краев зелено-мшистой каменной рако- вины, которую поддерживали плечи сгорбленных трито- нов. Лампада теплилась в углублении стены перед Ма- донною. Проехав город, поднялись на холм. С холма дорога спускалась на широкую, слегка отлогую равнину. Карета, запряженная шестеркою цугом, мчалась, как стрела. Колеса мягко шуршали по влажной пыли. Внизу еще лежал ноч- ной туман. Но вверху уже светлело, и туман, оставляя на сухих былинках цепкие нити паутины, унизанные кап- лями росы, точно бисером, подымался, как занавес. От- крылось голубое небо. Там осенняя станица журавлей, озаренная первым лучом на земле еще не взошедшего солнца, летела с призывными криками. На краю равнины синели горы; то были горы Богемии. Вдруг сверкнул из- за них ослепляющий луч прямо в глаза царевичу. Солнце всходило - и радость подымалась в душе его, ослепля- ющая, как солнце. Бог спас его, никто, как Бог! Он смеялся и плакал от радости, как будто в первый раз видел землю, и небо, и солнце, и горы. Смотрел на журавлей - и ему казалось, что у него тоже крылья, и что он летит. Свобода! Свобода! Курьер Сафонов, посланный из Петербурга вперед, донес государю, что вслед за ним едет царевич. Но прошло два месяца, а он не являлся. Цорь долго не верил, что сын бежал - "куда ему, не посмеет"! - но, наконец, поверил, разослал по всем городам сыщиков и дал рези- денту в Вене, Авраму Веселовскому, собственноручный указ: "Надлежит тебе проведывать в Вене, в Риме, в Неа- поле, Милане, Сардинии, а также в Швейцарской земле. Где проведаешь сына нашего пребывание, то, разведав о том подлинно, ехать и последовать за ним во все места, и тотчас о том, чрез нарочные стафеты и курьеров, пи- сать к нам; а себя содержать весьма тайно". Веселовский, после долгих поисков, напал на след. "След идет до сего места,- писал он царю из Вены.- Известный подполковник Коханский стоял в вирцгаузе Черного орла, за городом. Кельнер сказывает, что он при- знал его, за некоторого знатного человека, понеже платил деньги с великою женерозите Щедрость (франц. generosite). и показался-де подобен царю московскому, яко бы его сын, которого царя видел здесь, в Вене". Петр удивился. Что-то странное, как будто жуткое, было для него в этих словах: "показался подобен царю". Никог- да не думал он о том, что Алексей похож на него лицом. "Только постояв одни сутки в том месте,-продол- жал Веселовский,- вещи свои перевез на наемном фур- мане; а сам на другой день, заплатя иждивение, пешком отошел от них, так что они неизвестны, не отъехал ли куды. А будучи в том вирцгаузе, купил готовое мужское платье кофейного цвету своей жене, и оделась она в муж- ской убор". Далее след исчезал. "Во всех здешних вирц- гаузах и почтовых дворах, и в партикулярных и публич- ных домах спрашивал, но нигде еще допроситься не мог; также через шпионов искал; ездил по двум почтовым до- рогам, ведущим отсюда к Италии, по тирольской да карин- тийской: никто не мог дать мне известия". Царь, догадываясь, что царевича принял и скрыл в своих владениях цесарь, послал ему из Амстердама письмо: "Пресветлейший, державнейший Цесарь! Я принужден вашему цесарскому величеству с сердеч- ною печалью своею о некотором мне нечаянно случившемся случае в дружебнобратской конфиденции объявить, а именно о сыне своем Алексие, как оный, яко же чаю ва- шему величеству, по имеющемуся ближайшему свойству не безызвестно есть, к высшему нашему неудовольству, всегда в противном нашему отеческому наставлению яв- лЯЛСЯ, також и в супружестве с вашею сродницею непо- рядочно жил. Пред нескольким временем,,. получа от нас повеление, дабы ехал к нам, чтобы тем отвлечь его от непотребного жития и обхождения с непотребными людь- ми,- не взяв с собой никого из служителей своих, от нас ему определенных, но прибрав несколько молодых людей,- с пути того съехав, незнамо куды скрылся, что мы по се время не могли уведать, где обретается. И понеже мы чаем, что он к тому превратному намерению, от некоторых людей совет приняв, заведен, и отечески о нем сожалеем, чтоб тем своим бесчинным поступком не нанес себе не- возвратной пагубы, а наипаче не впал бы каким случаем в руки неприятелей наших, того ради, дали комиссию рези- денту нашему при дворе вашего величества пребываю- щему, Веселовскому, онаго сыскивать и к нам привезть. Того ради, просим вашего величества. Что ежели он в ваших областях обретается тайно или явно, повелеть его с сим нашим резидентом, придав для безопасного проезду не- сколько человек ваших офицеров, к нам прислать, дабы мы его отечески исправить для его благосостояния могли, чем обяжете нас вечно к своим услугам и приязни. Мы пребываем при сем вашего цесарского величества верный брат Петр" В то же время доведено стороною до сведения цесаря, что, ежели не выдаст он царевича по доброй воле, царь будет искать его, как изменника, "вооруженною рукою". Каждое известие о сыне было оскорблением для царя. Под лицемерным сочувствием сквозило тайное злорадство Европы. "Некий генерал-майор, возвратившийся сюда из Ган- новера,- доносил Веселовский,- будучи при дворе, гово- рил мне явно, в присутствии мекленбургского посланни- ка сожалея о болезни, приключившейся вашему величеству от печалей, из коих знатнейшая та, что-де ваш крон- принц "невидим учинился", а по-французски в сих тер- минах: Il est eclipse. Я спросил, от кого такую фальши- вую ведомость имеет. Отвечал, что ведомость правдивая и подлинная; я слышал ее от ганноверских министров. Я воз- ражал, что это клевета по злобе ганноверского двора". "Цесарь имеет не малый резон кронпринца секундо- вать,- Помочь (франц. seconder). сообщал Веселовский мнение, открыто высказы- ваемое при чужеземных дворах,- понеже-де оный крон- принц прав перед отцом своим и имел резон спастись из земель отцовых. Вначале, будто, даше величество, вскоре после рождения царевича Петра Петровича, принудили его силою дать себе реверс, по силе коего он отрекся от короны и обещал ретироваться во всю свою жизнь в пу- стыню. И как ваше величество в Померанию отлучились, и видя, что он, по своему реверсу, в пустыню не пошел, тогда, будто, вы вымыслили иной способ, а именно при- звать его к себе в Дацкую землю и под претекстом Предлог (франц. pretexte). обучения, посадя на один воинский свой корабль, дать указ капитану вступить в бой со шведским кораблем, который будет в близости, чтоб его, царевича, убить. Чего ради принужден был от такой беды уйти". Царю доносили также о тайных переговорах цесаря с королем английским, Георгом 1: "Цесарь, который, по родству, по участию к страданиям царевича и по велико- душию цесарского дома к невинно гонимым, дал сыну царя покровительство и защиту", спрашивал английского ко- роля, не намерен ли и он, "как курфирст и родствен- ник брауншвейгского дома, защищать принца", причем указывалось на "бедственное положение - miseranda соп- ditio - доброго царевича", и на "явное и непрерывное тиранство отца - clara et continua paterna tyrannidis, не без подозрения яда и подобных русских galanterien". Иронич. "учтивостей, галантностей" (нем.). Сын становился судьею отца. А что еще будет? Царевич может сделаться оружием в руках неприятельских, зажечь мятеж внутри России, под- нять войною всю Европу - и Бог весть, чем это кончится. "Убить, убить его мало!"-думал царь в ярости. Но ярость заглушалась другим, доселе неведомым чув- ством: сын был страшен отцу. КНИГА ШЕСТАЯ ЦАРЕВИЧ В БЕГАХ Царевич с Евфросиньей катались в лодке лунною ночью по Неаполитанскому заливу. Он испытывал чувство, подобное тому, которое рож- дает музыка: музыка - в трепете лунного золота, что протянулось, как огненный путь, по воде, от Позилиппо до края небес; музыка-в ропоте моря и в чуть слыш- ном дыхании ветра, приносившего, вместе с морскою со- леною свежестью, благоухание апельсинных и лимонных рощ от берегов Сорренто; и в серебристо-лазурных, за месячной мглою, очертаниях Везувия, который курился белым дымом и вспыхивал красным огнем, как поту- хающий жертвенник умерших, воскресших и вновь умер- ших богов. - Маменька, друг мой сердешный, хорошо-то как!- прошептал царевич. Евфросинья смотрела на все с таким же равнодуш- ным видом, как, бывало, на Неву и Петропавловскую крепость. - Да, тепло; на воде, а не сыро,- ответила она, по- давляя зевоту. Он закрыл глаза, и ему представилась горница в доме Вяземских на Малой Охте; косые лучи весеннего вечер- него солнца; дворовая девка Афроська в высоко подо- ткнутой юбке, с голыми ногами, низко нагнувшись, моет мочалкою пол. Самая обыкновенная деревенская девка из тех, о которых парни говорят: вишь, ядреная, кругла, бела, как мытая репка. Но иногда, глядя на нее, вспоми- нал он о виденной им в Петергофе у батюшки старин- ной голландской картине -: Искушение св. Антония: перед отшельником стоит голая рыжая дьяволица с раз- двоенными козьими копытами на покрытых шерстью ногах, как у самки фавна. В лице Евфросиньи - в слиш- ком полных губах, в немного вздернутом носе, в больших светлых глазах с поволокою и слегка скошенным, удли- ненным разрезом - было что-то козье, дикое, невинно- бесстыдное. Вспоминал он также изречения старых книж- ников о бесовской прелести жен: от жены начало греху, и тою мы все умираем; в огонь и в жену впасть едино есть. Как это случилось, он и сам не знал, но почти сразу по- любил ее грубою, нежною, сильною, как смерть, любовью. Она была и здесь, на Неаполитанском заливе, все та же Афроська, как в домике на Малой Охте; и здесь точно так же, как, бывало, сидя по праздникам на зава- линке с дворнею,- грызла, за неимением подсолнухов, кедровые орешки, выплевывая скорлупу в лунно-золотые волны: только, наряженная по французской моде, в муш- ках, фижмах и роброне, казалась еще более непристойно- соблазнительной, невинно-бесстыдною. Не даром пялили на нее глаза два цесарских драбанта и сам изящный мо- лоденький граф Эстергази, который сопровождал царе- вича во всех его выездах из крепости Сант-Эльмо. Алек- сею были противны эти мужские взоры, которые вечно льнули к ней, как мухи к меду. - Так как же, Езопка, надоело тебе здешнее житье, хочется, небось, домой?- проговорила она ленивым пе- вучим голосом, обращаясь к сидевшему рядом с нею в лодке, маленькому, плюгавенькому человеку, корабель- ному ученику, Алешке Юрову; Езопкою звали его за шутовство. - Ей, матушка, Евфросинья Федоровна, житие нам здесь пришло самое бедственное. Наука определена та- кая премудрая, что, хотя нам все дни жизни на той науке трудить, а не принять будет, для того - не знамо, учиться языка, не знамо - науки. А в Венеции ребята наши по- мирают, почитай, с голоду - дают всего по три копейки на день, и воистину уже пришли так, что пить, есть не- чего, и одежишки нет, ходят срамно и наго. Оставляют нас бедных помирать, как скотину. А паче всего в том тягость моя, что на море мне быть невозможно, того ради, что весьма болен. Я человек не морской! Моя смерть будет, ежели не покажут надо мною милосердия боже- ского. В Петербург рад и готов пешком идти, только чтоб морем не ехать. Милостыню буду просить на дороге, а морем не поеду-воля его величества!.. - Ну, брат, смотри, попадешь из кулька в рогожку: в Петербурге-то тебя плетьми выпорют за то, что сбе- жал от учения,- заметил царевич. Плохо твое дело, Езопка! Что же с тобой, сиро- той, будет? Куда денешься? - сказала Евфросинья. - А куда мне, матушка, деваться? Либо удавлюсь, либо на Афон уйду, постригусь... Алексей посмотрел на него с жалостью и невольно сравнил судьбу беглого навигатора с судьбою беглого царевича. - Ничего, брат, даст Бог, счастливо вместе вернемся в отечество!- молвил он с доброю усмешкою. Выехав из лунного золота, возвращались они к тем- ному берегу. Здесь, у подошвы горы, была запустевшая вилла, построенная во времена Возрождения, на разва- линах древнего храма Венеры. По обеим сторонам полуразрушенной лестницы к морю, теснились, как факельщики похоронного шествия, Исполинские кипарисы; их растрепанные острые вер- хушки, вечно нагибаемые ветром с моря, так и остава- лись навсегда склоненными, точно грустно поникшие головы. В черной тени изваяния богов белели, как приз- раки. И струя фонтана казалась тоже бледным призра- ком. Светляки под лавровою кущею- горели, как погре- бальные свечи. Тяжелый запах магнолий напоминал бла- говоние, которым умащают мертвых. Один из павлинов, Оживших на вилле, пробужденный голосами и шумом ве- сел, выйдя на лестницу, распустил хвост, заигравший в лунном сияньи, как опахало из драгоценных камней, тусклою радугой. И жалобные крики пав похожи были на пронзительные вопли плакальщиц. Воды фонтана, стекая с нависшей скалы по длинных и тонким, как во- лосы, травам, падали в море, капля за каплей; как тихие слезы,- словно там, в пещере, плакала нимфа о своих погибших сестрах. И вся эта грустная вилла напоминала темный Элизиум, подземную рощу теней, кладбище умер- ших, воскресших и вновь умерших богов. - Веришь ли, государыня милостивая,- в бане вот уж третий год не парился!- продолжал Езопка свои жалобы. - Ох, веничков бы свеженьких березовых да после баньки медку вишневого!- вздохнула Евфросинья. - Как здешнюю кислятину пьешь да вспомнишь о водке, индо заплачешь!- простонал Езопка. - Икорки бы паюсной!- подхватила Евфросинья. - Балычка бы солененького! - Снеточков белозерских! Так они перекликались, растравляя друг другу сер- дечные раны. Царевич слушал их, глядел на виллу и невольно ус- мехался: странно было противоречие этих будничных грез и призрачной действительности. По огненной дороге в море двигалась другая лодка, оставляя черный след в дрожащем золоте. Послышался звук мандолины и песня, которую пел молодой женский голос. Quant е bella giovinezza, Che si fugge tuttavia. Chi vuol' esser' lieto, sia- Di doman non c'e certezza. Эту песню любви сложил Лоренцо Медичи Велико- лепный для триумфального шествия Вакха и Ариадны на флорентийских праздниках. В ней было краткое ве- селье Возрождения и вечная грусть о нем. Царевич слушал, не понимая слов; но музыка напол- няла душу его сладкою грустью. О, как молодость прекрасна. Но мгновенна! Пой же, смейся, Счастлив будь, кто счастья хочет, И на завтра не надейся. - А ну-ка, матушка, русскую!- взмолился Езопка, хотел даже стать на колени, но покачнулся и едва не упал в воду: он был не тверд на ногах, потому что все время тянул "кислятину" из плетеной фляжки, которую стыд- ливо прятал под полой кафтана. Один из гребцов, полу- голый смуглый красавец, понял, улыбнулся Евфросинье, подмигнул Езопке и подал ему гитару. Он забренчал на ней, как на трехструнной балалайке. Евфросинья усмехнулась, поглядела на царевича и вдруг запела громким, немного крикливым, бабьим голо- сом, точно так же, как певала в хороводах на вечерней заре весною у березовой рощи над речкою. И берега Неаполя, древней Партенопеи, огласились неслыханными звуками: Ах, вы сени мои, сени, сени новые мои, Сени новые, кленовые, решетчатые! Бесконечная грусть о прошлом была в песне чужой: Chi vuol esser' lieto, sia - Di doman nоn c'е certezza. Бесконечная грусть о будущем была в песне родной: Полети ты, мой сокол, высоко и далеко, И высоко, и далеко, на родиму сторону! На родимой, на сторонке грозен батюшка живет; Он грозен, сударь, грозен, да немилостивый. Обе песни, своя и чужая, сливались в одну. Царевич едва удерживал слезы. Никогда еще, каза- лось, он так не любил Россию, как теперь. Но он любил ee новою всемирною любовью, вместе с Европою; лю- бил чужую землю, как свою. И любовь к родной и лю- бовь к чужой земле сливались, как эти две песни, в одну. Цесарь, приняв под свое покровительство царевича, поселил его, чтобы вернее укрыть от отца, под видом не- которого Венгерского графа, или, как сам царевич выра- жался, под невольницким лицом, в уединенном непри- ступном замке Эренберг, настоящем орлином гнезде, на вершине высокой скалы, в горах Верхнего Тироля, по дороге от Фюссена к Инсбруку. "Немедленно, по получении сего,- сказано было в цесарской инструкции коменданту крепости,- прикажи изготовить для главной особы две комнаты, с крепкими дверями и железными в окнах решетками. Как солдатам, так и женам их, не дозволять выходить из крепости под Опасением жестокой казни, даже смерти. Если главный арестант захочет говорить с тобою, ты можешь испол- нить его желание, как в сем случае, так и в других: если, например, он потребует книг, или чего-либо иного к сво- ему развлечению, даже если пригласит тебя к обеду или какой-нибудь игре. Можешь, сверх того, дозволить ему прогулку в комнатах, или во дворе крепости, для чистого воздуха, но всегда с предосторожностью, чтоб не ушел". В Эренберге прожил Алексей пять месяцев - от декабря до апреля. Несмотря на все предосторожности, царские шпионы, гвардии капитан Румянцев с тремя офицерами, имевшие тайное повеление схватить "известную персону" во что бы то ни стало и отвезти ее в Мекленбургию, узнали о пребывании царевича в Эренберге, прибыли в Верх- ний Тироль и поселились тайно в деревушке Рейте, у самой подошвы Эренбергской скалы. Резидент Веселовский объявил, что государю его "бу- дет зело чувственно слышать ответ министров именем цесаря, будто известной персоны в землях цесарских не обретается, между тем, как посланный курьер видел лю- дей ее в Эренберге, и она находится на цесарском коште. Не только капитан Румянцев, но и вся, почитай, Европа ведает, что царевич в области цесаря. Если бы эрцгер- цог, отлучась отца своего, искал убежища в землях Рос- сийского государя, и оно было бы дано тайно, сколь болезненно было бы это цесарю!" "Ваше величество,- писал Петр императору,- мо- жете сами рассудить, коль чувственно то нам, яко отцу, быть иметь, что наш первородный сын, показав нам та- кое непослушание и уехав без воли нашей, содержится под другою протекциею или арестом, чего подлинно не можем признать и желаем на то от вашего величества изъяснения". Царевичу объявили, что император предоставляет ему возвратиться в Россию, или остаться под его защи- тою, но в последнем случае признает необходимым пе- ревести его в другое, отдаленнейшее место, именно в Неаполь. Вместе с тем, дали ему почувствовать жела- ние цесаря, чтобы он оставил в Эренберге, или вовсе удалил от себя своих людей, о которых с неудовольст- вием отзывался отец его в письме, дабы тем отнять у царя всякий повод к нареканию, будто император при- нимает под свою защиту людей непотребных. То был намек на Евфросинью. Казалось, в самом деле, непри- стойным, что, умоляя цесаря о покровительстве именем покойной, Шарлотты, сестры императрицы, царевич дер- жит у себя "зазорную девку", с коей вступил в связь, как молва гласила, еще при жизни супруги. Он объявил, что готов ехать, куда цесарь прикажет, и жить, как велит,- только бы не выдавали его отцу. 15-го апреля, в 3 часа ночи, царевич, не взирая на шпионов, выехал из Эренберга под именем император- ского офицера. При нем был только один служитель - Евфросинья, переодетая пажем. "Наши неаполитанские пилигримы благополучно при- были,- доносил граф Шенборн.- При первой возмож- ности пришлю секретаря моего с подробным донесени- ем об этом путешествии, столь забавном, как только можно себе представить. Между прочим, наш маленький паж, наконец, признан, женщиною, но без брака, по-видимому, также и без девства, так как объявлен любовницей и необходимой для здоровья".- "Я употребляю все воз- можные средства, чтобы удержать наше общество от ча- стого и безмерного пьянства, но тщетно",- доносил сек- ретарь, Шенборна, сопровождавший царевича. Он ехал через Инсбрук, Мантую, Флоренцию, Рим. В полночь 6-го мая 1717 года прибыл в Неаполь и оста- новился в гостинице Трех Королей. Вечером на следу- ющий день вывезен в наемной карете из города к морю, затем тайным ходом введен в королевский дворец, и от- туда, через два дня, по изготовлении особых покоев, в крепость Сант-Эльмо, стоявшую на высокой горе над Неаполем. Хотя и здесь он жил под "невольницким лицом", но не скучал и не чувствовал себя в тюрьме; чем выше были стены и глубже рвы крепости, тем надежнее они защи- щали его от отца. В покоях окна с крытым ходом перед ними выходили прямо на море. Здесь проводил он целые дни; кормил, так же, как, бывало, в Рождествене, отовсюду слетавшихся к нему и быстро прирученных им голубей, читал истори- ческие и философские книги, пел псалмы и акафисты, глядел на Неаполь, на Везувий, на горевшие голубым ог- нем, точно сапфирные, Исхию, Прочиду, Капри, но больше всего на море - глядел и не мог наглядеться. Ему ка- залось, что он видит его в первый раз. Северное, серое, торговое, военное море Корабельного Регламента и пе- тербургского Адмиралтейства, то, которое любил отец,- непохоже было на это южное, синее, вольное. С ним была Евфросинья. Когда он забывал об отце, то был почти счастлив. Ему удалось, хотя с большим трудом, выхлопотать для Алексея Юрова пропуск в Сант-Эльмо, несмотря на строжайшие караулы. Езопка сумел сделаться необ- ходимым человеком: потешал Евфросинью, которая ску- чала, играл с нею в карты и шашки, забавлял ее шут- ками, сказками и баснями, как настоящий Эзоп. Охотнее всего рассказывал он о своих путешествиях по Италии. Царевич слушал его с любопытством, снова переживая свои собственные впечатления. Как ни стре- мился Езопка в Россию, как ни тосковал о русской бане и водке, видно было, что и он, подобно царевичу, полю- бил чужую землю, как родную, полюбил и Россию, вместе с Европою, новою всемирною любовью. - Альпенскими горами путь зело прискорбен и тру- ден,- описывал он перевал через Альпы.- Дорога самая тесная. С одной стороны - горы, облакам высокостью подобные, а по другую сторону - пропасти зело глубо- кие, в которых от течения быстрых вбд шум непрестан- ный, как на мельнице. И от видения той глубокости приходит человеку великое ужасание. И на тех горах всегда лежит много снегов, потому что солнце промеж ими никогда лучами своими не осеняет... А как съехали с гор, на горах еще зима, а внизу уж лето красное. По обе стороны дороги виноградов и дерев плодовитых, лимонов, померанцев и всяких иных множество, и лозное плетение около дерев изрядными фигурами. Вся, почитай, Италия - единый сад, подобье рая Божьего! Марта в седьмой день видели плоды - лимоны и померанцы зрелые и мало недозрелые, и го- раздо зеленые, и завязь, и цвет - все на одном дереве... - Там, у самых гор, на месте красовитом, построен некий дом, именуемый виллою, зело господственный, изрядною архитектурою. И вокруг того дома - предив- ные сады и огороды: ходят в них гулять для прохладу. И в тех садах деревья учинены, по пропорции, и листья на них обрываны по пропорции ж. И цветы и травы сажены в горшках и ставлены архитектурально. Перш- пектива зело изрядная! И в тех же садах поделано фон- тан преславных множество, из коих воды истекают зело чистые всякими хитрыми штуками. И вместо столпов, по дорогам ставлены мужики и девки мраморные: Иовиш, Бахус, Венус и иные всякие боги поганские работы из- рядной, как живые. А те подобья древних лет из земли вырыты... О Венеции он сказывал такие чудеса, что Евфросинья долго не верила и смешивала Венецию с Леденцом-горо- дом, о котором говорится в русских сказках. - Врешь ты все, Езопка!- смеялась она, но слушала с жадностью. - Венеция вся стоит на море, и по всем улицам и переулкам - вода морская, и ездят в лодках. А лошадей и никакого скота нет; также карет, колясок, телег ника- ких нет, а саней и не знают. Воздух летом тягостен, и бы- вает дух зело грубый от гнилой воды, как и у нас, в Пе- тербурге, от канавы Фонтанной, где засорено. И по всему городу есть много извозчичьих лодок, которые называ- ются гундалами, а сделаны особою модою: длинны да узки, как бывают однодеревые лодки; нос и корма острые, на носу железный гребень, а на середине чердак с окон- чинами хрустальными и завесами камчатными; и те гун- далы все черные, покрыты черными сукнами, похожи на гробы; а гребцы - один человек на носу, другой на кор- ме гребет, стоя, тем же веслом и правит; а руля нет, од- накож, и без него управляют изрядно... - В Венеции оперы и комедии предивные, которых в совершенство описать никто не может, и нигде во всем свете таких предивных опер и комедий нет и не бывает. И те палаты, в которых те оперы действуют,- великие, округлые, и называют их итальяне театрум. И в тех палатах поделаны чуланы многие, в пять рядов вверх, прехитрыми золочеными работами. А играют на тех опе- рах во образ древних гишторий о преславных мужах и богах эллинских да римских: кто которую гишторию из- любит, тот в своем театруме и сделает. И приходит в те оперы множество людей в машкерах, по-славянски в ха- рях, чтоб никто никого не познал. Также и все время кар- навала, сиречь, масляной, ходят в машкерах и в странном платье; и гуляют все невозбранно, кто где хочет, и ез- дят в гундалах с музыкою, и танцуют, и едят сахары, и пьют всякие изрядные лимонаты и чекулаты. И так все- гда в Венеции увеселяются и не хотят быть никогда без увеселения, в которых своих веселостях и грешат много, понеже, когда сойдутся в машкерах, то многие жены и девицы берут за руки иноземцев и гуляют с ними, и забавляются без стыда. А народ женский в Венеции зело благообразен, высок и строен, и политичен, убирается зело чисто, а к ручному делу не охочь, больше зажи- вают в прохладах, всегда любят гулять и быть в заба- вах, и ко греху телесному слабы, ни для чего иного, токмо для богатства, что тем богатятся, а иного никакого про- мыслу не имеют. И многие девки живут особыми до- мами и в грех и в стыд себе того не вменяют, ставят себе то вместо торгового промыслу; а другие, у которых своих домов нет, те живут в особых улицах, в поземных малых палатах; из каждой палаты поделаны на улицу двери, и когда увидят человека приходящего к ним, того с ве- ликим прилежанием каждая к себе зазывает; и на кото- рый день у которой будет приходящи' больше, и та себе тот день вменяет за великое счастье; и от того сами страж- дут францоватыми болезнями, также и приходящих тем и своим богатством наделяют довольно и скоро. А духов- ные особы им в том возбраняют поучением, а не при- нуждением. А болезней францоватых в Венеции лечить зело горазды... С таким же сочувствием, как венецианские увесе- ления, описывал он и всякие церковные святыни, чудеса и мощи. - Сподобился видеть крест: в оном кресте под стек- лом устроено и положено: часть Пупа Христова и часть Обрезания. А в ином кресте - часть малая от святого Крестителева носа. В городе Баре видел мироточивые мощи св. Николы Чудотворца: видна кость ноги его; и стоит над оною костью миро святое, видом подобное чи- стому маслу, и никогда не оскудевает; множественное число того святого мира молебщики приезжие на всякий день разбирают; однакож, никогда не умаляется, как вода из родника течет; и весь мир тем святым миром преизо- билует и освящается. Видел также кипение крови св. Яну- ария и кость св. мученика Лаврентия - положена та кость в хрусталь, а как поцелуешь, то сквозь хрусталь является тепло, чему есть немалое удивление... С неменьшим удивлением описывал он и чудеса науки: - В Падве, в академии дохтурской, бальзамные мла- денцы, которые бывают выкидки, а другие выпоротые из мертвых матерей, в спиртусах плавают, в склянницах стеклянных, и стоят так, хотя тысячу лет, не испортят- ся. Там же, в библиотеке, видел зело великие глобусы, земные и небесные, изрядным математицким мастерством устроенные... Езопка был классик. Средневековое казалось ему варварским. Восхищало подражание древнему зодче- ству - всякая правильность, прямолинейность, "пропор- ция" - то, к чему глаз его привык уже и в юном Петер- бурге. Флоренция ему не понравилась. - Домов самых изрядных, которые были бы нарочи- той пропорции, мало; все дома Флоренские древнего зда- ния; палаты есть и высокие, в три, четыре жилья, да строены просто, не по архитектуре... Больше всего поразил его Рим. Он рассказывал о нем с тем благоговейным, почти суеверным чувством, которое Вечный город всегда внушал варварам. - Рим есть место великое. Ныне еще значится ста- рого Риму околичность - и знатно, что был Рим неудобь- сказуемого величества; которые места были древле в се- редине города, на тех местах ныне великие поля и пашни, где сеют пшеницы и винограды заведены многие, и буй- волов, и быков, и всякой иной животины пасутся стада; и на тех же полях есть много древнего строения камен- ного, безмерно великого, которое от многих лет разва- лилось, преславным мастерством построенного, по самой изрядной пропорции, как ныне уже никто строить не может. И от гор до самого Риму видны древнего строе- ния столбы каменные с перемычками, а вверху тех стол- бов колоды каменные, по которым из гор текла клю- чевая вода, зело чистая. И те столбы - акведуки име- нуются, а поля-Кампанья ди Рома... Царевич только мельком видел Рим; но теперь, когда он слушал и вспоминал,- словно какая-то грозная тень "неудобь-сказуемого величества" проносилась над ним. - И на тех полях меж разваленного зданья римского есть вход в пещеры. В пещерах тех скрывались христиане во время гонений, и были мучены; и доныне там обре- таются многие кости тех святых мучеников. Которые пе- щеры, именуемые катакумбы, так велики, что под зем- лею, сказывают, проход к самому морю; и другие есть проходы неисповедимые. И близ тех катакумбов, в единой малой церковке, стоит Гроб Бахусов, из камня порфира высечен, зело великий, и в том гробу нет никого - стоит пуст. А в древние лета, сказывают, было в нем тело не- тленное, лепоты неописуемой, наваждением дьяволь- ским богу нечистому Бахусу видом подобилось. И святые мужи ту погань извергли, и место освятили, и церковь построили... - Потом приехал я в иное место, именуемое Кули- зей, где, при древних цесарях римских, которые были гонители на христианскую веру и мучители за имя Хри- стово, святых мучеников отдавали на съедение зверям. То место сделано округло - великая махина - вверх будет сажен пятнадцать; стены каменные, по которым оные древние мучители ходили и смотрели, как святых мучеников звери терзали. И при тех стенах в земле по- деланы печуры каменные, в коих жили звери. И в одном Кулизее съеден от зверей св. Игнатий Богоносец; и земля в том месте вся обагрена есть кровью мучеников... Царевич помнил, как твердили ему с детства, что одна на свете Русь - земля святая, а все остальные на- роды - поганые. Помнил и то, что сам говорил однажды фрейлине Арнгейм на голубятне в Рождествене: "только с нами Христос". Полно, так ли?-думал он теперь. Что, если у них тоже Христос, и не только Россия, но и вся Европа - святая земля? Земля в том месте вся обагрена кровью мучеников. Может ли быть такая земля поганою? Что третьему Риму, как называли Москву старики, далеко до первого настоящего Рима, так же, как и Петер- бурской Европе до настоящей,- в этом он убедился во- очию. - Как Москвы еще початку не слыхивано,- утверж- дал Езопка,- на западе много было иных государств, которые старее и честнее Москвы... Описание венецианского карнавала заключил он сло- вами, которые запомнились царевичу: - Так всегда веселятся и ни в чем друг друга не зази- рают, и ни от кого ни в чем никакого страха никто не имеет: всякий делает по своей воле, кто что хочет. И та воль- ность в Венеции бывает, и живут венециане всегда во всяком покое, без страху и без обиды, и без тягостных податей... Недосказанная мысль была ясна: не то-де, что у нас на Руси, где никто ни о какой вольности пикнуть не смей. - Особливо же тот порядок у всех европейских народов хвален есть,- заметил однажды Езопка,- что дети их никакой косности, ни ожесточения от своих ро- дителей, ни от учителей не имеют, но от доброго и ста- рого наказания словесного, паче нежели от побоев, в пря- мой воле и смелости воспитываются. И ведая то, в старину люди московские для науки в чужие земли детей своих не посылали вовсе, страшась того: узнав тамошних земель веры и обычаи, и вольность благую, начали бы свою веру отменять и приставать к иным, и о возвращении к домам своим никакого бы попечения не имели и не мыс- лили. А ныне, хотя и посылают, да все толку мало, понеже, как птице без воздуху, так наукам без воли быть не можно; а у нас-де и новому учат по-старому: палка нема, да даст ума; нет того спорее, чем кулаком по шее... Так оба они, и беглый навигатор, и беглый царевич, смутно чувствовали, что та Европа, которую вводил Петр в Россию - цифирь, навигация, фортификация - еще не вся Европа и даже не самое главное в ней; что у насто- ящей Европы есть высшая правда, которой царь не знает. А без этой правды, со всеми науками - вместо старого московского варварства, будет лишь новое петербургское хамство. Не обращался ли к ней, к этой вольности бла- гой, и сам царевич, призывая Европу рассудить его с отцом? Однажды Езопка рассказал Гисторию о россий- ском матросе Василии Кориотском и о прекрас- ной королевне Ираклии Флоренской земли. Слушателям, может быть, так же, как самому рас- сказчику, темен и все же таинственно-внятен был смысл этой сказки: венчание Российского матроса с королев- ною Флоренции, весенней земли Возрождения - прекрас- нейшим цветом европейской вольности - как прообраз еще неизвестного, грядущего соединения России с Ев- ропою. Царевич, выслушав Гисторию, вспомнил об одной картине, привезенной отцом из Голландии: царь, в мат- росском платье, обнимающий здоровенную голландскую девку. Алексей невольно усмехнулся, подумав, что этой краснорожей девке так же далеко до "сияющей, аки солнце неодеянное", королевны Флоренской, как и всей Российской Европе - до настоящей. - А небось, в Россию-то матрос твой не вернулся?- спросил он Езопку. -Чего он там не видел?-проворчал тот, с вне- запным равнодушием к той самой России, в которую еще недавно так стремился.- В Питербурхе-то его, пожалуй, по указу о беглых, кошками бы выдрали, да на Рогер- вик сослали, а королевну Флоренскую - на прядильный двор, яко девку зазорную!.. Но Евфросинья заключила неожиданно: - Ну, вот видишь, Езопка - наукою каких чинов матрос твой достиг; а если б от учения бегал, как ты,- не видать бы ему королевны Флоренской, как ушей своих. Что же здешнюю вольность хвалишь, так не вороньему клюву рябину клевать. Дай вам волю - совсем измота- етесь. Как же вас, дураков, не учить палкою, коли доб- ром не хотите? Спасибо царю-батюшке. Так вас и надо! Тихий Дон-река, Родной батюшка, Ты обмой меня, Сыра земля, Мать родимая, Ты прикрой меня. Евфросинья пела, сидя у окна за столом в покоях царевича в крепости Сант-Эльмо и спарывая красную тафтяную подкладку с песочного камзола своего муж- ского наряда; она объявила, что ни за что больше не будет рядиться шутом гороховым. На ней был шелковый, грязный, с оторванными пуговицами шлафор, серебряные, стоптанные, на босую ногу туфли. В стоящей перед ней жестяной скрыне - рабочей шкатулке, валялись в беспорядке пестрые лос- кутки и ленточки, "махальце женское" - веер, "рука- вицы" лайковые - перчатки, любовные письма царевича и бумажки с курительным порошком, ладан от святого старца и пудра Марешаль от знаменитого парикмахера Фризона с улицы Сент-Оноре, афонские четки и париж- ские мушки и баночки с "поматом". Целые часы про- водила она в притираниях и подкрашиваниях, вовсе не- нужных, потому что цвет лица у нее был прекрасный. Царевич за тем же столом писал письма, которые предназначались для того, чтобы их "в Петербурхе под- метывать", а также подавать архиереям и сенаторам. "Превосходительнейшие господа сенаторы. Как вашей милости, так, чаю, и всему народу не без сумления мое от Российских краев отлучение и пребы- вание безвестное, на что меня принудило ничто иное, только всегдашнее мне безвинное озлобление и непорядок, а паче же, что было в начале предилого года - едва было и в черную одежду не облекли меня силою, без всякой, как вам всем известно, моей вины. Но всемилостивый Господь, молитвами всех оскорбляемых Утешительницы, пресвятой Богородицы и всех святых, избавил меня от сего и дал мне случай сохранить себя отлучением от лю- безного отечества, которого, если бы не сей случай, ни- когда бы не хотел оставить. И ныне обретаюся благо- получно и здорово под хранением некоторого великого государя, до времени, когда сохранивший меня Господь повелит явиться мне паки в Россию, при котором случае прошу, не оставьте меня забвенна. Будс же есть какие ведомости обо мне, дабы память обо мне в народе изгла- дить, что меня в живых нет, или иное что зло, не из- вольте верить и народ утвердите, чтобы не имели веры. Богу хранящу мя, жив семь и пребываю всегда, как ва- шей милости, так и всему отечеству доброжелательный до гроба моего Алексей". Он взглянул сквозь открытую дверь галереи на море. Под свежим северным ветром оно было синее, мглистое, точно дымящееся, бурное, с белыми барашками и белыми парусами, надутыми ветром, крутогрудыми, как лебеди. Царевичу казалось, что это то самое синее море, о кото- ром поется в русских песнях, и по которому вещий Олег со своею дружиной ходил на Царьград. Он достал несколько сложенных вместе листков, ис- писанных его рукою по-немецки крупным, словно дет- ским, почерком. На полях была приписка: "Nehmen sie nicht Uebel, das ich so schlecht geschrieben, weil ich kann nicht besser. He посетуйте, что я так плохо написал, потому что не могу лучше". Это было длинное письмо к цесарю, целая обвинительная речь против отца. Он давно уже начал его, постоянно поправлял, перечеркивал, снова писал и никак не мог кончить: то, что казалось верным в мыслях, оказывалось неверным в словах; меж- ду словом и мыслью была неодолимая преграда - и са- мого главного нельзя было сказать никакими словами. "Император должен спасти меня,- перечитывал он отдельные места.- Я не виноват перед отцом; я был ему всегда послушен, любил и чтил его, по заповеди Божьей. Знаю, что я человек слабый. Но так воспитал меня Меншиков: ничему не учил, всегда удалял от отца, обходился, как с холопом или собакой. Меня нарочно спаивали. Я ослабел духом от смертельного пьянства и от гонений. Впрочем, отец в прежнее время был ко мне добр. Он поручил мне управление государством, и все шло хорошо - он был мною доволен. Но с тех пор, как у жены моей пошли дети, а новая царица также родила сына, с кронпринцессой стали обращаться дурно, застав- ляли ее служить, как девку, и она умерла от горя. Царица и Меншиков вооружили против меня отца. Оба они ис- полнены злости, не знают ни Бога, ни совести. Сердце у царя доброе и справедливое, ежели оставить его самому себе; но он окружен злыми людьми, к тому же неимо- верно вспыльчив и во гневе жесток, думает, что, как Бог, имеет право на жизнь и смерть людей. Много пролил крови невинной и даже часто собственными руками пы- тал и казнил осужденных. Если император выдаст меня отцу, то все равно, что убьет. Если бы отец и пощадил, то мачеха и Меншиков не успокоятся, пока не запоят, или не отравят меня. Отреченье от престола вынудили у меня силою; я не хочу в монастырь; у меня довольно ума, чтобы царствовать. Но свидетельствуюсь Богом, что никогда не думал я о возмущении народа, хотя это не трудно было сделать, потому что народ меня любит, а отца ненавидит за его недостойную царицу, за злых и развратных любимцев, за поругание церкви и старых добрых обычаев, а также за то, что, не щадя ни денег, ни крови, он есть тиран и враг своего народа"... "Враг своего народа?"- повторил царевич, подумал и вычеркнул эти слова: они показались ему лживыми. Он ведь знал, что отец любит народ, хотя любовь его иногда беспощаднее всякой вражды: кого люблю, того и бью. Уж лучше бы, кажется, меньше любил. И его, сына, тоже любит. Если бы не любил, то не мучил бы так. И те- перь, как всегда, перечитывая это письмо, он смутно чув- ствовал. что прав перед отцом, но не совсем прав; одна черта, один волосок отделял это "не совсем прав" от "сов- сем не прав", и он постоянно, хотя и невольно, в своих обвинениях переступал за эту черту. Как будто у каж- дого из них была своя правда, и эти две правды были навеки противоположны, навеки непримиримы. И одна должна была уничтожить другую. Но, кто бы ни победил, виноват будет победитель, побежденный - прав. Все это не мог бы он сказать словами даже самому себе, не то что другим. Да и кто п"эйял бы, кто поверил бы? Кому, кроме Бога, быть судьею между сыном и отцом? Он отложил письмо с тягостным чувством, с тайным желанием его уничтожить, и прислушался к песне Ев- фросиньи, которая, кончив пороть, примеряла перед зер- калом новые французские мушки. Это вечное тихое пение в тюремной скуке у нее было невольно, как пение птицы в клетке: она пела, как дышала, почти сама не сознавая того, что поет. Но царевичу странным казалось проти- воречие между вознею с французскими мушками и род- ною унылою песней: Сырая земля, Мать родимая, Ты прикрой меня, Соловей в бору, Милый братец мой, Ты запой по мне. Кукушечка в лесу, Во дубровушке, Сестрица моя, Покукуй по мне. Белая березушка, Молода жена, Пошуми по мне. По гулким переходам крепости послышались шаги, перекликанье часовых, звон отпираемых замков и засовов. Караульный офицер постучал в дверь и доложил о Вейн- гарте, кригс-фельдконциписте, секретаре вице-короля - по русскому произношению, вице-роя, цесарского намест- ника в Неаполе. В комнату вошел, низко кланяясь, толстяк с одыш- кою, с лицом красным, как сырое мясо, с отвислою нижнею губою и заплывшими свиными глазками. Как мно- гие плуты, он имел