азмаха ударил он огромным кулаком правой руки в левую ладонь и обвел всех торжествующим взглядом: - Как приял, так и содержу в мыслях! - А? Что? Что он такое говорят? -спрашивал Озий, столетний старец, современник великого Никейского собо- ра.-Где мой рожок? Беспомощное недоумение выражалось на лице его. Он был глух, почти слеп, с длинной, седой бородой. Дьякон приставил слуховой рожок к уху старика. За стихарь Пафнутия с умоляющим видом цеплялся бледный и худенький монах-постник: - Отче Пафнутий! -старался он перекричать его.- Что же это такое? -Из-за одного, все из-за одного слова: подобносущный, или единосущный! И, хватаясь за одежду Пафнутия, монах рассказал ему об ужасах, которые видел в Александрии и Константинополе. Ариане тем, кто не хочет принимать св. Тайн в ерети- ческих церквах, открывают рот деревянными снарядами, состоящими из двух соединенных палок, наподобие рога- тины, и насильно вкладывают Причастие; детей пытают; женам раздавливают в тисках или выжигают раскаленным железом сосцы; в церкви св. Апостолов произошла такая драка между арианами и православными, что кровь напол- нила дождевую цистерну и со ступеней паперти лилась на площадь; в Александрии правитель Себастиан избил колю- чими пальмовыми ветвями православных девственниц, так что многие умерли, и непогребенные, обесчещенные тела лежали перед городскими воротами.-И все это даже не из-за одного слова, а из-за одной буквы, из-за одной йоты. отличающей греческое слово единосущный - oiAOOUO, iли от подобносущный-o^OlOKCHOg. - Отче Пафнутий,- твердил кроткий бледный мо- нах,- из-за одной йоты! И главное, в Священном-то Писа- нии нет даже слова узия-сущность! Из-за чего же мы спорим и терзаем друг друга? Подумай, отче, как ужасно такое наше злонравие!.. - Так что же? - перебил его Пафнутий нетерпели- во.- Неужели примириться с окаянными богохульниками, псами, изблевавшими из еретического сердца, что было время, когда Сына не было? - Един Пастырь, едино стадо,- робко защищался мо- нах.-Уступим... Но Пафнутий не слушал его. Он кричал так, что жилы напрягались на шее и висках его, покрытых каплями пота. - Да умолкнут богоненавистники! Да не будет, да не будет сего! Арианскую гнусную ересь анафематствую! Как приял от отцов, так и содержу в мыслях! Столетний Озий одобрительно и беспомощно кивал се- дой головой. - Что ты как будто притих, авва Дорофей? Мало се- годня споришь. Или прискучило? - спрашивал желчно- го, юркого старичка высокий, бледный и красивый, с волни- стыми, необыкновенно длинными, черными, как смоль, во- лосами, пресвитер Фива. - Охрип, брат Фива. И хочу говорить, да голоса нет. Натрудил себе горло намедни, как низлагали проклятых акакиян: второй день хриплю. - Ты бы, отче, сырым яйцом горло пополоскал: весь- ма облегчает. В другом конце залы спорил Аэтий, дьякон Антиохий- ский, самый крайний из учеников Ария; его называли без- божным,- афеем, за кощунственное учение о Св. Троице. Лицо у него было веселое и насмешливое. Жизнь Аэтия отличалась разнообразием: он был поочередно рабом, мед- ником, поденщиком, ритором, лекарем, учеником алексан- дрийских философов и, наконец, дьяконом. - Бог Отец по сущности чужд Богу Сыну - пропове- довал Аэтий, наслаждаясь ужасом слушателей.-Есть Троица. Но Ипостаси различествуют в славе. Бог неизре- чен для Сына, потому что несказанно то, что Он есть сам в Себе. Даже Сын не знает сущности Своей, ибо имеюще- му начало невозможно представить или объять умом Без- начального. - Не богохульствуй! - в негодовании воскликнул Фе- ойа, епископ Мармарикский.- Доколе же прострется, бра- тья мои, сатанинская дерзость еретиков? - Сладкоречием своим,-добавил наставительно Соф- роний, епископ Помпеополиса,- не вводи в заблуждений простодушных. - Укажите мне на какие-нибудь философские дово- ды - и я соглашусь. Но крики и ругательства доказывают только бессилие,- возразил Аэтий спокойно. -В Писании сказано...-Начал было Софроний. - Какое мне дело до Писания? Бог дал разум людям, чтобы познавать Его. Я верю в диалектику, а не в букву Писания. Рассуждайте со мной, придерживаясь категорий и силлогизмов Аристотеля. И с презрительной улыбкой завернулся он в свой дья- конский стихарь, как Диоген в цинический плащ. Некоторые епископы уже начали приходить к общему исповеданию, друг Другу уступая, как вдруг вмешался в разговор их арианин, Нарцисс из Нерониады, знаток всех соборных постановлений, символов и канонов, человек, которого не любили, обвиняли в прелюбодеянии, лихоимст- ве, но все-таки уважали за ученость: - Ересь! - объявил он епископам кратко и невозму- тимо. - Как ересь? Почему ересь? - произнесло несколько голосов. - Объявлено сие ересью еще на соборе в Ганграх Пафлагонских. У Нарцисса были маленькие косые глаза, сверкавшие злобным блеском, такая же злобная и кривая улыбка на тонких губах; волосы, с проседью, жесткие, как щетина; казалось, все черты лица его перекосились от злобы. - В Ганграх Пафлагонских!- повторили епископы в отчаянии.-А мы и забыли об этом соборе... Что же де- лать, братья? Нарцисс, обводя всех косыми глазами, торжест- вовал. - Господи, помилуй нас, грешных!-восклицал доб- рый и простодушный епископ Евзой.-Ничего не разумею. Запутался. Голова кругом идет: o^oowlOg, o^olovalog, единосущный, неединосущный, подобья. Ипостаси - в ушах звенит от греческих слов. Хожу как в тумане и сам не знаю, во что верю, во что не верю, где ересь, где не ересь. Госпо- ди Иисусе Христе, помоги нам! Погибаем в сетях дьяволь- ских! В это мгновение шум и крики умолкли. На амвон взо- шел один из придворных любимцев императора, епископ Урзакий Сингидонский; в руках держал он длинную перга- ментную хартию. Два скорописца перед раскрытыми кни- гами приготовились записывать прения собора, очинив тон- кие перья из египетского тростника - каламуса. Урзакий читал повеление императора, обращенное к епископам: "Констанций Победитель Триумфатор, досточтимый и вечный Август- всем собравшимся в Медиолане епи- скепам". Он требовал от собора низложения Афанасия, патриар- ха Александрийского, в грубых и непристойных словах; называл всеми чтимого, святого старца "негоднейшим из людей, изменником, сообщником буйного и гнусного Мак- сенция". Придворные льстецы - Валент, Евсевий, Аксентий ста- ли подписывать хартию. Но в толпе послышался ропот: - Окаянная прелесть, велемудрые ухищрения ариан- ских христоборцев! Не дадим патриарха в обиду! - Кесарь называет себя вечным. Никто не вечен кроме Бога. Кощунство! Последние слова явственно услышал Кодстанций, сто- явший за ковром. Вдруг отдернул он завесу и вступил в залу собора. Копьеносцы окружали его. Лицо императора было гневно. Наступило молчание. - Что это? Что это? -повторял слепой старец Озий; на лице его были недоумение и тревога. - Отцы!-начал император, сдерживая гнев.-По- звольте мне, служителю Всеблагого, довести, под Промыс- лом Его, ревность мою до конца. Афанасий, мятежник, первый нарушитель вселенского мира... Опять послышался ропот в толпе. Констанций умолк и с удивлением обвел глазами епи- скопов. Чей-то голос произнес: - Гнусную арианскую ересь анафематствуем! - Вера, на которую восстаете вы,-возразил импера- тор,- наша вера. Если она еретическая,- почему же Гос- подь Вседержитель даровал нам победу над всеми нашими супостатами - Констаном, Ветранионом, Галлом, буйным и гнусным Максенцием? Почему сам Бог вложил в нашу священную десницу державу мира? Отцы безмолвствовали. Тогда придворный льстец, Ва- лент, епископ Мурзийский, наклонился с подобострастным смирением: - Бог откроет истину мудрости твоей, боголюбезней- ший владыка! То, во что ты веруешь, не может быть ере- сью. Недаром Кирилл Иерусалимский видел чудотворное знамение на небе в день твоей победы над Максенцием,- крест, окруженный радугой. - Я так хочу! - прервал его Констанций, подыма- ясь.-Афанасий будет низложен властью, данной нам от Бога. Молитесь, дабы прекратились наконец всякие распри и словопрения, уничтожена была злоименная и человеко- убийственная ересь сабеллиан, приверженцев негоднейшего Афанасия, воссияла же в сердцах у всех истина... Вдруг лицо его побледнело; слова замерли на губах. - Что это? Как пустили?.. Констанций указывал на высокого старика, с лицом су- ровым и величественным: то был гонимый и низложенный за веру Пиктавийский епископ Иларий, один из злейших врагов императора-арианина. Он самовольно пришел на со- бор, может быть, думая найти мученическую смерть. Старик поднял руку к небу, как будто призывая про- клятие на голову императора, и громкий голос его раздал- ся в тишине собора: - Братья, се грядет Христос, ибо Антихрист уже побе- дил. Антихрист-Констанций! Не по хребту ударяет нас, а ласкает по чреву; не в темницы бросает, а прельщает в царских чертогах. Кесарь, слушай: говорю тебе то, что сказал бы Нерону, Декию, Максимиану, явным гонителям церкви: ты - убийца не человеков, а самой Любви Божест- венной! Нерон, Декий, Максимиан более служили Богу, чем ты: при них мы побеждали дьявола; при них лилась кровь мучеников, очистившая землю, и мертвые кости тво- рили чудеса. А ты, свирепейший, убиваешь, но не даешь нам славы смерти! Господи, пошли нам явного мучителя, нелицемерного врага, подобного Нерону и Декию, дабы благодатное и страшное орудие гнева Твоего воскресило церковь, растленную лобзаниями Иуды-Констанция!.. Император поднял руку в ярости: - Схватить, схватить его-и мятежников!-прого- ворил он, задыхаясь и указывая на Илария. Палатины и щитоносцы бросились на епископов. Про- изошло смятение. Сверкнули мечи. Илария, с грубыми оскорблениями, срывая омофор, епитрахиль и фелонь, потащили воины. Многие в ужасе, устремляясь к дверям, падали, дави- ли и топтали друг друга. Один из юношей-скорописцев вскочил на окно, желая выпрыгнуть на двор, но воин уцепился за длинную одежду его и не пускал. Стол с чернильницами опрокинули, и крас- ные чернила разлились по синему яшмовому полу. При ви- де этой багровой лужи стали кричать: - Кровь! Кровь! Бегите! Другие вопили: - Смерть врагам благочестивейшего августа! Пафнутий громовым голосом возглашал, увлекаемый двумя легионерами: - Признаю собор Никейский, ересь арианскую анафе- матствую! Многие продолжали кричать: - Единосущный! Другие: - Да не будет сего! Подобносущный! Третьи: - Несходный, сиречь, аномэон, аномэон!-Умолкни- те, богоненавистники! -Анафема! - Да извергнется! - Собор в Никее! - Собор в Сардике! - В Ганграх Паф- лагонских! -Анафема! Слепой Озий сидел неподвижно, всеми забытый, на своем почетном епископском кресле, и шептал чуть слышно: - Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Что же это, братья?.. Но напрасно протягивал он свои слабые руки к мяту- щимся и обезумевшим людям; напрасно твердил: "Братья, братья, что же это?"-Никто не видел и не слышал ста- рика. И слезы текли по его столетним морщинам. Юлиан смотрел на собор с злорадной усмешкой и мол- ча торжествовал. В тот же день, поздним вечером, в пустынной тишине, среди зеленой равнины, к Востоку от Медиолана шли два монаха-отшельника из Месопотамии, посланные на собор дальними сирийскими епископами. Едва спаслись они из рук придворной стражи и теперь с радостью направляли путь к Равенне, чтобы поскорее сесть на корабль и вернуться в пустыню. Усталость и уны- ние выражались в их лицах. Эфраим, один из них, был ста- рик; другой, Пимен - юноша. Эфраим сказал Пимену: - Пора в пустыню, брат мой! Лучше слушать вой ша- калов и львов, чем то, что сегодня мы слышали в царских чертогах. О, сладкое чадо мое! Блаженны безмолвные. Блаженны оградившие себя стеною тишины пустынной, за которую не долетят к ним споры учителей церковных. Бла- женны понявшие ничтожество слов. Блаженны не споря- щие. Блажен, кто не испытывает Божьих тайн, но поет пред лицом твоим. Господи, как лира. Блажен, кто постиг, как трудно знать, как сладко любить Тебя, Господи! Эфраим умолк, и Пимен произнес: "аминь!" Великая тишина ночи обняла их. И бодро, по звездам, направили они путь свой к Востоку, радуясь молчанию пу- стыни. В солнечное утро по всем улицам Медиолана стреми- лись толпы народа на главную площадь. Раздался гул приветствий - и в триумфальной колес- нице, запряженной стаей белых, как лебеди, коней, появил- ся император. Он стоял на такой высоте, что люди снизу должны бы- ли смотреть на него, закинув головы. Одежда, усыпанная драгоценными каменьями, горела ослепительно. В правой руке держал он скипетр, в левой - державу, увенчанную крестом. Неподвижный, как изваяние, сильно нарумяненный и набеленный, он смотрел прямо перед собой, не поворачи- вая головы, как будто она была сжата в тисках. Во все продолжение пути, даже при толчках и сотрясениях колес- ницы, не сделал ни одного движения-не шевельнул паль- цем, не кашлянул, не моргнул глазом. Эту окаменелую не- подвижность приобрел Констанций многолетними усили- ями, гордился ею и считал ее необходимым знаком боже- ского величия римских императоров. В такие минуты ско- рее согласился бы он умереть, чем, проявляя смертную природу, отереть пот с лица, чихнуть, высморкаться или плюнуть. Кривоногий, маленького роста, самому себе казался ис- полином. Когда колесница въезжала под арку триумфаль- ных ворот, недалеко от терм Максимиана Геркула, накло- нил голову, как будто мог ею задеть за ворота, в которые свободно прошел бы Циклоп. По обеим сторонам пути стояли палатины. У них были золотые шлемы, золотые панцири; на солнце два ряда почетной стражи сверкали, как две молнии. Вокруг императорской колесницы развевались пышные знамена в виде драконов. Пурпурная ткань, раздутая вет- ром, врывавшимся в открытые пасти драконов, издавала пронзительный свист, подобный змеиному шипению, и длинные багровые хвосты чудовищ клубились по ветру. На площади собраны были все легионы, стоявшие в Me- диолане. Гром приветствий встретил императора. Констанций был доволен: самый звук этих приветствий, не слишком сла- бый, не слишком сильный, установлен был заранее и под- чинен строжайшему порядку; солдат и граждан учили ис- кусству умеренно и благоговейно кричать от восторга. Придавая каждому движению, каждому шагу своему напыщенную торжественность, император спустился с ко- лесницы и взошел на помост, возвышавшийся над пло- щадью, сверху донизу увешанный победоносными лохмо- тьями древних знамен и медными римскими орлами. Опять раздался трубный звук, знак того, что полково- дец желает говорить с войском - и на площади воцари- лась тишина. - Optimi reipublicae defensores!-начал Констанций,- превосходнейшие защитники республики! Речь его была растянута и переполнена цветами школь- ного красноречия. Юлиан, в придворной одежде, взошел по ступеням по- моста, и братоубийца облек последнего потомка Констан- ция Хлора священною цезарскою порфирою. Сквозь лег- кий шелк проникли лучи солнца в то время, когда импера- тор подымал пурпур, чтобы возложить его на коленопре- клоненного Юлиана,- и кровавый отблеск упал на лицо нового цезаря, покрытое смертной бледностью. Мысленно повторил он стих Илиады, казавшийся ему пророчеством: "Очи смежила багровая смерть и могучая Мойра". А между тем Констанций приветствовал его: - Recepisti primaevus originis tuae splendidum florem, amatissime mihi omnium f rater.-Еще столь юный, ты уже приемлешь блистательный цвет твоего царственного рода, возлюбленнейший брат мой. Тогда по всем легионам пролетел крик восторга, Кон- станций нахмурился: крик превзошел установленную меру: должно быть, лицо Юлиана понравилось воинам. - Да здравствует цезарь Юлиан! - кричали они все громче и громче и не хотели умолкнуть. Новый цезарь ответил им братской улыбкой. Каждый из легионеров ударял медным щитом по коле- ну, что было знаком радости. Юлиану казалось, что над ним совершается воля не ке- саря, а самих богов. Каждый вечер Констанций имел обыкновение посвя- щать четверть часа отделке и обтачиванию ногтей; это была единственная забава, которую позволял он себе, не- прихотливый, воздержанный и скорее грубый, чем изне- женный, во всех своих привычках. Обтачивая ногти тонкими напидочками, гладя их ще- точками, с веселым видом, спросил он в тот вечер любимо- го евнуха, сановника августейшей опочивальни, Евсевия: - Как тебе кажется, скоро победит он галлов? - Мне кажется,- отвечал Евсевий,- что мы скоро по- лучим известие о поражениях и смерти Юлиана. - Мне было бы очень жаль,- продолжал Констан- ций.-Я, впрочем, сделал все, что мог: ему теперь придет- ся обвинять себя самого... Он улыбнулся и, склонив голову набок, посмотрел на свои отточенные ногти. - Ты победил Максенция,- прошептал евнух,- побе- дил Ветраниона, Константа, Галла, победишь и Юлиана. Тогда будет един пастырь, едино стадо. Бог - и ты! - Да, да... Но кроме Юлиана, есть Афанасий. Я не ус- покоюсь, пока, живой или мертвый, не будет он в моих руках. - Юлиан страшнее Афанасия, а ты сегодня облек его пурпуром смерти.- О, мудрость Божеского Промысла! Как низвергает она путями неисповедимыми всех врагов твоей вечности.- Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков! - Аминь,- заключил император, покончив с ногтями и бросив последнюю щеточку. Он подошел к древней Константиновой Хоругви - Ла- баруму, всегда стоявшему в опочивальне кесаря, опустился перед ним на колени и, смотря на монограмму Иисуса Христа, составленную из драгоценных каменьев, блистав- шую при свете неугасимой лампады, начал молиться. Про- чел уставные молитвы и сотворил назначенное число зем- ных поклонов. К Богу обращался он с невозмутимой верой, как люди, никогда не сомневавшиеся в своей добродетели. Когда обычные три четверти часа вечерней молитвы кончились, он встал с легким сердцем. Евнухи раздели его. Он лег на величественное ложе, которое поддерживали серебряные херувимы распростерты- ми крыльями. Император заснул с невинной улыбкой на устах. В Афинах, в одном из многолюдных портиков, выстав- лено было изваяние Арсинои-Победитель Октавии с мертвою головою Брута. Афиняне приветствовали дочь сенатора Гельвидия Приска, как возобновительницу Древ- него искусства. Особые чиновники, обязанные тайно следить за настро- ением умов в империи, получившие откровенное имя испытующих, донесли куда следует, что изваяние это мо- жет пробудить в народе вольнолюбивые чувства: в мертвой голове Брута находили сходство с головой Юлиана, и ви- дели в этом преступный намек на недавнюю казнь Галла; в Октавии старались найти СХОДСТЕО с Констанцием. Дело разрослось в целое следствие об оскорблении ве- личества и едва не попало в руки Павла Катены. К сча- стию, - из придворной канцелярии, от магистра оффиций, получен был строжайший приказ не только унести статую из портика, но и уничтожить ее в присутствии импера- торских чиновников. Арсиноя хотела ее скрыть. Гортензий был в таком страхе, что грозил выдать воспитанницу доносчикам. Ею овладело отвращение к человеческой низости: она позволила делать со своим произведением все, что Гортен- зию было угодно. Статую разбили каменщики. Арсиноя поспешно уехала из Афин. Опекун убедил ее сопровождать его в Рим, где друзья давно обещали ему выгодное место императорского квестора. Они поселились недалеко от Палатинского холма. Дни проходили с бездействии. Художница поняла, что прежне- го великого и свободного искусства уже быть не может. Арсиноя помнила свой разговор с Юлианом в Афинах; это была единственная связь ее с жизнью. Ожидание в без- действии казалось ей невыносимым. В минуты отчаяния хо- телось кончить сразу, покинуть все, немедленно ехать к Галлию, к молодому цезарю-с ним достигнуть власти, или погибнуть. Но в это время она тяжело заболела. В долгие тихие дни выздоровления успокоивал и утешал ее самый измен- чивый и верный из поклонников ее, центурион придворных щитоносцев, сын богатого родосского купца, Анатолий. Он был римским центурионом, как сам выражался, только по недоразумению; на военную службу поступил, удовлетворяя тщеславной прихоти отца, который считал за верх благополучия видеть сына в золотых доспехах при- дворного щитоносца. Откупаясь от службы взятками, Ана- толий проводил жизнь в изящной праздности, среди ред- ких произведений искусства и книг, в пирах, в ленивых и роскошных путешествиях. Неглубокой ясности души, как у прежних эпикурейцев, у него уже не было. Он жаловал- ся друзьям: -Я болен смертельной болезнью. Какой?-спрашивали они с улыбкой недоверия. Тем, что вы называете моим остроумием, и что мне самому кажется порой плачевным и странным безумием. В слишком мягких, женоподобных чертах его было вы- ражение усталости и лени. Иногда как будто просыпался: то предпринимал во вре- мя бури бесцельную опасную прогулку в открытом море с рыбаками, то уезжал в леса Калабрии охотиться на каба- нов и медведей; мечтал об участии в заговоре на жизнь кесаря, или о военных подвигах; искал посвящения в таин- ства Митры и Адонаи. В такие минуты он способен был поразить даже людей, не знавших его обычной жизни, не- утомимостью и отвагой. Но скоро возбуждение проходило, и он возвращался к праздности, еще более вялый и сонный, еще более груст- ный и насмешливый. - Ничего с тобой не поделаешь, Анатолий,- говори- ла ему Арсиноя с ласковой укоризной: - весь ты мягкий, точно без костей. Но вместе с тем она чувствовала в природе этого по- следнего эпикурейца эллинскую зрелость; любила в у ста- рых глазах его грустную насмешку надо всем в жизни и над самим собой, когда он говорил: - Мудрец умеет находить долю сладости в самых пе- чальных мыслях своих, подобно пчелам Гиметта, которые из самых горьких трав извлекают мед. Тихие беседы его убаюкивали и утешали Арсиною. Шутя, называла она его своим врачом. Арсиноя выздоровела, но уже более не возвращалась в мастерскую; самый вид мрамора вызывал в ней тягост- ное чувство. В это время Гортензий устраивал для народа, в честь своего прибытия в Рим, великолепные игры в амфитеатре Флавия. Он был в постоянных разъездах и хлопотах, по- лучал каждый день из различных стран света-лошадей, львов, иберийских медведей, шотландских собак, нильских крокодилов, бесстрашных охотников, искусных наездников, мимов, отборных гладиаторов. Приближался день праздника, а львов еще не привози- ли из Тарента, куда они прибыли морем. Медведи при- ехали, исхудалые, заморенные и смирные, как овцы. Гор- тензий не спал ночей от беспокойства. За два дня саксонские пленники-гладиаторы, люди гордые и неустрашимые, за которых дал он огромные день- ги, передушили друг друга в тюрьме, ночью, к великому негодованию сенатора, считая позором служить потехой римской черни. Гортензий, при этом неожиданном изве- стии, едва не лишился чувств. Теперь вся надежда была на крокодилов. - Пробовал ли ты давать им рубленое поросячье мя- со? - спрашивал он раба, приставленного к драгоценным крокодилам. - Давал. Не едят. - А сырой телятины? - И телятины не едят. - А пшеничного хлеба, моченного в сливках? - И не нюхают. Отворачивают морды и спят. Должно быть, больные, или очень томные. Мы им уж пасти откры- вали шестами, насильно всовывали пищу - выплевывают. - Клянусь Юпитером, уморят себя и меня эти подлые твари! Пустить их в первый же день на арену, а то еще подохнут с голоду,- простонал бедный Гортензий, падая в кресло. Арсиноя смотрела на него с некоторой завистью: ему, по крайней мере, не было скучно. Она прошла в уединенный покой, выходивший окнами в сад. Здесь, в тихом лунном сиянии, шестнадцатилетняя сестра ее Мирра, худенькая, стройная девочка, перебирала струны на лире. В тишине лунной ночи звуки падали, как слезы. Арсиноя, молча, обняла сестру. Мирра ответила ей улыбкой, не переставая играть. За стеной сада послышался свист. - Это он! - сказала Мирра, вставая и прислушива- ясь.-Пойдем скорее. Она крепко сжала руку Арсинои своей детской и силь- ной рукой. Обе девушки накинули на себя темные плащи и вышли. Ветер гнал облака; луна то выглядывала, то пряталась за них. Арсиноя отперла небольшую калитку в садовой ограде. Их встретил юноша, закутанный в шерстяную монаше- скую казулу. - Не опоздали, Ювентин? - спросила Мирра.- Я так боялась, что ты не придешь... Они шли долго, сперва по узкому и темному переулку, потом по винограднику, и вышли наконец в голое поле, начало римской Кампании. Шелестел сухой бурьян. На светлой лунной дали виднелись пролеты кирпичного акве- дука времен Сервия Туллия. Ювентин оглянулся и произнес: - Кто-то идет. Обе девушки также обернулись. Свет луны упал на их лица, и человек, следивший за ними, воскликнул радостно: - Арсиноя! Мирра! Наконец-то я нашел вас! Ку- да вы? - К христианам,- отвечала Арсиноя.- Пойдем с на- ми, Анатолий. Ты увидишь много любопытного., - К христианам? Не может быть... Ты всегда их так ненавидела? - удивился центурион. - С летами, друг мой, становишься добрее и равно- душнее ко всему,- возразила девушка.- Это суеверие не лучше и не хуже других. И потом,- чего только не делаешь от скуки? - Я хожу к ним для Мирры. Ей нравится... - Где же церковь? Мы в пустом поле? - спросил Анатолий, с недоумением оглядываясь. - Церкви христиан осквернены или разрушены их же собственными братьями, арианами, которые иначе верят в Христа, чем они. При дворе ты должен был наслушаться об единосущии и подобносущии. Теперь противники ариан молятся тайно в тех же самых подземельях, как во време- на первых гонений. Мирра и Ювентин немного отстали, так что Анатолий и Арсиноя могли говорить наедине. - Кто это? -произнес центурион, указывая на Ювен- тина. - Потомок древнего патрицианского рода Фуриев,- отвечала Арсиноя.-Мать хочет сделать из него консула, а он мечтает уйти, против ее воли, в пустыню, чтобы мо- литься Богу... Любит мать и скрывается от нее, как от врага. - Потомки Фуриев-монахи. О, время!-вздохнул эпикуреец. В это время подошли они к аренариям - древним ко- пям рассыпчатого туфа, и спустились по узким ступеням на самое дно каменоломни. Луна озаряла глыбы краснова- той вулканической земли. Ювентин взял из полукруглого углубления в стене маленькую глиняную лампаду с руч- кой, выбил огонь и зажег. Длинное колеблющееся пламя вспыхнуло в остром горлышке, в котором плавала светиль- ня. Они углубились в один из боковых ходов аренария. Прорытый еще древними римлянами, очень широкий и про- сторный, спускался он в глубину по довольно крутому на- клону. Его пересекали другие подземные ходы, служившие работникам для перевозки туфа. Ювентин вел спутниц по лабиринту. Наконец, остано- вился перед колодцем и снял деревянную крышку. Пахнуло сыростью. Они спустились осторожно по крутым ступеням. В самой глубине была небольшая дверь. Ювентин по- стучался. Дверь отворилась, и седой монах-привратник впустил их в узкий и высокий подземный ход, прорытый уже не в рассыпчатом, а зернистом туфе, достаточно рыхлом для удобного прокапывания галерей. Обе стены покрыты были от земли до потолка мрамор- ными досками или тонкими плоскими черепицами, которы- ми заделывались бесчисленные гробницы. Иногда встречались им люди с лампадами. При мерца- ющем свете Анатолий, остановившись на минуту, прочел надпись, вырезанную на одной из плит: "Дорофей, сын Феликса, покоится в месте прохладном, в месте светлом, в месте мирном"-requiscit in loco refrign, luminis, pacis"; на другой плите: "Братья, не тревожьте сладчайшего сна моего". Смысл этих надписей был любовный и радостный. "Софрония,-говорилось в одной,-милая, будь вечно живою в Боге" - "Sophronia dulcis, semper vivis Deo",- и не- много дальше - "Sophronia, vivis" - "Софрония, ты жи- ва",-как будто писавший окончательно постиг, что смер- ти нет. Нигде не говорилось: "он погребен", а только "поло- жен сюда-depositus". Казалось, что тысячи и тысячи лю- дей, поколения за поколениями, лежат здесь, не умершие, а уснувшие легким сном, полные таинственным ожиданием. В углублениях стен стояли лампады, горевшие недвиж- ным длинным пламенем в спертом воздухе, и красивые ам- форы с благовониями. Только запах гнилых костей из ще- лей гробов напоминал о смерти. Подземные ходы шли в несколько ярусов, спускаясь все ниже и ниже. Кое-где в потолке виднелось широкое от- верстие отдушины - луминария,- выходившей в Кампанию. Иногда слабый луч месяца, скользя в луминарий, оза- рял мраморную доску с надписью. В конце одного хода увидели они могильщика за рабо- тою. С веселым лицом, напевая, ударял он железной кир- кой в зернистый туф, который округлялся и принимал вид свода над его головой. Вокруг главного надзирателя могильщиков - фоссора, человека в роскошной одежде, с хитрым и жирным лицом, стояло несколько христиан. Фоссор, получив в наследство целую галерею катакомб, имел право за деньги уступать места, свободные для погребения, в принадлежавшем ему участке; участок был очень выгоден, потому что здесь по- коились мощи св. Лаврентия. Могильщик нажил себе со- стояние. Теперь торговался он с богатым и скупым кожев- ником Симоном. Арсиноя на минуту остановилась, прислу- шиваясь. - А далеко ли место от св. Лаврентия? - спрашивал Симон недоверчиво, думая об огромных деньгах, которые требовал фоссор. - Не далеко: шесть локтей. - Вверху или внизу?-не унимался покупщик. - Одесную, одесную, так - наискосок. Говорю тебе, место отличное, лишнего не беру. Сколько бы ни нагрешил, все отпустится! Так прямо и войдешь со святыми в царст- вие небесное. И фоссор привычной рукой стал снимать с него мерку для могилы, как портной для платья. Кожевник убеди- тельно просил устроить ее попросторнее, чтобы лежать бы- ло не тесно. В это время подошла к могильщику бедно одетая ста- рушка: - Что тебе, бабушка? - Деньги принесла, добавочные. - Какие добавочные? - За прямую могилу. - А, помню. Что же в кривой не хочешь? - Не хочу, отец мой,-и без того уже ноют кости... В катакомбах, особенно поближе к мощам святых, так дорожили каждым свободным уголком, что приходилось устраивать немного искривленные могилы там, где распо- ложение стен не позволяло другого устройства; кривые мо- гилы покупались только бедными. - Бог весть, думаю, сколько времени лежать до Во- скресения,- объяснила старушка.- В кривую попадешь - сначала-то оно, пожалуй, и ничего, а потом, как устанешь, плохо... Анатолий слушал и восхищался. - Это гораздо любопытнее, чем таинства Митры,- уверял он Арсиною, с легкомысленной улыбкой.-Жаль, что я раньше не знал. Никогда не видывал я более весе- лого кладбища! Они вступили в довольно просторную усыпальницу. Здесь горели бесчисленные лампады. Пресвитер отправлял службу. Алтарем была верхняя плита гробницы мученика, которая находилась под дугообразным сводом. Было много молящихся в белых длинным одеждах. Все лица казались радостными. Мирра стала на колени. Она смотрела со слезами дет- ской любви на изображение Пастыря Доброго на потолке усыпальницы. Здесь, в катакомбах, возобновлен был давно уже ос- тавленный церковью обычай первых времен христианства. по окончании службы братья и сестры приветствовали друг друга "лобзанием мира". Арсиноя, следуя общему примеру, поцеловала Анатолия. Потом направились они все четверо из нижних ярусов в верхние, откуда был ход в тайное убежище Ювентина, покинутую языческую гробницу, колумбарий, в стороне от Аппиевой дороги. Здесь, в ожидании корабля, который должен был увез- ти его в Египет, скрывался он от преследований матери, доносившей на него чиновникам префекта, и жил с бого- угодным старцем Дидимом из нижней Фиваиды. Ювентин был в строгом послушании у старца. Дидим, сидя на корточках в колумбарии, плел из иво- вых прутьев корзину. Луч месяца, падая в узкую отдуши- ну, озарял его седые, пушистые кудри и длинную бороду. Сверху донизу в стенах гробницы были сделаны не- большие углубления, похожие на гнезда в голубят- не; в каждом из этих гнезд стояла урна с пеплом усоп- шего. Мирра, которую старик очень любил, благоговейно по- целовала его морщинистую руку и попросила, чтобы он рассказал что-нибудь об отцах-пустынниках. Ничего ей так не нравилось, как эти странные и чудные рассказы. С нежной старческой улыбкой тихонько гладил он Мирру по волосам. Все расположились вокруг старца. Он рассказывал им легенды о великих отшельниках Фиваиды, Нитрии, Месопотамии. Мирра смотрела на него горящими глазами, прижав к груди свои тонкие пальцы. Улыбка слепого полна была детской нежности, и шелкови- стые, мягкие седины окружали голову его, как сияние. Все молчали. Слышался немолчный гул Рима. Вдруг во внутреннюю дверь колумбария, сообщавшую- ся с катакомбами, раздался тихий стук. Ювентин встал, по- дошел к двери и спросил, не отпирая: - Кто там? Ему не ответили; но стук повторился еще более слабый, как будто молящий. Он осторожно приотворил дверь, отступил-и высокая женщина вошла в колумбарий. Длинная, белая одежда оку- тывала ее с головы до ног и опускалась на лицо. Она дви- галась, как больная или очень старая. Все молча смотрели на вошедшую. Одним движением руки откинула она длинные складки, свесившиеся на лицо - и Ювентин вскрикнул: - Мать! Женщина бросилась к ногам сына и обняла их. Пряди седых волос, выбившись, падали на лицо, исху- далое, бледное, жалкое, но все еще гордое. Ювентин обнял голову матери и целовал ее. - Ювентин! - позвал старец. Юноша не ответил. Мать говорила ему быстрым, радостным шепотом, как будто они были одни: - Я думала, что никогда не увижу тебя, сын мой! Хо- тела ехать в Александрию - о, я нашла бы тебя и там, в пустыне, но теперь, не правда ли, кончено? Скажи, что ты не уйдешь. Подожди, пока я умру. Потом, как хо- чешь... Старец повторил: - Ювентин, слышишь ли меня? - Старик,-произнесла женщина, взглянув на слепо- го,- ты не отнимешь сына у матери! Слушай,- если надо, я отрекусь от веры отцов моих, уверую в Распятого, сдела- юсь монахиней... - Ты не разумеешь закона Христова, женщина! Мать не может быть монахиней, монахиня не может быть ма- терью. - Я родила его в муках!.. - Ты любишь не душу, а тело его. Женщина бросила на Дидима взгляд, полный бесконеч- ной ненависти: - Будьте же вы прокляты, с вашими хитрыми, лжи- выми словами! - воскликнула она.- Будьте прокляты, от- нимающие детей у матери, соблазняющие невинных, люди в черных одеждах, боящиеся света небесного, слуги Распя- того, ненавидящие жизнь, разрушители всего, что в мире есть святого и великого!.. Лицо ее исказилось. Еще крепче прижалась она всем те- лом своим к ногам сына и проговорила, задыхаясь: - Я знаю, дитя мое... ты не уйдешь... ты не можешь... Старец Дидим с посохом в руках стоял у открытой вну- тренней двери колумбария, той, которая вела в катакомбы. - Именем Бога живого, повелеваю тебе, сын мой, иди за мною, оставь ее! - произнес он громко и торжественно. Тогда женщина сама выпустила сына из объятий сво- их и пролепетала чуть слышно: - Ну, оставь... иди... если можешь... Слезы Перестали струиться из глаз ее; руки беспомощ- но упали на колени. Она ждала. - Помоги мне, Господи! - прошептал Ювентин, блед- ный, подымая глаза к небу. - "Если кто хочет идти за Мною и не возненавидит отца и мать свою, и жену, и детей, и братьев, и сестер, и самую жизнь свою, тот не может быть учеником Мо- им",-произнес Дидим и, ощупью войдя в дверь, в послед- ний раз обернулся к послушнику: - Оставайся в мире, сын мой, и помни: ты отрекся от Христа. - Отче! Я-с тобой... Господи, вот я!-воскликнул Ювентин и пошел за учителем. Она не сделала ни одного движения, чтобы остановить его, ни одна черта в ее лице не дрогнула. Но, когда шаги их умолкли,- без звука, без стона, упа- ла, как подкошенная. - Отворите! Именем благочестивого императора Кон- станция - отворите! То были воины, посланные префектом по доносу Ювен- тиновой матери, чтобы отыскать мятежных сабеллиан, ис- поведников Единосущия, врагов императора. Солдаты ударяли железным ломом в двери колумбария. Здание дрожало. Стеклянные и серебряные урны с пеплом умерших звенели жалобно. Воины уже сорвали половину дверей. Анатолий, Мирра и Арсиноя бросились во внутренние галереи катакомб. Христиане бегали по узким подземным ходам, как муравьи в разрытом муравейнике, устремляясь к потайным дверям и лестницам, сообщавшимся с камено- ломней. Арсиноя и Мирра не знали в точности расположения ка- такомб. Они заблудились и попали в самый нижний ярус, находившийся в глубине пятидесяти локтей под землей. Здесь трудно было дышать. Под ногами выступала болот- ная вода. Изнеможенное пламя лампад тускнело. Зловоние отравляло воздух. Голова у Мирры закружилась; она по- теряла сознание. Анатолий взял ее на руки. Каждое мгновение опасались они натолкнуться на воинов. Была и другая опасность: вы- ходы могли завалить, и они остались бы под землей зажи- во погребенными. Наконец Ювентин окликнул их: - Сюда! Сюда! Согнувшись, нес он на плечах своих старца Дидима. Через несколько минут они достигли тайного выхода в каменоломню и оттуда - в Кампанию. Вернувшись домой, Арсиноя поспешно раздела и уло- жила в постель Мирру, все еще не приходившую в себя. В слабом мерцании зари, стоя на коленях, старшая се- стра долго целовала неподвижные, худые и желтые, как воск, руки девочки. Странное выражение было на лице спящей. Никогда еще не дышало оно такою непорочной прелестью. Все ее маленькое тело казалось прозрачным и хрупким, как слишком тонкие стенки алебастровой амфо- ры, изнутри озаренной огнем. Этот огонь должен был потухнуть только с жизнью Мирры. Поздно вечером, в болотистом дремучем лесу, недалеко от Рейна, между военным укреплением Tres Tabernae Три Таверны (лат.). и римским городом Аргенторатум, недавно завоеванным аламанами, пробирались два заблудившихся воина: один - неуклюжий исполин с волосами огненного цвета и ребяче- ски простодушным лицом, сармат на римской службе, Арагарий, другой - худенький, сморщенный, загорелый сириец, Стромбик. Среди стволов, покрытых мхом и грибными наростами, было темно; в теплом воздухе падал беззвучный дождь; пахло свежими листьями берез и мокрыми хвойными игла- ми; где-то вдали куковала кукушка. При каждом шелесте или треске сухих веток Стромбик в ужасе вздрагивал и хватался за руку спутника. - Дядя, а дядя! Арагария называл он дядей не по родству, а из друж- бы: они были взяты в римское войско с двух противопо- ложных концов мира; северный прожорливый и целомуд- ренный варвар презирал сирийца, трусливого, сладостраст- ного и умеренного в пище и питье, но, издеваясь, жалел его, как ребенка. - Дядя!-захныкал Стромбик еще жалобнее. - Чего скулишь? Отстань! - Есть в этом лесу медведи? Как ты думаешь, дядя? - Есть,- отвечал Арагарий угрюмо. - А что ежели мы встретим? А? - Убьем, сдерем кожу, продадим и пропьем. - Ну, а если не мы - его, а он нас? - Трусишка! Сейчас видно, что христианин. - Почему же христианин непременно должен быть трусом? - обиделся Стромбик. - Да ведь ты сам мне говорил, что в вашей книжке сказано: "ударят тебя в левую щеку - подставь правую". - Сказано. - Ну, вот видишь. А ежели так, то и воевать не надо: враг тебя в одну щеку, а ты ему другую. Трусы вы все - вот что! - Цезарь Юлиан - христианин, а не трус,- защи- щался Стромбик. - Знаю, племянничек,-продолжал Арагарий,-что вы умеете прощать врагам, когда дело дойдет до сражения. Эх, мокрые курицы! У тебя и весь живот-то не больше моего кулака. Луковицу съешь - сыт на целый день. Отто- го у тебя кровь, как болотная жижа. - Ах, дядя, дядя,- промолвил Стромбик укоризнен- но,- зачем ты напомнил о еде! Опять засосало под ложеч- кой. Миленький, дай головку чесноку: я знаю, у тебя оста- лась в мешке. - Если я тебе последнее отдам, завтра мы в этом лесу оба с голоду подохнем. - Ой, тошно, тошно! Если сейчас не дашь, ослабею, упаду и тебе придется меня на плечах нести. - Ну тебя к черту,-ешь! - И хлебца, хлебца! - молил Стромбик. Арагарий отдал другу последний кусок солдатского су- харя с проклятием. Сам он вчера вечером наелся, по край- ней мере, на два дня, свиным салом и бобовою квашнею. - Тише,- проговорил он, останавливаясь.- Труба! Недалеко от лагеря. Надо держать к северу. Не медведей боюсь,- продолжал Арагарий, задумчиво, немного помол- чав.,- а центуриона. Воины прозвали в шутку этого ненавистного центурио- на Cedo Alteram - Давай-Новую, потому что он кричал с радостным видом каждый раз, когда в руках его лоза, которою он сек провинившегося солдата, ломалась: Cedo Alteram! Эти два слова сделались кличкою. - Я уверен,-произнес варвар,-Подай-Новую сдела- ет с моей спиной то же, что дубильщик с бычачьей кожей. Скверно, племянничек, скверно! Они отстали от войска, потому что Арагарий, по своему обыкновению, напился пьян до бесчувствия в ограблен- ном селении, а Стромбика избили: маленький сириец хотел насильно добиться благосклонности красивой франкской девушки; шестнадцатилетняя красавица, дочь убитого вар- вара, дала ему такие две пощечины, что он упал на- взничь,- и потом истоптала его своими белыми могучими ногами. "Это не девка, а дьявол,- рассказывал Стром- бик; - я только ущипнул ее, а она мне едва все ребра не переломала". Звук трубы становился явственнее. Арагарий нюхал ветер, как ищейка. Потянуло дымом: должно быть, близко были костры римского лагеря. Сделалось так темно, что они едва различали дорогу; тропинка исчезла в болоте; они прыгали с кочки на кочку. Подымался туман. Вдруг с огромной ели, у которой ветви увешены были мхом, похожим на пряди длинных седых во- лос, что-то вспорхнуло, с криком и шелестом. Стромбик присел от испуга. То был тетерев. Они совсем заблудились. Стромбик влез на дерево. - Костры к северу. Н