаху. Плечи его ссутулились. Но сейчас же он обернулся на конский топот за спиной. Подскакавший красноармеец оскалился торжествующей улыбкой: - Товарищ военрук! Отбили! Бегут, сволочи, как зайцы! Наклали их полно болото. 12 Александр Семенович умирал. Он лежал в крошечной лазаретной палате. Голова его, со спутанными волосами, росинками пота на лбу и запавшими глазами, глубоко ушла в подушки. Он часто и хрипло дышал. У кровати, не сводя глаз с заострившегося лица, сидели Густав Максимилианович и Луковский. - Пить!- сказал Александр Семенович, и Воробьев поднес к его губам кружку с холодным чаем. Застучав зубами о край кружки, Александр Семенович отпил два глотка и опять опустился на подушки. - Скоро кончусь,- произнес он ясно и спокойно, и от этого голоса Воробьев едва не выронил кружку. - Ерунда, Александр Семенович!- сказал он лживо бодрым голосом.- Поправитесь. По губам умирающего скользнула жалкая улыбка. - Себя утешаете,- сказал Александр Семенович.- Не нужно это. Я знаю... Пуля кишки прорвала, с этого не выживают. Он еще мучительней усмехнулся и тихо добавил: - Как Александр Сергеевич, помру! И рана такая же! Луковский отвернулся к стене и странно засопел. Александр Семенович вытянул руку и коснулся его колена. - Не горюй, Матвей Матвеевич! Видишь, как судьба обернулась. Думал ты, что помрешь раньше меня, а выходит наоборот. Он закусил губы и беспокойно пошевелился от надвинувшейся боли. - Жалко,- продолжал он через минуту,- не доживу до хороших времен. Переменится жизнь, дети подрастут, а я... Он помолчал. Пальцы правой руки судорожно сжали одеяло. - Ну что ж... Не всем жить! Кому-нибудь и умирать надо, чтобы другим жилось по-человечески. Не даром умру. Было за что... Не дойдет Юденич до Петрограда... Не пропустим... Верно? - Не пропустим, Александр Семенович,- сдавленным голосом ответил Воробьев, стараясь говорить твердо. Наступила долгая смутная тишина. Внезапно Александр Семенович широко открыл глаза и схватил Воробьева за руку. - Похороните меня,- голос Александра Семеновича стал чистым и звонким,- похороните в парке, там, где братская могила... Он замолк, поднял руку, пропел по лбу и с извиняющейся улыбкой тихо закончил; - Вздор это, конечно... Лежать все равно в какой яме... Только припомнилось мне... Александр Семенович вдруг приподнялся на локте и медленно, протяжно проговорил, как в бреду: ...Но ближе к милому пределу Мне все б хотелось почивать. Вытянулся, словно прислушиваясь к этим звукам, и, опускаясь на подушки, протоптал: - Слова какие, друзья! Какие слова! Он закрыл глаза и как будто задремал. Больше он не произнес ни слова до рассвета. Когда в палате посветлело, легкая дрожь прошла по его телу. Он пошевелился и уже неповинующимися губами прошептал что-то непонятное. Нагнувшемуся к нему Луковскому не удалось разобрать ничего. Бульканье в горле оборвало речь умирающего. Александр Семенович впал в забытье. Через полчаса он глубоко вздохнул и затих. Густав Максимилианович и Луковский исполнили его просьбу. Александр Семенович Пушкин похоронен в братской могиле Александровского парка. Октябрь- ноябрь 1936 г.