е знаешь, куда зовешь. И на кого надеешься? Боги твои-мертвецы. От этой заразы, от страшного запаха тлена бегу я в пу- стыню. Оставь меня. Я не могу тебе ничем помочь. Уйди! Глаза его вспыхнули гневом и страстью. Но она произнесла еще спокойнее, с еще большей жа- лостью, так что сердце его дрогнуло и похолодело, как от смертельной обиды: - И зачем Tы обманываешь себя? Разве ты не такой же неверующий-, погибающий, как все мы? Подумай, что значит твое милосердие, странноприимные дома, проповеди эллинских жрецов. Все это - подражание галилеянам, все это-новое, неизвестное древним мужам, героям Эллады. Юлиан, Юлиан, разве боги твои - прежние олимпийцы, лучезарные, беспощадные - страшные дети небесной лазу- ри, веселящиеся кровью жертв и страданиями смертных? Кровь и страдания людей - нектар и амброзия богов. А твои - соблазненные верой капернаумских рыбаков, слабые, кроткие, больные, умирающие от жалости к лю- дям,- потому что, видишь ли, жалость к людям для бо- гов смертельна!.. Буря утихла. В окно было видно, как между разорван- ных туч бездонно-глубокое небо сияло зеленой печальною зарею, в которой умирала звезда Афродиты. Император чувствовал тяжелое утомление. Лицо его покрылось мерт- венной бледностью. Он делал страшные усилия, чтобы ка- заться спокойным, но каждое слово Арсинои проникало до самой глубины его сердца и ранило. - Да,- продолжала она неумолимо,- вы больные, вы слишком слабые для собственной мудрости. Вот ваше проклятие, запоздалые эллины! Нет у вас силы ни в добре, ни во зле. Вы - ни день, ни ночь, ни жизнь, ни смерть. Сердце ваше-и здесь, и там; отплыли от одного берега, не пристали к другому. Верите и не верите, вечно изменяете, вечно колеблетесь, хотите и не можете, потому что не умеете желать. Сильны только те, кто, видя одну истину, слепы для другой. Они вас победят - двойствен- ных, мудрых и слабых... Юлиан поднял голову с усилием, как будто преодоле- вая неимоверную тяжесть, и произнес: - Ты неправа, Арсиноя. Душа моя не знает страха, воля моя непреклонна. Силы рока ведут меня. Если суж- дено мне умереть слишком рано, я знаю, смерть моя пред лицом богов будет прекрасной. Прощай! Видишь - я ухо- жу без гнева, печальный и спокойный, потому что теперь ты для меня, как мертвая. Над воротами главного здания больницы Аполлона Дальномечущего, для нищих, странников и калек, на мра- морном челе ворот вырезана была надпись по-гречески, стих из Гомера: Все мы от Зевса - Странники бедные. Мало даю, но с любовью даянье. Юлиан вступил во внутренние портики; ряд стройных ионических столбов окружал двор; здание было некогда палестрой. Вечер стоял тихий, безмятежно радостный. Солнце еще не заходило. Но из больничных портиков, из внутренних покоев веяло тяжелым смрадом. Здесь, в одной куче, валялись дети и старики, христиа- не и язычники, больные и здоровые, калеки, уроды, рас- слабленные, хромоногие, покрытые гнойными струпьями. распухшие от водянки, исхудалые от сухотки,- люди с пе- чатью всех пороков и всех страданий на лицах. Полуголая старуха, в отрепьях, с темным цветом кожи, подобным цвету сухих листьев, чесала себе спину, покры- тую язвами, о нежный мрамор ионической колонны. Посредине двора возвышалось изваяние Аполлона Пи- фийского с луком в руках и колчаном за спиною. У самого подножья кумира сидел сморщенный урод, не то дитя, не то старик; обняв колени руками, положив на них подбородок, медленно раскачивался он из стороны в сторону и с тупоумным выражением лица напевал жа- лобную песенку: - Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас окаянных! Явился главный смотритель больницы, Марк Авзоний, бледный и дрожащий. - Мудрейший и милостивый кесарь, не угодно ли те- бе будет пожаловать в мой дом?-Здесь воздух нехоро- ший. И зараза недалеко: отделение прокаженных. - Ты главный смотритель? Авзоний, стараясь не дышать, чтобы не заразиться, низко поклонился. - Раздается ли ежедневно хлеб и вино? - Все, как повелел блаженный Август. - Какая грязь! - Это-галилеяне. Мыться считают грехом: никаки- ми силами не загонишь в баню... - Вели принести счетные книги,- проговорил Юлиан. Смотритель упал на колени и пролепетал: - Государь, все в исправности, но случилось несча- стье: книги сгорели... Император нахмурился. В это мгновение раздались крики в толпе больных: - Чудо, чудо! Расслабленный встает! Юлиан обернулся и увидел, как человек высокого роста, с обезумевшим от радости лицом, с протянутыми к нему руками, с детскою верою в глазах, вставал с гнилой соло- менной подстилки. - Верую, верую,- проговорил расслабленный.- Ты бог, сошедший на землю!' Вот лицо твое, как лицо бога! Прикоснись ко мне, исцели меня, кесарь! - Чудо, чудо! - торжествовали больные.- Слава им- ператору, слава Аполлону-Исцелителю! - И ко мне, и ко мне!-взывали другие.-Скажи слово - исцелюсь! Заходящее солнце проникло в открытые ворота и неж- ным светом озарило мраморное лицо Аполлона Дальноме- чущего. Император взглянул на него, и вдруг все, что делалось в больнице, показалось ему кощунством: очи бо- га не должны были видеть такого уродства. И Юлиану захотелось очистить древнюю палестру, где некогда упраж- нялись эллины в вольных играх,- от всей этой галилей- ской и языческой сволочи, от всего этого смрадного чело- веческого тлена. О, если бы древний бог воскрес,- как засверкали бы очи его, как засвистели бы стрелы, разя этих калек и расслабленных, очищая душный воздух! Поспешно и молча вышел он из больницы Аполлона, забыв о счетных книгах Авзония. Догадался, что донос верен, что главный смотритель - взяточник, но такая уста- лость и отвращение овладели сердцем его, что не хватило духу исследовать обман и проверять. Когда вернулся во дворец, было поздно. Велел никого не принимать и удалился на свое любимое место, высокую площадку между колоннами, над заливом Босфора. Весь день прошел в скучных мелких делах, в чинов- ничьих дрязгах, в проверке счетов. Открывалось множест- во взяток. Император видел, что лучшие друзья обманы- вают его. Все эти эллинские ученые, поэты, риторы, кото- рым он отдал управление миром, не меньше грабили казну, чем христианские евнухи и епископы во времена Констан- ция. Странноприимные дома, убежища философов, вроде монастырей, больницы Аполлона и Афродиты были пред- логом для наживы ловких людей, тем более что не одним галилеянам, но и язычникам казались они смешной и ко- щунственной прихотью кесаря. Он чувствовал, что все тело его ноет от тяжелой, бес- плодной усталости. Потушив лампаду, прилег на поход- ное ложе. - Надо обдумать в тишине, в спокойствии,- говорил он себе, смотря на вечернее небо. Но думать не хотелось. Огромная звезда сияла в темнеющем бездонно-глубо- ком эфире. Юлиан смежил веки, и сквозь ресницы луч ее мерцал, проникая в сердце, как холодная ласка. Он очнулся и вздрогнул, почувствовав, что кто-то во- шел в комнату. Лунный свет падал между колоннами. Вы- сокий старик с длинной, белой, как лунь, бородой, с глу- бокими темными морщинами, в которых выражалось не страдание, а усилие воли и мысли, стоял над ложем его. Юлиан приподнялся и прошептал: - Учитель! Это ты?.. - Да, Юлиан, я пришел говорить с тобой наедине. - Я слушаю. - Сын мой, ты погибнешь, потому что изменил себе. - И ты, Максим, и ты против меня!.. - Помни, Юлиан: плоды золотых Гесперид вечно зе- лены и жестки. Милосердие-мягкость и сладость пере- зрелых, гниющих плодов. Ты постник, ты целомудрен, ты скорбен, ты милосерд, ты называешь себя врагом христиан, но ты сам - христианин. Скажи мне, чем ты хочешь по- бедить Распятого? - Силой богов - красотой и весельем. - Есть ли у тебя сила? - Есть. - Такая, чтобы вынести полную истину? - Да. - Так знай же - их нет. Юлиан в ужасе заглянул в спокойные, мудрые глаза учителя. - Про кого ты говоришь: "их нет"? - спросил он дрогнувшим голосом, бледнея. -- Я говорю: нет богов. Ты - один. Ученик Максима ничего не ответил и опустил голову на грудь. Глубокая нежность затеплилась в глазах учителя. Он положил руку свою на плечо Юлиану: - Утешься. Или ты не понял? Я хотел испытать те- бя. Боги есть. Видишь, как ты слаб. Ты не можешь быть один. Боги есть-они любят тебя. Только помни: не ты соединишь правду Скованного Титана с правдой Галилея- нина Распятого. Хочешь, я скажу тебе, каков будет Он, не пришедший, Неведомый, Примиритель двух миров. Юлиан молчал, все еще испуганный и бледный. - Вот Он явится,- продолжал Максим,- как молния из тучи, смертоносный и всеозаряющий. Он будет страшен и бесстрашен. В нем сольются добро и зло, смирение и гордость, как свет и тень сливаются в утренних сумерках. И люди благословят его не только за милосердие, но и за беспощадность: в ней будет сила и красота богоподобная. - Учитель,-- воскликнул император,- вот, я вижу все это в глазах твоих. Скажи, что ты - Неведомый, и я бла- гословлю тебя и пойду за тобой. - Нет, сын мой! Я свет от света его, дух от духа его. Но я еще не он. Я надежда, я предвестник. - Зачем же скрываешься ты от людей? Явись им, чтобы они узнали тебя... - Время мое не настало,- ответил Максим.- Уже не раз приходил я в мир и еще приду не раз. Люди боятся меня, называют то великим мудрецом, то соблазнителем, то волшебником - Орфеем, Пифагором, Максимом Эфес- ским. Но я-Безыменный. Я прохожу мимо толпы с не- мыми устами, с закрытым лицом. Ибо что могу я сказать толпе? Не поймут они и первого слова моего. Тайна люб- ви и свободы моей для них страшнее смерти. Они так да- леки от меня, что даже не распинают меня и не побивают каменьями, как своих пророков, а только не узнают. Я живу в гробах и беседую с мертвыми, ухожу на горные вершины и беседую со звездами, ухожу в пустыни и при- слушиваюсь, как трава растет, как стонут волны моря, как бьется сердце земли,- подстерегаю, не пришло ли время. Но время еще не пришло,- и я опять ухожу, как тень, с немыми устами и закрытым лицом. - Не уходи, учитель, не покидай меня! - Не бойся, Юлиан: я не покину тебя до конца. Я люблю тебя, потому что ты должен погибнуть из-за ме- ня, возлюбленный сын мой,-и нет тебе спасения.-Преж- де чем приду я в мир и откроюсь людям, много еще по- гибнет великих, отверженных, возмутившихся против Бо- га, с глубоким и двойственным сердцем, соблазненных муд- ростью моею, отступников, подобных тебе. Люди прокля- нут тебя, но никогда не забудут, потому что на тебе моя печать, ты создание мое, ты дитя моей мудрости. Люди поздних грядущих веков узнают в тебе меня, в твоем от- чаянии мои надежды, и сквозь позор твой мое величие, как солнце сквозь туман. - О, божественный,- воскликнул Юлиан,- если сло- ва твои ложь, дай мне умереть за эту ложь, потому что она прекраснее истины! - Некогда я благословил тебя на жизнь и на царст- во, император Юлиан; ныне благословляю тебя на смерть и бессмертие. Иди, погибни за Неведомого, за Грядущего, за Антихриста. С торжественной и тихой улыбкой, как отец, благослов- ляющий сына, старик возложил руки на голову Юлиана, поцеловал его в лоб и сказал: - Вот опять скрываюсь я в подземный мрак, и никто не узнает меня. Да будет дух мой на тебе! В Великой Антиохии, столице Сирии, в переулке, неда- леко от главной улицы Сингон, находились термы, теплые бани. Бани были модные, дорогие. Многие приходили сю- да, чтобы услышать последние городские новости. Между раздевальней и холодильней роскошная зала, вымощенная цветными мраморами и мозаикой, назначена была для потения. Из соседних зал слышалось непрерывное журчание струй в звонкие купальни, в огромные водоемы, плеск и смех купающихся. Смуглые рабы, голые банщики бега- ли, суетились, откупоривали сосуды с благовониями. В Ан- тиохии баня была главною радостью жизни - высоким и разнообразным искусством: недаром славилась столица Сирии обилием, вкусом и чистотою воды, такой прозрач- ной, что наполненная купальня или ведро казались пу- стыми. Сквозь млечно-белые пары, подымавшиеся из мрамор- ных отдушин, в зале для потения виднелись красные го- лые тела. Иные полулежали, другие сидели; некоторых банщики натирали маслом. Все разговаривали и потели, с важным видом. Красота древних изваяний, расставлен- ных по стенам в углублениях, Антиноев и Адонисов, уси- ливала новое уродство живых человеческих тел. Из горячей купальни вышел жирный старик, величест- венной и безобразной наружности, купец Бузирис, держав- ший в руках своих всю торговлю антиохийского хлебного рынка. Стройный молодой человек почтительно поддержи- вал его под руку. Хотя оба они были голы, но можно бы- ло тотчас видеть, кто господин, кто клиент. - Поддай жару! -проговорил Бузирис повелитель- ным, хрипким голосом: по густоте этого звука легко было заключить, какими миллионами ворочает хлебник. Открыли два медных крана: горячий пар с шипением вырвался из отдушины и окружил старика белым обла- ком. Как чудовищный бог в апофеозе, стоял он в этом Облаке, СОПеЛ. кряхтел от наслаждения и похлопывал жир- ными ладонями по красному мясистому брюху, звучавше- му как барабан. Бывший смотритель странноприимных домов и больниц Аполлона, чиновник квестуры Марк Авзоний, сидел на корточках; крохотный, худенький, рядом с жирной грома- дой купца, казался он ощипанным и замороженным цып- ленком. Насмешник Юний Маврик никак не мог вызвать пота на своем жилистом, сухом как палка, костлявом теле, про- питанном желчью. Гаргилиан лежал, растянувшись на мозаичном полу, дебелый, дряблый, мягкий как студень, огромный как туша борова: пафлагонский раб, задыхаясь от натуги, тер ему пухлую спину мокрой суконкой. Разбогатевший стихотворец Публий Порфирий Опта- тиан с грустной задумчивостью смотрел на свои ноги, изу- родованные подагрой. - Знаете ли, друзья мои, письмо белых быков рим- скому императору? -спросил поэт. - Не знаем. Говори. - Всего одна строчка: "Если ты победишь персов,- мы погибли". - И все? - Чего же больше? Белая туша Гаргилиана затряслась от хохота: - Клянусь Палладою, коротко, но верно! Если только он вернется победителем из Персии, то принесет в жертву богам такое множество белых быков, что эти животные сделаются большею редкостью, чем египетский Апис. Раб, поясницу! Сильнее! И туша, медленно перевернувшись на другой бок, шлеп- нулась с таким звуком, как будто бросили на пол кучу мокрого белья. - Хэ-хэ-хэ! - засмеялся Юний тоненьким, желчным смехом.-Из Индии, с острова Тапробана, привезли, гово- рят, несметное множество белых редкостных птиц. А отку- да-то из ледяной Скифии - огромных диких лебедей. Все для богов. Откармливает олимпийцев. Отощали, беднень- кие, со времен Константина! - Боги объедаются, а мы постимся. Вот уже три дня, как на рынке ни одного колхидского фазана, ни одной порядочной рыбы,- воскликнул Гаргилиан. - Молокосос!-заметил хлебный купец отрыви- сто. Все обернулись, почтительно умолкнув. - Молокосос!-повторил Бузирис еще более важным и сиплым голосом.- Если бы вашему римскому кесарю, говорю я, прищемить губки или носик, молоко из них по- текло бы, как у сосунка двухнедельного. Хотел сбить це- ну на хлеб, запретил продавать по той, которую сами на- значили, 400 000 мер египетской пшеницы выписал... - И что же? Сбил? - А вот, слушайте. Подговорил я купцов; заперли житницы; лучше, думаем, пшеницу сгноим, а не покорим- ся. Египетский хлеб съели, нашего не даем. Сам заварил, сам расхлебывай! Бузирис с торжеством хлопнул себя по брюху ладо- нями. - Довольно пару. Лей! - приказал купец, и молодой красивый раб, с длинными кудрями, похожий на Антиноя, откупорил над его головой тонкую амфору с драгоценной аравийской кассией. Ароматы полились обильными струя- ми по красному потному телу, и Бузирис растирал густые капли с наслаждением. Потом, умастившись, с важностью вытер толстые пальцы, как о полотенце, о золотистые кудри раба, наклонившего голову. - Совершенно верно изволила заметить твоя ми- лость,- вставил с поклоном угодливый прихлебатель- клиент,- император Юлиан не что иное, как молокосос. Недавно выпустил он пасквиль на граждан Антиохии под названием Ненавистник бороды, в коем на ругань черни ответствует еще более наглой руганью, прямо объявляя: "вы смеетесь над моею грубостью, над моею бородой? Смейтесь сколько угодно! Сам я буду смеяться над собою. Не надо мне ни суда, ни доносов, ни тюрем, ни каз- ней".- Но, спрашивается, достойно ли сие римского ке- саря? - Блаженной памяти император Констанций,- наста- вительно заметил Бузирис,- не чета был Юлиану: сразу, по одежде, по осанке видно было - кесарь. А этот, про- сти Господи, выкидыш богов, коротконогая обезьяна, мед- ведь косолапый, шляется по улицам, неумытый, небритый, нечесаный, с чернильными пятнами на пальцах. Смотреть тошно. Книжки, ученость, философия!-Подожди, про- учим мы тебя за вольнодумство. С этим шутить нельзя. Народ надо держать вот как! Распустишь,- не соберешь. Марк Авзоний, до тех пор молчавший, проговорил за- думчиво: - Все можно бы простить, но зачем отнимает он у нас последнюю радость жизни - цирк, сражения гла- диаторов? Друзья мои, вид крови дает людям блаженство. Это святая радость. Без крови нет веселья, нет величия на земле. Запах крови - запах Рима... На лице последнего потомка Авзониев вспыхнуло сла- бое странное чувство. Он вопросительно обвел слушателей простодушными, не то старческими, не то детскими гла- зами. Огромная туша Гаргилиана зашевелилась на полу; под- няв голову, он уставился на Авзония. - А ведь хорошо сказано: запах крови - запах Ри- ма! Продолжай, продолжай, Марк, ты сегодня в ударе. - Я говорю, что чувствую, друзья. Кровь так сладо- стна людям, что даже христиане не могли без нее обой- тись: кровью думают они очистить мир. Юлиан делает ошибку: отнимая у народа цирк, отнимает он веселие кро- ви. Чернь простила бы все, но этого не простит... Последние слова Марк произнес вдохновенным голосом. Вдруг провел рукой по телу, и лицо его просияло. - Потеешь?-спросил Гаргилиан с глубоким уча- стием. - Кажется, потею,- отвечал Авзоний с тихой, востор- женной улыбкой.- Три, три скорее спину, пока не про- стыл,-три! Он лег. Банщик начал растирать жалкие, бескровные члены его, подернутые синеватой бледностью, как у мерт- веца. Из порфировых углублений, сквозь млечное облако па- ра, древние эллинские изваяния смотрели на безобразные тела новых людей. А между тем, в переулке, у входа в термы, собиралась толпа. Ночью Антиохия блистала огнями, особенно главная улица Сингон, прямая, пересекавшая город, на протяже- нии 36 стадий, с портиками и двойными колоннадами во всю длину, с роскошными лавками. Перед лестницей бань, озаряя пеструю толпу, пылали уличные светильники, раз- дуваемые ветром. Смолистая копоть расстилалась клуба- ми с железных подсвечников. В толпе слышались насмешки над императором. Улич- ные мальчишки шныряли, выкрикивая насмешливые песен- ки. Старая поденщица, схватив одного из них и задрав ему рубашонку на голову, ударяла по голому заду звон- кой подошвой сандалии, приговаривая: - Вот тебе, вот тебе! Будешь, чертенок, петь срамные песни! Смуглолицый мальчик кричал пронзительно. Другой, вскарабкавшись на спину товарищу, углем чер- тил карикатуру на белой стене - длиннобородого козла в императорской диадеме. Мальчик постарше, должно быть, школьник, с милым, бойким и плутоватым лицом, выводил под рисунком надпись крупными буквами: "се нечестивый Юлиан". Стараясь сделать свой голос грубым и страшным, пере- валиваясь с ноги на ногу, как медведь, он рычал: Мясник идет, Мясник идет, Острый нож несеЧ, Бородой трясет, С шерстью черною, С шерстью длинною,- Бородой своей козлиною. Прохожий, старый человек, в темных одеждах, должно быть, церковник, остановился, послушал мальчика, пока- чал головой, поднял глаза к небу и обратился к рабу-но- сильщику: - Из уст младенца правда исходит. Не лучше ли нам жилось при Каппе и Хи? - Что это значит: Каппа и Хи? - Не разумеешь? Греческой буквой Каппа начинается имя Констанций, а Хи первая буква в слове Христос. Ни Констанций, ни Христос, говорю я, не сделали жителям Антиохии никакого зла - не то, что разные проходимцы- философы. - Что верно, то верно, при Каппе и Хи нам лучше жилось! Пьяный оборванец, подслушав эту остроту, с торжест- вующим видом помчался разносить ее по улицам. - При Каппе и Хи недурно жилось!-кричал он.- Да здравствуют Каппа и Хи! Шутка облетела всю Антиохию, понравившись черни бессмысленной неопровержимостью. Еще большее веселье царствовало в кабаке, против бань, принадлежавшем каппадокийскому армянину Сирак- су: давно уже перенес он торговлю из окрестностей Цеза- реи близ Мацеллума в Антиохию. Из козьих мехов, из огромных глиняных амфор щед- ро цедилось вино в оловянные кубки. Говорили, как и везде, об императоре. Особенным красноречием отли- чался маленький сириец-солдат, Стромбик, тот самый, ко- торый участвовал в походе цезаря Юлиана против север- дых варваров Галлии. Рядом с ним был его неизменный спутник и Друг, исполинского роста сармат Арагарий. Стромбик чувствовал себя, как рыба в воде. Больше всего в мире любил он всевозможные бунты и возму- щения. Он собирался произнести речь. Старуха тряпичница сообщила новость: - Погибли, погибли мы все до единого. Покарал Гос- подь! Соседка такое сказывала, что сперва не поверили. - Что же, старушка?.. Расскажи!.. - В Газе, милые, в городе Газе случилось. Напали язычники на женскую обитель. Выволокли монахинь, раз- дели, привязали к столбам на площади, рассекли тела их, и, обсыпав ячменем трепещущие внутренности, кинули свиньям! - Я сам видел,- добавил молодой прядильщик с блед- ным упрямым лицом,- в Гелиополисе Лаванском язычник пожирал сырую печень убитого дьякона. - Мерзость! -проговорил медник, нахмурившись. Многие перекрестились. При помощи Арагария Стромбик вскарабкался на липкий стол с лужей вина и, подражая ораторам, с вели- чественным видом обратился к толпе. Арагарий одобри- тельно кивал головой и указывал на него с гордостью. - Граждане! - начал Стромбик,- доколе будем тер- петь? Знаете ли вы, что Юлиан поклялся, вернувшись из Персии победителем, собрать святых мужей и бросить их на съедение зверям? Притворы базилик обратит в се- новалы, алтари в конюшни... В двери кабака вкатился кубарем горбатый старичок, бледный от страха, муж тряпичницы, стекольщик. Он остановился, в отчаянии ударил себя обеими руками по ляжкам, обвел всех глазами и пролепетал: - Слышали? Вот так штука! Двести мертвых тел в колодцах и водосточных трубах! - Когда? Где? Каких мертвых тел? Что такое? - Тише, тише' - замахал руками стекольщик и про- должал таинственным шепотом:-Говорят, Отступник дав- но уже гадает по внутренностям живых людей о войне с персами... И он прибавил, задыхаясь от наслаждения: - В подвалах антиохийского дворца отыскали ящики с костями. Кости-то человечьи! А в городе Каррах, неда- леко от Эдессы, нашли в подземном капище труп беремен- ной женщины, подвешенной за волосы - живот распорот, младенец вынут из чрева! Юлиан гадал по печени неро- дившегося о будущем - все о проклятой войне с персами, о победе над христианами... - Эй, Глутурин, правда ли, что в выгребных ямах находят человечьи кости? Ты должен знать,-спросил са- пожник. Глутурин, чистильщик клоак, стоял у дверей, не смея войти, потому что от него дурно пахло. Когда ему пред- ложили вопрос, он, по обыкновению, начал застенчиво улыбаться и моргать воспаленными веками: - Нет, почтенные,- отвечал он кротко.- Младенцев находили. Еще ослиные и верблюжьи остовы. А чело- вечьих как будто не видать... Когда Стромбик снова заговорил, чистильщик клоак смотрел на оратора благоговейно и, почесывая голую ногу о косяк двери, слушал с неизъяснимым наслаждением. - Мужи-братья, отомстим!-восклицал оратор пла- менно.- Умрем за свободу, как древние римляне!.. - Чего глотку дерешь?-рассердился вдруг сапож- ник.- Как до дела, небось, первый улизнешь, а других на смерть посылаешь... - Трусы вы, трусы!-вмешалась в разговор нарумя- ненная и набеленная женщина в пестром бедном наряде, уличная блудница, называемая поклонниками попросту Волчихой. - Знаете ли вы,- продолжала она с негодованием,- что сказали палачам святые мученики Македоний, Феодул и Татиан? - Не знаем. Говори, Волчиха! - Сама слышала. В Мирре Фригийской три юноши, Македоний, Феодул и Татиан, ночью вошли в эллинский храм и сокрушили идолов во славу Божью. Проконсул Амахий схватил исповедников и, положив на железные сковороды, велел развести огонь. Они же говорили: "Если ты, Амахий, хочешь испробовать жареного мяса, повороти нас на другой бок, чтобы мы на твой вкус не показались недопеченными". И все трое засмеялись и плюнули ему в лицо. И многие видели, как ангел слетел с тремя венца- ми.-Небось, вы бы так не ответили? Только за свою шкуру трястись умеете. Смотреть тошно! Волчиха отвернулась с презрением. С улицы долетели крики. - Уж не идолов ли бьют? -обрадовался стекольщик. - Граждане, за мною!-размахивал руками Стром- бик. Он хотел соскочить со стола, но, поскользнувшись, грохнулся бы на пол, если бы верный Арагарий не принял его с нежностью в свои объятья. Все кинулись к дверям. С главной улицы Сингон дви- галась огромная толпа и, запрудив тесный переулок, оста- новилась перед банями. - Старец Памва, старец Памва! -сообщали друг дру- гу с радостью.- Из пустыни пришел народ обличить, ве- ликих низвергнуть, малых спасти! У старца было грубое, широкоскулое лицо; весь он об- рос волосами; вместо туники, облекал его холщовый запла- танный мешок, вместо хламиды - пыльный бараний мех, с куколем для головы; на ходу позвякивал он длинной палкой с острым наконечником. Двадцать лет не мылся Памва, потому что считал опрятность тела греховной, ве- ря, что есть особый дьявол чистоты телесной. В страшной пустыне, Берее Халибонской, на восток от Антиохии, где змеи и скорпионы гнездились на дне выжженных колодцев, жил он в одном из таких колодцев, питаясь в день пятью стеблями особого тростника, мучнистого и сладкого. Едва не умер от изнурения. Тогда ученики стали ему спускать пищу. Он разрешил себе в день половину секстария чече- вицы, смоченной водою. Зрение его ослабело, кожа покры- лась шелудями. Он прибавил немного масла, но стал об- винять себя в чревоугодии. Памва узнал от учеников, что овец Христовых гонит лютый волк-Антихрист, император Юлиан, покинул пусты- ню и пришел в Антиохию укрепить ослабевших в вере. - Слушайте, слушайте,- старец говорит! Памва взошел на лестницу перед банями, остановился на мраморной площадке, у подножия светильников, и об- вел вокруг себя рукою, указывая народу на языческие храмы, термы, лавки, дворцы, судилища, памятники. - Не останется камня на камне! Все пройдет, все по- гибнет. Вспыхнет огонь и пожрет мир. Небеса с шумом совьются, как обугленный свиток. Се-страшный суд Христов, необъятное зрелище! Куда обращу мои взоры? Чем полюбуюсь? Не тем ли, как Афродита, богиня любви, с маленьким сыном Эросом, трепещет в наготе своей пе- ред лицом Распятого? Как Зевс, с потухшими громами, и все олимпийские боги бегут от громов Всевышнего? Торжествуйте, мученики! Веселитесь, гонимые! Где ваши судьи - римские начальники, проконсулы? Вот охвачены они пламенем сильнее того, на котором жгли христиан. Философы, гордившиеся суетной мудростью, покраснеют от стыда перед учениками своими, пылая в геенне, и уже не помогут им ни силлогизмы Аристотеля, ни доказатель- ства Платона! Завопят трагические актеры, как не вопили ни в одной трагедии Софокла и Эсхила! Запрыгают канат- ные плясуны на адском огне, с проворством невидан- ным! Тогда мы, люди грубые и невежественные, содрог- немся от радости и скажем сильным, разумным и гордым: вот, смотрите. Осмеянный, вот Распятый, Сын плотника и поденщицы, вот Царь Иудеи, покрытый багряницей, вен- чанный тернием! Вот Нарушители Субботы, Самаритянин, Одержимый бесом! Вот Кого связали вы в претории. Ко- му плевали в лицо. Кого напоили желчью и уксусом! И услышим мы в ответ вопль и скрежет зубовный, и по- смеемся, и насытим сердце наше веселием. Ей, гряди, Господи Иисусе! Глутурин, чистильщик клоак, упал на колени и, мор- гая воспаленными веками, как бы видя Христа грядущего, простирал к нему руки. Медник, крепко сжав кулаки, за- мер, как бык, готовый сделать страшный прыжок. Бледно- лицый долговязый прядильщик, дрожа всеми членами, бес- смысленно улыбался и бормотал: "Господи, Господи, по- милуй!" На грубых лицах бродяг и чернорабочих выража- лось злорадное торжество слабых над сильными, рабов над господами. Блудница Волчиха, оскалив зубы, тихонько смеялась, и неукротимая жажда мести сверкала в ее гла- зах, пьяных и грозных. Вдруг послышалось бряцание оружия, стройный, тяж- кий топот. Из-за угла появились римские воины - ночная стража. Впереди шел префект Востока, Саллюстий Секунд. У него была чиновничья римская голова, четырехугольная, с горбатым орлины.м носом, с широким голым черепом, с умным, спокойным и добрым взглядом; простая сенатор- ская латиклава облекла его; в осанке не было никакой важности, но простота и благородство древнего патриция. Из-за круглой далекой крыши Пантеона, воздвигнуто- го Антиохом Селевком, медленно выплывала громадная тускло-багровая луна; зловещие отблески задрожали на медных римских щитах, шлемах и панцирях. - Разойдитесь, граждане,- обратился Саллюстий к толпе.- Повелением блаженного августа воспрещены ноч- ные собрания на улицах. Чернь загудела и заволновалась. Ребятишки подняли свист; визгливый дерзкий голосок затянул песенку: Ку-ку-ре-ку! Горе бедным петушкам, Горе беленьким бычкам, Перебьет их император В жертву мерзостным богам! Раздался быстрый грозный лязг железа: римские ле- гионеры, все сразу, вынули мечи из ножен, готовые ки- нуться в толпу. Старец Памва застучал железным острием клюки о мраморные плиты и закричал: - Здравствуй, храброе сатанинское воинство, здравст- вуй, премудрый начальник римский! Вспомнили, должно быть, старину, когда вы нас жгли, древней философии учили, а мы за вас Богу молились. Ну, что же - добро пожаловать!.. Легионеры подняли мечи. Префект остановил их дви- жением руки. Он видел, что толпа в его власти. - Чем вы грозите нам, глупые? - продолжал Памва, обращаясь к Саллюстию.- Что вы можете? Довольно нам одной темной ночи и двух-трех факелов, чтобы отомстить. Вы боитесь аламанов и персов; мы-страшнее аламанов и персов! Мы-всюду, мы-среди вас, бесчисленные, не- уловимые! Нет у нас границ, нет отечества; мы признаем одну республику-вселенную! Мы-вчерашние, и уже наполняем мир - наши города, крепости, острова, муници- пии, советы, лагери, трибы, декурии, дворцы, сенат, фо- рум,-только храмы еще оставляем вам. О, как истребили бы мы вас, если бы только не наше смирение, не наше милосердие, если бы не хотели мы лучше быть убиваемы, чем убивать! Не надо нам ни меча, ни огня: так много нас, что стоит лишь всем сразу удалиться - и вы погиб- ли, города ваши опустеют, вы ужаснетесь своему одино- честву-молчанию мира; остановится всякая жизнь, по- раженная смертью. Помните же: Римская империя сохра- няется только нашим христианским терпением! Все взоры обращены были на Памву: никто не заме- тил, как человек, в грубой старой хламиде странствующе- го философа, с желтым исхудалым лицом, с косматыми во- лосами и длинной черной бородой, окруженный несколь- кими спутниками, быстро прошел среди римских воинов, почтительно перед ним расступившихся. Он наклонился к префекту Саллюстию и шепнул ему на ухо: - Зачем медлишь? - Если подождать,- отвечал Саллюстий,- сами ра- зойдутся. И без того у галилеян слишком много мучени- ков, чтобы делать новых: они летят на смерть, как пчелы на мед. Человек в одежде философа, выступив вперед, произ- нес громким, твердым голосом, как военачальник, привык- ший повелевать: - Разогнать толпу! Схватить мятежников! Все сразу обернулись. Раздался крик ужаса: - Август, август Юлиан! Воины бросились в толпу с обнаженными мечами; по- валили старушку тряпичницу. В ногах легионеров барахта- лась она и визжала. Некоторые, бежали. Прежде всех скрылся маленький Стромбик. Произошла свалка. Полете- ли камни. Медник, защищая Памву, бросил камень в ле- гионера, но попал в стоявшую рядом Волчиху. Она слабо вскрикнула и упала, обливаясь кровью, думая, что уми- рает мученицей. Воин схватил Глутурина. Но чистильщик клоак отдал- ся с такой готовностью-доля страдальца, всеми почи- таемого, казалась ему раем в сравнении с его обыкновен- ной жизнью впроголодь,- и от его отрепьев так дурно пахло, что легионер тотчас же с отвращением выпустил пленника. В середину толпы, с ослом, нагруженным свежей капу- стой, нечаянно затесался погонщик. Все время, с разину- тым ртом, слушал он старца. Заметив опасность, хотел убежать, но осел заупрямился. Напрасно погонщик сзади колотил его палкой и понукал; упершись в землю передни- ми ногами, пригнув уши и подняв хвост, животное изда- вало оглушительный рев. И долго этот ослиный рев звучал над толпой, заглушая стоны умирающих, брань солдат, молитвы христиан. Врач Орибазий, бывший среди спутников Юлиана, по- дошел к нему: - Юлиан, что ты делаешь? Достойно ли твоей муд- рости?.. Август посмотрел на него так, что он запнулся и умолк. Юлиан не только изменился, но и постарел в послед- нее время: на осунувшемся лице его было то жалкое, страшное выражение, которое бывает у людей, одержимых медленной, неисцелимой болезнью или одной всепоглощаю- щей мыслью, близкой к сумасшествию. В сильных руках он рвал и комкал, сам того не заме- чая, случайно попавший в них папирусный свиток - свой собственный указ. Наконец, заглянув прямо в глаза Ори- базию, произнес глухим сдавленным шепотом: - Поди прочь от меня, и все вы подите прочь с ва- шими советами, глупцы! Я знаю, что делаю. С негодяями, не верующими в богов, нельзя говорить, как с людьми,- надо истреблять их, как хищных зверей... И, наконец, что за беда, если десяток-другой галилеян будут убиты рукой одного эллина? У Орибазия мелькнула мысль: "Как он похож теперь на своего двоюродного брата Констанция в минуты ярости". Юлиан закричал толпе голосом, который ему самому казался чужим и страшным: - Пока еще, милостью богов, я - император, слушай- тесь меня, галилеяне! Вы можете смеяться над бородой и одеждой моей, но не над римским законом. Помните: я казню вас не за веру, а за бунт.- В цепи негодяя! Он указал на Памву дрожащей рукой. Старца схватили два белокурых голубоглазых варвара. - Лжешь, богохульник! - вопил торжествующий Пам- ва.-За веру Христову казнишь! Зачем же ты не милуешь меня, как некогда Мариса, слепца халкедонского? Зачем, по обычаю своему, не прикрываешь насилие ласкою, уду приманкою? Где твоя философия? Или времена уж не те? Слишком далеко зашел? Братья, убоимся не кесаря рим- ского, а Бога Небесного!.. Теперь никто уж не думал бежать. Страдальцы заража- ли друг друга бесстрашием. Батавы и кельты ужасались этой готовности умереть, смеющимся, кротким и безумным лицам. Под удары мечей и копий кидались даже дети. Юлиан хотел остановить побоище, но было поздно: "пчелы летели на мед". Он мог только воскликнуть, с отчаянием и презрением: - Несчастные! Если жизнь вам надоела, разве трудно найти веревки и пропасти!.. А Памва, связанный, поднятый на воздух, кричал еще радостнее: - Избивайте, избивайте нас, римляне,- да преумно- жимся! Цепи - наша свобода, слабость - наша сила, побе- да наша - смерть! Вниз по течению Оронта, в сорока стадиях от Антио- хии, была знаменитая роща Дафны, посвященная богу Аполлону. Однажды девственная нимфа,- рассказывали поэты,- бежала от преследований Аполлона с берегов Пинея и остановилась на берегах Оронта, изнеможенная, настига- емая богом. Она обратилась с мольбою к матери своей, Латоне, и та, чтобы избавить ее от объятий Солнца, пре- вратила в лавровое дерево - Дафну. С тех пор Аполлон больше всех деревьев любит Дафну, и гордой зеленью лавра, непроницаемой для лучей солнца и все-таки вечно ими ласкаемой, обвивает лиру и кудри свои; Феб посещает место превращения Дафны, густую рощу лавров в долине Оронта, и грустит и вдыхает благовоние темной листвы, согретой, но не побежденной солнцем, таинственной и пе- чальной даже в самый яркий день. Здесь люди воздвигли ему храм и ежегодно празднуют священные торжества - панегирии, в честь бога Солнца. Юлиан выехал из Антиохии рано поутру, нарочно ни- кого не предупредив: ему хотелось узнать, помнят ли анти- охийцы священное празднество Аполлона. По дороге меч- тал он о празднестве, ожидая увидеть толпы богомольцев, хоры в честь бога Солнца, возлияния, дым курений, отро- ков и дев, восходящих по ступеням храма, в белой одеж- де - символе непорочной юности. Дорога была трудная. С каменистых равнин Бореи Ха- либенской дул порывами знойный ветер. Воздух пропитан был едкой гарью лесного пожара, синеватой мглою, рассти- лавшейся из дремучих теснин горы Казия. Пыль раздра- жала глаза и горло, хрустела на зубах. Сквозь дымную воспаленную мглу солнечный свет казался мутно-красным, болезненным. Но только что император вступил в заповедную рощу Аполлона Дафнийского, благоуханная свежесть охватила его. Трудно было поверить, что этот рай находится в не- скольких шагах от знойной дороги. Роща имела в окружно- сти восемьдесят стадий. Здесь, под непроницаемыми свода- ми исполинских лавров, разраставшихся в течение многих столетий, царили вечные сумерки. Император удивлен был пустынностью: ни богомоль- цев, ни жертв, ни фимиама - никаких приготовлений к празднику. Он подумал, что народ близ храма, и пошел дальше. Но с каждым шагом роща становилась пустыннее. Странная тишина не нарушалась ни одним звуком, как на покинутых кладбищах. Даже птицы не пели; они залетали сюда редко; тень лавров была слишком мрачной. Цикада начала было стрекотать в траве, но тотчас умолкла, как будто испугавшись своего голоса. Только в узкой солнеч- ной полоске полуденные насекомые жужжали слабо и сон- но, не смея вылететь из луча в окрестную тень. Юлиан выходил иногда на более широкие аллеи, между двумя бархатистыми титаническими стенами вековых кипа- рисов, кидавших черную как уголь, почти ночную тень. Сладким и зловещим ароматом веяло от них. Кое-где скрытые подземные воды питали мягкий мох. Всюду струились ключи, холодные, как только что растаяв- ший снег, но беззвучные, онемевшие от грусти, как все в этом очарованном лесу. В одном месте из щели камня, обросшего мхом, медлен- но сочились светлые капли и падали одна за другой. Но глубокие мхи заглушали их падение. капли были безмолв- ны, как слезы немой любви. Попадались целые луга дикорастущих нарциссов, мар- гариток, лилий. Здесь было много бабочек, но не пестрых, а черных. Луч полуденного солнца с трудом пронизывал лавровую и кипарисовую чащу, делался бледным, почти лунным, траурным и нежным, как будто проникал сквозь черную ткань или дым похоронного факела. Казалось, Феб навеки побледнел от неутешной скорби о Дафне, которая под самыми жгучими лобзаниями бога, оставалась все такою же темною и непроницаемою, все так же хранила под ветвями своими ночную прохладу и тень. И всюду в роще царили запустение, тишина, сладкая грусть влюбленного бога. Уже мраморные, величавые ступени и столпы Дафний- ского храма, воздвигнутого во времен Диадохов, сверкну- ли, ослепительно белые среди кипарисов,- а Юлиан все еще не встречал никого. Наконец, увидел он мальчика лет десяти, который шел по дорожке, густо заросшей гиацинтами. Это было слабое, должно быть, больное, дитя; странно выделялись черные глаза, с голубым сиянием, на бледном лице древней, чисто эллинской прелести; золотые волосы падали мягкими коль- цами на тонкую шею, и на висках виднелись голубоватые жилки, как на слишком прозрачных лепестках, выросших в темноте цветов. - Не знаешь ли, дитя мое, где жрецы и народ? - спросил Юлиан. Ребенок ничего не ответил, как будто не слышал. - Послушай, мальчик, не можешь ли провести меня к верховному жрецу Аполлона? Он тихо покачал головой и улыбнулся. - Что с тобою? Отчего не отвечаешь? Тогда маленький красавец указал на свои губы, потом на оба уха и еще раз, уже не улыбаясь, покачал головой. Юлиан подумал: "Должно быть, глухонемой от рож- дения". Мальчик, приложив палец к бледным губам, смотрел на императора исподлобья- - Дурное предзнаменование! - прошептал Юлиан. И ему сделалось почти страшно, в тишине, запустении и сумраке Аполлоновой рощи, с этим глухонемым ребен- ком, пристально и загадочно смотревшим ему в глаза, пре- красным, как маленький бог. Наконец, мальчик указал императору на старичка, вы- ходившего из-за деревьев, в заплатанной и запачканной одежде, по которой Юлиан узнал жреца. Сгорбленный, дряхлые, слегка пошатываясь, как человек, сильно выпив- ший, старичок смеялся и что-то бормотал на ходу. У него был красный нос и гладкая круглая плешь во всю голову, обрамленная мелкими седыми кудерками, такими легкими и пушистыми, что они, почти стоя, окружали его лысину; в подслеповатых, слезящихся глазах светилось лукавство и добродушие. Он нес довольно большую лозниковую корзину. - Жрец Аполлона? - спросил Юлиан. - Я самый и есть! Имя мое Горгий. А чего тебе здесь нужно, добрый человек? - Не можешь ли мне указать, где верховный жрец храма и богомольцы? Горгий сперва ничего не ответил, только поставил кор- зину на землю; потом начал усердно растирать себе ла- донью голую маковку; наконец, подпер бока обеими рука- ми, склонил голову набок и не без плутовства прищурил левый глаз. - А почему бы мне самому не быть верховным жре- цом Аполлона? -произнес он с расстановкой.-И о каких это богом