сь бы мне снова в гости к вам, в Европу. Мне тамошние места полюбились. Хорошо у вас, вольно и весело. - За чем же дело стало, ваше высочество? Он тяжело вздохнул: - Рад бы в рай, да грехи не пускают. И прибавил со своею доброю улыбкою: - Ну, Господь с вами, фрейлейн Юлиана! Не поми- найте лихом, поклонитесь от меня Европским краям и ста- рику вашему, Лейбницу. Может быть, он и прав: даст Бог, мы друг друга не съедим, а послужим друг другу! Он обнял меня и поцеловал с братскою нежностью. Я заплакала. Уходя, еще раз обернулась к нему, по- смотрела на него последним прощальным взором, и опять сердце мое сжалось предчувствием, как в тот день, когда я увидела в темном-темном, пророческом зеркале соединен- ные лица, Шарлотты и Алексея и мне показалось, что оба они - жертвы, обреченные на какое-то великое стра- дание. Она погибла. Очередь за ним. И еще мне вспомнилось, как в последний вечер в Рож- дествене он стоял на голубятне, в вышине, над черным, точно обугленным, лесом, в красном, точно окровавленном, небе, весь покрытый, словно одетый, белыми голубиными крыльями. Таким он и останется навеки в моей памяти. Я слышала, что узники, выпущенные на волю, иногда жалеют о тюрьме, Я теперь чувствую нечто подобное к России. Я начала этот дневник проклятиями, Но кончу благо- словениями. Скажу лишь то, что может быть, многие в Европе сказали бы. если бы лучше знали Россию: таин- ственная стран?. таинсТвенный нярод. КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ НАВОДНЕНИЕ Царя предупреждали, при основании Петербурга, что место необитаемо, по причине наводнений, что за двена- дцать лет перед тем вся страна до Ниеншанца была по- топлена, и подобные бедствия повторяются почти каждые пять лет; первобытные жители Невского устья не строили прочных домов, а только малые хижины; и когда по при- метам ожидалось наводнение, ломали их, бревна и доски связывали в плоты, прикрепляли к деревьям, сами же спасались на Дудерову гору. Но Петру новый город ка- зался "Парадизом", именно вследствие обилия вод. Сам он любил их, как водяная птица, и подданных своих надеялся здесь скорее, чем где-либо, приучить к воде. В конце октября 1715 года начался ледоход, выпал снег, поехали на санях, ожидали ранней и дружной зимы. Но сделалась оттепель. В одну ночь все растаяло. Ветер с моря нагнал туман - гнилую и душную желтую мглу, от которой люди болели. "Молю Бога вывесть меня из сего пропастного места,- писал один старый боярин в Москву.- Истинно опасаюсь, чтоб не занемочь; как началась оттепель, такой стал баль- замовый дух и такая мгла, что из избы выйти неможно, и многие во всем Парадизе от воздуху помирают". Юго-западный ветер дул в продолжение девяти дней. Вода в Неве поднялась. Несколько раз начиналось на- воднение. Петр издавал указы, которыми повелевалось жителям выносить из подвалов имущество, держать лодки нагото- ве, сгонять скот на высокие места. Но каждый раз вода убывала. Царь, заметив, что указы тревожат народ, и, за- ключив по особым, ему одному известным приметам, что большого наводнения не будет, решил не обращать внима- ния на подъемы воды. 6 ноября назначена была первая зимняя ассамблея в доме президента адмиралтейской коллегии, Федора Мат- веевича Апраксина, на Набережной, против Адмиралтей- ства, рядом с Зимним дворцом. Накануне вода опять поднялась. Сведущие люди предсказывали, что на этот раз не миновать беды. Сооб- щались приметы: тараканы во дворце ползли из погре- бов на чердак; мыши бежали из мучных амбаров; госу- дарыне приснился Петербург, объятый пламенем, а пожар снится к потопу. Не совсем оправившись после родов, не могла она сопровождать мужа на ассамблею и умоляла его не ездить. Петр во всех взорах читал TоT древний страх воды, с которым тщетно боролся всю жизнь: "жди горя с моря, беды от воды; где вода, там и беда; и царь воды не уймет". Со всех сторон предупреждали его, приставали и нако- нец так надоели, что он запретил говорить о наводнении. Обер-полициймейстера Девьера едва не отколотил дубин- кою. Какой-то мужичок напугал весь город предсказания- ми, будто бы вода покроет высокую ольху, стоявшую на берегу Невы, у Троицы. Петр велел срубить ольху и на том самом месте наказать мужичка плетьми, с барабанным боем и "убедительным увещанием" к народу. Перед ассамблеей приехал к царю Апраксин и просил позволения устроить ее в большом доме, а не во флигеле, где она раньше бывала, стоявшем на дворе и соединенным с главным зданием узкою стеклянною галереей, небезопас- ною в случае внезапного подъема воды: гости могли быть отрезаны от лестницы, ведущей в верхние покои. Петр задумался, но решил поставить на своем и назначил со- брание в обычном ассамблейском домике. "Ассамблея,- объяснялось в указе,- есть вольное со- брание или съезд, не для только забавы, но и для дела. Хозяин не повинен гостей ни встречать, ни провожать, ни потчевать. Во время бытия в ассамблее вольно сидеть, ходить, играть, и в том никто другому прешкодить, или унимать, также церемонии делать вставаньем, провожаньем и про- чим да не дерзает, под штрафом великого Орла". Обе комнаты - в одной ели и пили, в другой танце- вали - были просторные, но с чрезвычайно низкими по- толками. В первой стены выложены, как в голландских кухнях, голубыми изразцами; на полках расставлена оло- вянная посуда; кирпичный пол усыпан песком; огромная кафельная печь жарко натоплена. На одном из трех длин- ных столов - закуски,- любимые Петром фленсбургские устрицы, соленые лимоны, салакуша; на другом - шашки и шахматы; на третьем-картузы табаку, корзины гли- няных трубок, груды лучинок для раскуривания. Сальные свсчи тускло мерцали в клубах дыма. Низенькая комната, набитая людьми, напоминала шкиперский погреб где-ни- будь в Плимуте или Роттердаме. Сходство довершалось множеством английских и голландских корабельных масте- ров. Жены их, румяные, толстые, гладкие, точно глянце- витые, уткнув ноги в грелки, вязали чулки, болтали и, видимо, чувствовали себя как дома. Петр, покуривая кнастер из глиняной короткой носо- грейки, попивая флип - гретое пиво с коньяком, леден- цом и лимонным соком, играл в шашки с архимандритом Федосом. Боязливо ежась и крадучись, как виноватая собака, подошел к царю обер-полициймейстер Антон Мануйлович Девьер, не то португалец, не то жид, с женоподобным лицом, с тем выражением сладости и слабости, которое иногда свойственно южным лицам. - Вода поднимается, ваше величество. - Сколько? - Два фута пять вершков. - А ветер? - Вест-зюйд-вест. - Врешь! Давеча я мерил сам: зюйд-вест-зюйд. - Переменился,- возразил Девьер с таким видом, как будто виноват был в направлении ветра. - Ничего,- решил Петр,- скоро на убыль пойдет. Бурометр кажет к облегчению воздушному. Небось, не обманет! Он верил в непогрешимость барометра так же, как во всякую механику. - Ваше величество! Не будет ли какого указа? - жалобно взмолился Девьер.- А то уж как и быть не знаю. Зело опасаются. Сведущие люди сказывают... Царь посмотрел на него пристально. - Одного из оных сведущих я уже у Троицы выпо- рол, и тебе по сему же будет, если не уймешься. Ступай прочь, дурак! Девьер, еще более съежившись, как ласковая сучка Лизетта под палкой, мгновенно исчез. - Как же ты, отче, о сем необычайном звоне пола- гаешь? - обратился Петр к Федосу, возобновляя беседу о полученном недавно донесении, будто бы по ночам в городских церквах каким-то чудом гудят колокола: молва гласила, что гудение это предвещает великие бедствия. Федоска погладил жиденькую бородку, поиграл двой- ной панагией с распятием и портретом государя, взгля- нул искоса на царевича Алексея, который сидел тут же рядом, сощурил один глаз, как будто прицеливаясь, и вдруг все его крошечное личико, мордочка летучей мыши, озарилось тончайшим лукавством: - Чему бы оное бессловесное гудение человеков учи- ло, может всяк имеющий ум рассудить: явно - от Про- тивника; рыдает бес, что прелесть его изгоняется от на- родов российских - из кликуш, раскольщиков и старцев- пустосвятов, об исправлении коих тщание имеет ваше ве- личество. И Федоска свел речь на свой любимый предмет, на рассуждение о вреде монашества. - Монахи тунеядцы суть. От податей бегут, чтобы даром хлеб есть. Что ж прибыли обществу от сего? Зва- ние свое гражданское ни во что вменяют, суете сего мира приписуют - что и пословица есть: кто пострижется, го- ворят,- работал земному царю, а ныне пошел работать Небесному. В пустынях скотское житие проводят. А того не рассудят, что пустыням прямым в России, студеного ради климата, быть невозможно. Алексей понимал, что речь о пустосвятах - камень в его огород. Он встал. Петр посмотрел на него и сказал: - Сиди. Царевич покорно сел, потупив глаза,- как сам он чув- ствовал, с "гипокритским" видом. Лицемерным (франц. hypocrite). Федоска был в ударе; поощряемый вниманием царя, который вынул записную книжку и делал в ней отметки для будущих указов,- предлагал он все новые и новые меры, будто бы для исправления, а в сущности, казалось царевичу, для окончательного истребления в России мона- шества. - В мужских монастырях учредить гошпитали по рег- ламенту для отставных драгун, также училища цыфири и геометрии; в женских - воспитательные дома для за- зорных младенцев; монахиням питаться пряжею на ману- фактурные дворы... Царевич старался не слушать; но отдельные слова до- носились до него, как властные окрики: - Продажу меда и масла в церквах весьма пресечь. Пред иконами, вне церкви стоящими, свещевозжения весь- ма возбранить. Часовни ломать. Мощей не являть. Чудес не вымышлять. Нищих брать за караул и бить батожьем нещадно... Ставни на окнах задрожали от напора ветра. По ком- нате пронеслось дуновенье, всколыхнувшее пламя свечей. Как будто несметная вражья сила шла на приступ и ло- милась в дом. И Алексею чудилась в словах Федоски та же злая сила, тот же натиск бури с Запада. Во второй комнате, для танцев, по стенам были гарус- ные тканые шпалеры; зеркала в простенках; в шандалах восковые свечи. На небольшом помосте музыканты с оглу- шительными духовыми инструментами. Потолок, с аллего- рической картиной Езда на остров любви - такой низкий, что голые амуры с пухлыми икрами и ляжками почти касались париков. Дамы, когда не было танцев, сидели, как немые, ску- чали и млели; танцуя, прыгали как заведенные куклы; на вопросы отвечали "да" и "нет", на комплименты ози- рались дико. Дочки словно пришиты к маменькиным юб- кам; а на лицах маменек написано: "лучше б мы де- виц своих в воду пересажали, чем на ассамблеи приво- зили!" Вилим Иванович Монс говорил переведенный из немец- кой книжки комплимент той самой Настеньке, которая влюблена была в гардемарина и в Летнем саду на празд- нике Венус плакала над нежною цыдулкою: - Чрез частое усмотрение вас, яко изрядного ангела, такое желание к знаемости вашей получил, что я того долее скрыть не могу, но принужден оное вам с достойным почтением представить. Я бы желал усердно, дабы вы, моя госпожа, столь искусную особу во мне обрели, чтоб я своими обычаями и приятными разговорами вас, мою гос- пожу, совершенно удовольствовать удобен был; но, поне- же натура мне в сем удовольствии мало склонна есть, то благоволите только моею вам преданною верностью и ус- лужением довольствоваться... Настенька не слушала - звук однообразно жужжащих слов клонил ее ко сну. Впоследствии жаловалась она тетке на своего кавалера: "Иное говорит он, кажется, и по-русски, а я, хоть умереть, ни слова не разумею". Секретарь французского посланника, сын московского подьячего, Юшка Проскуров, долго живший в Париже и превратившийся там в monsieur George' а, совершенного петиметра и галантома, Петиметр (франц. petit-maitre)-молодой щеголь; галан- том (франц. galant homme)-галантный человек. пел дамам модную песенку о парикмахере Фризоне и уличной девке Додене: La Dodun dit a Frison: Coiffez moi avec adresse. Je pretends avec raison Inspirer de la tendresse. Tignonnez, tignonnez, bichonnez moi! Додена сказала. Фризону: Хорошенько меня причеши. Я хочу с полным на то правом Внушать любовь. Завивай, завивай, наряжай меня! (франц. ) Прочел и русские вирши о прелестях парижской жизни! Красное место, драгой берег Сенской, де быть не смеет манир деревенской, Ибо все держит в себе благородно - Богам и богиням ты -- место природно. А я не могу никогда позабыти, Пока имею на земле быти! Старые московские бояре, враги новых обычаев, сиде- ли поодаль, греясь у печки, и вели беседу полунамеками, полузагадками: - Как тебе, государь мой, питербурхская жизнь ка- жется? - Прах бы вас побрал и с жизнью вашею! Финти- фанты, немецкие куранты! От великих здешних кумпли- ментов и приседаний хвоста и заморских яств глаза сму- тились. - Что делать, брат! На небо не вскочишь, в землю не закопаешься. - Тяни лямку, пока не выкопают ямку. - Трещи, не трещи, да гнись. - Ой-ой-ошеньки, болят боченьки, бока болят, а ле- жать не велят. Монс шептал на ухо Настеньке только что сочиненную песенку: Без любви и без Страсти, Все дни суть неприятны: Вздыхать надо, чтоб сласти Любовны были златны. На что и жить, Коль не любить? Вдруг почудилось ей, что потолок шатается, как во время землетрясения, и голые амуры падают прямо ей на голову. Она вскрикнула. Вилим Иванович успокоил ее: - ЭTо ветер; шаталось полотно с картиной, прибитое к по- толку и раздуваемое, как парус. Опять ставни задрожали, на этот раз так, что все оглянулись со страхом. Но заиграл полонез, пары закружились-и бурю за- глушила музыка. Только зябкие старички, греясь у печки, слышали, как ветер воет в трубе, и шептались, и вздыхали, и качали головами; в звуках бури, еще более зловещих сквозь звуки музыки, им слышалось: "жди горя с моря, беды от воды". Петр, продолжая беседу с Федоскою, расспрашивал об ереси московских иконоборцев, Фомки цирюльника и Митьки лекаря. Оба ересиарха, проповедуя свое учение, ссылались на недавние указы царя: "Ныне-де у нас на Москве, говори- ли они, слава Богу, вольно всякому,- кто какую веру сеебе изберет, в такую и верует". - По-ихнему, Фомки да Митьки, учению,- говорил Федос с такой двусмысленной усмешкой, что нельзя было понять, осуждает ли он ересь, или сочувствует,- правая вера от святых писаний и добрых дел познается, а не от чудес и преданий человеческих. Можно-де спастись во всех верах, по слову апостола: делающий правду во вся- ком народе Богу угоден. - Весьма разумно,-заметил Петр, и усмешка монаха отразилась в такой же точно усмешке царя: они понима- ли друг друга без слов. - А иконы-де, учат, дела рук человеческих, суть идо- лы,- продолжал Федос.- Крашеные доски как могут чу- деса творить? Брось ее в огонь - сгорит, как и всякое дерево. Нс иконам в землю, а R ту в небо подобает кланяться. И кто-де им, угодникам Божьим, дал такие уши долгие, чтоб с неба слышать моления земных? И если, говорят, сына у кого убьют ножом или палкою, то отец того убитого как может ту палку или нож любить? Так и Бог как может любить древо, на коем распят Сын его? И Богородицу, вопрошают, чего ради весьма почитаете? Она-де подобна мешку простому, наполненному драгоцен- ных каменьев и бисеров, а когда из мешка оные драгие каменья иссыпаны, то какой он цены и чести достоин? И о таинстве Евхаристии мудрствуют: как может Христос по- всюду раздробляем и раздаваем, и снедаем быть в служ- бах, коих бывает в свете множество в един час? Да как может хлеб переменяться в Тело Господне молитвами по- повскими? А попы-де всякие бывают - и пьяницы, и блуд- ники, и сущие злодеи. Отнюдь сего статься не может; и усмехался все наглее, все зло- в том-де мы весьма усомневаемся: понюхаем - хлебом пах- нет; также и Кровь, по свидетельству данных нам чувств, является красное вино просто... - Сих непотребств еретических нам, православным, и слушать зазорно! - остановил Федоску царь. Тот замолчал, но усмехался все наглее, радостнее. Царевич поднял глаза и посмотрел на отца украдкою. Ему показалось, что Петр смутился: он уже не усмехался; лицо его было строго, почти гневно, но, вместе с тем, бес- помощно, растерянно. Не сам ли он только что признал основание ереси разумным? Приняв основание, как не при- нять и выводов? Легко запретить, но как возразить? Умен царь; но не умнее ли монах и не ведет ли он царя, как злой поводырь - слепого в яму? Так думал Алексей, и лукавая усмешка Федоски отра- зилась в точно такой же усмешке, уже не отца, а сына: ца- ревич и Федоска теперь тоже понимали друг друга без слов. - На Фомку да Митьку дивить нечего,- проговорил вдруг, среди общего неловкого молчания, Михаиле Пет- рович Аврамов.- Какова погудка, такова и пляска; куда пастух, туда и овцы... И посмотрел в упор на Федоску. Тот понял намек и весь пришипился от злости. В это мгновение что-то ударило в ставни - словно за- стучали в них тысячи рук - потом завизжало, завыло, заплакало и где-то в отдалении замерло. Вражья сила все грознее шла на приступ и ломилась в дом. Девьер каждые четверть часа выбегал во двор узнавать о подъеме воды. Вести были недобрые. Речки Мья и Фон- танная выступали из берегов. Весь город был в ужасе. Антон Мануйлович потерял голову. Несколько раз под- ходил к царю, заглядывал в глаза его, старался быть замеченным, но Петр, занятый беседою, не обращал на него внимания. Наконец, не выдержав, с отчаянной реши- мостью, наклонился Девьер к самому уху царя и проле- петал: - Ваше величество! Вода... Петр молча обернулся к нему и быстрым, как будто невольным, движением, ударил его по щеке. Девьер ни- чего не почувствовал, кроме сильной боли - дело при- вычное. "Лестно,- говаривали птенцы Петровы,- быть биту от такого государя, который в одну минуту побьет и по- жалует". И Петр, со спокойным лицом, как ни в чем не бывало, обратившись к Аврамову, спросил, почему до сей поры не напечатано сочинение астронома Гюйгенса "Мирозрение или мнение о небесноземных глубусах". Михайло Петрович смутился было, но, тотчас оправив- шись и смотря прямо в глаза царю, ответил с твердостью: - Оная книжица самая богопротивная, не чернилом, углем адским писанная и единому только скорому сожжению в срубе угодная... - Какая ж в ней противность? - Земли вращение около солнца полагается и мно- жественность миров, и все оные миры такие же, будто, суть земли, как и наша, и люди на них, и поля, и луга, и леса, и звери, и все прочее, как на нашей земле. И так вкрад- чив, хитрит везде прославить и утвердить натуру, что есть жизнь самобытную. А Творца и Бога в небытие изводит... Начался спор. Царь доказывал, что "Коперников чер- теж света все явления планет легко и способно изъяс- няет". Под защитой царя и Коперника высказывались мыс- ли все более смелые. - Ныне уже вся философия механична стала! - объ- явил вдруг адмиралтейц-советник Александр Васильевич Сикин.- Верят ныне, что весь мир таков есть в своем веАнчестве, как часы в своей малости, и что все в нем делается чрез движение некое установленное, которое за- висит от порядочного учреждения атомов. Единая всюду механика... - Безумное атейское мудрование- Гнилое и нетвер- дое основание разума! - ужасался Абрамов, но его не слушали. Все старались перещеголять друг друга вольномыслием. - Весьма древний философ Дицеарх писал, что чело- века существо есть тело, а душа только приключение и одно пустое звание, ничего не значащее,- сообщил вице- канцлер Шафиров. - Через микроскопиум усмотрели в семени мужском животных, подобных лягушкам, или головашкам,- ух- мыльнулся Юшка Проскуров так злорадно, что вывод был ясен: никакой души нет. По примеру всех парижских Щеголей, была и у него своя "маленькая философия", "une petite philosophic", которую излагал он с такою же галантною легкостью, с какою напевал парикмахерскую песенку: "tignonnez, tignonnez, bichonnez moi". - По Лейбницеву мнению, мы только гидраулические мыслящие махины. Устерц нас глупее... - Врешь, не глупее тебя! - заметил кто-то, но Юшка продолжал невозмутимо: - Устерц глупее нас, душу имея прилипшую к ра- ковине, и по сему пять чувств ему ненадобны. А может быть, в иных мирах суть твари о десяти и более чувствах, столь совершеннее нас, что они так же дивятся Невтону и Лейбницу, как мы обезьяньим и пауковым действиям... Царевич слушал, и ему казалось, что в этой беседе происходит с мыслями то же, что со снегом во время петербургской оттепели: все расползается, тает, тлеет, пре- вращается в слякоть и грязь, под веянием гнилого за- падного ветра. Сомнение во всем, отрицание всего, без оглядки, без удержу, росло, как вода в Неве, преграж- денной ветром и грозящей наводнением. - Ну, будет врать! - заключил Петр вставая.- Кто в Бога не верует, тот сумасшедший, либо с природы ду- рак. Зрячий Творца по творениям должен познать. А без- божники наносят стыд государству и никак не должны быть в оном терпимы, поелику основание законов, на коих утверждается клятва и присяга властям, подрывают. - Беззаконий причина,- не утерпел-таки, вставил Федоска,- не есть ли в гиппокритской ревности, паче нежели в безбожии, ибо и самые афеисты учат, дабы в народе Бог проповедан был: иначе, говорят, вознерадит народ о властях... Теперь уже весь дом дрожал непрерывною дрожью от натиска бури. Но к звукам этим так привыкли, что не замечали их. Лицо царя было спокойно, и видом своим он успокаивал всех. Кем-то пущен был слух, что направление ветра изме- нилось, и есть надежда на скорую убыль воды. - Видите?-сказал Петр, повеселев.-Нечего было и трусить. Небось, бурометр не обманет! Он перешел в соседнюю залу и принял участие в танцах. Когда царь бывал весел, то увлекал и заражал всех своею веселостью. Танцуя, подпрыгивал, притопывал, вы- делывал коленца - "каприоли", с таким одушевлением, что и самых ленивых разбирала охота пуститься в пляс. В английском контрдансе дама каждой первой пары придумывала новую фигуру. Княгиня Черкасская поце- ловала кавалера своего, Петра Андреевича Толстого, и стащила ему на нос парик, что должны были повторить за нею все пары, а кавалер стоял при этом неподвижно как столб. Начались возни, хохот, шалости. Резвились как школьники. И веселее всех был Петр. Только старички по-прежнему сидели в углу своем, слушая завывание ветра, и шептались, и вздыхали, и ка- чали головами. - Многовертимое плясанье женское,- вспоминал один из них обличение пляски в древних святоотеческих кни- гах,- людей от Бога отлучает и во дно адово влечет. Смехотворцы отыдут в плач неутешный, плясуны повешены за пуп... Царь подошел к старичкам и пригласил их участвовать в танцах. Напрасно отказывались они, извиняясь неуме- нием и разными немощами - ломотою, одышкою, подаг- roю - царь стоял на своем и никаких отговорок не слу- шал. Заиграли важный и смешной гросфатер. Старички- им дали нарочно самых бойких молоденьких дам - снача- ла еле двигались, спотыкались, путались и путали дру- гих; но, когда царь пригрозил им штрафным стаканом ужасной перцовки, запрыгали не хуже молодых. Зато, по окончании танца, повалились на стулья, полумертвые от усталости, кряхтя, стеная и охая. Не успели отдохнуть, как царь начал новый, еще более трудный, цепной танец. Тридцать пар, связанных носовыми платками, следовали за музыкантом - малень- ким горбуном, который прыгал впереди со скрипкою. Обошли сначала обе залы флигеля. Потом через га- лерею вступили в главное здание, и по всему дому, из комнаты в комнату, с лестницы на лестницу, из жилья в жилье, мчалась пляска, с криком, гиком, свистом и хохотом. Горбун, пиликая на скрипке и прыгая неистово, корчил такие рожи, как будто бес обуял его. За ним, в первой паре, следовал царь, за царем остальные, так что, казалось, он ведет их, как связанных пленников, а его самого, царя-великана, водит и кружит маленький бес. Возвращаясь во флигель, увидели в галерее бегущих навстречу людей. Они махали руками и кричали в ужасе: - Вода! Вода! Вода! Передние пары остановились, задние с разбега нале- тели и смяли передних. Все смешалось. Сталкивались, падали, тянули и рвали платки, которыми были связаны. Мужчины ругались, дамы визжали. Цепь разорвалась. Большая часть, вместе с царем, кинулась назад к выходу из галереи в главное здание. Другая, меньшая, нахо- дившаяся впереди, ближе к противоположному выходу во флигель, устремилась было туда же, куда и прочие, но не успела добежать до середины галереи, как ставня на одном из окон затрещала, зашаталась, рухнула, посыпа- лись осколки стекол, и вода бушующим потоком хлынула в окно. В то же время, напором сдавленного воздуха снизу, из погреба, с гулами и тресками, подобными пу- шечным выстрелам, стало подымать, ломать и вспучи- вать пол. Петр с другого конца галереи кричал отставшим: - Назад, назад, во флигель! Небось, лодки пришлю! Слов не слышали, но поняли знаки и остановились. Только два человека все еще бежали по наводненному полу. Один из них - Федоска" Он почти добежал до выхода, где ждал его Петр, как вдруг сломанная половица осела, Федоска провалился и начал тонуть. Толстая баба, жена голландского шкипера, задрав подол, перепрыгну- ла через голову монаха; над черным клобуком мелькнули толстые икры в красных чулках. Царь бросился к нему на помощь, схватил его за плечи, вытащил, поднял и понес, как маленького ребенка, на руках, трепещущего, машу- щего черными крыльями рясы, с которых струилась вода, похожего на огромную мокрую летучую мышь. Горбун со скрипкою, добежав до середины галереи, тоже провалился, исчез в воде, потом вынырнул, поплыл. Но в это мгновение рухнула средняя часть потолка и задавила его под развалинами. Тогда кучка отставших - их было человек десять - видя, что уже окончательно отрезана водою от главного здания, бросилась назад во флигель, как в последнее убежище. Но и здесь вода настигала. Слышно было, как плещут- ся волны под самыми окнами. Ставни скрипели, трещали, готовые сорваться с петель. Сквозь разбитые стекла вода проникала в щели, сочилась, брызгала, журчала, текла по стенам, разливалась лужами, затопляла пол. Почти все потерялись. Только Петр Андреевич Тол- стой да Вилим Иванович Монс сохранили присутствие духа. Они нашли маленькую, скрытую в стене за шпале- рами дверь. За нею была лесенка, которая вела на чердак. Все побежали туда. Кавалеры, даже самые любезные, теперь, когда в глаза глядела смерть, не заботились о дамах; ругали, толкали их; каждый думал о себе. На чердаке было темно. Пробравшись ощупью среди бревен, досок, пустых бочек и ящиков, забились в самый дальний угол, несколько защищенный от ветра выступом печной трубы, еще теплой, прижавшись к ней, и некото- рое время сидели так в темноте, ошеломленные, оглупе- лые от страха. Дамы, в легких бальных платьях, стучали зубами от холода. Наконец, Монс решил сойти вниз, не идет ли помощи. Внизу конюхи, ступая в воде по колено, вводили в залу хозяйских лошадей, которые едва не утонули в стойлах. Ассамблейная зала превратилась в конюшню. Лошадиные морды отражались в зеркалах. С потолка летели и трепались клочья сорванного полотна с Ездой на остров любви. Голые амуры метались, как будто в TиHоM ужасе. Монс дал конюхам денег. Они достали фонарь, штоф сивухи и несколько овечьих тулупов. Он узнал от них, что из флигеля выхода нет: галерея разру- шена; двор залит водою; им самим придется спастись на чердак; ждут лодок, да, видно, не дождутся. Впослед- твии оказалось, что посланные царем шлюпки не могли подъехать к флигелю: двор окружен был высоким забо- ром, а единственные ворота завалены обломками рух- нувшего здания. Монс вернулся к сидевшим на чердаке. Свет фонаря немного ободрил. Мужчины выпили водки. Женщины кутались в тулупы. Ночь тянулась бесконечно. Под ними весь дом сотря- сался от напора волн, как утлое судно перед крушением. Над ними ураган, пролетая то с бешеным ревом и топо- том, как стадо зверей, то с пронзительным свистом и шелестом, как стая исполинских птиц, срывал черепицы с крыш. И порой казалось, что вот-вот сорвет он и самую крышу и все унесет. В голосах бури слышались им вопли утопающих. С минуты на минуту ждали они, что весь дом провалится. У одной из дам, жены датского резидента, сделались от испуга такие боли в животе,- она была беременна,- что бедняжка кричала, как под ножом. Боялись, что выкикет. Юшка Проскуров молился: "Батюшка, Никола Чудо- творец! Сергий Преподобный! помилуйте!" И нельзя было поверить, что это тот самый вольнодумец, который даве- ча доказывал, что никакой души нет. Михаиле Петрович Аврамов тоже трусил. Но злорад- ствовал. - С Богом li поспоришь! 11рав"-д.ен унев Его. сбился город сей с ляпа земли, как Содом и Гоморра. извратила путь свой на земле. И сказал Господь Бог: ко- нец всякой плоти пришел пред лице Мое. Я наведу на землю потоп водный и истреблю все сущее с лица земли... И слушая эти пророчества, люди испытывали новый неведомый ужас, как будто наступал конец мира, свето- преставление. В слуховом окне вспыхнуло зарево на черном небе. Сквозь шум урагана послышался колокол. То били в набат. Пришедшие снизу конюхи сказали, что горят избы рабочих и канатные склады в соседней Адмиралтейской слободке. Несмотря на близость воды, пожар был осо- бенно страшен при такой силе ветра: пылающие головни разносились по городу, который мог вспыхнуть каждую минуту со всех концов. Он погиоал между двумя сти- хиями - горел и тонул вместе. Исполнялось пророчество: "Питербурху быть пусту". К рассвету буря утихла. В прозрачной серости ту- склого дня кавалеры в париках, покрытых пылью и пау- тиною, дамы в робронах и фижмах "на версальский ма- нир", под овечьими тулупами, с посиневшими от холода лицами, казались друг другу привидениями. Монс выглянул в слуховое окно и увидел там, где был город, безбрежное озеро. Оно волновалось - как буд- то не только на поверхности, но до самого дна кипело, бурлило, и клокотало, как вода в котле над сильным ог- нем. Это озеро была Нева - пестрая, как шкура на брю- хе змеи, желтая, бурая, черная, с белыми барашками, усталая, но все еще буйная, страшная под страшным, се- рым как земля и низким небом. По волнам носились разбитые барки, опрокинутые лод- ки, доски, бревна, крыши, остовы целых домов, вырван- ные с корнем деревья, трупы животных. И жалки были, среди торжествующей стихии, следы человеческой жизни - кое-где над водою торчавшие баш- ни, шпицы, купола, кровли потопленных зданий. Монс увидел вдали на Неве, против Петропавловской крепости, несколько гребных галер и буеров. Поднял ва- лявшийся на полу чердака длинный шест из тех, которыми гоняют голубей, привязал к нему красную шелковую ко- сынку Настеньки, высунул шест в окно и начал махать, делая знаки, призывая на помощь. Одна из лодок отде- лилась от прочих и, пересекая Неву, стала приближаться к ассамблейному домику. Лодки сопровождали царский буер. Всю ночь работал Петр без отдыха, спасая людей от воды и огня. Как простой пожарный, лазил на горящие здания; огнем опалило ему волосы; едва не задавило рух- нувшей балкою. Помогая вытаскивать убогие пожитки бед- няков из подвальных жилищ, стоял по пояс в воде и продрог до костей. Страдал со всеми, ободрял всех. Всюду, где являлся царь, работа кипела так дружно, что ей усту- пали вода и огонь. Царевич был с отцом в одной лодке, но всякий раз, как пытался чем-либо помочь, Петр отклонял эту помощь, как будто с брезгливостью. Когда потушили пожар и вода начала убывать, царь вспомнил, что пора домой, к жене, которая всю ночь про- вела в смертельной тревоге за мужа. На возвратном пути захотелось ему подъехать к Лет- нему саду, взглянуть, какие опустошения сделала вода. Галерея над Невою была полуразрушена, но Венера Цела. Подножие статуи - под водою, так что казалось, богиня стоит на воде, и, Пенорожденная, выходит из волн, нo не синих и ласковых, как некогда, а грозных, темных, тяжких, точно железных, Стиксовых волн. У самых ног на мраморе что-то чернело. Петр посмот- рел в подзорную трубу и увидел, что это человек. По ука- зу царя, солдат днем и ночью стоял на часах у драго- ценной статуи. Настигнутый водою и нс смея бежать, он залез на подножие Венеры, прижался к ногам ее, обнял их, и так просидел, должно быть, всю ночь, окоченелый оT холода, полумертвый от усталости. Царь спешил к нему на помощь. Стоя у руля, правил буер наперерез волнам и ветру. Вдруг налетел огромный вал, хлестнул через борт, обдал брызгами и накренил суд- но так, что, казалось, оно опрокинется. Но Петр был опытный кормчий. Упираясь ногами в корму, налегая всею тяжестью тела на руль, побеждал он ярость волн и пра- вил твердою рукою прямо к цели. Царевич взглянул на отца и вдруг почему-то вспом- нил то, что слышал однажды в беседе "на подпитках" от своего учителя Вяземского: - Федос, бывало, с певчими при батюшке твоем поют: Где хочет Бог, там чин естества побеждается -- и тому подобные стихи; и то-де поют, льстя отцу твоему: любо ему, что его с Богом равняют; а того не рассудит, что не только от Бога,- но и от бесов чин естества побеж- дается: бывают и чуда бесовские! В простой шкиперской куртке, в кожаных высоких сапогах, с развевающимися волосами,- шляпу только что сорвало ветром - исполинский Кормчий глядел на потоп- ленный город - и ни смущения, ни страха, ни жалости не было в лице его, спокойном, твердом, точно из камня изваянном - как будто, в самом деле, в этом человеке было что-то нечеловеческое, над людьми и стихиями вла- стное, сильное, как рок. Люди смирятся, ветры утихнут, волны отхлынут - и город будет там, где он велел быть городу, ибо чин естества побеждается, где хочет... "Кто хочет?"-не смея кончить, спросил себя царе- вич: "Бог или бес?" Несколько дней спустя, когда обычный вид Петербур- га уже почти скрыл следы наводнения, Петр писал в шутливом послании к одному из птенцов своих: "На прошлой неделе ветром вест-зюйд-вестом такую воду нагнало, какой, сказывают, не бывало. У меня в хоромах было сверху пола 21 дюйм; а по огороду и по другой стороне улицы свободно ездили в лодках. И зело было утешно смотреть, что люди по кровлям и по деревь- ям, будто во время потопа сидели, не только мужики, но и бабы. Вода, хотя и зело велика была, а беды большой не сделала". Письмо было помечено: Из Парадиза. II Петр заболел. Простудился во время наводнения, ког- да, вытаскивая из подвалов имущество бедных, стоял по пояс в воде. Сперва не обращал внимания на болезнь, перемогался на ногах; но 15 ноября слег, и лейб-медик Блюментрост объявил, что жизнь царя в опасности. В эти дни судьба Алексея решалась. В самый день похорон кронпринцессы, 28 октября, возвратясь из Петро- павловского собора в дом сына для поминальной трапе- зы, Петр отдал ему письмо, "объявление сыну моему". в котором требовал его немедленного исправления, под угрозой жестокого гнева и лишения наследства. - Не знаю, что делать,- говорил царевич прибли- женным.- нищету ли принять, да с нищими скрыться до времени, отойти ли куда в монастырь, да быть с дьячками. или отъехать в такое царство, где приходящих прини- мают и никому не выдают-' - Иди в монахи,- убеждал адмиралтейц-советник Александр Кикин, давний сообшник и поверенный Алек- сея.- Клобук не прибит к голове гвоздем: можно его и снять. Тебе покой будет, как ты от всего отста- нешь... - Я тебя у отца с плахи снял,-говорил князь Ва- силий Долгорукий.- Теперь ты радуйся, дела тебе ни до чего не будет. Давай писем отрицательных хоть тысячу. ежели когда что будет; старая пословица: улита едет, коли- тo будет. Это не запись с неустойкою... - Хорошо, что ты наследства не хочешь,- утешал князь Юрий Трубецкой.- Рассуди, чрез золото слезы не текут ли?.. С Кикиным у царевича были многие разговоры о бег- стве в чужие края, "чтоб остаться там где-нибудь, ни для чего иного, только бы прожить, отдалясь от всего, в покое". - Коли случай будет,- советовал Кикин,- поезжай в Вену к цесарю. Там не выдадут. Цесарь сказал, что примет тебя как сына. А не то к папе, либо ко двору фран- цузскому. Там и королей под своею протекцией держат, тебя бы им было не великое дело... Царевич слушал советы, но ни на что не решался и жил изо дня в день, "до воли Божьей". Вдруг все изменилось. Смерть Петра грозила пере- воротом в судьбах не только России, но и всего мира. ToT, кто вчера хотел скрыться с нищими, мог завтра всту- пить на престол. Внезапные друзья окружили царевича, сходились, шеп- тались, шушукались. - Ждем подождем, а что-то будет. - Вынется - сбудется,- а сбудется - не минуется. - Доведется и нам свою песенку спеть. - И мыши на погост кота волокут. В ночь с 1 на 2 декабря царь почувствовал себя так плохо, что велел позвать духовника, архимандрита Федо- ра. исповедался и приобщился. Екатерина и Меншиков не выходили из комнаты больного. Резиденты иностран- ных дворов, русские министры и сенаторы ночевали в покоях Зимнего дворца. Когда поутру приехал царевич узнать о здоровье государя, тот не принял его, но, по внезапному безмолвию расступившейся толпы, по раболеп- ным поклонам, по ищущим взорам, по бледным лицам, ОСобенно мачехи и светлейшего, Алексей понял, как близ- ко то, что всегда казалось ему далеким, почти невозмож- ныM. Сердце у него упало, дух захватило, он сам не знал отчего - от радости или ужаса. В тот же день вечером посетил Кикина и долго бесе- довал с ним наедине. Кикин жил на конце города, прямо против Охтенских слобод, недалеко от Смольного двора. Оттуда поехал домой. Сани быстро неслись по пустынному бору и столь же пустынным, широким улицам, похожим на лесные просе- ки, с едва заметным рядом темных бревенчатых изб, за- несенных снежными сугробами. Луны не было видно, но воздух пропитан был яркими лунными искрами, иглами. Снег не падал сверху, а снизу клубился по ветру столбами, курился как дым. И светлая лунная вьюга играла, точно пенилась, в голубовато-мутном небе, как вино в чаше. Он вдыхал морозный воздух с наслаждением. Ему было весело, словно в душе его тоже играла светлая вьюга, буйная, пьяная и опьяняющая. и как за вьюгой луна, так за его весельем была мысль, которой он сам еще не видел, боялся увидеть, но чувствовал, что это ему от нее так пьяно, страшно и весело. В заиндевелых окнах изб, под нависшими с кровель сосульками, как пьяные глаза под седыми бровями, тускло рдели огоньки в голубоватой лунной мгле. "Может быть,- подумал он, глядя на них,- там теперь пьют за меня, за надежду Российскую!" И ему стало еще веселее. Вернувшись домой, сел у камелька с тлеющими угля- ми и велел камердинеру Афанасьичу приготовить жжен- ку. В комнате было темно; свечей не приносили; Алек- сей любил сумерничать. В розовом отсвете углей забилось вдруг синее сердце спиртового пламени. Лунная вьюга за- глядывала в окна голубыми глазами сквозь прозрачные цветы мороза, и казалось, что там, за ними, тоже бьется живое огромное синее пьяное пламя. Алексей рассказывал Афанасьичу свою беседу с Кики- ным: то был план целого заговора, на случай если бы пришлось бежать и, по смерти отца, которой он чаял быть вскоре - у царя-де болезнь эпилепсия, а такие люди не долго живут - вернуться в Россию из чужих краев: министры, сенаторы-Толстой, Головкин,, Шафиров, Ап- раксин, Стрешнев, Долгорукие - все ему друзья, все к нему пристали бы - Боур в Польше, архимандрит Печер- ский на Украине,, Шереметев в главной армии: - Вся от Европы граница была бы моя! Афанасьич слушал со своим обычным, упрямым и уг- рюмым видом: хорошо поешь, где-то сядешь? - А Меншиков?-спросил он, когда Алексей кончил. - А Меншикова на кол! Старик покачал головою: - Для чего, государь-царевич, так продерзливо гово- ришь? А ну, кто прислушает, да пронесут? В совести твоей не кляни князя и в клети ложницы твоей не кляни богатого, яко птица небесная донесет... - Ну, пошел брюзжать! - махнул рукою царевич с досадою и все-таки с неудержимою веселостью. Афанасьич рассердился: - Не брюзжу, а дело говорю! Хвали сон, когда сбу- дется. Изволишь, ваше высочество, строить гишпанские Паамки. Нашего мизерства не слушаешь. Иным веришь, а они тебя обманывают. Иуда Толстой, да Кикин без- божник - предатели! Берегись, государь: им тебя не пер- вого кушать... - Плюну я на всех: здорова бы мне чернь была! - воскликнул царевич.- Когда будет время без батюшки - шепну архиереям, архиереи приходским священникам, а Священники прихожанам. Тогда учинят меня царем и не- хотя! Старик молчал, все с тем же упрямым и угрюмым ви- дом: хорошо поешь, где-то сядешь? - Что молчишь? -спросил Алексей. - Что мне говорить, царевич? Воля твоя, а чтоб от батюшки бежать, я не советчик. - Для чего? - Того ради: когда удастся, хорошо; а если не уда- стся, ты же на меня будешь гневаться. Уж и так от тебя принимали всячину. Мы люди темненькие, шкурки на нас тоненькие... - Однако же, ты смотри, Афанасьич, никому про то не сказывай. Только у меня про это ты знаешь, да Кикин. Буде скажешь, тебе не поверят' я запруся, а тебя станут пытать... О пытке царевич прибавил в шутку, чтобы подразнить старика. - А что, государь, когда царем будешь, да так го- ворить и делать-изволишь-верных слуг пыткой стра- щать? - Небось, Афанасьич! Коли будем царем, честью вас всех удовольствую... Только мне царем не быть,- при- бавил он тихо. - Будешь, будешь! - возразил старик с такою уве- ренностью, что у Алексея опять, как давеча, дух захва- тило от радости. Бубенчики, скрип саней по снегу, лошадиное фырканье и голоса послышались под окнами. Алексей переглянулся с Афанасьичем: кто мог быть в такой поздний час? Уж не из дворца ли, от батюшки? Иван побежал в сени. Это был архимандрит Федос. Царевич, увидев его, подумал, что отец умер - и так по- бледнел, что, несмот