бою. Но ничто сие успело, ничто пользует; все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только б дома в прохладу жить и всегда весе- литься, хоть от другой половины и все противно идет! Ибо с единой стороны имеешь царскую кровь высокого рода, с другой же - мерзкие рассуждения, как бы наиниз- ший из низких холопов, всегда обращаясь с людьми непо- требными, от коих ничему научиться не мог, опричь злых и пакостных дел. И чем воздаешь за рождение отцу свое- му? Помогаешь ли в таких моих несносных печалях и трудах, достигши столь совершенного возраста? Ей, нико- ли! Что всем известно есть. Но паче ненавидишь дел моих, которые я для людей народа своего, не жалея здо- ровья, делаю и, конечно, по мне разорителем оных будешь! Что все размышляя с горестью и видя, что ничем тебя склонить не могу к добру, за благо изобрел сей послед- ний тестамент тебе объявить и еще мало пождать, аще нелицемерно обратишься. Если же нет, то известен будь... На этом слове закашлялся он долгим, мучительным каш- лем, который остался после болезни. Лицо побагровело, глаза вытаращились, пот выступил на лбу, жилы вздулись. Он задыхался и от яростных тщетных усилий отхаркнуть еще больше давился, как неумеющие кашлять маленькие дети. В этом детском, старческом было смешное и страшное. Лизетта проснулась, подняла мордочку и уставилась на господина умным, как будто жалеющим, взором. Царевич тоже взглянул на отца-и вдруг что-то острое-острое прон- зило ему сердце, точно ужалило: "И пес жалеет, а я..." Петр наконец отхаркнул, выплюнул, выругался своим обычным, непристойным ругательством и, вытирая платком пот и слезы с лица, тотчас же продолжал с того места, где остановился, хотя еще более хриплым, но по-прежнему бесстрастным, ровным голосом, точно писаный указ читал: - Паки подтверждаю, дабы ты известен был... Платок нечаянно выпал из рук его; он хотел накло- ниться, чтобы поднять, но Алексей предупредил его, бро- сился, поднял, подал. И эта маленькая услуга вдруг на- помнила ему то робкое, нежное, почти влюбленное, что он когда-то чувствовал к отцу. - Батюшка! - воскликнул он с таким выражением в лице и в голосе, что Петр посмотрел на него пристально и тотчас опустил глаза.- Видит Бог, ничего лукавого по совести не учинил я пред тобою. А лишения наследства я и сам для слабости моей желаю, понеже что на себя брать, чего не снесть. Куда уж мне! И разве я, батюшка... для тебя, для тебя... о. Господи! Голос его оборвался. Он отчаянно судорожно поднял руки, точно хотел схватиться за голову, и замер так, со странною, растерянной усмешкой на губах, весь бледный, Дрожащий. Он сам не знал, что это,- только чувствовал, как росло, подымалось что-то, рвалось из груди с потря- сающей силой. Одно слово, один взор, один знак отца - и сын упал бы к ногам его, обнял бы их, зарыдал бы та- кими слезами, что распалась бы, растаяла, как лед от солн- ца, страшная стена между ними. Все объяснилось бы, на- шел бы такие слова, что отец простил бы, понял бы, как он любил его всю жизнь, его одного, и теперь еще любит, силь- нее, чем прежде - и ничего не нужно ему - только бы он позволил любить его, умереть за него, только б хоть раз пожалел и сказал, как было говаривал в детстве, при- жимая к сердцу своему: "Алеша, мальчик мой милый!" - Младенчество свое изволь оставить! - раздался грубый, но как будто нарочно грубый, а, на самом деле, смущенный и старающийся скрыть смущение, голос Пет- ра.- Не чини отговорки ничем. Покажи нам веру от дел своих, а словам верить нечего. И в Писании сказано: не может древо злое плодов добрых приносить... Избегая глаз Алексея, Петр глядел в сторону; а меж- ду тем в лице его что-то мелькало, дрожало, словно сквозь мертвую маску сквозило живое лицо, царевичу слишком знакомое, милое. Но Петр уже овладел своим смущением. По мере того, как он говорил, лицо становилось все мерт- венней, голос все тверже и беспощаднее: - Ныне тунеядцы не в высшей степени суть. Кто хлеб ест, а прибытку не делает Богу, царю и отечеству, по- добен есть червию, которое токмо в тлю все претворяет, а пользы людям не чинит ни малой, кроме пакости. А Апо- стол глаголет: праздный да не яст, и проклят есть тунея- дец. Ты же явился, яко бездельник... Алексей почти не слышал слов. Но каждый звук ранил душу его и врезался в нее с нестерпимою болью, как нож врезается в живое тело. Это было подобно убийству. Он хотел закричать, остановить его, но чувствовал, что отец ничего не поймет, не услышит. Опять между ними вставала стена, зияла пропасть. И отец уходил от него с каждым словом все дальше и дальше, все невозвратнее, как мертвые уходят от живых. Наконец, и боль затихла. Все опять окаменело в нем. Опять ему было все равно. Томила лишь сонная скука от этого мерт- вого голоса, который даже не ранил, а пилил, как тупая пила. Чтобы кончить, уйти поскорее, он выбрал минуту мол- чания и произнес давно обдуманный ответ, с таким же, как у батюшки, мертвым лицом и таким же мертвым голосом: - Милостивый государь батюшка! Иного донести не имею, только, буде изволишь за мою непотребность меня короны Российской наследия лишить,- буди по воле ва- шей. О чем я вас, государя, всенижайше прошу, видя себя к делу о сем неудобна и непотребна, понеже памяти весьма лишен, без коей ничего не можно делать, и всеми силами умными и телесными от различных болезней осла- бел и негоден стал к толикаго народа правлению, где на- добно человека не столь гнилого, как я. Того ради, на- следия Российского по вас - хотя бы и брата у меня не было, а ныне, слава Богу, брат есть, которому дай Боже здравие,- не претендую и впредь претендовать не буду, в чем Бога свидетеля полагаю на душу мою и, ради истин- ного свидетельства, написать сию клятву готов рукою своею. Детей вручаю в волю вашу, себе же прошу про- питания до смерти. Наступило молчание. В тишине зимнего полдня слышно было лишь мерное, медное тиканье маятника на стенных часах. - Отречение твое токмо протяжка времени, а не исти- на! - произнес, наконец, Петр.- Ибо, когда ныне не бо- ишься и не зело смотришь на отцово прощение, то как по мне станешь завет хранить? Что же приносишь клятву, тому верить нельзя, жестокосердия ради твоего. К тому и Давидово слово: всяк человек ложь. Также, хотя и подлинно хотел хранить, то возмогут тебя скло- нить и принудить длинные бороды, попы, да старцы, ко- торые, ради тунеядства своего, не в авантаже ныне обре- таются,- к ним же ты склонен зело. Того для, так ос- laться. как желаешь, ни рыбою, ни мясом, невозможно. о, или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя на- следником, ибо дух наш без сего спокоен быть не может, а особливо ныне, что мало здоров стал,-или будь монах... Алексей молчал, опустив глаза. Лицо его казалось теперь такою же мертвою маской, как лицо Петра. Маска против маски - и в обеих внезапное, странное, как будто призрачное, сходство - в противоположностях подобье. Как будто широкое, круглое, пухлое лицо Петра, отра- жаясь в длинном и тощем лице Алексея, точно во вогну- том зеркале, чудовищно сузилось, вытянулось. Молчал и Петр. Но в правой щеке, в углу рта и гла- за, во всей правой стороне лица его началось быстрое дрожание, подергивание; постепенно усиливаясь, перешло оно в судорогу, которая сводила лицо, шею, плечо, руку и ногу. Многие считали его одержимым падучею, или даже бесноватым за эти судорожные корчи, которые пред- вещали припадки бешенства. Алексей не мог смотреть на отца в такие минуты без ужаса. Но теперь он был спокоен, точно окружен невидимой, непроницаемой бронею. Что еще мог ему сделать батюшка? Убить? Пусть. Разве то, что он уже сделал только что, не хуже убийства? - Что молчишь? - крикнул вдруг Петр, ударяя кула- ком по столу в одном из судорожных движений, сотряс- шем все его тело.-Берегись, Алешка! Думаешь, не знаю тебя? Знаю, брат, вижу насквозь! На кровь свою восстал, щенок, отцу смерти желаешь!.. У, тихоня, святоша про- клятый! От попов да старцев, небось, научился оной поли- тике? Недаром Спаситель ничего апостолам бояться не ве- лел, а сего весьма велел: берегитесь, сказал, закваски фари- сейской, что есть лицемерие монашеское - диссимуляция!.. Тонкая злая усмешка сверкнула в потупленном взоре царевича. Он едва удержался, чтобы не спросить отца: что значит подлог чисел в Объявлении сыну моему - октября 11 вместо 22? У кого-де сам батюшка научился этой диссимуляции, плутовству, достойному Петьки подь- ячего, Петьки-хама, или Федоски, "князя мира", с его "богопремудрым коварством", "небесной политикой"? - Последнее напоминание еще,- заговорил Петр опять прежним, ровным, почти бесстрастным голосом, не- имоверным усилием воли сдерживая судорогу.- Подумай обо всем гораздо и, взяв резолюцию, дай о том ответ немедленно. А ежели нет, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу. Ибо, когДа гангрена сделалась в пальце моем, не должен ли я отсечь оный, хотя и часть тела моего? Так и тебя, яко уд гангренный, отсеку! И не мни, что сие только в устрастку тебе говорю: воистину, Богу извольшу, исполню. Ибо за народ мой и отечество живота своего не жалел и не жалею - то как могу тебя, непотребного, пожалеть? Лучше будь чужой добрый, не- жели свой непотребный. О чем паки подтверждаем, дабы учинено было, конечно, одно из сих двух - либо нрав отменить, либо постричься. А буде того не учинишь... Петр поднялся во весь свой исполинский рост. Опять одо- левала его судорога; тряслась голова, дергались руки и ноги. Кривлявшаяся, как будто шутовские рожи корчившая, мертвая маска лица с неподвижным воспаленным взором была ужасна. Глухое рычание зверя послышалось в голосе. - А буде того не учинишь, то я с тобою, как с злоде- ем, поступлю!.. - Желаю монашеского чина и прошу о сем милостивого соизволения,- произнес царевич тихим, твердым голосом. Он лгал. Петр знал, что он лжет. И Алексей знал, что отец его знает. Злая радость мщения наполняла душу царевича. В его бесконечной покорности было бесконеч- ное упрямство. Теперь сын был сильнее отца, слабый сильнее сильного. Что пользы царю в пострижении сына? "Клобук не гвоздем к голове прибит, можно-де и снять". Вчера - монах, завтра - царь. Повернутся в земле кости батюшки, когда над ним надругается сын - все расточит, разорит, не оставит камня на камне, погубит Россию. Не постричь, а убить бы его, истребить, стереть с лица земли. - Вон! - простонал Петр в бессильном бешенстве. Царевич поднял глаза и посмотрел на отца в упор, исподлобья: так волчонок смотрит на старого волка, ос- калив зубы, ощетинившись. Взоры их скрестились, как шпаги в поединке - и взор отца потупился, точно сло- мался, как нож о твердый камень. И опять зарычал он, как раненый зверь, и с матер- ным ругательством вдруг поднял кулаки над головою сына, готовый броситься, избить, убить его. Вдруг маленькая, нежная и сильная ручка опустилась на плечо Петра. Государыня Екатерина Алексеевна давно уже подслу- шивала у дверей комнаты и пыталась подглядеть в замоч- ную скважину. Катенька была любопытна. Как всегда, Явилась она в самую опасную минуту на выручку мужа. притворила дверь неслышно и подкралась к нему сзади на цыпочках. - Петенька! Батюшка!- заговорила она с видом сми- ренным и немного шутливым, притворным, как добрые няни говорят с упрямыми детьми, или сиделки с больны- ми.-- Не замай себя, Петенька, не круши, светик, сердца моеего. А то паче меры утрудишься, да и сляжешь опять, расхвораешься... А ты ступай-ка, царевич, ступай, родной, с Богом! Видишь, государю неможется... Петр обернулся, увидел спокойное, почти веселое лицо Катеньки и сразу опомнился. Поднятые руки упали, по- висли как плети, и все громадное, грузное тело опусти- лось в креслу, точно рухнуло, как мертвое, в корне подруб- ленное дерево. Алексей, глядя на отца по-прежнему в упор, испод- лобья, сгорбившись, точно ощетинившись, как зверь на зверя, медленно пятился к выходу и только на самом по- роге вдруг быстро повернулся, открыл дверь и вышел. А Катенька присела сбоку на ручку кресла, обняла голову Петра и прижала ее к своей груди, толстой, мяг- кой как подушка, настоящей груди кормилицы. Рядом с желтым, больным, почти старым лицом его, совсем еще молодым казалось румяное лицо Катеньки, все в малень- ких пушистых родинках, похожих на мушки, в миловид- ных шишечках и ямочках, с высокими соболиными бро- вями, с тщательно завитыми колечками крашеных чер- ных волос на низком лбу, с большими глазами навыкате, неизменною, как на царских портретах, улыбкою. Вся она, впрочем, похожа была не столько на царицу, сколько на немецкую трактирную служанку, или на русскую бабу- солдатку - портомою, как называл ее сам царь,- которая сопровождала "старика" своего во всех походах, собствен- норучно "обмывала", "обшивала" его, а когда "припадал ему рез", грела припарки, терла живот Блюментростовой мазью и давала "проносное". Никто, кроме Катеньки, не умел укрощать тех при- падков безумного царского гнева, которых так боялись приближенные. Обнимая голову его одной рукой, она Дру- гою - гладила ему волосы, приговаривая все одни и те же слова: "Петенька, батюшка, свет мой, дружочек сер- дешненькой!.." Она была как мать, которая баюкает боль- ного ребенка, и как ласкающая зверя укротительница львов. Под этою ровною тихою ласкою царь успокаивал- ся, точно засыпал. Судорога в теле слабела. Только мерт- вая маска лица, теперь уже совсем окаменелая, с закры- тыми глазами, все еще порою дергалась, как будто кор- чила шутовские рожи. За Катенькой вошла в комнату обезьянка, привезен- ная в подарок Лизаньке, младшей царевне, одним голланд- ским шкипером., Шалунья мартышка, следуя как паж за царицей, ловила подол ее платья, точно хотела припод- нять его с дерзким бесстыдством. Но, увидев Лизетту, испугалась, вскочила на стол, со стола на сферу, изобра- жавшую ход небесных светил по системе Коперника,- тонкие медные дуги погнулись под маленьким зверьком, шар вселенной тихо зазвенел,- потом еще выше, на са- мый верх стоячих английских часов в стеклянном ящике красного дерева. Последний луч солнца падал на них, и, качаясь, маятник блестел, как молния. Мартышка давно уж не видела солнца. Точно стараясь что-то припомнить, глядела она с грустным удивлением на чужое бледное зимнее солнце и щурилась, и корчила смешные рожицы, как будто передразнивая судорогу в лице Петра. И страш- но было сходство шутовских кривляний в этих двух ли- цах - маленькой зверушки и великого царя. Алексей возвращался домой. С ним было то, что бывает с людьми, у которых от- резали ногу или руку: очнувшись, стараются они ощупать место, где был член, и видят, что его уже нет. Так царе- вич чувствовал в душе своей место где была любовь к отцу, и видел, что ее уже нет. "Яко уд гангренный, отсеку",- вспоминалось ему слово батюшки. Как будто, вместе с лю- бовью, из него вынули все. Пусто - ни надежды, ни стра- ха. ни скорби, ни радости - пусто, легко и страшно. И он удивлялся, как быстро, как просто исполнилось его желание: умер отец. КНИГА ПЯТАЯ МЕРЗОСТЬ ЗАПУСТЕНИЯ Как ездил царь в Воронеж корабли строить в 1701 году,-волею Божией пожар на Москве учинился ве- ликий. Весь государев дом на Кремле погорел, деревянные lopoMbi, и в каменных нутры, и святые церкви, и кресты, кровли, и внутри иконостасы, и образа горели. И на Иване Великом колокол большой в 8.000 пуд подгорел и упал, и раскололся, также Успенский разбился, и дру- гие колокола падали. И так было, что земля горела... Это говорил царевичу Алексею Московского Благо- ценского собора ключарь, о. Иван, семидесятилетний старик. Петр уехал в чужие края тотчас после болезни, 27 ян- варя 1716 года. Царевич остался один в Петербурге. Не получая от отца известий, последнее решение - либо ис- править себя к наследству, либо постричься - он "отло- жил вдаль" и по-прежнему жил изо д"(я в день, до воли Божьей. Зиму провел в Петербурге, весну и лето в Рож- дествене. Осенью поехал в Москву повидаться с родными. 10 сентября, вечером, накануне отъезда, навестил свое- го старого друга, мужа кормилицы, ключаря Благовещен- ского, и вместе с ним пошел осматривать опустошенный пожаром старый Кремлевский дворец. Долго ходили они из палаты в палату, из терема в терeM, по бесконечным развалинам.. Что пощадило пламя, тo разрушалось временем. Многие палаты стояли без две- рей, без окон, без полов, так что нельзя было войти в них. Трещины зияли на стенах. Своды и крыши обвали- лись. Алексей не находил или не узнавал покоев, в кото- рых провел детство. Без слов угадывал он мысль о. Ивана о том, что по- жар, случившийся в тот самый год, как Царь начал стари- ну ломать, был знаменьем гнева Господня. Они вошли в маленькую ветхую домовую церковь, где еще царь Грозный молился о сыне, которого убил. Сквозь трещину свода глядело небо, такое глубокое, синее, какое бывает только на развалинах. Паутина меж- ду краями трещины отливала радугой, и, готовый упасть, едва висел на порванных цепях сломанный бурею крест. Оконницы слюдяные ветром все выбило. В дыры налета- ли галки, вили гнезда под сводами и пакостили иконо- стас. Одна половина царских врат была сорвана. В алта- ре перед престолом стояла грязная лужа. О. Иван рассказал царевичу, как священник этой церк- ви, почти столетний старик, долго жаловался во все при- казы, коллегии и даже самому государю, моля о починке храма, ибо "за ветхостью сводов так умножилась теча, что опасно - святейшей Евхаристии не учинилось бы по- вреждения". Но никто его не слушал. Он умер с горя, и церковь разрушилась. Потревоженные галки взвились со зловещими крика- ми. Сквозной ветер ворвался в окно, застонал и заплакал. Паук забегал в паутине. Из алтаря что-то выпорхнуло, должно быть, летучая мышь, и закружилось над самой головой царевича. Ему стало жутко. Жалко поруганной церкви. Вспомнилось слово пророка о мерзости запусте- ния на месте святом. Пройдя мимо Золотой Решетки, по передним перехо- дам Красного крыльца, они спустились в Грановитую па- лату, которая лучше других уцелела. Но, вместо прежних посольских приемов и царских выходов, здесь теперь дава- лись новые комедии, диалогии; праздновались свадьбы шутов. А чтобы старое не мешало новому, бытейское письмо по стенам забелили известью, замазали вохрою с веселеньким узорцем на новый "немецкий манир". В одном из чуланов подклетной кладовой о. Иван показал царевичу два львиные чучела. Он тотчас узнал их, потому что видел часто в детстве. Поставленные во времена царя Алексея Михайловича в Коломенском двор- це подле престола царского, они, как живые, рыкали, двигали глазами, зияли устами. Медные туловища окле- ены были под львиную стать бараньими кожами. Меха- ника, издававшая "львово рыканье" и приводившая в дви- жение их пасти и очи, помещалась рядом, в особом чулане, где устроен был стан с мехами и пружинами. Должно быть, для починки перевезли их в Кремлевский дворец и здесь в кладовой, среди хлама, забыли. Пружины сло- мались, меха продырявились, шкуры облезли, из брюха ви- села гнилая мочала - и жалкими казались теперь грозные некогда львы российских самодержцев. Морды их полны были овечьей глупостью. В запустелых, но уцелевших палатах помещались но- вые коллегии. Так, в набережных, ответной и панихид- ной,- камер-коллегия, под теремами - сенатские депар- таменты, в кормовом и хлебном дворце - соляная конто- ра, военная коллегия, мундирная и походная канцелярии, в конюшенном дворце - склады сукон и амуниции. Каж- дая коллегия переехала не только со своими архивами, чиновниками, сторожами, просителями, но и с колодни- ками, которые проживали по целым годам в дворцовых подклетях. Все эти новые люди кишели, копошились в ста- ром дворце, как черви в трупе, и была от них нечистота великая. - Всякий пометный и непотребный сор от нужников и от постою лошадей, и от колодников,- говорил царе- вичу о. Иван,- подвергают царскую казну и драгоцен- ные утвари, кои во дворце от древних лет хранятся,- немалой опасности. Ибо от сего является дух смрадный. И золотой, и серебряной посуде, и всей казне царской можно ожидать от оного духу опасной вреды - отче- го б не почернело. Очистить бы сор, а подколодников свесть в иные места. Много мы о том просили, жалова- лись, да никто нас не слушает...-заключил старик уныло. День был воскресный, в коллегиях пусто. Но в возду- хе стоял тяжелый дух. Всюду видны были сальные сле- ды от спин посетителей, которые терлись о стены, черниль- ные пятна, похабные рисунки и надписи. А из тусклой позолоты древней стенописи все еще глядели строгие лики пророков, праотцев и русских святителей. В самом Кремле, вблизи дворцов и соборов, у Тайниц- ких ворот, был питейный дом приказных и подьячих, на- зывавшийся Каток, по крутизне сходов с Кремлевской горы. Он вырос, как поганый гриб, и процветал много лет втихомолку, несмотря на указы: "из Кремля вывесть оный кабак немедленно вон, а для сохранения питейного сбора толикой же суммы вместо того одного кабака, хотя, по усмотрению, прибавить несколько кабаков, в месте удоб- ном, где приличествует". В одной из канцелярских палат была такая духота и вонь, что царевич поскорей открыл окно. Снизу из Катка, набитого народом, донесся дикий, точно звериный, рев, плясовой топот, треньканье балалайки и пьяная песня: Меня матушка плясамши родила, А крестили во царевом кабаке, А купали во зеленыим вине,- знакомая песня, которую певала князь-игуменья Ржев- ская на батюшкиных пиршествах. И царевичу казалось, что из Катка, как из темной зияющей пасти, с этою песнью и матерным ругательст- вом, и запахом сивухи подымается к царским чертогам и наполняет их удушающий смрад, от которого тошнило, в глазах темнело, и сердце сжималось тоскою смертною. Он поднял глаза к своду палаты. Там изображены были "беги небесные", лунный и солнечный круг, анге- лы, служащие звездам, и всякие иные "утвари Божьи"; и Христос Еммануил, сидящий на Небесных радугах с ко- лесами многоочитыми; в левой руке Его златой потир, в правой - палица; на главе седмиклинный венец; по зо- лотому и празеленому полю надпись: Предвечное Слово Отчее, иже во образе Божием сый и составляй тварь от небытия в бытие, даруй мир церквам Твоим, победы верному царю. А снизу песня заливалась: Меня матушка плясамши родила, А крестили во царевом кабаке. Царевич прочел надпись в солнечном кругу: Солнце позна запад свой, и бысть нощь. И слова эти отозвались в душе его пророчеством: древнее солнце московского царства познало запад свой в темном чухонском болоте, в гнилой осенней слякоти - и бысть нощь - не черная, а белая страшная петербург- ская ночь. Древнее солнце померкло. Древнее золото, венец и бармы Мономаха почернели от нового смрадного духа. И стала мерзость запустения на месте святом. Как будто спасаясь от невидимой погони, он бежал из дворца, без оглядки, по ходам, переходам и лестни- цам, так что о. Иван на своих старых ногах едва поспе- вал за ним. Только на площади, под открытым небом, царевич остановился и вздохнул свободнее. Здесь осенний воздух был чист и холоден. И чистыми, и новыми ка- зались древние белые камни соборов. В углу, у самой стены Благовещения, при церкви при- дела св. великомученика Георгия, под кельями, где жил о. Иван, была низенькая лавочка, вроде завалинки; на ней он часто сиживал, грея старые кости на солнце. Царевич опустился в изнеможении на эту лавочку. Старик пошел домой, чтоб позаботиться о ночлеге. Царе- вич остался один. Он чувствовал себя усталым, как будто прошел тыся- чи верст. Хотелось плакать, но не было слез; сердце горело, и слезы сохли на нем, как вода на раскаленном камне. Тихий свет вечерний теплился, как свет лампады, на белых стенах. Золотые соборные главы рдели как жар. Небо лиловело, темнело; цвет его подобен был цвету увя- дающей фиалки. И белые башни казались исполинскими цветами с огненными венчиками. Раздался бой часов, сначала на Спасских, Тайниц- ких, Ризположенских воротах, потом на разных других, близких и далеких башнях. В чутком воздухе дрожали медленные волны протяжного гула и звона, как будто часы перекликались, переговаривались о тайнах прошлого и будущего. Старинные - били "перечасным боем" мно- жества малых колоколов, подзванивавших "в подголос" большому боевому колоколу, с охрипшею, но все еще тор- жественною, церковною музыкой; а новые голландские- отвечали им болтливыми курантами и модными танцами, "против манира, каковы в Амстердаме". И все эти древ- ние и новые звуки напоминали царевичу дальнее-дальнее детство. Он смежил глаза, и душа его погрузилась в полуза- бытье, в ту темную область между сном и явью, где оби- тают тени прошлого. Как пестрые тени проходят по белой стене, как солнечный луч проникает сквозь щель в темную комнату, проходили перед ним воспоминания - виденья. И над всеми царил один ужасающий образ - отец. И как путник, озираясь ночью с высоты, при блеске молнии, вдруг видит весь пройденный путь, так он, при страшном блеске этого образа, видел всю свою жизнь. Ему шесть лет. В старинной царской колымаге "на рыдванную стать", раззолоченной, но неуклюжей и тряс- кой, как простая телега, внутри обитой гвоздишным бар- хатом, со слюдяными затворами и тафтяными завесами, он сидит на руках бабушки, среди пуховых подушек и пухлых, как подушки, постельниц и мам. Тут же мать его, царица Авдотья. В подубруснике с жемчужными ряс- нами - у нее круглое, белое, всегда удивленное лицо, совсем как у маленькой девочки. Он глядит сквозь занавеску в открытое оконце колы- маги на триумфальное шествие войск по случаю Азов- ского похода. Ему нравится однообразная стройность пол- ков, блестящие на солнце медные пушки и грубо нама- леванные на щитах аллегории: два скованные турка и надписью: Ах! Азов мы потеряли И тем бедств себе достали. И в море синем, как синька, красный голый человек, "слывущий бог морской Нептунус" - на чешуйчатом зе- леном звере Китоврасе, с острогой в руках: Се, и аз поздравляю взятием Азова и вйм покоряюсь. Велико- лепным кажется ему в наряде римского воина ученый немец Виниус, гласящий российские вирши с высоты три- умфальных ворот в полуторасаженную трубу. В строю, рядом с простыми солдатами, идет Преоб- раженской роты бомбардир, в темно-зеленом кафтане с красными отворотами и в треугольной шляпе. Он ростом выше всех, так что виден издали. Алеша знает, что это отец. Но лицо у него такое юное, почти детское, что он кажется Алеше не отцом, а старшим братом, милым товарищем, таким же маленьким мальчиком, как он. Душ- но в старой колымаге, среди пуховых подушек и пухлых, как подушки, нянюшек-мамушек. Хочется на волю и солн- це, к этому веселому кудрявому быстроглазому мальчику. Отец увидел сына. Они улыбались друг другу, и серд- це Алеши забилось от радости. Царь подходит к дверям колымаги, открывает их, почти насильно берет сына из рук бабушки - мамы так и взахались - нежно, нежнее матери, обнимает, целует его; потом, высоко подняв на ру- ках, показывает войску, народу, и, посадив к себе на плечо, несет над полками. Сначала вблизи, потом все дальше и дальше, над морем голов, раздается, подобный веселому грому, тысячеголосый крик: - Виват! Виват! Виват! Здравствуй, царь с цареви- чем! Алеша чувствует, что все на него смотрят и любят его. Ему страшно и весело. Он крепко держится за шею отца, прижимается к нему доверчиво, и тот несет его бе- режно - небось, не уронит. И кажется ему, что все дви- жения отца - его собственные движения, вся сила отца - его собственная сила, что он и отец - одно. Ему хочется смеяться и плакать - так радостны крики наро- да и грохот пушек, и звон колоколов, и золотые главы соборов, и голубое небо, и вольный ветер, и солнце. Голо- ва кружится, захватывает дух - и он летит, летит прямо в небо, к солнцу. А из окна колымаги высовывается голова бабушки. Смешно и мило Алеше ее старенькое и добренькое смор- щенное личико. Она машет рукою и кричит, и молит, чуть не плачет: - Петенька, Петенька, батюшка! Не замай Олешеньку! И опять его укладывают нянюшки и мамушки в пухо- вую постельку, под мягкое одеяльце из кизылбашской золотой камки на собольих пупках, и баюкают, и нежат, чешут пяточки, чтобы слаще спалось, и укутывают, и укручивают, чтобы ветром на него не венуло, берегут, как зеницу ока, царское дитятко. Прячут, как красную девушку за вековыми запанами и завесами. Когда идет он в церковь, то со всех сторон несут полы суконные, чтоб ни- кто не мог видеть царевича, пока его не "объявят", по ста- рому обычаю; а как объявят, то из дальних мест люди бу- дут ездить нарочно смотреть на него, как на "дивовище". В низеньких теремных покойцах душно. Двери, ставни, окна, втулки тщательно обиты войлоком, чтоб ниоткуда не дунуло. На полу - также войлоки, "для тепла и мягкого хождения". Муравленые печки жарко натоплены. Пахнет гуляфною водкою и росным ладаном, которые подклады- вают в печные топли "для духу". Свет дневной, прони- кая сквозь слюду косящатых оконниц, становится янтар- но-желтым. Всюду теплятся лампады. Алеше темно, но покойно и уютно. Он как будто вечно дремлет и не мо- жет проснуться. Дремлет, слушая однообразные беседы о том, как "дом свой по Богу строить - все было бы уп- рятано, и причищено, и приметено, убережено от всякой пакости - не заплесневело бы, не загноилось - и всегда замкнуто, и не раскрадено, и не распрокужено, доброму была бы честь, а худому гроза"; и как "обрезки бережно беречи"; как рыбу прудовую в рогожку вертеть; рыжеч- ки, грузди моченые в кадушках держать - и теплою ве- рою в неразделимую Троицу веровать. Дремлет, под уны- лые звуки домры слепых игрецов домрачеев, которые вос- певают древние былины, и под сказки столетних стар- цев бахарей, которые забавляли еще деда его. Тишайше- го царя Алексея Михайловича. Дремлет и грезит наяву, под рассказы верховых богомольцев, нищих странничков о горе Афоне, острой-преострой, как еловая шишка - на самом верху ее, выше облаков, стоит Матерь Пресвятая Богородица и покровом ризы своей гору осеняет; о Симео- не столпнике, который, сам тело свое гноя, весь червями кишел; о месте рая земного, которое видел издали с кораб- ля своего Моислав-новгородец; и о всяких иных чудесах Божиих и наваждениях бесовских. Когда же Алешеньке станет скучно, то, по приказу бабушки, всякие дураки и дурки-шутихи, юродивые, девочки-сиротинки, валяются на полу, таскают друг друга за волосы и царапаются до крови. Или старушка сажает его к себе на колени и на- чинает перебирать у него пальчики, один за другим, от большого к мизинцу, приговаривая: "Сорока-ворона кашу варила, на порог скакала, гостей созывала; этому дала, этому дала, а этому не досталось - шиш на головку!" И бабушка щекочет его, а он смеется, отмахивается. Она обкармливает его жирными караваями и блинцами, и лу- ковниками, и левашниками, и оладийками в ореховом маслице, кисленькими, и драченою в маковом молоке, и белью можайскою, и грушею, и дулею в патоке. - Кушай, Олешенька, кушай на здоровье, светик мой! А когда у Алеши заболит животик, является баба знахарка, которая пользует малых детей шепотами, лечит травами от нутряных и кликотных болезней, горшки на брюха наметывает, наговаривает на громовую стрелку, да на медвежий ноготь, и от того людям бывает легкость. Едва чихнет, или кашлянет-поят малиною, натирают вин- ным духом с камфарою, или проскурняком в корыте парят. Только в самые Жаркие дни водят гулять в Красный Верхний сад, на взрубе береговой Кремлевской горы. Это подобие висячих садов - продолжение терема. Тут все ис- кусственно: тепличные цветы в ящиках, крошечные пру- ды в ларях, ученые птицы в клетках. Он смотрит на расстилающуюся у ног его Москву, на улицы, в которых никогда не бывал, на крыши, башни, колокольни, на дале- кое Замоскворечье, на синеющие Воробьевы горы, на лег- кие золотистые облака. И ему скучно. Хочется прочь из терема и этого игрушечного сада в настоящий лес, на поле, на реку, в неизвестную даль; хочется убежать, улететь - он завидует ласточкам. Душно, парит. Теплич- ные цветы и лекарственные травы - маерам, темьян, ча- бер, пижма, иссоп - пахнут пряно и приторно. Ползет синяя-синяя туча. Побежали вдруг тени, пахнуло свеже- стью, и брызнул дождь. Он подставляет под него лицо и руки, жадно ловит холодные капли. А нянюшки и ма- мушки уже ищут, кличут его: - Олешенька! Олешенька! Пойдем домой, дитятко! Ножки промочишь. Но Алеша не слушает, прячется в кусты сереборинни- ка. Запахло мятой, укропом, сырым черноземом, и влажная зелень стала темно-яркою, махровые пионы загорелись алым пламенем. Последний луч прорезал тучу-и солнце смешалось с дождем в одну золотую дрожащую сетку. У него уже промокли ноги и платье. Но любуясь, как в лужах крупные капли дробятся алмазною пылью, он скачет, пля- шет, бьет в ладоши и напевает веселую песенку под шум дождя, повторяемый гулким сводом водовзводной башни. Дождик, дождик, перестань! Мы поедем на Иордань, Богу молиться, Христу поклониться. Вдруг, над самой головой его, словно раскололась туча - сверкнула ослепляющая молния, грянул гром, и за- крутился вихрь. Он замер весь от ужаса и радости, как тогда, на плече у батюшки, в триумфованьи Азовской виктории. Вспомнился ему веселый кудрявый быстрогла- зый мальчик - и он почувствовал, что любит его так же, как эту страшную молнию. Голова закружилась, дух за- хватило. Он упал на колени и протянул руки к черному небу, боясь и желая, чтоб опять сверкнула молния еще грознее, еще ослепительнее. Но трепетные старческие руки уже подхватывают его, несут, раздевают, укладывают в постельку, натирают вин- ным духом с камфарою, дают внутрь водки-апоплектики и поят липовым цветом до седьмого пота, и укутывают, и укручивают. И опять он дремлет. И снится ему Ас- пид-зверь, живущий в каменных горах, лицо имеющий девичье, хобот змеиный, ноги василиска, коими желе- зо рассекает; ловят его трубным гласом, не стерпя ко- торого, он прокалывает себе уши и умирает, обливая камни синею кровью. Снится ему также Сирин птица райская, что поет песни царские, на востоке, в Эдемских садах пребывает, праведным радость возвещает, которую Господь им обещает; всяк человек, во плоти живя, не может слышать гласа ее, а ежели услышит, то весь пле- няется мыслью и, шествуя вслед, и слушая пение, умира- ет. И кажется Алеше, что идет он за поющим Сирином и, слушая сладкую песню, умирает, засыпает вечным сном. Вдруг точно буря влетела в комнату, распахнула две- ри, завесы, пологи, сорвала с Алеши одеяло и обдала его холодом. Он открыл глаза и увидел лицо батюшки. Но не испугался, даже не удивился, как будто знал и ждал, что он придет. С еще звеневшею в ушах райскою песнею Сирина, с нежною сонною улыбкой, протянул он руки, вскрикнул: "Батя! Батя! Родненький!"-вскочил и бро- сился к отцу на шею. Тот обнял его крепко, до боли, и прижал к себе, целуя лицо и шейку, и голые ножки, и все его теплое под ночною рубашечкой сонное тельце. Отец привез ему из-за моря хитрую игрушку: в ящике деревянном под стеклом три немки вощаные, да ребенок, а за ними зеркальце; внизу костяная ручка; ежели вер- теть ее, то и немки с ребенком вертятся, пляшут под музыку. Игрушка нравится Алеше. Но он едва взглянул на нее - и уже опять глядит, не наглядится на батюшку. Лицо у него похудело, осунулось, он возмужал, как будто еще вырос. Но Алеше кажется, что, хотя он и большой- большой, а все-таки маленький, все такой же, как прежде, веселый кудрявый быстроглазый мальчик. От него пахнет вином и свежим воздухом. - А у бати усики выросли. Да какие махонькие! Чуть видать... И с любопытством проводит он пальчиком над верх- нею губой отца по мягкому темному пуху. - А на бороде ямочка. Точь-в-точь, как у бабушки! Он целует его в ямочку. - А отчего у бати на руках мозоли? - От топора, Алешенька: корабли за морем строил. По- годи, ужо вырастешь, и тебя возьму с собою. Хочешь за море? - Хочу. Куда батя, туда и я. Хочу всегда с батей... - А бабушки не жаль? Алеша вдруг заметил в полуотворенных дверях пере- пуганное лицо старушки и бледное-бледное, точно мерт- вое, лицо матери. Обе смотрят на него издали, не смея подойти, и крестят его, и сами крестятся. - Жаль бабушки!..-проговорил Алеша и удивился, почему отец не спрашивает его также о матери. - А кого любишь больше, меня или бабушку? Алеша молчит, ему трудно решить. Но вдруг еще крепче прижимается к отцу и, весь дрожа, замирая от стыд- ливой нежности, шепчет ему на ухо: - Люблю батю. больше всех люблю!.. ...И сразу все исчезло - и теремные покойчики, и пуховая постелька, и мать, и бабушка, и нянюшки. Он точно провалился в какую-то черную яму, выпал, как птенец из гнезда, прямо на мерзлую жесткую землю. Большая холодная комната с голыми серыми стенами, с железными решетками в окнах. Он теперь уже не спит, а только всегда хочет спать и не может выспаться - будят слишком рано. Сквозь туман, который ест глаза, видны длинные казармы, желтые цейхгаузы, полосатые будки, земляные валы с пирамидами ядер, с жерлами пушек, и Сокольничье поле, покрытое талым серым снегом, под серым небом, с мокрыми воронами и галками. Слышна барабанная дробь, окрики военных экзерциций: Во фрунт! Мушкет на плечо! Мушкет на караул! Направо кругом! - и сухой треск ружейной пальбы, и опять барабанная дробь. С ним - тетка, царевна Наталья Алексеевна, старая дева с желтым лицом, костлявыми пальцами, которые пре- больно щиплют, и злыми колючими глазами, которые смотрят на него так, как будто хотят съесть: "У, парши- вый, Авдотькин щенок!"... Лишь долгое время спустя узнал он, что случилось. Царь, вернувшись из Голландии, сослал жену, царицу Авдотью, в Суздальский монастырь, где насильно постриг- ли ее под именем Елены, а сына взял из Кремлевских теремов в село Преображенское, в новый Потешный дво- рец. Рядом с дворцом - застенки Тайной Канцелярии, где производится розыск о стрелецком бунте. Там каж- дый день пылает более тридцати костров, на которых пытают мятежников. Наяву, или во сне было то, что ему вспоминалось по- том, он и сам не знал. Крадется, будто бы, ночью вдоль острых бревен забора, которым окружен тюремный двор. Оттуда слышатся стоны. Свет блеснул в щель между бревнами. Он приложил к ней глаз и увидел подобие ада. Огни горят горючие, Котлы кипят кипучие, Ножи точат булатные, Хотят тебя зарезати. Людей жарят на огне; подымают на дыбу и растяги- вают, так что суставы трещат; раскаленными докрасна железными клещами ломают ребра,- "подчищают ног- ти", колют под них разожженными иглами. Среди пала- чей - царь. Лицо его так страшно, что Алеша не узнает отца: это он и не он- как будто двойник его, оборотень. Он собственноручно пытает одного из главных мятежни- ков. Тот терпит все и молчит. Уже тело его - как окро- вавленная туша, с которой мясники содрали кожу. Но он все молчит, только смотрит прямо в глаза царю, как будто смеется над ним. Умирающий вдруг поднял голову и плюнул в глаза царю. - Вот тебе, собачий сын. Антихрист!.. Царь выхватил кортик из ножен и вонзил ему в горло. Кровь брызнула царю в лицо. Алеша упал без чувств. Утром нашли его солдаты под забором, на краю канавы. Он долго пролежал больным, без памяти. Едва оправившись, присутствовал, по воле батюшки, на торжественном посвящении дворца Лефорта богу Баху- су. Алеша - в новом немецком кафтане с жесткими фал- дами на проволоках, в огромном парике, который давит голову. Тетка - в пышном роброне. Они в особой комнате, смежной с тою, где пируют гости. Тафтяные завесы, по- следний остаток теремного затвора, скрывают их от го- стей. Но Алеше видно все: члены всепьянейшего собора, несущие, вместо священных сосудов, кружки с вином, фля- ги с медом и пивом; вместо Евангелия - открывающий- ся в виде книги погребец со склянками различных во- док; курящийся в жаровнях табак - вместо ладана. Вер- ховный жрец, князь-папа, в шутовском подобье патриар- шей ризы, с нашитыми игральными костями и картами, в жестяной митре, увенчанной голым Вакхом, и с посохом, украшенным голою Венерою, благословляет гостей двумя чубуками, сложенными крест-накрест. Начинается попой- ка. Шуты ругают старых бояр, бьют их, плюют им в лицо, обливают вином, таскают за волосы, режут насильно бо- роды, выщипывают их с кровью и мясом. Пиршество ста- новится застенком. Алеше кажется, что он все это видит в бреду. И опять не узнает отца: это двойник его, оборотень. "Светлопорфирный великий государь царевич Алексей Петрович, сотворив о Безначальном альфы начало, и в не- много ж времени, совершив литер и слогов учение, по обычаю аз-буки, учит Часослов",- доносил царю "послед- нейший раб", Никишка Вяземский, царевичев дядька. Он учил Алешу по Домострою, "как всякой святыни касать- ся: чудотворные образа и многоцелебные мощи целовать с опасением и губами не плескать, и дух в себе удержи- вать, ибо мерзко Господу наш смрад и обоняние; просви- ру святую вкушать бережно, крохи наземь не уронить, зубами не откусывать, как прочие хлебы, но, уламываючи кусочками, класть в рот и есть с верою и со страхом". Слушая эти наставления, Алеша вспоминал, как во дворце Лефорта перед бесстыжею немкою Монсихой пьяный Ни- кишка, вместе с князем-папою и прочими шутами, отпля- сывал вприсядку под свист "весны" и кабацкую песенку: На поповском лугу, их! вох! Потерял я дуду, их! вох! Ученый немец, барон Гюйссен представил царю Ме- thodus instructionis, "Наказ, по коему тот, ему же учение его высочества государя царевича поверено будет, посту- рать имеет". "В чувстве и сердце любовь к добродетелям всегда насаждать и утверждать, також о том трудиться, дабы ему отвращение' и мерзость ко всему, еже пред Б