ольцах говоришь ты, сын мой,- да помилуют те- бя олимпийцы! От него разило вином. Юлиан, которому этот верхов- ный жрец казался непристойным, уже собирался сделать строгий выговор. - Ты, должно быть, пьян, старик!.. Горгий ничуть не смутился, только начал еще усерднее растирать голую маковку и с еще большим плутовством прищурил глаз. - Пьян- не пьян. Ну, а кубков пять хватил для праздника!.. И то сказать, не с радости, а с горя пьешь. Так-то, сын мой,-да помилуют тебя олимпийцы!.. Ну, а кто же ты сам? Судя по одежде, странствующий философ, или школьный учитель из Антиохии? Император улыбнулся и кивнул головой. Ему хотелось выспросить жреца. - Ты угадал. Я учитель. - Христианин? - Нет, эллин. - Ну то-то же, а то много их здесь шляется, безбож- ников... - Ты все еще не сказал мне, старик, где народ? Мно- го ли прислано жертв из Антиохии? Готовы ли хоры? - Жертв? вон чего захотел!-засмеялся старичок и так клюнул носом, что едва не упал.- Ну, брат, этого мы давно уже не видали -со времен Константина!.. Горгий с безнадежностью махнул рукой и свистнул: - Конечно! Люди забыли богов... Не то что жертв, иногда не бывает у нас и горсти жертвенной муки - ле- пешку богу испечь - ни зернышка ладана, ни капли масла для лампад: ложись да помирай!-Вот что, сын мой,-да помилуют тебя олимпийцы! Все монахи оттягали. А еще дерутся, с жиру бесятся... Песенка наша спета! Плохие времена... А ты говоришь - не пей. Нельзя с горя не вы- пить, почтенный. Если бы я не пил, так уж давно бы по- весился!.. - Неужели никто из эллинов не пришел к великому празднику? - спросил Юлиан. - Никто, кроме тебя, сын мой! Я-жрец, ты-народ. Вот и принесем вместе жертву. - Ты только что сказал, что у тебя нет жертвы. Горгий с удовольствием поласкал себя по голой ма- ковке. - Нет чужой, есть своя. Сам позаботился! Три дня мы с Эвфорионом,- он указал на глухонемого мальчика,- голодали, чтобы скопить деньги на жертву Аполлону. Гляди! Он приподнял лозниковую крышку корзины; связанный гусь высунул голову и загоготал, стараясь вырваться. - Хэ-хэ-хэ! Чем не жертвочка?-усмехнулся ста- рик с гордостью.- Гусь, хотя не молодой и не жирный, а все-таки птица добрая, священная. Дымок от жареного будет вкусный. Бог и этому должен быть рад, по нынеш- ним временам!.. До гусей боги лакомы,-прибавил он, со- щурив глаз, с лукавым и проницательным видом. - Давно ли ты жрецом? - спросил Юлиан. - Давненько. Лет сорок,- может быть, и больше. - Твой сын?-указал император на Эвфориона, ко- торый смотрел все время пристально и задумчиво, как буд- то желая угадать, о чем они говорят. - Нет, не сын. Я один - ни детей, ни родных. Эвфо- рион помощник мой при богослужении. - Кто же родители? - Отца не знаю, да и едва ли кто-нибудь знает. А мать - великая сивилла Диотима, много лет жившая при этом храме. Она не говорила ни с кем, не поднимала покрова с лица перед мужами и была целомудренна, как ве- сталка. Когда у нее родился ребенок, мы удивились и не знали, что подумать. Но один мудрый столетний иерофант сказал нам... При этом Горгий с таинственным видом заслонил ладонью рот и прошептал на ухо Юлиану, как будто маль- чик мог услышать: - Иерофант сказал, что ребенок не сын человека, а бога, сошедшего тайно ночью в объятия сивиллы, когда она спала внутри храма.- Видишь, как он прекрасен? - Глухонемой-сын бога?-проговорил император с удивлением. - Что же? - возразил Горгий.- Если бы в такие времена, как наши, сын бога и пророчицы не был глухоне- мым, он должен бы умереть от скорби. И то видишь, как он худ и бледен... - Кто знает? - прошептал Юлиан с грустной улыб- кой,- может быть, ты прав, старик: в наши дни пророку лучше быть глухонемым... Вдруг мальчик подошел к Юлиану, быстро схватил его руку и, заглянув ему в глаза глубоким, странным взором, поцеловал ее. Юлиан вздрогнул. - Сын мой!-произнес старичок с торжественной и радостной улыбкой,-да помилуют тебя олимпийцы!- ты, должно быть, добрый человек. Мальчик мой никогда не ласкается к злым и нечестивым. От монахов же бегает, как от чумы. Мне кажется, он видит и слышит больше нас с тобой, только не может сказать. Случалось, что я заста- вал его одного в храме; сидит по целым часам перед из- ваянием Аполлона и смотрит, как будто беседует с бо- гом... Лицо Эвфориона омрачилось; он тихонько отошел от них. Горгий ударил себя по голой маковке с досадой, встрях- нулся и проговорил: - Что это, как я с тобой заболтался! Солнце высоко. Пора жертву приносить. Пойдем. - Подожди, старик,- молвил император,- я хотел спросить тебя еще об одном: слышал ли ты, что август Юлиан задумал восстановить почитание древних богов? - Как не слышать! -жрец покачал головой и махнул рукой.- Куда ему, бедняжке!.. Ничего не выйдет. Пустое. Я говорю тебе: кончено! - Ты веришь в богов,- возразил Юлиан: - разве могут олимпийцы покинуть людей навсегда? Старик тяжело вздохнул и опустил голову. - Сын мой,-проговорил он, наконец,-ты молод, хо- тя уже ранняя седина сверкает в волосах твоих и на лбу морщины; но в те дни, когда мои белые волосы были чер- ными и молодые девушки засматривались на меня, помню, однажды плыли мы на корабле недалеко от Фессалоник и увидели с моря гору Олимп; подошва и середина горы были в тумане, а снежные вершины висели в воздухе и реяли, во славе неба и моря, недосягаемые, лучезарные. И я подумал: вот где живут боги! - и умилился душою. Но на том же корабле был некий старец, злой шутник, который называл себя эпикурейцем. Он указал на гору и молвил: "Друзья, много лет прошло с тех пор, как путе- шественники взошли на вершину Олимпа. Они увидели, что это самая обыкновенная гора, точь-в-точь такая же, как другие: там нет ничего, кроме снега, льда и камня". Так он молвил, и слово его глубоко запало мне в сердце, и я вспоминаю его всю жизнь... Император улыбнулся: - Старик, вера твоя детская. Если нет богов на Олим- пе, почему бы не быть им выше, в царстве вечных Идей, в царстве духовного Света? Горгий еще ниже опустил голову и безнадежно почесал себе маковку. - Так-то оно так... А все же-кончено. Опустел Олимп! Юлиан посмотрел на него молча, с удивлением. - Видишь ли,- продолжал Горгий,- ныне земля рож- дает людей столь же слабых, как и жестоких; боги, да- же гневаясь, могут только смеяться над ними,- истреблять их не стоит: сами погибнут от болезней, пороков и печа- лей. Богам стало скучно с людьми-и боги ушли... - Ты думаешь, Горгий, что род человеческий должен погибнуть? Жрец покачал головой: - О-хо-хо, сын мой,-да спасут тебя олимпийцы!- все пошло на убыль, все - на ущерб. Земля стареет. Реки текут медленнее. Цветы весной уже не так благоухают. Недавно рассказывал мне старый корабельщик, что, подъ- езжая к Сицилии, теперь нельзя уже видеть Этну с моря на таком расстоянии, как прежде: воздух сделался гуще, темнее; солнце потускнело... Кончина мира приближается... - Скажи мне, Горгий, на твоей памяти были лучшие времена? Старик оживился, и глаза его загорелись огнем воспо- минаний: - Как приехал я сюда, в первые годы Константина ке- саря,-проговорил он радостно,-еще великие панегирии совершались ежегодно в честь Аполлона. Сколько влюб- ленных юношей и дев собиралось в эту рощу! И как луна сияла, как пахли кипарисы, как пели соловьи! Когда их песни замирали, воздух трепетал от ночных поцелуев и вздохов любви, как от шелеста невидимых крыльев... Вот какие это были времена! Он умолк в печальном раздумьи. В это мгновение из-за деревьев явственно донеслись унылые звуки церковного пения. - Что это? - произнес Юлиан. - Монахи: каждый день молятся над костями мертво- го галилеянина... - Как, мертвый галилеянин-здесь, в заповедной роще Аполлона? - Да. Они называют его мучеником Вавилою. Тому уже лет десять, брат императора Юлиана, цезарь Галл, перенес из Антиохии мертвые кости Вавилы в Дафнийскую рощу и построил пышную гробницу. С тех пор умолкли пророчества: храм осквернен, и бог удалился... - Кощунство! - воскликнул император. - В этот самый год,- продолжал старик,- у девст- венной сивиллы Диотимы родился глухонемой сын, что было недобрым знамением. Воды Кастальского источника, заваленные камнем, оскудели и потеряли силу пророче- скую. Не иссякает один лишь священный родник, называ- ется он Слезы Солнца, видишь там, где теперь сидит мой мальчик. Капля за каплей струится из мшистого камня. Говорят, что Гелиос плачет о нимфе, превращенной в лавр... Эвфорион проводит здесь целые дни. Юлиан оглянулся. Перед мшистым камнем мальчик сидел неподвижно и, подставив ладонь, собирал в нее па- давшие капли. Луч солнца проник сквозь лавры, и медлен- ные слезы сверкали в нем, чистые, тихие. Тени странно шевелились; и Юлиану вдруг почудилось, что два прозрач- ных крыла трепещут за спиной мальчика, прекрасного, как бог; он был так бледен, так печален и прекрасен, что им- ператор подумал: "это - сам Эрос, маленький, древний бог любви, больной и умирающий в наш век галилейского уныния. Он собирает последние слезы любви, слезы бога о Дафне, погибшей красоте". Глухонемой сидел неподвижно; большая черная бабоч- ка, нежная и погребальная, опустилась ему на голову. Он ее не почувствовал, не шевельнулся. Зловещей тенью тре- петала она над его склоненной головой. А золотые Слезы Солнца, одна за другой, медленно падали в ладонь Эвфо- риона, и над ним кружились звуки церковного пения, по- хоронные, безнадежные, раздаваясь все громче и громче. Вдруг из-за кипарисов послышались другие голоса, вблизи: - Август здесь!.. - Зачем пойдет он один в Дафну? - Как же? сегодня великие панегирии Аполлона.- Смотрите, вот он! Юлиан, мы ищем тебя с раннего утра! Это были греческие софисты, ученые, риторы - обыч- ные спутники Юлиана: и постник неопифагореец Приск из Эпира, и желчный скептик Юний Маврик, и мудрый Саллюстий Секунд, и тщеславнейший из людей, знамени- тый антиохийский ритор Либани. Август не обратил на них внимания и даже не поздо- ровался. - Что с ним? -- шепнул Юний на ухо Приску. - Должно быть, сердится, что к празднику не сдела- но приготовлений. Забыли мы! Ни одной жертвы... Юлиан обратился к бывшему христианскому ритору, ныне верховному жрецу Астарты, Гекэболию: - Пойди в соседнюю часовню и скажи галилеянам, со- вершающим служение над мертвыми костями, чтобы при- шли сюда. Гекэболий направился к часовне, скрытой деревьями, откуда доносилось пение. Горгий, держа в руках корзину с гусем, стоял, не дви- гаясь, с раскрытым ртом, с выпученными глазами. Иногда, в отчаянной решимости, принимался он растирать свою плешь. Ему казалось, что он выпил много вина и все это видит во сне. Холодный пот выступил у него на лбу, ког- да он вспомнил, что наговорил этому "учителю" об авгу- сте Юлиане и о богах. Ноги подкосились от ужаса. Он упал на колени. - Помилуй, кесарь! Забудь мои дерзкие речи: я не знал... Один из услужливых философов хотел оттолкнуть старика: - Убирайся, дурак! Чего лезешь? Юлиан запретил ему: - Не оскорбляй жреца! Встань, Горгий! Вот рука моя. Не бойся. Пока я жив, никто ни тебе, ни твоему маль- чику не сделает зла. Оба мы пришли на панегирии, оба любим старых богов - будем же друзьями и встретим праздник Солнца радостным сердцем! Церковное пение умолкло. В кипарисовой аллее показа- лись бледные, испуганные монахи, дьяконы и сам иерей, не успевший снять облачения. Их вел Гекэболий. Пресви- тер - толстый человек, с лоснящимся медно-красным лицом, переваливался, пыхтел, отдувался и вытирал пот со лба. Остановившись перед августом, поклонился низко, достав рукою до земли, и сказал, точно пропел, густым приятным голосом, за который его особенно любили при- хожане: - Да помилует человеколюбивейший август недостой- ных рабов своих! Поклонился еще ниже, и когда, кряхтя, подымался, два молодых проворных послушника, очень похожих друг на друга, долговязых, с желтыми, как воск, вытянутыми лица- ми, подсобляли ему с обеих сторон, поддерживая за руки. Один из них забыл положить кадило, и тонкая струйка дыма подымалась с углей. Эвфорион, увидев издали мона- хов, бросился стремительно бежать. Юлиан сказал: - Галилеяне! Повелеваю вам очистить священную ро- щу Аполлона от костей мертвеца - до завтрашней ночи. Насилия делать мы не желаем, но если воля наша не бу- дет исполнена, то мы сами позаботимся о том, чтобы Ге- лиос избавлен был от кощунственной близости галилей- ского праха: я пришлю сюда моих воинов, они выроют кости, сожгут и развеют пепел по ветру. Такова наша воля, граждане! Пресвитер кашлянул тихонько, закрыв рукою рот, и, наконец, смиреннейшим голосом пропел: - Всемилостивейший кесарь, сие для нас прискорбно, ибо давно уже св. Мощи покоятся здесь по воле цезаря Галла. Но да будет воля твоя: доложу епископу. В толпе послышался ропот. Мальчишка, спрятавшись в лавровую чащу, затянул было песенку: Мясник идет, Мясник идет, Острый нож несет, Бородой трясет, С шерстью черною, С шерстью длинною, Бородой своей козлиною,- Из нее веревки вей! Но шалуну дали такого подзатыльника, что он убежал с ревом. Пресвитер, полагая, что следует для благопристойности заступиться за Мощи, опять смиренно кашлянул в руку и начал: - Ежели мудрости твоей благоугодно утвердить сие по причине идола... Он поскорее поправился: - Эллинского бога Гелиоса... Глаза императора сверкнули: - Идола! - вот ваше слово. Какими глупцами считае- те вы нас, утверждая, что мы боготворим самое вещество кумиров-медь, камень, дерево! Все ваши проповедники желают в этом и других, и нас, и самих себя уверить. Но это-ложь! Мы чтим не мертвый камень, медь или дере- во, а дух, живой дух красоты в наших кумирах, образцах чистейшей божеской прелести. Не мы идолопоклонники, а вы, грызущиеся, как звери, из-за "омоузиос" и "омойузиос", из-за одной йоты,- вы, лобызающие гнилые кости преступ- ников, казненных за нарушение римских законов, вы, имену- ющие братоубийцу Констанция "вечностью", "святостью"! Обоготворять прекрасное изваяние Фидия не разумнее ли, чем преклоняться перед двумя деревянными перекладина- ми, положенными крест-накрест,- позорным орудием пытки? Краснеть ли за вас, или жалеть вас, или ненави- деть? Это - предел безумия и бесславия, что потомки эллинов, читавшие Платона и Гомера, стремятся... куда же?-о мерзость!-к отверженному племени, почти истребленному Веспасианом и Титом,- чтобы обожествить мертвого Иудея!.. И вы еще смеете обвинять нас в идоло- поклонстве! Невозмутимо, то расправляя всей пятерНей черно-сереб- ристую мягкую бороду, то вытирая крупные капли пота с широкого лоснящегося лба, пресвитер посматривал на Юлиана искоса, с утомлением и скукой. Тогда император сказал философу Приску: - Друг мой, ты знаешь древние обряды эллинов: со- верши Делосские таинства, необходимые для очищения храма от кощунственной близости мертвых костей. Вели также поднять камень с Кастальского источника, да воз- вратится бог в свое жилище, да возобновятся древние пророчества. Пресвитер заключил беседу нижайшим поклоном, со смирением, в котором чувствовалось неодолимое упрям- ство. - Да будет воля твоя, могущественный август! Мы- дети, ты - отец. В Писании сказано: всякая душа властем предержащим да повинуется: несть бо власть, аще не от Бога... - Лицемеры!-воскликнул император.-Знаю, знаю ваше смирение и послушание. Восстаньте же на меня и бо- ритесь, как люди! Ваше смирение-ваше змеиное жало. Вы уязвляете им тех, перед кем пресмыкаетесь. Хорошо сказал про вас собственный Учитель ваш. Галилеянин: горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь выбелен- ным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты.- Воистину наполнили вы мир гробами выбеленными и нечистотой! Вы припадаете к мертвым костям и ждете от них спасения; как черви гробовые, питаетесь тленом. Тому ли учил Иисус? Повелел ли ненавидеть братьев, которых называете вы ере- тиками за то, что они верят не так, как вы? -Да обратит- ся же на вас из уст моих слово Распятого: горе вам, книж- ники и фарисеи, лицемеры! Змии, порождения ехидны, как убежите вы от осуждения в геенну? Он повернулся, чтобы уйти, как вдруг из толпы вышли старичок со старушкой и повалились ему в ноги. Оба в опрятных бедных одеждах, благообразные, удивительно по- хожие друг на друга, с хорошенькими свежими лицами, в которых было что-то детски-жалобное, с лучистыми добры- ми морщинками вокруг подслеповатых глаз, напоминали они Филемона и Бавкиду. - Защити, кесарь праведный!-заторопился, зашам- кал старичок.- Домик есть у нас в предместьи у подошвы Ставрина. Жили мы в нем двадцать лет, людей не обижа- ли. Бога чтили. Вдруг намедни приходят декурионы... Старичок всплеснул руками в отчаяньи, и старушка всплеснула: она подражала ему невольно каждым движе- нием. - Декурионы приходят и говорят: домик не ваш.- Как не наш? Господь с вами! Двадцать лет живем.-Жи- вете, да не по закону: земля принадлежит богу Эскулапу, и основание дома сложено из камней храма. Землю вашу отберут и возвратят богу.-Что же это? Смилуйся, отец!.. Старички стояли перед ним на коленях, чистые, крот- кие, милые, как дети, и целовали ноги его со слезами. Юлиан заметил на шее старушки янтарный крестик. - Христиане? - Да. - Мне хотелось бы исполнить просьбу вашу. Но что же делать? Земля принадлежит богу. Я, впрочем, велю заплатить вам цену имения. - Не надо, не надо!-взмолились старички.-Мы не о деньгах: мы к месту привыкли. Там все наше, каждую травку знаем!.. - Там все наше,- как эхо, вторила старушка,- свой виноградник, свои маслины, курочки и коровка, и свинка,- все свое. Там и приступочка, на которой два- дцать лет сидим по вечерам, старые кости греем на солнце... Император, не слушая, обратился к стоявшей поодаль испуганной толпе: - В последнее время осаждают меня галилеяне прось- бами о возвращении церковных земель. Так, валентиане из города Эдессы Озроэнской жалуются на ариан, которые будто бы отняли у них церковные владения. Чтобы прекра- тить раздор, отдали мы одну часть спорного имущества на- шим галльским ветеранам, другую казне. Так поступать на- мерены и впредь. Вы спросите: по какому праву? Но не го- ворите ли вы сами, что легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в царствие Божие. Вот видите ли, а я решил помочь вам исполнить столь трудную заповедь. Как всему миру известно, превозносите вы бедность, галилеяне. За что же ропщете на меня? Отнимая имущество, похи- щенное вами у собственных братьев, еретиков, или у эллин- ских святилищ, я только возвращаю вас на путь спаситель- ной бедности, прямо ведущий в царствие небесное... Недобрая усмешка искривила губы его. - Беззаконно терпим обиду! - вопили старички. - Ну, что же, и потерпите! - отвечал Юлиан.- Вы должны радоваться обидам и гонениям, как тому учил Иисус. Что значат эти временные страдания в сравнении с вечным блаженством?.. Старичок не приготовлен был к такому доводу; он рас- терялся и пролепетал с последней надеждой: - Мы верные рабы твои, август! Сын мой служит помощником стратега в дальней крепости на римской гра- нице, и начальники довольны им... - Тоже галилеянин? -перебил Юлиан. - Да. - Ну вот, хорошо, что ты сам предупредил: отныне галилеяне, явные враги наши, не должны занимать высших должностей в Империи, особенно военных. Опять и в этом, как во многом другом, более согласен я с вашим Учите- лем, чем сами вы. Справедливо ли, чтобы суд римским законам творили ученики Того, Кто сказал: "не судите, да не судимы будете", или, чтобы христиане принимали от нас меч для охраны Империи, когда Учитель предосте- регает: "взявший меч - от меча погибнет", а в другом месте столь же ясно: "не противься злому насилием!" Вот почему, заботясь о спасении душ галилейских, отнимаем мы у них и римский суд, и римский меч, да вступят они, с тем большею легкостью, беззащитные и безоружные, чуждые всего земного, в царствие небесное!.. С немым внутренним смехом, который теперь один только утолял его ненависть, повернулся он и быстрыми шагами пошел к Аполлонову храму. Старички всхлипывали, протягивая руки: - Кесарь, помилуй! Мы не знали... Возьми наш до- мик, землю, все, что есть у нас,-только сына помилуй!.. Философы хотели войти вместе с императором в двери храма; но он отстранил их движением руки: - Я пришел на праздник один: один и жертву богу принесу. - Войдем,- обратился он к жрецу.- Запри двери, чтобы не вошел никто. Procul este profani! Да изыдут не- верные! Перед самым носом друзей-философов двери захлоп- нулись. - Неверные! Как вам это нравится?-проговорил Гаргилиан, озадаченный. Либаний молча пожал плечами и надулся. Юний Маврик, с таинственным видом, отвел собесед- ников в угол портика и что-то прошептал, указывая на лоб: - Понимаете?.. Все удивились. - Неужели? Он стал считать по пальцам: - Бледное лицо, горящие глаза, растрепанные волосы, неровные шаги, бессвязная речь. Далее - чрезмерная раз- дражительность, жестокосердие. И наконец, эта нелепая война с персами,- клянусь Палладою, да ведь это уже явное безумие!.. Друзья сошлись еще теснее и зашептали, засплетнича- ли радостно. Саллюстий, стоя поодаль, смотрел на них с брезгливой усмещкой. Юлиан нашел Эвфориона внутри храма. Мальчик обра- довался ему и часто, во время богослужения, заглядывая императору в глаза, улыбался доверчиво, как будто у них была общая тайна. Озаренное солнцем, исполинское изваяние Аполлона Дафнийского возвышалось посередине храма: тело-сло- новая кость, одежда - золото, как у Фидиева в Олимпии. Бог, слегка наклоняясь, творил из чаши возлияние Матери Земле с мольбой о том, чтобы она возвратила ему Дафну. Налетела легкая тучка, тени задрожали на золотистой от старости слоновой кости, и Юлиану показалось, что бог наклоняется к ним с благосклонной улыбкой, принимая последнюю жертву последних поклонников - дряхлого жреца, императора-богоотступника и глухонемого сына пророчицы. - Вот моя награда,- молился Юлиан, с детскою ра- достью,-и не хочу я иной, Аполлон! Благодарю тебя за то, что я проклят и отвержен, как ты; за то, что один я живу и один умираю, как ты. Там, где молится чернь,- бога нет. Ты - здесь, в поруганном храме. О, бог, осмеян- ный людьми, теперь ты прекраснее чем в те времена, когда люди поклонялись тебе! В день, и мне назначенный Паркою, дай соединиться с тобою, о, радостный, дай уме- реть в тебе, о, Солнце.- как на алтаре огонь последней жертвы умирает в сиянии твоем. Так молился император, и тихие слезы струились по щекам его, тихие капли жертвенной крови падали, как слезы, на потухающие угли алтаря. В Дафнийской роще было темно. Знойный ветер гнал тучи. Ни одной капли дождя не падало на землю, сож- женную засухой. Лавры трепетали судорожно черными ветками, протянутыми к небу, как молящие руки. Титани- ческие стены кипарисов шумели, и шум этот был похож на говор гневных стариков. Два человека осторожно пробирались в темноте, вблизи Аполлонова храма. Низенький,- глаза у него были коша- чьи зеленоватые, видевшие ночью,- вел за руку высокого. - Ой, ой, ой, племянничек! Сломим мы себе шею где- нибудь в овраге... - Да тут и оврагов нет. Чего трусишь? Совсем ба- бой стал с тех пор, как крестился! - Бабой! Сердце мое билось ровно, когда в Гирканий- ском лесу хаживал я на медведя с рогатиной. Здесь не то! Болтаться нам с тобой бок о бок на одной виселице, пле- мянничек!.. - Ну, ну, молчи, дурак! Низенький снова потащил высокого, у которого была огромная вязанка соломы за плечами и заступ в руке. Они подкрались к задней стороне храма. - Вот здесь! Сначала заступом. А внутреннюю дере- вянную обшивку руби топором,- прошептал низенький, ощупывая в кустах пролом стены, небрежно заделанный кирпичами. Удары заступа заглушались шумом ветра в деревьях. Вдруг раздался крик, подобный плачу больного ребенка. Высокий вздрогнул и остановился. - Что это? - Сила нечистая! - воскликнул низенький, выпучив от ужаса зеленые кошачьи глаза и вцепившись в одежду товарища.- Ой, ой, не покидай меня, дядюшка!.. - Да это филин. Эк перетрусили! Огромная ночная птица вспорхнула, шурша крыльями, и понеслась вдаль с долгим плачем. - Бросим,- сказал высокий.- Все равно не заго- рится, - Как может не загореться? Дерево гнилое, сухое, - с червоточиной; тронь-рассыплется. От одной искры вспыхнет. Ну, ну, почтенный, руби-не зевай! И с нетерпением низенький подталкивал высокого. - Теперь солому в дыру. Вот так, еще, еще! Во славу Отца и Сына и Духа Святого!.. - Да чего ты юлишь, вьешься, как угорь? Чего зубы скалишь? -огрызнулся высокий. - Хэ, хэ, хэ,-как же не смеяться, дяденька? Теперь и ангелы ликуют в небесах. Только помни, брат: ежели попадемся,-не отрекаться! Мое дело сторона... Веселень- кий запалим огонечек. Вот огниво - выбивай. - Убирайся ты к дьяволу! - попробовал оттолкнуть его высокий.- Не обольстишь меня, окаянный змееныш, тьфу! Поджигай сам... - Эге, на попятный двор?.. Шалишь, брат! Низенький затрясся от бешенства и вцепился в рыжую бороду гиганта. - Я первый на тебя донесу! Мне поверят... - Ну, ну, отстань, чертенок!.. Давай огниво! Делать нечего, надо кончать. Посыпались искры. Низенький для удобства лег на жи- вот и сделался еще более похожим на змееныша. Огненные струйки побежали по соломе, облитой дегтем. Дым заклу- бился. Затрещала смола. Вспыхнуло пламя и озарило баг- ровым блеском испуганное лицо исполина Арагария и хит- рую обезьянью рожицу маленького Стромбика. Он похож был на уродливого бесенка; хлопал в ладоши, подпрыгивал, смеялся, как пьяный или сумасшедший. - Все разрушим, все разрушим, во славу Отца и Сына и Духа Святого! Хэ, хэ, хэ! Змейки, змейки-то, как бега- ют! А?.. Веселенький огонек, дядюшка? В сладострастном смехе его было вечное зверство лю- дей - восторг разрушения. Арагарий, указывая в темноту, произнес: - Слышишь?.. Роща была по-прежнему безлюдной; но в завывании ветра, в шелесте листьев чудился им человеческий шепот и говор. Арагарий вдруг вскочил и бросился бежать. Стромбик уцепился за край его туники и завизжал пронзительно: - Дяденька! Дяденька! Возьми меня к себе на плечи. У тебя ноги длинные. А не то, если попадусь - донесу на тебя!.. Арагарий остановился на мгновение. Стромбик вспрыгнул, как белка, на плечи сармата, и они помчались. Маленький сириец крепко стискивал ему бока дрожащими коленями, обвивал шею руками, чтобы не сва- литься. Несмотря на ужас, неудержимо смеялся он безум- ным смехом, тихонько взвизгивая от шаловливой рез- вости. Поджигатели миновали рощу и выбежали в поле, где пыльные тощие колосья приникли к сожженной земле. Ме- жду тучами, на краю черного неба, светлела полоса захо- дящей луны. Ветер свистал пронзительно. Скорчившись на плечах гиганта, маленький Стромбик со своими кошачьими зеленоватыми зрачками походил на злого духа или оборот- ня, оседлавшего жертву. Суеверный ужас овладел Арага- рием: ему вдруг почудилось, что не Стромбик, а сам дьявол, в образе огромной кошки, сидит у него за плечами и цара- пает ему лицо, и визжит, и хохочет, и гонит его в бездну. Гигант делал отчаянные прыжки, отбиваясь от цепкой но- ши; волосы встали у него дыбом, и он завыл от ужаса. Чернея двойною огромною тенью на бледной полосе гори- зонта, мчались они так, по мертвому полю, с пыльными колосьями, приникшими к сожженной и окаменелой земле. В это время, в опочивальне антиохийского дворца, Юлиан вел тайную беседу с префектом Востока, Саллюсти- ем Секундом. - Откуда же, милостивый кесарь, достанем мы хлеба для такого войска? - Я разослал триремы в Сицилию, Египет, Апулию - всюду, где урожай,- ответил император.- Говорю тебе, хлеб будет. - А деньги?-продолжал Саллюстий.-Не благора- зумнее ли отложить до будущего года, подождать?.. Юлиан все время ходил по комнате большими шагами; вдруг остановился перед стариком. - Подождать! -гневно воскликнул он.-Все вы точно сговорились. Подождать! Как будто я могу теперь ждать, и взвешивать, и колебаться. Разве галилеяне ждут? Пойми же, старик; я должен совершить невозможное, я должен возвратиться из Персии страшным и великим, или совсем не возвращаться. Примиренья больше нет. Середины нет. Что вы говорите мне о благоразумии? Или ты думаешь, Александр Македонский благоразумием победил мир? Раз- ве таким умеренным людям, как ты, не казался сумасшед- шим этот безбородый юноша, выступивший с горстью ма- кедонцев против владыки Азии? Кто же даровал ему победу?.. - Не знаю,-отвечал префект уклончиво, с легкой усмешкой.- Мне кажется, сам герой... - Не сам, а боги!-воскликнул Юлиан.-Слышишь, Саллюстий, боги могут и мне даровать победу, еще большую, чем Александру! Я начал в Галлии, кончу в Ин- дии, Я пройду весь мир от заката до восхода солнечного, как великий Македонец, как бог Дионис. Посмотрим, что скажут тогда галилеяне; посмотрим, как ныне издевающие- ся над простой одеждой мудреца посмеются над мечом римского кесаря, когда вернется он победителем Азии!.. Глаза его загорелись лихорадочным блеском. Саллю- стий хотел что-то сказать, но промолчал. Когда же Юлиан снова принялся ходить по комнате большими беспокойны- ми шагами, префект покачал головой, и жалость засвети- лась в мудрых глазах старика. - Войско должно быть готово к походу,- продолжал Юлиан.-Я так хочу, слышишь? Никаких отговорок, ни- каких промедлений. Тридцать тысяч человек. Армянский царь Арзакий обещал нам союз. Хлеб есть. Чего же боль- ше? Мне нужно знать, что каждое мгновение могу я вы- ступить против персов. От этого зависит не только моя слава, спасение Римской империи, но и победа вечных бо- гов над Галилеянином!.. Широкое окно было открыто. Пыльный жаркий ветер, врываясь в комнату, колебал три тонких огненных языка в лампаде с тремя светильнями. Прорезая мрак неба, падучая звезда сверкнула и потухла. Юлиан вздрогнул: это было зловещее предзнаменование. Постучали в дверь; послышались голоса. - Кто там? Войдите,- сказал император. То были друзья-философы. Впереди шел Либаний; он казался более напыщенным и надутым, чем когда-либо. - Зачем пришли? - спросил Юлиан холодно. Либаний стал на колени, сохраняя надменный вид. - Отпусти меня, август! Долее не могу жить при дво- ре. Каждый день терплю обиды... Он долго говорил о каких-то подарках, денежных на- градах, которыми его обошли, о неблагодарности, о своих заслугах, о великолепных панегириках, которыми он про- славил римского кесаря. Юлиан, не слушая, смотрел с брезгливою скукою на знаменитого оратора и думал: "Неужели это тот самый Ли- баний, речами которого я так зачитывался в юности? Ка- кая мелочность! Какое тщеславие!" Потом все они заговорили сразу: спорили, кричали, об- виняли Друг Друга в безбожии, в лихоимстве, в разврате. пускали в ход глупейшие сплетни;-это была постыдная домашняя война не мудрецов, а прихлебателей, взбесив- шихся от жиру, готовых растерзать друг друга от тщесла- вия, злобы и скуки. Наконец, император произнес тихим голосом слово, ко- торое заставило их опомниться: - Учители! Все сразу умолкли, как испуганное стадо болтливых сорок. - Учители,-повторил он с горькой усмешкой,-я слушал вас довольно; позвольте и мне рассказать басню.- У одного египетского царя были ручные обезьяны, умев- шие плясать военную пиррийскую пляску; их наряжали в шлемы, маски, прятали хвосты под царственный пурпур, и когда они плясали, трудно было поверить, что это не люди. Зрелище нравилось долго. Но однажды кто-то из зрителей бросил на сцену пригоршню орехов. И что же? Актеры разодрали пурпур и маски, обнажили хвосты, ста- ли на четвереньки, завизжали и начали грызться из-за орехов.-- Так некоторые люди с важностью исполняют пиррийскую пляску мудрости - до первой подачки. Но стоит бросить пригоршню орехов- и мудрецы превращают- ся в обезьян: обнажают хвосты, визжат и грызутся. Как вам нравится эта басенка, учители? Все безмолвствовали. Вдруг Саллюстий тихонько взял императора за руку и указал в открытое окно. По черным складкам туч медленно расползалось колеб- лемое сильным ветром багровое зарево. - Пожар! Пожар! -заговорили все. - За рекой,-соображали одни. - Не за рекой, а в предместье Гарандама!-поправ- ляли другие. - Нет, нет,-в Гезире, у жидов! - Не в Гезире и не в Гарандама,- воскликнул кто-то с тем неудержимым весельем, которое овладевает толпою при виде пожара,-а в роще Дафнийской! - Храм Аполлона!-прошептал император, и вдруг вся кровь прихлынула к сердцу его. - ГалИлеяне! - закричал он страшным голосом и ки- нулся к двери, потом на лестницу. - Рабы! Скорее! Коня и пятьдесят легионеров! Через несколько мгновений все было готово. На двор вывели черного жеребца, дрожавшего всем телом, опасного, сердито косившего зрачок, налитый кровью. Юлиан помчался по улицам Антиохии, в сопровожде- нии пятидесяти легионеров. Толпа в ужасе рассыпалась перед ними. Кого-то сшибли с ног, кого-то задавили. Кри- ки были заглушены громом копыт, бряцанием оружия. Выехали за город. Больше двух часов длилась скачка. Трое легионеров отстали: кони подохли. Зарево становилось все ярче. Пахло дымом. Поля с пыльными колосьями озарялись багровым отсветом. Лю- бопытные стремились отовсюду, как ночные бабочки на огонь; то были жители окрестных деревень и антиохийских предместий. Юлиан заметил радость в голосах и лицах, словно люди эти бежали на праздник. Огненные языки засверкали, наконец, в клубах густого дыма над черными зубчатыми вершинами Дафнийской рощи. Император въехал в священную ограду. Здесь бушева- ла толпа. Многие перекидывались шутками и смеялись. Ти- хие аллеи, столько лет покинутые всеми, кишели народом. Чернь оскверняла рощу, ломала ветви древних лавров, му- тила родники, топтала нежные, сонные цветы. Нарциссы и лилии, умирая, тщетно боролись последней свежестью с удушливым зноем пожара, с дыханием черни. - Божье чудо! Божье чудо!..-носился над толпою ра- достный говор. - Я видел собственными глазами, как молния ударила и зажгла крышу!.. - А вот и не молния,- врешь: утроба земная развер- злась, изрыгнув пламя, внутри капища, под самым кумиром!.. - Еще бы! Какую учинили мерзость! Мощи потрево- жили! Думали, даром пройдет. Как бы не так! -Вот тебе и храм Аполлона, вот тебе и прорицания вод Касталь- ских! - Поделом, поделом!.. Юлиан увидел в толпе женщину, полуодетую, растре- панную, должно быть, только что вскочившую с постели. Она тоже любовалась огнем, с радостной и бессмысленной улыбкой, баюкая грудного младенца; слезинки сверкали на его ресницах; он плакал, но затих и с жадностью сосал смуглую, толстую грудь, причмокивая, упершись в нее од- ной ручкой, протянув другую, пухленькую, с ямочками, к огню, как будто желая достать блестящую, веселую игрушку. Император остановил коня: дальше нельзя было сде- лать ни шагу; в лицо веял жар, как из печи. Легионеры ждали приказаний. Но приказывать было нечего: он понял, что храм погиб. Это было великолепное зрелище. Здание пылало сверху донизу. Внутренняя обшивка, гнилые стены, высохшие бал- ки, сваи, бревна, стропила - все превратилось в раскален- ные головни; с треском падали они, и огненными вихрями искры взлетали до неба, которое опускалось все ниже и ниже, зловещее, кровавое; пламя лизало тучи длинны- ми языками, билось по ветру и грохотало, как тяжкая за- веса. Листья лавров корчились от жара, как от боли, и свер- тывались. Верхушки кипарисов загорались ярким смоля- ным огнем, как исполинские факелы; белый дым их казал- ся дымом жертвенных курений; капли смолы струились обильно, словно вековые деревья, современники храма, пла- кали о боге золотыми слезами. Юлиан смотрел неподвижным взором на огонь. Он хо- тел что-то приказать легионерам, но только вырвал меч из ножен, вздернул коня на дыбы и прошептал, стиснув зубы в бессильной ярости: - Мерзавцы, мерзавцы!.. Вдали послышался рев толпы. Он вспомнил, что позади храма - сокровищница с богослужебной утварью, и у него мелькнула мысль, что галилеяне грабят святыню. Он сде- лал знак и бросился с воинами в ту сторону. На пути их остановило печальное шествие. Несколько римских стражей, должно быть, только что подоспевших из ближайшего селения Дафнэ, несли на ру- ках носилки. - Что это? - спросил Юлиан. - Галилеяне побили камнями жреца Горгия,-отвеча- ли римляне. - А сокровищница? - Цела. Жрец заслонил дверь, стоя на пороге, и не дал осквернить святыню. Не сдвинулся с места, пока не сва- лился, пораженный в голову камнем. Потом убили мальчи- ка. Галилейская чернь, растоптав их, вломилась бы в дверь, но мы пришли и разогнали толпу. - Жив? - спросил Юлиан. - Едва дышит. Император соскочил с коня. Носилки тихонько опусти- ли. Он подошел, наклонился и осторожно откинул край знакомой, запачканной хламиды жреца, покрывавшей оба тела. На подстилке из свежих лавровых ветвей лежал старик: глаза были закрыты; грудь подымалась медленно. В серд- це Юлиана проникла жалость, когда он взглянул на этот красный нос пьяницы, который казался ему недавно таким непристойным,- когда вспомнил тощего гуся в лозниковой корзине, последнюю жертву Аполлону. На пушистых, бе- лых как снег, волосах выступили капли крови, и острые черные листья лавра сплелись венцом над головой жреца. Рядом, на тех же носилках, покоилось маленькое тело Эвфориона. Лицо, покрытое мертвенной бледностью, было еще прекраснее, чем живое; на спутанных золотистых воло- сах алели кровавые капли; прислонившись щекою к руке, он как будто дремал легким сном. Юлиан подумал: "Таким и должен быть Эрос, сын богини любви, поби- тый камнями галилеян". И римский император благоговейно опустился на коле- ни перед мучеником олимпийских богов. Несмотря на ги- бель храма, несмотря на бессмысленное торжество черни, Юлиан чувствовал присутствие Бога в той смерти. Сердце его смягчилось, даже ненависть исчезла. Со слезами уми- ления наклонился он и поцеловал руку святого старика. Умирающий открыл глаза: - Где мальчик? - спросил он тихо. Юлиан осторожно положил руку его на золотые кудри Эвфориона. - Здесь - рядом с тобою. - Жив? - спрашивал Горгий, прикасаясь к волосам ребенка с последнею лаской. Он был так слаб, что не мог повернуть к нему голову. Юлиан не имел духа открыть истину умирающему. Жрец обратил к императору взор, полный мольбы. - Кесарь - тебе поручаю его. Не покидай... - Будь спокоен, я сделаю все, что могу, для твоего мальчика. Так принял Юлиан на свое попечение того, кому и рим- ский кесарь не мог больше сделать ни добра, ни зла. Горгий не подымал своей коченеющей руки с кудрей Эвфориона. Вдруг лицо его оживилось, он хотел что-то сказать, но пролепетал бессвязно: - Вот они! вот они... Я так и знал... Радуйтесь!.. Он взглянул перед собой широко открытыми глазами, вздохнул, остановился на половине вздоха - и взор его померк. Юлиан закрыл лицо усопшему. Вдруг торжественные звуки церковного пения грянули. Император оглянулся и увидел: по главной кипарисовой аллее тянулось шествие, несметная толпа - старцы-иереи в золототканых облачениях, усыпанных дорогими камня- ми, важные дьяконы, с бряцающими кадилами, черные монахи, с восковыми свечами, девы и отроки в одеждах, дети с пальмовыми ветвями; в высоте, над толпою, на ве- ликолепной колеснице, сияла рака св. Вавилы; пламя по- жара дробилось в ее бледном серебре. Это были Мощи, изгоняемые повелением кесаря из Дафнэ в Антиохию. Из- гнание превратилось в победоносное шествие. "Облако и мрак окрест Его",- заглушая свист ветра, гул пожара, летела торжествующая песнь галилеян к небу, освещенному заревом.- "Облако и мрак окрест Его". "Пред Ним идет огонь и вокруг попаляет врагов Его". "Горы, как воск, тают от лица Господа, от лица Госпо- да всей земли". И Юлиан побледнел, услышав, какая дерзость и лико- вание звучали в последнем возгласе: "Да постыдятся служащие истуканам, хвалящиеся идо- лами. Поклонитесь пред Ним все боги!" Он вскочил на коня, обнажил меч и воскликнул: - Солдаты, за мной! Хотел броситься в середину толпы, разогнать чернь, опрокинуть раку с мощами и разметать мертвые кости. Но чья-то рука схватила коня его за повод. - Прочь!-закричал он в ярости и уже поднял меч, чтобы ударить, но в то же мгновение рука его опустилась: пред ним был мудрый старик, с печальным и спокойным лицом, Саллюстий Секунд, вовремя подоспевший из Анти- охии. - Кесарь] Не нападай на безоружных. Опомнись!.. Юлиан вложил меч в ножны. Медный шлем давил и жег ему голову, как раскален- ный. Сорвав его и бросив на землю, он вытер крупные капли пота. Потом один, без воинов, с обнаженной головой, подъехал к толпе и остановил шествие мановением рук. Все узнали его. Пение умолкло. - Антиохийцы! - произнес Юлиан почти спокойно, сдерживая себя страшным усилием воли.-Знайте: мятеж- ники и поджигатели Аполлонова храма будут наказаны без пощады. Вы смеетесь над моим милосердием - посмотрим, как посмеетесь вы над моим гневом. Римский август мог бы стереть с лица земли город ваш так, чтобы люди забы- ли о Великой Антиохии. Но вот, я только ухожу от вас. Я выступаю в поход против персов. Если боги судили мне вернуться победителем,- горе вам, мятежники! Горе Тебе, плотников Сын, Назареянин!.. Он простер меч над толпой. Вдруг показалось ему, что странный, как будто нечело- веческий, голос проговорил за ним явственно: - Гроб тебе готовит Назареянин, плотников Сын. Юлиан вздрогнул, обернулся, но никого не увидел. Он провел рукой по лицу. - Что это? Или мне почудилось?-сказал он чуть слышно и рассеянно. В это мгновение, внутри пылавшего храма, раздался оглушительный треск - часть деревянной крыши рухнула прямо на исполинское изваяние Аполлона. Кумир упал с подножья; золотая чаша, которой он творил вечное возлия-