, право. Может быть... А ты мне хочешь что-нибудь принести? - Не бойся, Крокала: не приду с пустыми руками. Есть кусочек тирского лилового пурпура. Что за узор, ес- ли бы ты знала! Он зажмурился, поднес к губам два пальца, поцеловал их и причмокнул: - Ну, просто загляденье! - Где взял? - Конечно, в лавке Сирмика у Констанциевых Бань - за кого ты меня принимаешь? -Можно бы сделать из этого длинный тарантинидион. Ты только представь себе, что вышито на подоле! Ну, как ты думаешь, что? - Почем я знаю. Цветы, звери?.. - Не цветы и не звери, а золотом с разноцветными шелками - вся история циника Диогена, нищего мудреца, жившего в бочке. - Ах, должно быть, красиво!-воскликнула наезд- ница.- Приходи, приходи непременно. Буду ждать. Зефирин взглянул на водяные часы - клепсидру, сто- явшую в углублении стены, и заторопился. - Опоздал! Еще забежать к ростовщику по делу мат- роны, к ювелиру, к патриарху, в церковь, на службу.- Прощай, Крокала! - Смотри же, не обмани,- закричала она ему вслед и погрозила пальцем:- шалун! Иподиакон, со своим рабом, нагруженным покупками, исчез, поскрипывая сафьянными полусапожками. Вбежала толпа конюхов, наездников, танцовщиц, гим- настов, кулачных бойцов, укротителей хищных зверей. С железной сеткой на лице, гладиатор Мирмиллон нака- ливал на жаровне толстый железный прут для укрощения только что полученного африканского льва; из-за стены слышалось рыканье зверя. - Доведешь ты меня до гроба, внучка, и себя до веч- ной погибели.- О-хо-хо, поясница болит! Мочи нет! - Это ты, дедушка Гнифон? Чего ты все хнычешь? - промолвила Крокала с досадою. Гнифон был старичок, с хитрыми слезящимися глазка- ми, сверкавшими из-под седых бровей, которые шевели- лись, как две белые мыши,- с носом темно-сизым, как спелая слива; на ногах у него пестрели заплатанные ли- дийские штаны; на голове болталась фригийская войлоч- ная шапка, в виде колпака, с перегнутой наперед остроко- нечной верхушкой и двумя лопастями для ушей. - За деньгами приплелся? - сердилась Крокала.- Опять пьян! - Грех тебе так говорить, внучка. Ты за мою душу ответ Богу дашь. Подумай только, до чего ты меня дове- ла! Живу я теперь в предместье Смоковниц, нанимаю под- вальчик у делателя идолов. Каждый день вижу, как из мрамора высекает он, прости Господи, образины окаян- ные. Думаешь, легко это для доброго христианина? А? Утром глаз не продерешь,-уж слышишь: тук, тук, тук,- колотит хозяин молотком по камню - и выходят, одни за другими, гнусные белые черти, проклятые боги - точно смеются надо мной, корчат бесстыдные хари! Как же тут не согрешить, с горя в кабак не зайти да не вылить? О-хо-хо! Господи, помилуй нас грешных! Валяюсь я в скверне языческой, как свинья во гноище. И ведь знаю, все с нас взыщется, все до последнего кадранта. А кто, спрашивается, виноват? Ты! У тебя, внучка, куры денег не клюют, а ты для бедного старика... - Врешь, Гнифон,- возразила девушка,- вовсе ты не беден, скряга! У тебя под кроватью кубышка... Гнифон в ужасе замахал руками: - Молчи, молчи! - Знаешь ли, куда я иду?-прибавил он, чтобы пе- ременить разговор. - Должно быть, опять в кабак... - А вот и не в кабак, кое-куда похуже,- в капище самого Диониса! Храм, со времени блаженного Константи- на, завален мусором. А завтра, по августейшему повеле- нию кесаря Юлиана, открывается вновь. Я и нанялся чи- стить. Знаю, что душу погублю и ввержен буду в геену. А все-таки соблазнился. Потому наг семь и нищ, и гладей. Поддержки от собственной внучки не имею. Вот до чего дожил! - Отстань, Гнифон, надоел, вот на-и убирайся. Не смей больше приходить ко мне пьяным! Она бросила ему несколько мелких монет, потом вско- чила на рыжего полудикого иллирийского жеребца и, стоя на спине его, хлопая длинным бичом, снова полетела на ипподром. Гнифон, указывая на нее и прищелкивая языком от удовольствия, воскликнул гордо: - Сам своими руками вспоил и вскормил! Крепкое голое тело наездницы сверкало на утреннем солнце, и развевающиеся длинные волосы были такого же цвета, как шерсть жеребца. - Эй, Зотик,- крикнул Гнифон старому рабу, подби- равшему навоз в плетеную корзину,- пойдем-ка со мной чистить храм Диониса. Ты в этом деле мастер. Три обола дам. - Пожалуй, пойдем,- отвечал Зотик,- только вот сейчас я лампадку богине заправлю. Это была Гиппона, богиня конюхов, конюшен и навоза. Грубо высеченная из дерева, закоптелая, безобразная, по- хожая на обрубок, стояла она в сыром темном углублении стены. Раб Зотик, выросший среди лошадей, чтил ее свя- то, молился ей со слезами, украшал ее грубые черные но- ги свежими фиалками, верил, что она исцеляет все его не- дуги, сохранит его в жизни и смерти. Гнифон и Зотик вышли на площадь - Форум Кон- стантина, круглый, с двойными рядами столбов и триум- фальными воротами. Посреди площади, на мраморном под- ножии, возвышался исполинский порфировый столб; на вершине его, на высоте более чем сто двадцать локтей, сверкало бронзовое изваяние Аполлона, произведение Фи- дия, похищенное из одного города Фригии. Голова древ- него бога Солнца была отбитая, с варварским безвкуси- ем, к туловищу эллинского идола приставили голову хри- стианского императора Константина Равноапостольного; чело его окружал венец из золотых лучей; в правой руке Аполлон-Константин держал скипетр, в левой - державу. У подножия колосса виднелась маленькая христианская часовня, вроде Палладиума. Еще недавно, при Констан- ции, совершалось в ней богослужение. Христиане оправ- дывались тем, что в бронзовом туловище Аполлона, в са- мой груди солнечного бога, заключен талисман, кусок Честнейшего Креста Господня, привезенного св. Еле- ной из Иерусалима. Император Юлиан закрыл эту ча- совню. Зотик и Гнифон вступили в узкую длинную улицу, ко- торая вела прямо к Халкедонским Лестницам, недалеко от гавани. Многие здания еще строились, другие пере- страивались, потому что были воздвигнуты, из угоды Кон- стантину, строителю города, с такой поспешностью, что обвалились. Внизу сновали прохожие, толпились у лавок покупатели, рабы, носильщики; гремели колесницы. А вверху, на деревянных плотничьих лесах, стучали мо- лотки, скрипели блоки, визжали острые пилы по твердому белому камню; рабочие на веревках подымали огромные бревна или четырехугольяые глыбы проконезского, бли- стающего в лазури, мрамора; пахло сыростью новых до- мов, невысохшей известкой; на головы сыпалась мелкая белая пыль; и кое-где, среди ослепительно ярких, залитых солнцем, только что выбеленных сТен, искрились вдали, в глубине переулков, воздушно-голубые смеющиеся волны Пропонтиды, с парусами, подобными крыльям чаек. Гнифон услышал мимоходом отрывок из разговора двух рабочих, с ног до головы запачканных алебастровой замазкой, которую месили они в большом чане. - Зачем ты принял веру галилеян? -спрашивал один. - Сам посуди,- ответил товарищ,- у христиан не вдвое, а впятеро больше праздников. Никто себе не враг. И тебе советую. С христианами- куда вольнее! На перекрестке толпа народа прижала Гнифона и Зо- тика к стене. Посредине улицы столпились колесницы, и не было ни проезда, ни прохода; слышались брань, кри- ки, хлопание бичей, понукание погонщиков. Двадцать пар сильных волов, сгибая головы под ярмом, тащили на ог- ромной повозке с тяжелыми каменными колесами, похо- жими на жернова, яшмовую колонну. От грохота земля гудела. - Куда везете? - спросил Гнифон. - Из базилики св. Павла во храм богини Геры. Хри- стиане похитили эту колонну; теперь возвращают ее на старое место. Гнифон оглянулся на грязную стену, у которой стоял; уличные мальчишки из язычников нарисовали на ней уг- лем кощунственную карикатуру на христиан: человека с ослиной головой, распятого на кресте. Гнифон с негодованием плюнул. Близ одного многолюдного рынка заметили они на сте- не изображение Юлиана, со всеми знаками кесарской вла- сти; из облаков спускался к нему крылатый бог Гермес с кадуцеем; картина была новая - краски еще не вы- сохли. По римскому закону, каждый, кто проходил мимо свя- щенного изображения Августа, должен был почтить его склонением головы. Рыночный надзиратель, агораном, задержал старушку с корзиной свеклы и капусты. - Я богам не кланяюсь,- плакала старушка.- Еще отец и мать мои были христианами... - Ты должна была поклониться не богу, а кесарю,- возражал надзиратель. - Да ведь кесарь вместе с богом. Как же я ему покло- нюсь отдельно? - А мне какое дело! Сказано - кланяйся. И богу по- клонишься,- голова не отвалится. Гнифон потащил Зотика скорее прочь. - Бесовская хитрость!-ворчал старик.-Либо ока- янному Гермесу поклоняйся, либо повинным будь в ос- корблении величества. Ни туда, ни сюда. О-хо-хо, антих- ристовы времена! Воздвигает дьявол бурю гонения люто- го. Того и гляди, согрешишь... Смотрю я на тебя, Зо- тик,- и зависть берет: живешь ты со своей навозной богиней Гиппоной, и горя тебе мало. Они подошли к Дионисову храму. Рядом с капищем находилась обитель христианских монахов, у которой окна и ворота заперты были наглухо замками и железными за- совами, как будто перед нашествием врагов; язычники об- виняли монахов в разграблении и осквернении храма. Гнифон и Зотик, когда вступили в него,- увидели слесарей, плотников, каменщиков, занятых очисткой и по- правкой поврежденных частей здания. Ломали полусгнившие доски, которыми заколочено бы- ло четырехугольное отверстие в крыше. Солнечный луч упал в темный воздух. - Паутины, смотрите, паутины-то сколько! Между коринфскими венцами мраморных столбов ви- сели целые сети прозрачной пыльно-серой ткани. Насади- ли метлы на длинные шесты и начали сметать паутину. Потревоженная летучая мышь выпорхнула из щели и за- металась, не зная, куда спрятаться от света, тыкаясь во все углы, шурша голыми крыльями. Зотик разгребал на полу кучи мусора и выносил его в плетеной корзине. - Вишь ты, проклятые, какой пакости навалили! - ворчал старик себе под нос, браня христиан, оскверните- лей храма. Принесли связку тяжелых заржавленных ключей и от- перли сокровищницу. Все ценное разграбили монахи; доро- гие камни с жертвенных чаш были вынуты; золотые и пурпурные нашивки сорваны с оДЬжд. Когда развернули одну великолепную жреческую ризу, туча золотисто-соло- менной моли вылетела из складок. На дне железной ку- рильницы увидел Гнифон горсть пепла - остаток мирры, сожженной, до победы Галилеянина, последним жрецом, во время последнего жертвоприношения. От всей этой свя- щенной рухляди - бедных тряпок и сломанных сосудов - веяло запахом смерти, вековою плесенью и еще каким-то нежным, грустным благоуханием - фимиамом обесчещен- ных богов. Сладкое уныние проникло в сердце Гнифона: он что-то вспомнил и улыбнулся; может быть, вспомнил детство, вкусные ячменные лепешки с медом и тмином, белые полевые маргаритки и желтые одуванчики, которые приносил со своей матерью на скромный алтарь деревен- ской богини; вспомнил лепетание детских молитв не дале- кому небесному Богу, а маленьким, земным, лоснящимся от прикосновения рук человеческих, выточенным из про- стого букового дерева, домашним, родимым Пенатам. И жаль ему стало умерших богов: он тяжело вздохнул. Но тотчас опомнился и прошептал крестясь: "наваждение бесовское!" Рабочие принесли тяжелую мраморную плиту, древний барельеф, похищенный много лет назад и найденный в со- седней лачуге еврейского сапожника. Барельеф, вставлен- ный среди кирпичей, послужил сапожнику для поправки полуразвалившейся кухонной печи. Старая Филумена, же- на соседнего суконщика, набожная христианка, ненавидела жену сапожника: проклятая жидовка то и дело пускала осла своего в капустный огород суконщицы. Много лет продолжалась война между соседками. Наконец, христиан- ка победила: по ее указанию, рабочие ворвались в дом са- пожника и, чтобы вынуть барельеф из кухонного очага, должны были сломать печь. Это был жестокий удар для сапожницы. Бедная стряпуха, потрясая ухватом, призыва- ла мщение Иеговы на нечестивых, рвала себе жидкие се- дые волосы и жалобно выла над опрокинутыми кастрюля- ми и разрушенным очагом. Жиденята пищали, как птенцы в разоренном гнезде. Но барельеф перенесли все-таки на прежнее место. Филумена мыла его; он весь почернел от зловонной ко- поти; жирные струи еврейских похлебок оскверняли белый пентеликонский мрамор. Суконщица усердно терла мокрой тряпкой нежный камень-и мало-помалу, из-под смрад- ной кухонной сажи, выступали строгие божественные лики древнего изваяния: Дионис, юный, нагой, девственный, полулежа, опустил руку с чашей, как будто утомленный пиршеством; пантера лизала остатки вина; и бог, дарую- щий всему живому веселье, с благосклонной и мудрой улыбкой, взирал, как силу дикого зверя укрощает святая сила вина. Каменщики подымали на веревках плиту, чтобы укре- пить ее на прежнем месте. Перед самым кумиром Диониса, на складной деревян- ной лестнице, стоял золотых дел мастер и в темные глаз- ные впадины на лице бога вставлял два прозрачно-голу- бых сапфира: то были глаза Диониса. - Что это? - спросил Гнифон с робким любопыт- ством. - Разве не видишь? Глаза. - Так, так... А откуда же эти камешки? - Из монастыря. - Да как же монахи позволили? - Еще бы не позволить! Сам блаженный Август Юлиан повелел. Светлые очи бога служили украшением одежде Распятого. То-то и есть: толкуют о милосердии, о справедливости, а сами же - первые разбойники.- Смотри-ка, камешки точь-в-точь пришлись на старое место! Прозревший бог взглянул на Гнифона блестящими сапфирными очами. Старик отошел и перекрестился, охва- ченный ужасом. Раскаяние мучило его. Сметая пыль, по старой привычке, разговаривал он сам с собой: - Гнифон, Гнифон, жалкий ты человечишка, пес не- потребный! Ну что ты с собою сделал на старости лет? За что себя погубил? Попутал Лукавый, соблазнил окаян- ною модою. И пойдешь ты в огонь вечный, и нет тебе больше спасения. Осквернил ты свое тело и душу, Гнифон, идольскою мерзостью. Лучше бы тебе и света Божьего не видеть!.. - Чего ты ворчишь, дедушка? - спросила его сукон- щица Филумена. - Скорбит мое сердце, ох, скорбит! - Христианин, что ли? - Какой христианин, хуже всякого жида,- не хри- стианин я, а христопродавец! Но он все-таки продолжал с усердием сметать пыль. - А хочешь, я с тебя грех сниму, и не будет на тебе никакой скверны? Я ведь и сама христианка,-а вот не боюсь. Разве пошла бы на такое дело, если бы не знала, как очиститься? Гнифон посмотрел на нее с недоверием. Суконщица оглянулась и, убедившись, что их никто не услышит, прошептала с таинственным видом: - Есть такое средство! Да. Надо тебе сказать, что некий старец святой подарил мне кусочек египетского дре- ва, именуемого персис; растет сие древо в Гермополисе Фиваидском. Когда младенец Иисус с Пресвятою Девою на ослице въезжали в городские ворота, древо персис склонилось перед ними до земли, и с тех пор стало оно чудотворным - исцеляет болящих. От оного древа есть у меня малая щепочка, и от щепочки той отделю я тебе порошинку. Такая в нем благодать, такая благодать, что как положишь на ночь самый маленький кусочек в боль- шой чан воды,- к утру вся вода освятится, и будет в ней сила чудодейственная. Той водицею вымоешься с ног до головы, и мерзости идольской на тебе как не бывало; во всех суставах почувствуешь легкость и чистоту.- И в Пи- сании сказано: очистишься банею водною и убедишься па- че снега. -Благодетельница!-возопил Гнифон.-Спаси ме- ня, окаянного, дай ты мне этого древа! - Только оно дорогое. Ну, да уж куда ни шло, уступ- лю тебе за драхму. - Что ты, мать моя, помилосердствуй! У меня отроду не водилось драхмы. Хочешь за пять оболов? - Эх ты, скряга!-с негодованием плюнула сукон- щица.- Драхмы пожалел. Неужели душа твоя драхмы не стоит? - Да полно, очищусь ли? - усумнился Гнифон.- Может быть, скверна так прилипла, что уже не отстанет? - Очистишься!-возразила старуха с несокрушимой уверенностью.- Теперь ты как смрадный пес. А брыз- нешь на себя святою водицею,- струпья с души твоей спадут, и просияет она чистотою голубиною. Юлиан устроил в Константинополе вакхическое шест- вие. Он сидел на колеснице, запряженной белыми коня- ми; в одной руке его был золотой тирс, увенчанный кед- ровою шишкой, символом плодородия, в другой - чаша, обвитая плющом; солнечные лучи, падая на хрустальное дно, отражались ослепительно, и казалось, что чаша до краев полна, как вином, солнечным светом. Рядом с колес- ницей шли ручные пантеры, присланные ему с острова Се- рендиба. Вакханки пели, ударяя в тимпаны, потрясая заж- женными факелами; сквозь облако дыма видно было, как юноши с приставленными ко лбу козлиными рогами фав- нов наливали в чаши вино из кувшинов; они толкали друг друга, смеясь; и часто алая струя, падая мимо кубка на голое круглое плечо вакханки, разлеталась брызгами. На осле ехал толстобрюхий старик, придворный казначей, большой плут и взяточник, изображавший Силена. Вакханки пели, указывая на молодого императора: Вакх, ты сидишь окруженный Облаком вечно блестящим. Тысячи голосов подхватывали песнь хора из "Анти- гоны": К нам, о, чадо Зевеса! к нам, о, бог-предводитель Пламенеющих хоров Полуночных светил] С шумом, песнями, криком И с безумной толпою Дев, объятых восторгом, Вакха славящих пляской,- К нам, о радостный бог. Вдруг Юлиан услышал смех, женский визг и дребез- жащий старческий голос. - Ах ты, цыпочка моя!.. Это жрец, шаловливый старичок, ущипнул хорошень- кую вакханку за голый белый локоть. Юлиан нахмурился и подозвал к себе старого шута. Тот подбежал к нему, подплясывая и прихрамывая. - Друг мой,- шепнул Юлиан ему на ухо,- сохраняй пристойную важность, как возрасту и сану твоему прили- чествует. Но жрец посмотрел на него с таким удивленным выра- жением, что Юлиан невольно умолк. - Я человек простой, неученый,- осмелюсь доложить твоему величеству, философию мало разумею. Но богов чту. Спроси, кого угодно. Во дни лютых гонений христиан- ских остался я верен богам. Ну, уж зато, хэ, хэ, хэ! как увижу хорошенькую девочку,-не могу, вся кровь взыгра- ет! -Я ведь старый козел... Видя недовольное лицо императора, он вдруг остано- вился, принял важный вид и сделался еще глупее. - Кто эта девушка?-спросил Юлиан. - Та, что несет корзину со священными сосудами на голове? - Да. - Гетера из Халкедонского предместья. - Как? Ужели допустил ты, чtoбы блудница касалась нечистыми руками священнейших сосудов бога? - Но ведь ты же сам, благочестивый Август, повелел устроить шествие. Кого было взять? Все знатные женщи- ны - галилеянки. И ни одна из них не согласилась бы идти полуголой на такое игрище. - Так, значит,- все они?.. - Нет, нет, как можно! Здесь есть и плясуньи, и ко- медиантки, и наездницы из ипподрома. Посмотри, какие веселые,- и не стыдятся! Народ это любит. Уж ты мне поверь, старику! Им только этого и нужно... А вот и знатная. Это была христианка, старая дева, искавшая женихов. На голове ее возвышался парик, в виде шлема галерион, из знаменитых в то время германских волос, пересыпан- ных золотою пудрою; вся, как идол, увешанная драгоцен- ными каменьями, натягивала она тигровую шкуру на свою иссохшую старушечью грудь, бесстыдно набеленную, и улыбалась жеманно. Юлиан с отвращением всматривался в лица. Канатные плясуны, пьяные легионеры, продажные жен- щины, конюхи из цирка, акробаты, кулачные бойцы, ми- мы - бесновались вокруг него. Шествие вступило в переулок. Одна из вакханок забе- жала по дороге в грязную харчевню; оттуда пахнуло тяже- лым запахом рыбы, жареной на прогорклом масле. Вакхан- ка вынесла из харчевни на три обола жирных лепешек и начала их есть с жадностью, облизываясь; потом, окон- чив, вытерла руки о пурпурный шелк одежды, выданной для празднества из придворной сокровищницы. Хор Софокла надоел. Хриплые голоса затянули пло- щадную песню. Юлиану все это казалось гадким и глупым сном. Пьяный кельт споткнулся и упал; товарищи стали его подымать. В толпе изловили двух карманных воришек, ко- торые отлично разыгрывали роль фавнов; воришки защи- щались; началась драка. Лучше всех вели себя пантеры, и они были красивее всех. Наконец шествие приблизилось к храму. Юлиан сошел с колесницы. "Неужели,- подумал он,- предстану я перед жертвен- ник бога со всей этой сволочью?" Холод отвращения пробегал по его телу. Он смотрел на зверские лица, одичалые, истощенные развратом, казав- шиеся мертвыми сквозь белила и румяна, на жалкую наго- ту человеческих тел, обезображенных малокровием, золо- тухой, постами, ужасом христианского ада; воздух лупана- ров и кабаков окружал его; в лицо ему веяло, сквозь аро- мат курений, дыхание черни, пропитанное запахом вяленой рыбы и кислого вина. Просители со всех сторон протяги- вали к нему папирусные свитки. - Обещали место конюха,- я отрекся от Христа и не получил! - Не покидай нас, блаженный кесарь, защити, поми- луй! Мы отступили от веры отцов, чтобы тебе угодить. Если покинешь, куда пойдем? - Попали к черту в лапы!-завопил кто-то в от- чаянии. - Молчи, дурак, чего глотку дерешь! А хор снова запел: С шумом, песнями, криком, И с безумной толпою Дев, объятых восторгом, Вакха славящих пляской,- К нам, о радостный бог! Юлиан вошел в храм и взглянул на мраморное извая- ние Диониса: глаза его отдохнули от человеческого урод- ства на чистом облике божественного тела. Он уже не замечал толпы; ему казалось, что он один, как человек, попавший в стадо зверей. Император приступил к жертвоприношению. Народ смотрел с удивлением, как римский кесарь. Великий Пер- восвященник, Pontifex Maximus, из усердия делал то, что должны делать слуги и рабы: колол дрова, носил вязанки хвороста на плечах, черпал воду в роднике, чи- стил жертвенник, выгребал золу, раздувал огонь. Канатный плясун заметил шепотом на ухо соседу: - Смотри, как суетится. Любит своих богов! - Еще бы,- заметил кулачный боец, переодетый в са- тира, поправляя козлиные рога на лбу,- иной отца с ма- терью так не любит, как он - богов. - Видите, раздувает огонь, щеки надул,- тихонько смеялся другой.- Дуй, дуй, голубчик, ничего не выйдет. Поздно: твой дядюшка Константин потушил! Пламя вспыхнуло и озарило лицо императора. Обмак- нув священное кропило из конских волос в серебряную плоскую чашу, брызнул он в толпу жертвенной водою. Многие поморщились, иные вздрогнули, почувствовав на лице холодные капли. Когда все обряды были кончены, он вспомнил, что при- готовил для народа философскую проповедь. - Люди!-начал он.-Бог Дионис-великое начало свободы в наших сердцах. Дионис расторгает все цепи земные, смеется над сильными, освобождает рабов. Но он увидел на лицах такое недоумение, такую ску- ку, что слова замерли на губах его; в сердце подымалась смертельная тошнота и отвращение. Он подал знак, чтобы копьеносцы окружили его. Тол- па расходилась, недовольная. - Пойду прямо в церковь и покаюсь! Может быть, простят,- говорил один из фавнов, срывая со злостью приклеенную бороду и рога. - Не за что было и душу губить!-заметила блудни- ца с негодованием. - Кому-то душа твоя нужна,- трех оболов за нее не Дадут. -Обманули!-завопил какой-то пьяница.-Только по губам помазали. У, черти окаянные! В сокровищнице храма император умыл лицо, руки, сбросил великолепный наряд Диониса и оделся в простую свежую белую, как снег, тунику пифагорейцев. Солнце заходило. Он ожидал, когда стемнеет, чтобы незамеченным вернуться во дворец. Из задних дверей храма Юлиан вошел в заповедную рощу Диониса. Здесь царствовала тишина; жужжали толь- ко пчелы, звенела тонкая струйка ключа. Послышались шаги. Юлиан обернулся. То был Друг его, один из любимых учеников Максима, молодой алек- сандрийский врач Орибазий. Они пошли вместе по зарос- шей тропинке. Солнце пронизывало широкие золотистые листья винограда. - Посмотри,- сказал Юлиан с улыбкой,- здесь еще жив великий Пан. Потом он прибавил тише, опуская голову: - Орибазий, ты видел?.. - Да,- ответил врач,- но, может быть, ты сам вино- ват, Юлиан? Чего ты хотел? Император молчал. Они подошли к обвитой плющом развалине: это был маленький, разрушенный христианами, храм Силена. Об- ломки валялись в густой траве. Уцелела лишь одна неоп- рокинутая колонна, с нежной капителью, похожей на белую лилию. Отблеск заходящего солнца потухал на ней. Они сели на плиты. Благоухали мята, полынь и тмин. Юлиан раздвинул травы и указал на древний сломанный барельеф: - Орибазий, вот чего я хотел!.. На барельефе была изображена древняя эллинская феория - священное праздничное шествие афинян. - Вот чего я хотел-этой красоты! Почему, день ото дня, люди становятся все безобразнее? Где они, где эти богоподобные старцы, суровые мужи, гордые отроки, чи- стые жены в белых развевающихся одеяниях? Где эта си- ла и радость? Галилеяне! Галилеяне! Что вы сделали?.. Глазами, полными бесконечной грусти и любви, он смотрел на барельеф, раздвинув густые травы. - Юлиан,- спросил Орибазий тихо,- ты веришь Максиму? - Верю. - Во всем? - Что ты хочешь сказать? Юлиан поднял на него удивленные глаза. - Я всегда думал, Юлиан, что ты страдаешь той же самой болезнью, как и враги твои, христиане. - Какою? - Верою в чудеса. Юлиан покачал головой: - Если нет ни чудес, ни богов, вся моя жизнь безу- мие.- Но не будем говорить об этом. А за мою любовь к обрядам и гаданиям древности не суди меня слишком строго. Как тебе это объяснить, не знаю. Старые, глупые песни трогают меня до слез. Я люблю вечер больше утра, осень - больше весны. Я люблю все уходящее. Я люблю благоухание умирающих цветов. Что же делать, друг мой? Таким меня создали боги. Мне нужна эта сладкая грусть, этот золотистый и волшебный сумрак. Там, в далекой древности, есть что-то несказанно прекрасное и милое, че- го я больше нигде не нахожу. Там-сияние вечернего солнца на пожелтевшем от старости мраморе. Не отнимай у меня этой безумной любви к тому, чего нет! То, что бы- ло, прекраснее всего, что есть. Над моею душою воспоми- нание имеет большую власть, чем надежда. Он умолк и задумчиво, с нежной улыбкой, смотрел вдаль, опираясь головой на уцелевшую колонну с нежной капителью, похожей на сломанную белую лилию; на ней уже потух последний луч. - Ты говоришь, как художник,- ответил Орибазий.- Но грезы поэта опасны, когда судьбы мира в руках его. Тот, кто царствует над людьми, не должен ли быть боль- ше, чем поэт? - Что может быть больше? - Создатель новой жизни. - Новое, новое! - воскликнул Юлиан.- Право, я иногда боюсь вашего нового! Оно кажется мне холодным' и жестоким, как смерть. Я говорю тебе, в старом - мое сердце! Галилеяне тоже ищут нового, попирая древние святыни. Верь мне - новое только в старом, но не ста- реющем, в умершем, но бессмертном, в поруганном - в прекрасном! Он поднялся во весь рост, с бледным и гордым лицом, с горящими глазами: - Они думают-Эллада умерла! Вот, со всех концов света, черные монахи, как вороны, слетаются на белое мра- морное тело Эллады и жадно клюют его, как падаль, и ве- селятся, и каркают:-"Эллада умерла!"-Но Эллада не может умереть. Эллада - здесь, в наших сердцах. Элла- да - богоподобная красота человека на земле. Она прос- нется-и горе тогда галилейским воронам! - Юлиан,- проговорил Орибазий,- мне страшно за тебя: ты хочешь совершить невозможное. Живого тела вороны не клюют, а мертвые не воскресают. Кесарь, что, если чудо не совершится? - Я ничего не боюсь: гибель моя будет торжеством моим,- воскликнул император с такою радостью, что Ори- базий невольно содрогнулся, как будто чудо готово быЛо совершиться.- Слава отверженным, слава побежденным! - Но перед тем, чтобы погибнуть,- прибавил он с высокомерной улыбкой,-мы еще поборемся! Я хотел бы, чтобы враги мои были достойны моей ненависти, а не презрения. Воистину люблю я врагов моих за то, что мо- гу побеждать их. В сердце моем Дионисова радость. Ныне восстает древний титан и разрывает цепи, и еще раз Про- метеев огонь зажигается на земле. Титан - против Гали- леянина. Вот я иду, чтобы дать людям такую свободу, та- кое веселие, о каких они и мечтать не дерзали. Галилея- нин, царство твое исчезает, как тень. Радуйтесь, племена и народы земные. Я-вестник жизни, я-освободитель, я - Антихрист! В соседнем монастыре, с наглухо запертыми ставнями и воротами, раздавались моления иноков; издали доносил- ся гул вакхического веселья: чтобы заглушить его, монахи соединяли голоса в жалобный вопль. "Векую, Боже, отринул еси до конца, разгневася ярость Твоя на овцы пажити Твоея". "Положил еси нас в пререкание и поношение соседом нашим, в притчу во языцех, в поругание всем человеком". Новый, неожиданный смысл принимали древние слова пророка Даниила: "Предал еси нас Господь царю отступ- нику, лукавейшему паче всея земли". Поздно ночью, когда на улице все утихло, иноки ра- зошлись по кельям. Брат Парфений не мог уснуть. У него было бледное, ласковое лицо; когда он говорил с людьми,- в больших чистых, как у молодой девушки, глазах его выражалось печальное недоумение; он, впрочем, говорил мало, невнят- но, как будто с тяжелым усилием, и притом почти всегда такое детское, неожиданное, что его не могли слушать без улыбки; порой беспричинно смеялся, и когда суровые мо- нахи спрашивали: - "чего зубы скалишь, дьявола те- шишь?"-объяснял им робко, что смеется "собственным мыслям";-это еще более убеждало всех, что он юро- дивый. Но брат Парфений обладал великим искусством - расписывал заглавные буквы книг хитрыми узорами. Ис- кусство его доставляло не только деньги, но почет и сла- ву монастырю, даже в отдаленных землях. Сам он этого не знал, и если бы даже мог понять, что значит людская слава, то скорее испугался бы, чем обрадовался. Живопись, которая иногда стоила ему тяжелого труда, так как мельчайшие подробности доводил он до последних пределов совершенства,-считал не работой, а отдыхом; Не говорил: - "я пойду работать",- а всегда просил на- стоятеля Памфила, старика, нежно его любившего: "отче, благослови отдохнуть". Окончив какую-нибудь подробность, тончайший зави- ток рисунка, хлопал в ладоши и хвалил себя. Так любил уединение и тишину ночи, что научился работать даже при огне; краски выходили странные, но это не вредило ска- зочным узорам, В маленькой келейке с нависшими сводами Парфений зажег глиняную лампадку и поставил ее на полку, рядом с баночками, тонкими кистями, ящиками для красок, для киновари, для жидкого серебра и золота. Перекрестился, осторожно обмакнул кисть и начал выводить хвосты двух павлинов на челе заглавного листа; золотые павлины на изумрудном поле пили из бирюзового ключа; они подняли клювы и вытянули шеи, как делают птицы, когда пьют. Кругом лежали другие пергаментные свитки с недокон- ченными узорами. Это был целый мир сверхъестественный: вокруг испи- санных страниц обвивались воздушные, волшебные строе- ния, деревья, лозы, животные. Парфений ни о чем не ду- мал, когда создавал их, но ясность и веселие сходили на бледное лицо его. Эллада, Ассирия, Персия, Индия и Ви- зантия, и смутные веяния будущих миров - все народы и века простодушно соединялись в монашеском раю, бли- ставшем переливами драгоценных камней вокруг заглав- ных букв Священного Писания. Иоанн Креститель лил воду на голову Христа; а рядом языческий бог Иордан, с наклоненной амфорой, струящей воду, любезно, как древний хозяин этих мест, держал по- лотенце наготове, дабы предложить его Спасителю после крещения. Брат Парфений, в простоте сердца, не боялся древних богов; они увеселяли его, казались давно обращенными в христианство. На вершине холмов помещал он горного бога в виде нагого юноши; когда же писал переход иудеев через Черное море, женщина с веслом в руке изображала Море, а голый мужчина P^^og - мужского рода по грече- ски - должен был означать Бездну, поглощающую Фа- раона; на берегу сидела Пустыня, в виде печальной жен- щины в тунике желто-песочного цвета. Кое-где - в изогнутой шее коня, в складке длинной одежды, в том, как простодушный горный бог, лежа, опи- рался на локоть, или бог Иордан подавал Христу полотен- це,- сквозило эллинское изящество, красота обнаженного тела. В ту ночь "игра" не забавляла художника. Всегда неутомимые пальцы дрожали; на губах не было обычной улыбки.- Он прислушался, открыл ящик в кипа- рисовом поставце, вынул острое шило для переплетных работ, перекрестился и, заслоняя рукою пламя лампады, тихонько вышел из кельи. В проходе было тихо и душно; слышалось жужжание мухи. попавшей в паутину. Парфений спустился в церковь. Единственная лампада мерцала, перед старинным двустворчатым образом из сло- новой кости. Два крупных продолговатых сапфира в орео- ле младенца Иисуса на руках Божьей Матери вынуты бы- ли язычниками и возвращены на прежнее место в храм Диониса. Черные безобразные впадины в слоновой кости, кото- рая от древности слегка тронута была желтизной, казались Парфению язвами в живом теле, и эти кощунственные яз- вы возмущали сердце художника.-"Господи, помоги!"-- прошептал он, касаясь руки младенца Иисуса. В углу церкви отыскал веревочную лестницу: иноки употребляли ее для зажигания лампад в куполе храма. Он взял эту лестницу и направился в узкий темный проход, кончавшийся наружной дверью. На соломе храпел красно- щекий толстый брат-келарь, Хориций.- - - Парфений про- скользнул мимо него, как тень. Замок на двери отомкнул- ся с певучим звоном. Хориций приподнялся, захлопал гла- зами и опять повалился на солому. Парфений перелез через невысокую ограду. Улица глу- хого предместья была пустынной. На небе сиял полный месяц. Море шумело. Он подошел к той стороне храма Диониса, где была тень, и закинул вверх веревочную лестницу так, чтобы один конец зацепился за медную акротеру на углу храма. Лестница повисла на поднятой когтистой лапе сфинкса. Монах взлез на крышу. Где-то очень далеко запели ранние петухи, залаяла собака. Потом опять настала тишина; только море шуме- ло. Он перекинул лестницу и спустился во внутренность храма. Здесь царствовало безмолвие. Зрачки бога, два прозрач- но голубых продолговатых сапфира, сияли страшною жиз- нью при месячном блеске, прямо устремленные на монаха. Парфений вздрогнул и перекрестился. Он взлез на жертвенник. Недавно верховный жрец, Юлиан, раздувал на нем огонь. Ступни Парфения почув- ствовали теплоту непростывшего пепла. Он вынул из-за пазухи шило. Очи бога сверкали близко, у самого лица его. Художник увидел беспечную улыбку Диониса, все его мраморное тело, облитое лунным сиянием, и залюбовался на древнего бога. Потом начал работу, стараясь острием шила вынуть сапфиры. Часто рука его, против воли, щадила нежный мрамор. Наконец, работа была кончена. Ослепленный Дионис грозно и жалобно взглянул на него черными впадинами глаз. Ужас охватил Парфения: ему показалось, что кто-то подсматривает. Он соскочил с жертвенника, подбежал к веревочной лестнице, вскарабкался, свесил ее на другую сторону, даже не закрепив, как следует, так что, слезая с нижних ступенек, сорвался и упал. Бледный, растрепан- ный, в запачканной одежде, но все-таки крепко сжимая сапфиры в руке, бросился он, как вор, через улицу к мо- настырю. Привратник не просыпался. Парфений, приотворив дверь, проскользнул и вошел в церковь. Взглянув на об- раз, он успокоился. Попробовал вложить сапфировые очи Диониса в темные впадины: они пришлись как нельзя лучше на старое место и опять затеплились кротко в сия- нии младенца Иисуса. Парфений вернулся в келью, потушил огонь и лег в по- стель. Вдруг, в темноте, весь съежившись и закрывая ли- цо руками, засмеялся беззвучным смехом, как нашалив- шие дети, которые и радуются шалости, и боятся, чтобы старшие не узнали. Он заснул с этим смехом в душе. Утренние волны Пропонтиды сверкали сквозь решетки маленького окна, когда Парфений проснулся. Голуби на подоконнике, воркуя, хлопали сизыми крыльями. Смех еще оставался в душе его. Он подошел к рабочему столу и с радостью взглянул на недоконченную маленькую картину в заглавной букве. Это был Рай Божий: Адам и Ева сидели на лугу. Луч восходящего солнца упал сквозь окно прямо на картину, и она заблестела райской славой - золотом, пур- пуром, лазурью. Парфений, работая, не замечал, что он придает голому телу Адама древнюю олимпийскую прелесть бога Диониса. Знаменитый софист, придворный учитель красноречия, Гэкеболий начал с низких ступеней восхождение свое по лестнице государственных чинов. Он был служакой при гиеропольском храме Астарты. Шестнадцати лет, украв не- сколько драгоценных вещей, бежал из храма в Константи- нополь, прошел через все мытарства, шлялся по большим дорогам, и с благочестивыми странниками, и с разбойни- чьей шайкой оскопленных жрецов Диндимены, многогру- дой богини, любимицы черни, развозимой по деревням на осле. Наконец, попал в школу ритора Проэрезия и скоро сам сделался учителем красноречия. В последние годы Константина Великого, когда хри- стианская вера стала придворной модой, Гэкеболий при- нял христианство. Люди духовного звания питали к нему особенную склонность; он платил им тем же. Часто, и всегда вовремя, менял Гэкеболий исповедание веры, смотря по тому, откуда дует ветер: то из арианства переходил в православие, то опять из православия в ари- анство; и каждый раз такой переход был новой ступенью в лестнице чинов государственных. Лица духовного звания тихонько подталкивали его, и он в свою очередь помогал им карабкаться. Голова его умащалась сединами; дородность делалась все более приятной; умные речи - все более вкрадчивыми и уветливыми, а щеки украшались старческой свежестью. Глаза были ласковые; но изредка вспыхивала в них злая, пронзительная насмешливость, ум дерзкий и холодный; тогда поспешно опускал он ресницы - и вспыхнувшая искра потухала. Вся наружность знаменитого софиста при- обрела оттенок церковного благолепия. Он был строгим постником и вместе с тем тонким гаст- рономом: лакомые постные блюда стола его были изыскан- нее самых роскошных скоромных, так же как монашеские шутки Гэкеболия были острее самых откровенных языче- ских. На стол подавали у него прохладительное питье из свекловичного сока с пряностями: многие уверяли, что оно вкуснее вина; вместо обыкновенного пшеничного хле- ба изобрел он особые постные лепешки из пустынных се- мян, которыми, по преданию, Св. Пахомий питался в Египте. Злые языки утверждали, что Гэкеболий - женолюбец. Рассказывали, будто бы однажды молодая женщина при- зналась на исповеди, что изменила мужу.- "Великий грех! А с кем же, дочь моя?"-спросил ее духовник.- "С Гэкеболием, отец". Лицо священника просветлело: "С Гэкеболием! Ну, это-муж святой и к церкви усерд- ный. Покайся, дочь моя. Господь тебя простит". При императоре Констанции получил он место придвор- ного ритора с прекрасным жалованьем, сенаторский лати- клав и почетную голубую перевязь через плечо - отличие высших чиновников. Но как раз в то мгновение, когда приготовлялся он сделать последний шаг, разразился неожиданный удар: Констанций умер; на престол вступил Юлиан, ненавист- ник церкви. Гэкеболий не потерял присутствия духа; он сделал то, что делали другие, но умнее других и главное вовремя - не слишком поздно, не слишком рано. Однажды Юлиан, еще в первые дни власти, устроил богословское состязание во дворце. Молодой философ и врач, человек, всеми чтимый за свою прямоту и благо- родство, Цезарий Каппадокийский, брат знаменитого учи- теля церкви, Василия Великого, выступил защитником хри- стианской веры против императора. Юлиан допускал в та- ких ученых спорах свободу, любил, чтобы ему самому воз- ражали, забывая придворную чинность. Спор был жаркий; собрание софистов, риторов, свя- щенников, церковных учителей - многолюдное. Спорящий поддавался, обыкновенно, если не доводам эллинского философа, то величию римского кесаря, Юлиа- на,- и уступал. На этот раз дело произошло иначе: Цезарий не усту- пал. Это был юноша с девичьей прелестью в движениях, с шелковистыми кудрями, с невозмутимой ясностью Невин- ных глаз. Философию Платона называл "хитросплетенною мудростью Змия" и противопоставлял ей небесную муд- рость Евангелия. Юлиан хмурил брови, отворачивался, ку- сал губы и едва сдерживался. Спор, как все искренние споры, кончился ничем. Император вышел из собрания, с философскою шут- кою, приняв ласковый вид, как бы с легким оттенком всепрощающей грусти,- на самом деле, с жалом в сердце. В это мгновение подошел к нему придворный ритор, Гэкеболий; Юлиан считал его врагом. Гэкеболий упал на колени и начал покаянную испо- ведь: давно уже колебался он, но доводы императора убе- дили его окончательно; он проклял мрачное галилейское суеверие; сердце его вернулось к воспоминаниям детства, к светлым олимпийским богам. Император поднял старика, не мог от волнения гово- рить, только изо всей силы прижал его к своей груди и поцеловал в бритые мягкие щеки, в сочные красные губы. Он искал глазами Цезария, чтобы насладиться побе- дой. В продолжение нескольких дней Юлиан не отпускал от себя Гэкеболия, рассказывал кстати и некстати о чудес- ном обращении, гордился им, как жрец праздничной жерт- вой, как дитя новой игрушкой. Он хотел дать ему почетное место при дворе, но Гэке- болий отказался, считая себя недостойным такой почести и намереваясь приготовить душу свою к эллинским добро- детелям долгим искусом и покаянием, очистить сердце от нечестия галилейского служением кому-нибудь из древних богов. Юлиан назначил его верховным жрецом Вифинии и Пафлагонии. Лица, носившие этот сан, назывались у язычников "архиереями". Архиерей Гэкеболий управлял двумя многолюдными азиатскими провинциями и шел по новому пути с таким же успехом, как