ели! Эдикт уже три года как отменен. Дураки, дураки!.. Перед солнечным восходом Юлиан уснул крепким, спо- койным сном. Он проснулся поздно, бодрый и веселый, когда голубое небо сияло в решетчатом высоком окне спальни. Утром был урок катехизиса. Богословие преподавал другой учитель, арианский пресвитер, с руками мокрыми, холодными и костлявыми, с уныло-светлыми, лягушачьи- ми глазами, сгорбленный и высокий как шест, худой как щепка, монах Евтропий. У него была неприятная привыч- ка, тихонько лизнув ладонь руки, быстро приглаживать ею облезлые, седенькие височки и непременно, тотчас же после того, вкладывая пальцы в пальцы, слегка пощелки- вать суставами. Юлиан знал, что за одним движением не- минуемо последует другое, и это раздражало его. Евтро- пий носил черную рясу, заплатанную, со многими пятнами, уверяя, что носит плохую одежу из смирения; на самом деле он был скряга. Евсевий Никомидийский, духовный опекун Юлиана, избрал этого наставника. Монах подозревал в своем питомце "тайную стропти- вость ума", которая, по мнению учителя, грозила Юлиану вечною погибелью, ежели он не исправится. Евтропий не- утомимо говорил о тех чувствах, которые ребенок обязан питать к своему благодетелю, императору Констанцию. Объяснял ли он Новый Завет, или арианский догмат, или пророческое знаменье,- все сводилось к этой цели, к этому "корню святого послушания и сыновней покорно- сти". Казалось, подвиги смирения и любви, мучениче- ские жертвы-только ряд ступеней, по которым триумфа- тор Констанций восходит на престол. Но иногда, в то вре- мя, как арианский монах говорил о благодеяниях импера- тора, оказанных ему, Юлиану, мальчик смотрел молча прямо в глаза учителю глубоким взором; он знал, что в это мгновение думает монах, так же, как тот знал, что думает ученик; и они об этом не говорили. Но после того, если Юлиан останавливался, забыв пе- речисление имен ветхозаветных патриархов, или плохо выученную молитву, Евтропий, так же молча, с наслажде- нием, смотрел на него лягушачьими глазами и тихонько брал его за ухо двумя пальцами, как будто лаская; ребе- нок чувствовал, как медленно впивались в ухо его два острых, жестких ногтя. Евтропий, несмотря на видимую угрюмость, обладал насмешливым и по-своему веселым нравом; он давал уче- нику самые нежные названия: "дражайший мой", "перве- нец души моей", "возлюбленный сын мой", и посмеивался над его царственным происхождением; каждый раз, ущип- нув его за ухо, когда Юлиан бледнел не от боли, а от злости, монах произносил подобострастно: - Не изволит ли гневаться твое величество на сми- ренного и худоумного раба Евтропия? И лизнув ладонь, приглаживал височки, и слегка по- трескивал пальцами, прибавляя, что злых и ленивых маль- чиков очень бы хорошо поучить иногда лозою, что об этом упоминается и в Священном Писании: лоза темный и строптивый ум просвещает. Говорил он это только для того, чтобы смирить "бесовский дух гордыни" в Юлиане: мальчик знал, что Евтропий не посмеет исполнить угрозу; да и монах сам был втайне убежден, что ребенок скорее умрет, чем позволит себя высечь; и все-таки учитель по- часту и подолгу говорил об этом. В конце урока, при объяснении какого-то места из Свя- щенного Писания, Юлиану случилось заикнуться об анти- подах, о которых слышал он от Мардония. Может быть, он сделал это нарочно, чтобы взбесить монаха; но тот за- лился тонким смехом, закрывая рот ладонью. - И от кого ты слышал, дражайший, об антиподах? Ну, насмешил ты меня, грешного, насмешил! Знаю, знаю, у старого глупца Платона кое-что о них говорится. А ты и поверил, что люди вверх ногами ходят? Евтропий стал обличать безбожную ересь философов: не постыдно ли думать, что люди, созданные по образу и подобию Божию, ходят на головах, издеваясь, так ска- зать, над твердью небесной? Когда же Юлиан, обижен- ный за любимых мудрецов, упомянул о круглости земли, Евтропий вдруг перестал смеяться и пришел в такую ярость, что, весь побагровев, затопал ногами. - От Мардония-язычника наслушался ты этой лжи богопротивной! Когда он сердился, то говорил, запинаясь, брызгая слюною; слюна эта казалась Юлиану ядовитой. Монах с ожесточением напал на всех мудрецов Эллады; он за- был, что перед ним ребенок, и произносил уже искренно целую проповедь, задетый Юлианом за больное место: старика Пифагора, "выжившего из ума", обвинял в бес- стыдной дерзости; о бреднях Платона, казалось ему, и го- ворить не стоит; он просто называл их "омерзительными"; учение Сократа - "безрассудным". - Почитай-ка о Сократе у Диогена Лаэрция,-сооб- щал он Юлиану злорадно,- найдешь, что он был ростов- щиком; кроме того, запятнал себя гнуснейшими пороками, о коих и говорить непристойно. Но особенную ненависть возбуждал в нем Эпикур: - Я не считаю сего и стоющим ответа: зверство, с ка- ким погружался он во все роды похотей, и низость, с ка- кою он делался рабом чувственных удовольствий, доволь- но показывают, что он был не человек, а скот. Успокоившись немного, принялся объяснять неулови- мый оттенок арианского догмата, с такой же яростью на- падая на православную церковь, которую называл ерети- ческой. В окно, из сада, веяло свежестью. Юлиан делал вид, что внимательно слушает Евтропия; на самже деле думал он о другом-о своем любимом учителе Мардонии; вспо- минал его мудрые беседы, чтения Гомера и Гесиода: как они были непохожи на уроки монаха! Мардонии не читал, а пел Гомера, по обычаю древних рапсодов; Лабда смеялась, что он "воет, как пес на лу- ну". И в самом деле, непривычным людям было смешно: старый евнух делал ударения на каждой стопе гекзаметра, размахивая в лад руками; и важность была на желтом, морщинистом лице его. Но тоненький бабий голосок стано- вился все громче и громче. Юлиан не замечал уродства старика; холод наслаждения пробегал по телу мальчика; божественные гекзаметры переливались и шумели, как вол- ны: он видел прощание Андромахи с Гектором, Одиссея, тоскующего по своей Итаке, на острове Калипсо, пред уны- лым пустынным морем. И сердце Юлиана щемила слад- кая боль, тоска по Элладе - родине богов, родине всех, кто любит красоту. Слезы дрожали в голосе учителя, сле- зы текли по желтым щекам его. Иногда Мардоний говорил ему о мудрости, о суровой добродетели, о смерти героев за свободу. О, как и эти речи были не похожи на речи Евтропия! Он рассказы- вал ему жизнь Сократа; когда доходил до Апологии перед афинским народом, то вскакивал и читал наизусть речь философа; лицо его делалось спокойным и немного презри- тельным: казалось-говорит не подсудимый, а судья на- рода; Сократ не просит милости; вся власть, все законы государства-ничто перед свободой духа человеческого; афиняне могут умертвить его, но не отнимут свободы и счастья у бессмертной души его. И когда этот скиф, вар- вар, купленный раб с берегов Борисфена, восклицал: "сво- бода!"-Юлиану казалось, что в слове этом такая красо- та, что перед ней бледнеют образы Гомера. И смотря широко открытыми, почти безумными глазами на учителя, весь дрожал он и холодел от восторга. Мальчик проснулся от грез, почувствовав прикоснове- ние к уху костлявых холодных пальцев. Урок катехизиса кончился. Став на колени, он прочел благодарственную молитву. Потом, вырвавшись от Евтропия, побежал к себе в келью, взял книгу и направился в любимый уголок са- да, чтобы читать на свободе. Книга была запретная, Сим- позион. богохульного и нечестивого Платона. На лестнице Юлиан нечаянно столкнулся с уходившим Евтропием. - Погоди, погоди-ка, дражайший. Что это за книжеч- ка у твоего величества? Юлиан взглянул на него спокойно и подал книгу. На пергаментном переплете прочел монах заглавие большими буквами: "Послания Апостола Павла". Он от- дал не развернув. - Ну, то-то же. Помни: я за твою душу отвечаю пе- ред Богом и перед великим государем. Не читай еретиче- ских книг, в особенности же тех философов, суетную муд- рость коих я довольно обличил сегодня. Это была обычная хитрость мальчика: он завертывал запрещенные книги в переплеты с невинными заглавиями. Юлиан научился лицемерить с детства с недетским совер- шенством. Обманывал с наслаждением, в особенности Евт- ропия. Иногда притворялся, хитрил и лицемерил без нужды, по привычке, с чувством злобной и мстительной радости; обманывал всех, кроме Мардония. В Мацеллуме, между бесчисленными праздными слуга- ми и служанками, не было конца проискам, клеветам, сплетням, подозрениям, доносам. Придворная челядь, на деясь выслужиться, днем и ночью следила за царственны- ми братьями, попавшими в немилость. С тех пор, как Юлиан себя помнил, он ждал смерти со дня на день, и мало-помалу почти привык к страху, знал, что ни в доме, ни в саду не может сделать шага, который ускользнул бы от тысячи глаз. Ребенок многое слышал и понимал, но поневоле должен был делать вид, что не слышит и не понимает. Однажды донеслось к нему несколько слов из беседы Евтропия с подосланным от Констанция соглядатаем, в которой монах называл Юлиа- на и Галла "царственными щенятами". В другой раз, в крытом ходу, под окнами кухни, мальчик нечаянно под- слушал, как старый пьяница-повар, раздраженный какой- то дерзостью Галла, говорил своей любовнице, рабыне, перемывавшей посуду: "Господь да сохранит мою душу, Присцилла,- удивляюсь я, как это их еще до сей поры не придушили!" Когда Юлиан, после урока катехизиса, выбежал из до- ма и увидел зелень деревьев, он вздохнул свободнее. Вечные снега двуглавой вершины Аргея белели на го- лубом небе. От близких ледников веяло прохладой. Про- секи уходили вдаль непроницаемыми сводами южных ду- бов, с мелкими блестящими черно-зелеными листьями; кое- где прорывался луч и трепетал на зелени платанов. Толь- ко с одной стороны сада не было стен: там кончался он обрывом. Внизу тянулась пустыня до самого края неба, до Антитавра. Она дышала зноем. А в саду шумели студе- ные воды, низвергались с грохотом, били фонтанами, лепе- тали струйками под кущами олеандров. Мацеллум, сто- летья тому назад, был любимым приютом роскошного и полубезумного царя Каппадокии Ариарафа. Юлиан, с книгой Платона, направился в уединенную пещеру, недалеко от обрыва. Там стоял козлоногий Пан, игравший на свирели, и маленький жертвенник. В камен- ную раковину струилась вода из львиной пасти. Вход был заткан желтыми розами; между ними виднелись холмы пустыни, туманно-голубые, волнообразные, как море; за- пах чайных роз наполнял пещеру. В ней было бы душно, если бы не ледяная струйка. Ветер приносил желто-белые лепестки, усыпал ими землю и воду. Слышно было жуж- жание пчел в темном теплом воздухе. Юлиан, лежа на мху, читал "Пир"; многого не пони- мал; но прелесть книги была в том, что она запретная. Отложив Платона. он опять завернул его в переплет Посланий Апостола Павла, тихонько подошел к жертвен- нику Пана, взглянул на веселого бога как на старого сообщника и, разрыв груду сухих листьев, достал из внут- ренности жертвенника, проломанного и прикрытого дощеч- кой, предмет, старательно обвернутый тканью. Осторож- но развернув, мальчик поставил его перед собой. Это бы- ло его создание, великолепный игрушечный корабль, "ли- бурнская трирема". Он подошел к чаше водомета и опу- стил корабль в воду. Трирема закачалась на маленьких волнах. Все готово - три мачты, снасти, весла; нос позо- лочен; паруса-из шелковой тряпочки, подаренной Лаб- дой. Оставалось приделать руль. И мальчик принялся за работу. Стругая дощечку, изредка посматривал на даль, сквозившую между розами, на волнообразные холмы. И над игрушечным кораблем своим скоро забыл все оби- ды, всю свою ненависть и вечный страх смерти. Вообра- жал себя затерянным среди волн, в пустынной пещере, вы- соко над морем, хитроумным Одиссеем, строящим корабль, чтобы вернуться в милую отчизну. Но там, среди хол- мов, где белели крыши Цезарей, как пена на морских вол- нах,- крест, маленький блестящий крест над базиликой, мешал ему. Этот вечный крест! Он старался не видеть его, утешаясь триремой. - Юлиан! Юлиан! Да где же он? В церковь пора. Евтропий зовет тебя в церковь! Мальчик вздрогнул и поспешно спрятал трирему в от- верстие жертвенника; потом поправил волосы, одежду; и когда он выходил из пещеры, лицо его приняло снова не- проницаемое, недетское выражение глубокого лицемерия - словно жизнь от него отлетела. Держа Юлиана за руку своей холодной костлявой ру- кой, Евтропий повел его в церковь. IV Арианская базилика св. Маврикия построена была поч- ти целиком из камней разрушенного храма Аполлона. Священный двор, "атриум", окружали с четырех сто- рон ряды столбов. Посредине журчал фонтан для омове- ния молящихся. В одном из боковых притворов была древ- няя гробница из резного потемневшего дуба; в ней покои- лись чудотворные мощи святого Мамы. Евтропий застав- лял Юлиана и Галла строить каменную раку над мощами. Работа Галла, который считал ее приятным телесным уп- ражнением, подвигалась; но стенка Юлиана то и дело ру- шилась. Евтропий объяснил это тем, что св. Мама отвер- гает дар отрока, одержимого духом бесовской гордыни. Около гробницы толпились больные, ждавшие исцеле- ния. Юлиан знал, зачем они приходят: у одного ариан- ского монаха были в руках весы; богомольцы-многие из далеких селений, отстоявших на несколько парасангов - тщательно взвешивали куски льняной, шелковой или шер- стяной ткани, и положив их на гроб св. Мамы, молились подолгу - иногда целую ночь до утра; потом ту же ткань снова взвешивали, чтобы сравнить с прежним весом; если ткань была тяжелее, значит, молитва исполнена: благо- дать святого вошла, подобно ночной росе,- впиталась в шелк, лен или шерсть, и теперь ткань могла исцелять недуги. Но часто молитва оставалась неуслышанной, ткань не тяжелела, и богомольцы проводили у гроба дни, неде- ли, месяцы. Здесь была одна бедная женщина, старица Феодула: одни считали ее полоумной, другие святой; уже целые годы не отходила она от гробницы Мамы; больная дочь, для которой старица сначала просила исцеления, дав- но умерла, а Феодула по-прежнему молилась о кусочке полинявшей, истрепанной ткани. Три двери из атриума вели в арианскую базилику: одна - в мужское отделение, другая - в женское, третья - в отделение для монахов и клира. Вместе с Галлом и Евтропием, Юлиан вошел в среднюю дверь. Он был анагностом - церковным чтецом у св. Мав- рикия. Его облекала длинная черная одежда с широкими рукавами; волосы, умащенные елеем, придерживались тон- кой тесьмой, для того чтобы при чтении не падали на глаза. Он прошел среди народа, скромно потупившись. Блед- ное лицо почти непроизвольно принимало выражение ли- цемерного, необходимого, давно привычного смирения. Он взошел на высокий арианский амвон. Живопись на одной из стен изображала мученический подвиг св. Евфимии: палач схватил голову страдалицы и держал ее откинутой назад, неподвижно; другой, открыв ей рот щипцами, приближал к нему чашу, должно быть, с расплавленным свинцом. Рядом изображено было другое мучение: та же Евфимия привешена к дереву за руки, и палач стругает орудием пытки ее окровавленные, девствен- ные, почти детские члены. Внизу была надпись: "Кровью мучеников. Господи, церковь Твоя украшается, как багря- ницей и виссоном". ки, горящие в аду, над ними рай со святыми угодниками; один из них срывал румяный плод с дерева, другой пел, играя на гуслях, а третий наклонился, облокотившись на облако, и смотрел на адские муки, с тихой усмешкой. Вни- зу надпись: "там будет плач и скрежет зубов". Больные от гроба св. Мамы вошли в церковь; это бы- ли хромые, слепые, калеки, расслабленные, дети на косты- лях, похожие на стариков, бесноватые, юродивые,- блед- ные лица с воспаленными веками, с выражением тупой, безнадежной покорности. Когда хор умолкал, в тишине слышались сокрушенные воздыхания церковных вдов - калугрий, в темных одеждах, или позвякивание вериг старца Памфила: в продолжение многих лет Памфил ни с одним человеком не молвил слова и только повторял; "Господи) Господи! дай мне слезы, дай мне умиление, дай мне память смертную". Воздух был теплый, душный, как в подземелье-тя- желый, пропитанный ладаном, запахом воска, гарью лам- пад, дыханием больных. В тот день Юлиан должен был читать Апокалипсис. Проносились страшные образы Откровения: бледный конь в облаках, имя которому Смерть; племена земные тоскуют, предчувствуя кончину мира; солнце мрачно, как власяница, луна сделалась как кровь; люди говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидяще- го на престоле и от гнева Агнца, ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять? Повторялись про- рочества: "Люди будут искать смерти и не найдут ее; по- желают умереть и смерть убежит от них". Раздавался вопль: "блаженны мертвые!"-Это было кровавое избие- ние народов; виноград брошен в великое точило гнева Божия, и ягоды истоптаны, и потекла кровь из точила да- же до узд конских, на тысячу шестьсот стадий. "И люди проклинали Бога небесного от страданий своих; и не ра- скаялись в делах своих. И Ангел возопил: кто поклоняет- ся Зверю и образу его, тот будет пить вино ярости Божи- ей, вино цельное, приготовленное в чаше гнева Его, и бу- дет мучим в огне и сере, перед святыми Ангелами и Агн- цем. И дым мучений их будет восходить во веки веков, и не будет иметь покоя ни днем, ни ночью поклоняющий- ся Зверю и образу его". Юлиан умолк; в церкви была тишина; в испуганной тол- пе слышались только тяжелые вздохи, удары головой о пли- ты и звяканья цепей юродивого: "Господи! Господи! Дай мне слезы, дай мне умиление, дай мне память смертную!" Мальчик взглянул вверх, на огромный полукруг мозаи- ки между столбами свода: это был арианский образ Хри- ста - грозный, темный, исхудалый лик в золотом сиянии и диадеме, похожей на диадему византийских императоров, почти старческий, с длинным тонким носом и строго сжа- тыми губами; десницей благословлял он мир; в левой руке держал книгу; в книге было написано: "Мир вам. Я свет мира". Он сидел на великолепном престоле, и римский им- ператор - Юлиану казалось, что это Констанций,- цело- вал Ему ноги. А между тем, там, внизу, в полумраке, где теплилась одна лишь лампада, виднелся мраморный барельеф на гробнице первых времен христианства. Там были изваяны маленькие нежные Нереиды, пантеры, веселые тритоны; и рядом - Моисей, Иона с китом, Орфей, укрощающий звуками лиры хищных зверей, ветка оливы, голубь и ры- ба - простодушные символы детской веры; среди них - Пастырь Добрый, несущий Овцу на плечах, заблудшую и найденную Овцу - душу грешника.. Он был радостен и прост, этот босоногий юноша, с лицом безбородым, сми- ренным и кротким, как лица бедных поселян; у него была улыбка тихого веселия. Юлиану казалось, что никто уже не знает и не видит Доброго Пастыря; и с этим малень- ким изображением иных времен для него связан был ка- кой-то далекий, детский сон, который иногда хотел он вспомнить и не мог. Отрок с овцой на плечах смотрел на него, на него одного, с таинственным вопросом. И Юлиан шептал слово, слышанное от Мардония: "Галилеянин!" И В это мгновение, упав из окна, косые лучи солнца за- дрожали столбом в облаке ладана; и тихо колеблясь, как будто подняло оно вспыхнувший золотым сиянием грозный, темный лик Христа. Хор торжественно грянул: "Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со стра- хом и трепетом, и ничто же земное в себе да помышляет. Царь бо царствующих и Господь господствующих прихо- дит заклатися и датися в снедь серным. Предходят же Сему лицы Ангельский, со всяким началом и властию, многоочитии херувими и шестокрилатии серафими закрывающе и вопиюще песнь: Аллилуиа! Аллилуйи! Аллилуиа!" И песнь, как буря, проносилась над склоненными голо- вами молящихся. Образ босоногого юноши. Доброго Пастыря, уходил в неизмеримую даль, но все еще смотрел на Юлиана с вопросом. И сердце мальчика сжималось не от благогове- ния, а от ужаса перед этой тайной, которую во всю жизнь не суждено ему было разгадать. Из базилики вернулся он в Мацеллум, захватил с со- бой готовую, тщательно завернутую трирему, и никем не замеченный (Евтропий уехал на несколько дней) вы- скользнул из ворот крепости и побежал мимо церкви св. Маврикия к соседнему храму Афродиты. Роща богини соприкасалась с кладбищем христианской церкви. Вражда и споры, даже тяжбы между двумя храма- ми, никогда не прекращались. Христиане требовали разру- шения капища. Жрец Олимпиодор жаловался на церковных сторожей: по ночам они тайно вырубали вековые кипари- сы заповедной рощи и рыли могилы для христианских по- койников в земле Афродиты. Юлиан вступил в рощу. Теплый воздух охватил его. Полуденный зной выжал из серой волокнистой коры кипа- рисов капли смолы. Юлиану казалось, что в полумраке ве- ет дыхание Афродиты. Между деревьями белели изваяния. Здесь был Эрос, натягивающий лук; должно быть, церковный сторож, изде- ваясь над идолом, отбил мраморный лук: вместе с двумя руками бога, оружие любви покоилось в траве, у подножия статуи; но безрукий мальчик по-прежнему, выставив одну пухлую ножку вперед, целился с резвой улыбкой. Юлиан вошел в домик жреца Олимпиодора. Комнаты были маленькие, тесные, почти игрушечные, но уютные; никакой роскоши, скорее бедность; ни ковров, ни серебра; простые каменные полы, деревянные скамьи и стулья, де- шевые амфоры из обожженной глины. Но в каждой мело- чи было изящество. Ручка простой кухонной лампады изображала Посейдона с трезубцем: это была древняя ис- кусная работа. Иногда Юлиан подолгу любовался на стройные очертания простой глиняной амфоры с дешевым оливковым маслом. Всюду на стенах виднелась легкая жи- вопись: то Нереида, сидящая верхом на водяном чешуйча- том коне; то пляшущая молодая богиня в длинном пеплу- ме с вьющимися складками. Все смеялось в домике, облитом солнечным светом: смеялись Нереиды на стенах, пляшущие богини, тритоны, даже морские чешуйчатые кони; смеялся медный Посейдон на ручке лампады; тот же смех был и на лицах обитате- лей дома; они родились веселыми; им довольно было двух дюжин вкусных олив, белого пшеничного хлеба, кисти ви- нограда, нескольких кубков вина, смешанного с водою, чтобы счесть это за целый пир, и чтобы жена Олимпиодо- ра, Диофана, в знак торжества, повесила на двери лавро- вый венок. Юлиан вошел в садик атриума. Под открытым небом бил фонтан. Рядом, среди нарциссов, аканфов, тюльпанов и мирт стояло небольшое бронзовое изваяние Гермеса, крылатого, смеющегося, как все в доме, готового вспорх- нуть и улететь. Над цветником на солнце вились пчелы и бабочки. Под легкой тенью портика на дворе Олимпиодор и его семнадцатилетняя дочь Амариллис играли в изящную ат- тическую игру - коттабу: на столбике, вбитом в землю, поперечная перекладина качалась, подобно коромыслу ве- сов; к обоим концам ее привешены небольшие чашечки; под каждой подставлен сосуд с водой и с маленьким мед- ным изваянием; надо было, с некоторого расстояния, плес- нуть из кубка вином так, чтобы попасть в одну из чашек, и чтобы, опустившись, ударилась она об изваяние. - Играй, играй же. За тобой очередь! -кричала Ама- риллис. - Раз, два, три! Олимпиодор плеснул и не попал; он смеялся детским смехом; странно было видеть высокого человека с про- седью в волосах, увлеченного игрою, подобно ребенку. Девушка красивым движением голой руки, откинув ли- ловую тунику, плеснула вином - и чашечка коттабы зазве- нела, ударившись. Амариллис захлопала в ладоши и захохотала. Вдруг в дверях увидели Юлиана. Все начали целовать его и обнимать. Амариллис кри- чала: - Диофана! Где же ты? Посмотри, какой гость! Ско- рее! Скорее! Диофана прибежала из кухни. - Юлиан, мальчик мой милый! Что ты, будто поху- дел? Давно мы тебя не видали... И она прибавила, сияющая от веселья: - Радуйтесь, дети мои. Сегодня будет у нас пир. Я приготовлю венки из роз, зажарю три окуня и сготовлю сладкие инбирные печенья... В эту минуту молодая рабыня подошла и шепнула Олимпиодору, что богатая патрицианка из Цезарей жела- ет его видеть, имея дело к жрецу Афродиты. Он вышел. Юлиан и Амариллис стали играть в коттабу. Тогда неслышно на пороге появилась десятилетняя тон- кая, бледная и белокурая девочка, младшая дочь Олимпио- дора, Психея. У нее были голубые, огромные и печальные глаза. Одна во всем доме казалась она не посвященной Афродите, чуждой общему веселью. Она жила отдельной жизнью, оставаясь задумчивой, когда все смеялись, и ни- кто не знал, о чем она скорбит, чему радуется. Отец счи- тал ее жалким существом, неисцелимо больной, испорчен- ной недобрым глазом, чарами вечных врагов своих, гали- леян: они из мести отняли у него ребенка; чернокудрая Амариллис была любимой дочерью Олимпиодора; но мать тайком баловала Психею и с ревнивой страстностью люби- ла больного ребенка, не понимая внутренней жизни его. Психея, скрываясь от отца, ходила в базилику св. Маврикия. Не помогали ни ласки матери, ни мольбы, ни угрозы. Жрец в отчаянии отступился от Психеи. Когда говорили о ней, лицо его омрачалось и принимало недоб- рое выражение. Он уверил, будто бы за нечестие ребенка виноградник, прежде благословляемый Афродитой, стал приносить меньше плодов, ибо довольно было маленького золотого крестика, который девочка носила на груди,- для того чтобы осквернить храм. - Зачем ты ходишь в церковь? - спросил ее однаж- ды Юлиан. - Не знаю. Там хорошо. Ты видел Доброго Па- стыря? - Да, видел. Галилеянин! Откуда ты про Него знаешь? - Мне старушка Феодула сказывала. С тех пор я хо- жу в церковь. И отчего это, скажи мне, Юлиан, отчего они все так не любят Его? Олимпиодор вернулся, торжествующий, и рассказал о своей беседе с патрицианкой: это была молодая, знатная девушка; жених разлюбил ее; она думала, что он околдо- ван чарами соперницы; много раз ходила она в христиан- скую церковь, усердно молилась На гробнице св. Мамы. Ни посты, ни бдения, ни молитвы не помогли. "Разве христиане могут помочь}" - заключил Олимпиодор с пре- зрением и взглянул исподлобья на Психею, которая вни- мательно слушала. - И вот христианка пришла ко мне: Афродита исце- лит ее! Он показал с торжеством двух связанных белых голуб- ков: христианка просила принести их в жертву богине. Амариллис, взяв голубков в руки, целовала нежные ро- зовые клювы и уверяла, что их жалко убивать. - Отец, знаешь что? Мы принесем их в жертву, не убивая. - Как? Разве может быть жертва без крови? - А вот как. Пустим на свободу. Они улетят прямо в небо, к престолу Афродиты. Не правда ли? Богиня там, в небе. Она примет их. Позволь, пожалуйста, милый! Амариллис так нежно целовала его, что он не имел ду- ха отказать. Тогда девушка развязала и пустила голубей. Они за- трепетали белыми крыльями с радостным шелестом и поле- тели в небо - к престолу Афродиты. Заслоняя глаза ру- кой, жрец смотрел, как исчезает в небе жертва христи- анки. И Амариллис прыгала от восторга, хлопая в ла- доши: - Афродита! Афродита! Прими бескровную жертву! Олимпиадор ушел. Юлиан торжественно и робко при- ступил к Амариллис. Голос его дрогнул, щеки вспыхнули, когда тихо произнес он имя девушки. - Амариллис! Я принес тебе... - Да, я уже давно хотела спросить, что это у тебя? - Трирема... - Трирема? Какая? Для чего? Что ты говоришь? - Настоящая, либурнская... Он стал быстро развертывать подарок, но вдруг почув- ствовал неодолимый стыд. Амариллис смотрела в недоумении. Он совсем смутился и взглянул на нее с мольбою, опу- ская игрушечный корабль в маленькие волны фонтана. - Ты не думай, Амариллис,--трирема настоящая. С парусами. Видишь, плавает и руль есть... Но Амариллис громко хохотала над подарком; - На что мне трирема? Недалеко с ней уплывешь. Это корабль для мышей или цикад. Подари лучше Пси- хее: она будет рада. Видишь, как смотрит. Юлиан был оскорблен. Он старался принять равно- душный вид, но чувствовал, что слезы сжимают горло его, концы губ дрожат и спускаются. Он сделал отчаянное уси- лие, удержался от слез и сказал: - Я вижу, что ты ничего не понимаешь... Подумал и прибавил: - Ничего не понимаешь в искусстве! Но Амариллис еще громче засмеялась. К довершению обиды позвали ее к жениху. Это был богатый самосский купец. Он слишком сильно душился, одевался безвкусно и в разговоре делал грамматические ошибки. Юлиан его ненавидел. Весь дом омрачился, и ра- дость исчезла, когда он узнал, что пришел самосец. Из соседней комнаты доносилось радостное щебетание Амариллис и голос жениха. Юлиан схватил свою дорогую, настоящую, либург- скую трирему, стоившую ему столько трудов, сломал мач- ту, сорвал паруса, перепутал снасти, растоптал, изуродо- вал корабль, не говоря ни слова, с тихою яростью, к ужа- су Психеи. Амариллис вернулась. На лице ее были следы чужого счастья - тот избыток жизни, чрезмерная радость любви, когда молодым девушкам все равно, кого обнимать и це- ловать. - Юлиан, прости меня; я обидела тебя. Ну, прости же, дорогой мой! Видишь, как я тебя люблю... люблю... И прежде чем он успел опомниться, Амариллис, отки- нув тунику, обвила его шею голыми, свежими руками. Сердце его упало от сладкого страха: он увидел так близ- ко от себя, как никогда еще, большие, влажно-черные гла- за; от нее пахло сильно, как от цветов. Голова мальчика закружилась. Она прижимала тело его к своей груди. Он закрыл глаза и почувствовал на губах поцелуй. - Амариллис! Амариллис! Где же ты? Это был голос самосца. Юлиан изо всей силы оттолк- нул девушку. Сердце его сжалось от боли и ненависти. Он закричал: "Оставь, оставь меня!"-вырвался и убежал. - Юлиан! Юлиан! Не слушая, бежал он прочь из дома, через виноград- ник, через кипарисовую рощу и остановился только у хра- ма Афродиты. Он слышал, как его звали; слышал веселый голос Дио- фаны, возвещавшей, что инбирное печенье готово, и не от- вечал. Его искали. Он спрятался в лавровых кустах у под- ножья Эроса и переждал. Подумали, что он убежал в Ма- целлум: в доме привыкли к его угрюмым странностям. Когда все утихло, он вышел из засады и взглянул на храм богини любви. Храм стоял на холме, открытый со всех сторон. Белый мрамор ионических колонн, облитый солнцем, с негой ку- пался в лазури; и темная теплая лазурь радовалась, обни- мая этот мрамор, холодный и белый, как снег; по обоим углам фронтон увенчан был двумя акротэрами в виде гри- фонов: с поднятою когтистою лапою, с открытыми орли- ными клювами, с круглыми женскими сосцами вырезыва- лись они гордыми, строгими очертаниями на голубых не- бесах. Юлиан по ступеням вошел в портик, тихонько отворил незапертую медную дверь и вступил во внутренность хра- ма, в священный Хаос. На него повеяло тишиной и прохладой. Склонившееся солнце еще озаряло верхний ряд капите- лей с тонкими завитками, похожими на кудри; а внизу был уже сумрак. С треножника пахло пепелом сожженной мирры. Юлиан робко поднял глаза, прислонившись к стене, притаив дыхание,- и замер. Это была она. Под открытым небом стояла посредине храма только что из пены рожденная, холодная, белая Афродита-Анадиомена, во всей своей нестыдящейся на- готе. Богиня как будто с улыбкой смотрела на небо и мо- ре, удивляясь прелести мира, еще не зная, что это - ее собственная прелесть, отраженная в небе и море, как в вечных зеркалах. Прикосновение одежд не оскверняло ее. Такой стояла она там, вся целомудренная и вся нагая, как это безоблачное, почти черно-синее небо над ее головой. Юлиан смотрел ненасытно. Время остановилось. Вдруг он почувствовал, что трепет благоговения пробежал по те- лу его. И мальчик в темных монашеских одеждах опустил- ся на колени перед Афродитой, подняв лицо, прижав руки к сердцу. Потом все так же вдали, все так же робко, сел на под- ножие колонны, не отводя от нее глаз; щека прислонилась к холодному мрамору. Тишина сходила в душу. Он задре- мал; но и сквозь сон чувствовал ее присутствие: она опу- скалась к нему ближе и ближе; тонкие, белые руки обви- лись вокруг его шеи. Ребенок отдавался с бесстрастной улыбкой бесстрастным объятиям. До глубины сердца про- никал холод белого мрамора. Эти святые объятия не похо- дили на болезненно страстные, тяжкие, знойные объятия Амариллис. Душа его освобождалась от земной любви. То был последний покой, подобный амброзийной ночи Го- мера, подобный сладкому отдыху смерти... Когда он проснулся, было темно. В четырехугольнике открытого неба сверкали звезды. Серп луны кидал сия- ние на голову Афродиты. Юлиан встал. Должно быть, Олимпиодор приходил, но не заметил или не хотел разбудить мальчика, угадав его горе. Теперь на бронзовом треножнике рдели угли, и струйки благовонного дыма подымались к лицу богини. Юлиан подошел, взял из хризолитовой чаши между но- гами треножника несколько зерен душистой смолы и бро- сил на угли алтаря. Дым заклубился обильнее. И розовый отблеск огня вспыхнул, как легкий румянец жизни на лице богини, сливаясь с блеском новорожденного месяца. Чистая Афродита-Урания как будто сходила от звезд на землю. Юлиан наклонился и поцеловал ноги изваяния. Он молился ей: - Афродита! Афродита! Я буду любить тебя вечно. И слезы падали на мраморные ноги изваяния. На берегу Средиземного моря, в одном из грязных и бедных предместий Селевки Сирийской, торговой гавани Великой Антиохии, кривые, узкие улицы выходили на площадь у набережной; моря не было видно из-за леса мачт и снастей. Дома состояли из беспорядочно нагроможденных кле- тушек, обмазанных глиной. С улицы прикрывались они иногда истрепанным ковром, похожим на грязное лохмотье, или циновкой. Во всех этих углах, клетушках, переулочках, с тяжелым запахом помоев, прачешень и бань для рабочих, копошился пестрый, нищий, голодный сброд. Солнце, сжигавшее засухой, землю, закатилось. Насту- пали сумерки. Зной, пыль, мгла еще тягостней повисли над городом. С рынка веял удушливый запах мяса и овощей, пролежавших весь день на жаре. Полуголые рабы с ко- раблей носили по сходням тюки на плечах; одна сторона го- ловы была у них выбрита; сквозь лохмотья виднелись руб- цы от ударов; у многих чернели во все лицо клейма, выж- женные каленым железом: две латинские буквы c и F, что значило - Cave FureM, Берегись Вора. Зажигались огни. Несмотря на приближение ночи, суетня и говор в тесных переулках не утихали. Из сосед- ней кузницы слышались раздирающие уши удары молота по железным листам; вспыхивало зарево горна; клубилась копоть. Рядом рабы-хлебопеки, голые, покрытые с головы до ног белою мучною пылью, с красными воспаленными от жара веками, сажали хлебы в печи. Сапожник в откры- той лавчонке, откуда пахло клеем и кожей, тачал сапоги при свете лампадки, сидя на корточках и во все горло рас- певая песни на языке варваров. Из клетушки в клетушку, через переулок, две старухи, настоящие ведьмы, с растре- панными седыми волосами, кричали и бранились, протяги- вая руки, чтобы сцепиться, из-за веревки, на которую ве- шали сушиться тряпье. А внизу торговец, спеша издалека по утру на рынок, на костлявой ободранной кляче, в ивовых корзинах вез целую гору несвежей рыбы; прохожие от не- выносимого смрада отворачивались и ругались. Толстоще- кий жиденок с красными кудрями, наслаждаясь оглуши- тельным громом, колотил в огромный медный таз. Другие дети - крохотные, бесчисленные, рождавшиеся и умирав- шие каждый день сотнями в этой нищете,- валялись, виз- жа как поросята, вокруг луж с апельсинными корками" с яичными скорлупами В еще более темных и подозри- тельных переулках, где жили мелкие воришки, где из ка- бачков пахло сыростью и кислым вином, корабельщики со всех концов света ходили обнявшись и орали пьяные пес- ни. Над воротами лупанара повешен был фонарь с бес- стыдным изображением, посвященным богу Приапу, и ког- да на дверях приподымали покров - центону, внутри вид- нелся тесный ряд коморочек, похожих на стойла; над каж- дой была надпись с ценою; в душной темноте белели го- лые тела женщин. И надо всем этим шумом и гамом, надо всей этой че- ловеческой грязью и бедностью, слышались далекие вздо- хи прибоя, ропот невидимого моря. У самых окон подвальной кухни финикийского купца оборванцы играли в кости и болтали. Из кухни долетал теплыми клубами чад кипящего жира, запах пряностей и жареной дичи. Голодные вдыхали его, закрывая глаза от наслаждения. Христианин, красильщик пурпура, выгнанный с бога- той тирской фабрики за воровство, говорил, с жадностью обсасывая лист мальвы, выброшенный Поваром: - Что в Антиохии, добрые люди, делается, об этом и говорить-то на ночь страшно. Намедни голодный народ растерзал префекта Феофила. А за что. Бог весть. Когда де- ло сделали, вспомнили, что бедняга был добрый и благоче- стивый человек. Говорят, цезарь на него указал народу... Дряхлый старичок, очень искусный карманный вориш- ка, произнес: - Я видел однажды цезаря. Не знаю. Мне понравил- ся. Молоденький; волоски светлые, как лен; личико сытое, но добренькое. А сколько убийств, Господи, сколько убийств! Разбой. По улицам ходить страшно. - Все это - не от цезаря, а от жены его, от Констан- тины. Ведьма? Странной наружности люди подошли к разговаривав- шим и наклонились, как будто желая принять участие в беседе. Если бы свет от кухонной печи был сильнее, можно было бы рассмотреть, что лица их подмалеваны, одежды замараны и изорваны неестественно, как у нищих в театре. Несмотря на лохмотья, руки у самого грязного были белые, тонкие, с розовыми, обточенными ногтями. Один из них сказал товарищу тихонько на ухо: - Слушай, Агамемнон: здесь тоже говорят о цезаре. Тот, кого звали Агамемноном, казался пьяным; он по- шатывался; борода, неестественно густая и длинная, дела- ла его похожим на сказочного разбойника; но глаза были добрые, ясно-голубые, с детским выражением. Товарищи испуганным шепотом удерживали его: - Осторожнее! Карманный воришка заговорил жалобным голосом, точ- но запел: - Нет, вы только скажите мне, мужи-братья,. разве это хорошо? Хлеб дорожает каждый день; люди мрут, как мухи. И вдруг... нет, вы только рассудите, пристойно ли это? Намедни из Египта приезжает огромнейший трех- мачтовый корабль; обрадовались, думаем - хлеб. Цезарь, говорят, выписал, чтобы накормить народ. И что же, что бы это было, добрые люди - ну, как вы думаете, что? - Пыль из Александрии, особенная, розовая, ливийская, для натирания атлетов, пыль - для собственных придворных гладиаторов цезаря, пыль вместо хлеба? Разве это хо- рошо?-заключил он, делая негодующие знаки ловкими воровскими пальцами. Агамемнон подталкивал товарища: - Спроси имя. Имя! - Тише... нельзя! Потом... Чесальщик шерсти заметил: - У нас, в Селевкии, еще спокойно. А в Антиохии - предательства, доносы, розыски... Красильщик, который в последний раз лизнул мальву и отбросил ее, убедившись, что она потеряла вкус, провор- чал себе под нос мрачно: - А вот, даст Бог, человеческое мясо и кровь будут скоро дешевле хлеба и вина... Чесальщик шерсти, горький пьяница и философ, тяже- ло вздыхал: - Ох-ох-ох! Бедные мы людишки! Блаженные олим- пийцы играют нами, как мячиками - то вправо, то влево, то вверх, то вниз: люди плачут, а боги смеются. Товарищ Агамемнона успел вмешаться в разговор. Ловко, как будто небрежно, выспросил имена; подслушал даже то, что странствующий сапожник сообщил на ухо че- сальщику о предполагаемом заговоре среди солдат претории. Потом, отойдя, записал имена раз- говаривавших изящным стилосом на восковые дощечки, где хранилось много имен. В это время с рыночной площади донеслись хриплые, глухие, подобные реву какого-то подземного чудовища, не то смеющиеся, не то плачущие звуки водяного органа: сле- пой раб-христианин за четыре обола в день, у входа в ба- лаган, накачивал воду, производившую в машине эти смешные и плачевные звуки. Агамемнон потащил спутников в балаган, обтянутый, наподобие палатки, голубою тканью с серебряными звездами. Фонарь озарял черную доску-объявление о предстоящем зрелище, написанное мелом по-сирийски и по-гречески. Внутри было душно. Пахло чесноком и копотью масля- ных плошек. В дополнение органа, пищали две пронзитель- ные флейты, и черный эфиоп, вращая белками, ударял в бубны. Плясун прыгал и кувыркался на канате, хлопая в лад руками. Он пел модную песенку: Hue, hue convenite nunc Spatolocinaedi! Pedem tendite, Cursum addite. Эй, вы! Соберем мальчиколюбцев изощренных! Все мчитесь сюда быстрой ногой, пятою легкой... Этот худой курносый плясун был стар, отвратителен и весел. С бритого лба его струились капли пота, смешан- ного с румянами; морщины, залепленные белилами, похо- дили на трещины стен, у которой известка тает под дождем. Когда он удалился, орган и флейта умолкли. На под- мостки выбежала пятнадцатилетняя девочка, чтобы испол- нить знаменитую, до безумия любимую народом, пля- ску -кордакс. Отцы церкви громили ее, римские законы запрещали- ничто не помогало: кордакс плясали всюду, бедные и богатые, жены сенаторов и уличные плясуньи. Агамемнон проговорил с восторгом: - Что за девочка! Благодаря кулакам спутников, он пробился в первый ряд. Худенькое, смуглое тело нубиянки обвивала, только вокруг бедер, почти воздушная, бесцветная ткань; воло- сы подымались над головой мелкими, пушисто-черными кудрями, как у женщин Эфиопии; лицо чистого египетско- го облика напоминало лица сфинксов. Кроталистрия начала плясать, как будто скучая, лени- во и небрежно. Над головой, в тонких руках, медные буб- ны - кроталии чуть слышно бряцали. Потом движения ускорились. И вдруг, из-под длинных ресниц, сверкнули желтые глаза, прозрачные, веселые, как у хищных зверей. Она выпрямилась, и медные кроталии зазвенели пронзительно, с таким вызовом, что вся толпа дрогнула. Тогда девочка закружилась, быстрая, тонкая, гибкая, как змейка. Ноздри ее