и. Господи, и за веру Твою, и за любовь Сына Божия Единородного умираем. Не щадим себя сами, души за Тя полагаем, да не нарушим своего крещения, принимаем второе крещение огненное, сожигаемся. Ан- тихриста ненавидя. Умираем за любовь Твою пречистую! - Гори, гори! Зажигайся!- опять заревела толпа неистовым ревом. Тихону казалось, что, если он останется дольше в этой безумной толпе, то сам сойдет с ума. Он убежал в лес. Бежал до тех пор, пока не смолкли крики. Узкая тропинка привела его к знакомой лужайке, поросшей высокими травами и окруженной дремучими елями, где некогда молился он сырой земле-матери. На темных верхушках гасло вечернее солнце. По небу плыли золотые тучки. Чаща дышала смолистою свежестью. Ти- шина была бесконечная. Он лег ничком на землю, зарылся в траву и опять, как тогда, у Круглого озера, целовал землю, молился земле, как будто знал, что только земля может спасти его от огненного бреда красной смерти: Чудная Царица Богородица, Земля, земля, Мати сырая! Вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо - обернулся и увидел Софью. Она склонилась над ним и смотрела в лицо его молча, пристально. Он тоже молчал, глядя на нее снизу, так что лицо де- вушки, под черным скитским платком в роспуск, выделя- лось четко на золотистой лазури неба, как лик святой на зо- лоте иконы. Бледною ровною матовой бледностью, с губами алыми и свежими, как полураскрытый цветок, с глазами детскими и темными, как омут-лицо это было так прекрас- но, что дух у него захватило, точно от внезапного испуга. - Вот ты где, братец!- проговорила, наконец, Софья.- А старец-то ищет везде, ума не приложит, куда пропал. Ну, вставай же, пойдем, пойдем скорее! Она была вся торопливая и радостная, словно празд- ничная. - Нет, Софья,- произнес он спокойно и твердо.- Не пойду я больше туда. Полно, будет с меня. Насмот- релся, наслушался. Уйду, совсем уйду из обители... - И гореть не будешь? - Не буду. - Без меня уйдешь? Он взглянул на нее с мольбою. - Софьюшка, голубушка! Не слушай безумных. Не надо гореть,- нет на то воли Господней! Грех вели- кий, искушение бесовское! Уйдем вместе, родная!.. Она склонилась к нему еще ниже, с лукавой и неж- ной улыбкою, приблизила к его лицу лицо свое, уста к устам, так что он почувствовал ее горячее дыхание. - Не уйдешь никуда! - прошептала страстным ше- потом.-Не пущу тебя, миленький!.. И вдруг охватила голову его обеими руками, и губы их слились. - Что ты, что ты, сестрица? Разве можно? Увидят... - Пусть видят1 Все можно, все очистит огонь. Только скажи, что хочешь гореть... Хочешь?- спросила она чуть слышным вздохом, прижимаясь к нему все крепче и крепче. Без мысли, без силы, без воли, ответил он таким же вздохом: - Хочу! На темных елях последний луч солнца погас, и золо- тые тучки посерели, как пепел. Воздух дохнул благовон- ною влажностью. Лес приосенил их дремучею тенью. Земля укрыла высокими травами. А ему казалось, что лес и трава, и земля, и воздух, и небо - все горит огнем последнего пожара, которым дол- жен истребиться мир - огнем красной смерти. Но он уже не боялся и верил, что краше Солнца Красная Смерть. Скит опустел. Иноки разбежались из него, как муравьи из разоренного муравейника. Самосожженцы собрались в часовню, стоявшую в сто- роне от скита, на высоком холме, так что приближение команды не могли не заметить издали. Это был сруб из очень ветхого сухого леса, построен- ный так, чтоб из него нельзя было во время гари "выки- нуться". Окна - как щели. Двери - такие узкие, что едва мог войти в них один человек. Крыльцо и лестницу сло- мали. К дверям прикрепили щиты для запора. На окна опустили слеги и запуски - все из толстых бревен. Потом стали поджогу прилаживать: набросали кудель, солому, пеньку, смолье, бересту; стены обмазали дегтем; в особых деревянных желобах, обнимавших строение, насыпали пороху, а несколько фунтов оставили про запас, чтобы в последнюю минуту рассыпать по полу дорожками. На крышу поставили двух караульных, которые должны были, сменяясь, днем и ночью сторожить, не идут ли го- нители. Работали радостно, словно готовились к празднику. Дети помогали взрослым. Взрослые становились, как дети. И все были веселы, точно пьяны. Веселее всех Петька Жизла. Он работал за пятерых. Высохшая рука его, с казенным клеймом, печатью Зверя, исцелялась, начинала двигаться. Старец Корнилий бегал, сновал, как паук в паутине. В глазах его, таких светлых, что, казалось, они должны в темноте светиться, как зрачки у кошки - с тяжелым и ласковым взглядом, были странные чары: на кого эти глаза смотрели, тот становился без воли и творил волю старца во всем. - Ну-ка, дружнее, ребятушки!- шутил он с насмерт- никами. Я старик кряжик, а вы детки подгнедки: взъедем прямо на небо, что Илья пророк на колеснице огненной! Когда все было готово, стали запираться. Окна, кроме одного, самого узкого, и входные двери забили наглухо. Все слушали в молчании удары молотка: казалось, что над ними, живыми, заколачивают крышку гроба. Только Иванушка-дурачок пел свою вечную песенку: Древян гроб сосновен Ради меня строен. Буду в нем лежати, Трубна гласа ждати. Желавшим исповедаться старец говорил: - Полно-ка, детушки!. Чего-де вам каяться? Вы те- перь, как ангелы Божьи, и паче ангелов - по слову Дави- дову-аз рече: вы вози есте. Победили всю силу вражью. Нет над вами власти греха. Уже согрешить не можете. И аще бы кто из вас отца родного убил да соблудил с ма- терью - свят есть и праведен. Все очистит огонь! Старец приказал Тихону читать Откровение Иоанново, которое никогда ни на каких церковных службах не читается. - И видех небо ново и землю нову: первое бо небо и земля первая приидоша. И рече Седяй на престоле: се нова вся творю. И глагола ми: напиши, яко сии слова ис- тинна и верна суть. И рече ми: совершишася. Тихон, читая, испытывал знакомое чувство конца, с такою силою, как еще ни разу в жизни. Ему казалось, что стены сруба отделяют их от мира, от жизни, от времени, как стены корабля от воды: там, извне, еще продолжает- ся время, а здесь оно уже остановилось, и наступил ко- нец - совершилося. - Вижу... вижу... вижу... ох, батюшки миленькие!- прерывая чтение, закричала Киликея кликуша, вся блед- ная, с искаженным лицом и неподвижным взором широко открытых глаз. - Что видишь, мать?- спросил старец. - Вижу град великий, святый Иерусалим, нисходящ с небеси от Бога, подобен камени драгому, яко камени яснису кристалловидну, и смарагду, и сапфиру, и топазию. И двенадцать врат-двенадцать бисеров. И стогны гра- да - злато чисто, яко стекло пресветло. А солнца нет, но слава Божия просвещает все. Ох, страшно, страшно, ба- тюшки!.. Вижу Лицо Его светлее света солнечного... Вот Он, вот Он!.. К нам идет!.. И слушавшим ее казалось, что они видят все, о чем она говорит. Когда наступила ночь, зажгли свечи и, стоя на коленях, запели тропарь: - Се Жених грядет во полунощи, и блажен раб, его же обрящет бдяща. Блюди убо, душе моя, да не сном отяготися, да не смерти предана будеши и Царствия вне затворишися; но воспряни, -зовущи: свят, свят, свят. Боже, Богородицею помилуй нас. День он страшный помышляюще, душе моя, побди, вжигающе свеш,у твою, елеем просвещаюши; не веси бо, когда приидет к тебе глас глаголящий: се Жених! Софья, стоя рядом с Тихонов, держала его за руку. Он чувствовал пожатие трепетной руки ея, видел на лице ее улыбку застенчивой радости: так улыбается невеста жениху под брачным венцом. И ответная радость напол- нила душу его. Ему казалось теперь, что прежний страх его - искушение бесовское, а воля Господня - красная смерть: ибо, кто хочет душу свою спасти, погубит ее, а кто погубит душу свою. Меня ради и Евангелия, тот спасет ее. Ждали в ту же ночь прихода команды. Но она не при- шла. Настало утро и, вместе с ним - усталость, подобная тяжелому похмелью. Старец зорко следил за всеми. Кто унывал и робел, тем давал катыши, вроде ягод, из пахучего темного теста, должно быть, с одуряющим зельем. Съевший такую ягоду приходил в исступление, переставал бояться огня и бре- дил им, как райским блаженством. Чтоб ободрить себя, рассказывали о несравненно, будто бы, более страшной, чем самосожжение, голодной смерти в морильнях. Запощеванцев, посхимив, сажали в пустую избу, без дверей, без окон, только с полатями. Чтоб не умертвили себя, снимали с них всю одежду, пояс и крест. Спускали в избу потолком и потолок закрепляли, чтоб кто не "выдрал- ся". Ставили караульных с дубинами. Насмертники мучи- лись по три, по четыре, по шести дней. Плакали, молили: "дай- те нам есть!" Собственное тело грызли и проклинали Бога. Однажды двадцать человек, посаженных в ригу, что стояла в лесу для молотьбы хлеба - как стало им тошно, взявши каменья, выбили доску и поползли вон; а сторожа дубинами по голове их били и двоих убили, и загородив- ши дверь, донесли о том старцу: что с ними делать велит? И велел соломой ригу окласть и сжечь. - Куда-де легче красная смерть: сгоришь - не по- чувствуешь!- заключали рассказчики. Семилетняя девочка Акулька, все время сидевшая смирно на лавке и слушавшая внимательно, вдруг вся за- тряслась, вскочила, бросилась к матери, ухватила ее за подол и заплакала, закричала пронзительно: - Мамка, а, мамка! Пойдем, пойдем вон! Не хочу гореть!.. Мать унимала ее, но она кричала все громче, все не- истовее: - Не хочу гореть! Не хочу гореть! И такой животный страх был в этом крике, что все содрогнулись, как будто вдруг поняли ужас того, что совершалось. Девочку ласкали, грозили, били, но она продолжала кричать и, наконец, вся посиневшая, задохшаяся от крика, упала на пол и забилась в судорогах. Старец Корнилий, склонившись над ней, крестил ее, ударял четками и читал молитвы на изгнание беса. - Изыде, изыде, душе окаянный! Ничто не помогало. Тогда он взял ее на руки, открыл ей рот насильно и заставил проглотить ягоду из темного теста. Потом начал тихонько гладить ей волосы и что-то шептал на ухо. Девочка мало-помалу затихла, как будто заснула, но глаза были открыты, зрачки расширены, и взор неподвижен, как в бреду. Тихон прислушался к шепоту старца. Он рассказывал ей о царствии небесном, о райских садах. - А малина, дяденька, будет?- спросила Акулька. - Будет, родимая, будет, во какая большущая - каждая ягодка с яблоко - и душистая да сладкая, пре- сладкая. Девочка улыбалась. Видно было, что у нее слюнки текут от предвкушения райской малины. А старец продол- жал ее ласкать и баюкать с материнскою нежностью. Но Тихону чудилось в светлых глазах его что-то безумное, жалкое и страшное, паучье. "Словно к мухе паук присо- сался!"- подумал он. Наступила вторая ночь, а команда все еще не прихо- дила. Ночью одна старица выкинулась. Когда все заснули, даже сторожа, она взлезла к ним на вышку, хотела спу- ститься на связанных платках, но оборвалась, упала, рас- шиблась и долго стонала, охала под окнами. Наконец, замолкла, должно быть, отползла, или прохожие подо- брали и унесли. В часовне было тесно. Спали на полу вповалку, братья на правой, сестры на левой стороне. Но греза ли сонная, или наваждение бесовское - только в середине ночи стали шнырять в темноте осторожные тени, справа налево и слева направо. Тихон проснулся и прислушался. За окном пел соло- вей, и в этой песне слышалась лунная ночь, свежесть роси- стого луга, запах елового леса, и воля, и нега, и счастье земли. И точно в ответ соловью, слышались в часовне стран- ные шепоты, шелесты, шорохи, звуки, подобные вздохам и поцелуям любви. Силен, видно, враг человеческий: не угашал и страх смерти, а распалял уголь грешной плоти. Старец не спал. Он молился и ничего не видел, не слышал, а если и видел, то, верно, прощал своих "беднень- ких детушек": "Един Бог оез греха, а человек немощен-падает, яко глина, и восстает, яко ангел. Не то блуд, еже с девицею, или вдовицею, не то блуд, еже в вере блудить: не мы блу- дим, егда телом дерзаем, но церковь, когда ересь держит". Тихону вспомнился рассказ о том, как два старца уве- ли одну девушку в лес, верст за двадцать, и среди леса начали нудить: "Сотвори с нами, сестра. Христову лю- бовь".-"Какую, говорит, любовь Христову имею с вами творить?"-"Буди, говорят, с нами совокуплением плот- ским - то есть любовь Христова". Плачет девица: "Бога побойтесь!" А старцы утешают: "Огонь-де нас очистит". Еще бедная упрямится, а они запрещают: "Аще не послу- шаешь, венца не получишь!" Вдруг Тихон почувствовал, что кто-то обнимает его и прижимается к нему. Это была Софья. Ему стало страшно. Но он подумал: все очистит огонь. И ощущая сквозь черную скитскую ряску теплоту и свежесть невинного тела, припал к ее устам устами с жадностью. И ласки этих двух детей в темном срубе, в общем гробу, были так же безгрешны, как некогда ласки пастушка Даф- ниса и пастушки Хлои на солнечном Лесбосе. А Иванушка-дурачок, сидя в углу на корточках, со свечою в руках и мерно покачиваясь, ожидая "петелева глашения", пел свою вечную песенку: Гробы вы, гробы, колоды дубовые, Всем есте, гробы, домовища вечные! И соловей тоже пел, заливался о воле, о неге, о счастье земли. И в этом соловьином рокоте слышался как будто нежный и лукавый смех над гробовою песнью дурачка Иванушки. И вспомнилась Тихону белая ночь, кучка людей на плоту над гладью Невы, между двумя небесами - двумя безднами - и тихая, томная музыка, которая доносилась по воде из Летнего сада, как поцелуи и вздохи любви из царства Венус: Покинь, Купидо, стрелы: Уже мм все не целы, Но сладко уязвленны Любовною стрелою Твоею золотою, Любви все покоренны. Перед рассветом восьмидесятилетний старик Миней хотел тоже выкинуться. Его поймал Кирюха. Они подра- лись, и Миней едва не зарубил Кирюху топором. Старика связали, заперли в чулане. Он кричал оттуда и бранил старца Корнилия непристойною бранью. Когда на заре Тихон выглянул в окошко, чтобы узнать, не пришла ли команда, то увидел лишь пустынную, залитую солнцем поляну, ласково-хмурые, сонные ели и лучезарную радугу в каплях росы. На него пахнуло такой благовонною свежестью хвои, таким нежным теплом восхо- дящего солнца, таким кротким затишьем голубого неба, что опять показалось ему все, что делалось в срубе, су- масшедшим бредом, или злодейством. Опять потянулся долгий летний день, и напала на всех тоска ожидания. Грозил голод. Воды и хлеба было мало - только куль ржаных сухарей, да корзины две просфор. Зато вина мно- го, церковного красного. Его пили с жадностью. Кто-то, напившись, затянул вдруг веселую кабацкую песню. Она была ужаснее самого дикого вопля. Начинался ропот. Сходились по углам, перешептыва- лись и смотрели на старца недобрыми глазами. А что, если команда не придет? Умирать, что ли, с голоду? Одни требовали, чтобы выломали дверь и послали за хлебом; но в глазах у них видна была тайная мысль: убежать. Дру- гие хотели зажечься тотчас, не дожидаясь гонителей. Иные молились, но с таким выражением в лице, точно богохуль- ствовали. Иные, наевшись ягод с дурманом, которые старец раздавал все чаще, бредили - то смеялись, то плакали. Один парень, придя в исступление, бросился, схватил свечу, горевшую перед образом, и начал зажигать поджогу. Едва потушили. Иные целыми часами сидели в молчанье, в оцепенении, не смея смотреть друг другу в глаза. Софья сидя рядом с Тихоном, который лежал на полу, ослабев от бессонных ночей и от голода, напевала унылую песенку, которую пели хлысты на радениях - о великом. сиротстве души человеческой, покинутой в жизни, как в тем- ном лесу. Господом Батюшкой и Богородицей Матушкой: Тошным было мне, тошнехонько, Грустным было мне, грустнехонько. Мое сердце растоскуется, Мне к Батюшке в гости хочется. Я пойду, млада, ко Батюшке, Что текут ли реки быстрые, Как мосты все размостилися. Перевозчики отлучилися. Мне пришло, младой, хоть вброд брести. Как вброд брести, обмочитися, У Батюшки обсушитися. Мое сердце растоскуйся, Сердечный ключ подымается; Мне к Матушке в гости хочется, Со любезною повидеться, Со любезною побеседовать. И песня кончалась рыданием: Пресвятая Богородица, Упроси, мой Свет, об нас! Без Тебя, мой Свет, много грешных на земле, На сырой земле, на матушке, На сударыне кормилице! Никто их не видел. Софья склонила голову на плечо Тихона, прислонилась щекой к щеке его, и он почувство- вал, что она плачет. - Ох, жаль мне тебя, жаль, Тишенька родненький!- шептала ему на ухо.- Загубила я твою душеньку, окаян- ная!.. Хочешь бежать? Веревку достану. Аль старцу ска- жу: подземный ход есть в лес - он тебя выведет... Тихон молчал в бесконечной усталости и только улы- бался ей сонною детской улыбкою. В уме его проносились далекие воспоминания, подоб- ные бреду: самые отвлеченные математические выводы: почему-то теперь он особенно чувствовал их стройное и строгое изящество, их ледяную прозрачность и правиль- ность, за которую, бывало, старый Глюк сравнивал мате- матику с музыкой -- с хрустальною музыкой сфер. При- помнился также спор Глюка с Яковом Брюсом о Коммен- тариях Ньютона к Апокалипсису и сухой, резкий, точно деревянный, смех Брюса, и слова его, которые отозвались тогда в душе Тихона таким предчувственным ужасом: "В то самое время, когда Ньютон сочинял свои Коммен- тарии,- на другом конце мира, именно здесь, у нас, в Московии, дикие изуверы, которых называют раскольни- ками, сочиняли тоже свои комментарии к Апокалипси- су и пришли почти к таким же выводам, как Ньютон. Ожидая со дня на день кончины мира и второго пришест- вия, одни из них ложатся в гробы и сами себя отпевают, другие сжигаются. Так вот что, говорю я, всего любо- пытнее: в этих апокалипсических бреднях крайний Запад сходится с крайним Востоком и величайшее просвеще- ние - с величайшим невежеством, что действительно, могло бы, пожалуй, внушить мысль, что конец мира при- ближается, и что все мы скоро отправимся к черту!" И новый, грозный смысл приобретало пророчество Ньюто- на: "Hypotheses nоn fungo! Я не сочиняю гипотез! Как мо- тылек, летящий на огонь, комета упадет на солнце - и от этого падения солнечный жар возрастет до того, что все на земле истребится огнем. В Писании сказано: небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят. Тогда исполнятся оба пророчества - того, кто верил, и того, кто знал". Припо- мнилось ветхое, изъеденное мышами октаво из библиотеки Брюса, под номером 461, с безграмотной русскою надписью: "Лионардо Давинчи трактат о живописном письме на немецком языке", и вложенный в книгу портрет Леонар- до - лицо Прометея, или Симона Мага. И вместе с этим лицом - другое, такое же страшное - лицо исполина в кожаной куртке голландского шкипера, которого однажды встретил он в Петербурге на Троицкой площади у кофей- ного дома. Четырех Фрегатов - лицо Петра, некогда столь ненавистное, а теперь вдруг желанное. В обоих лицах было что-то общее, как бы противоположно-подобное: в од- ном - великое созерцание, в другом - великое действие разума. И от обоих лиц веяло на Тихона таким же бла- годатным холодом, как от горных снегов на путника, из- можденного зноем долин. "О физика, спаси меня от мета- физики!"- вспоминалось ему слово Ньютона, которое твердил, бывало, пьяный Глюк. В обоих лицах было еди- ное спасение от огненного неба Красной Смерти -"земля, земля, Мати сырая". Потом все смешалось, и он заснул. Ему приснилось, будто бы он летит над каким-то сказочным городом, не то над Китежем-градом, или Новым Иерусалимом, не то Стекольным, подобным "стклу чисту и камени иаспису кристалловидну"; и математика - музыка была в этом сияющем Граде. Вдруг проснулся. Все суетились, бегали и кричали с радостными лицами. - Команда, команда пришла! Тихон выглянул в окно и увидел вдали, на опушке леса, в вечернем сумраке, вокруг пылавшего костра, лю- дей в треуголках, в зеленых кафтанах с красными отво- ротами и медными пуговицами: это были солдаты. - Команда, команда пришла! Зажигайся, ребята! С нами Бог! Капитан Пырский имел предписание нижегородской ар- хиерейской канцелярии: "До раскольничьего жительства дойти секретно, так чтобы не зажглись. А буде в скииту своем, или часовне запрутся, то команде стоять около того их приста- нища денно и нощно, со всяким остерегательством, неоплош- но ратным строем, и смотреть, и беречь их накрепко, и жечься им отнюдь не давать, и уговаривать, чтоб сдались и принесли вину свою, весьма обнадеживая, что будут прощены без всякого озлобления. И буде сдадутся, то всех переписать и положа им на ноги колодки, или что может заблагоприобретено быть, чтоб в дороге утеч- ки не учинили и со всеми их пожитками, при конвое, отправить в Нижний. А буде, по многому увещанию, повиновения не принесут и учнут сидеть в запоре упорно, то потеснить их и добывать, как возможно, чтоб конечно тех воров переимать, а распространению воровства их не допустить и взять бы их взятьем, или голодом вымо- рить без кровопролития. А буде они свои воровские пристанища или часовню зажгут, то вам бы те приста- нища заливать водою и, вырубя или выломав двери и окна, выволакивать их живыми". Капитан Пырский, храбрый старый солдат, раненый при Полтаве, считал разорение скитов "кляузной выдум- кой долгогривой поповской команды" и лучше пошел бы в самый жестокий огонь под шведа и турку, чем возиться с раскольниками. Они сжигались, а он был в ответе и полу- чал выговоры: "Оному капитану и прочим светским коман- дирам такие непорядочные поступки воспретить, ибо по всему видно, что предали себя сожжению, видя от него, ка- питана, страх". Он объяснил, что "раскольники не от страха, а от замерзелости своей умирают, понеже надуты страш- ною злобою и весьма нас имеют отпад ших от благоче- стия, и объявляют, что стоят даже до смерти и пере- менять себя к нынешнему обыкновению не будут - столь надуты и утверждены в такой безделице". Но объяснений этих не слушали, и архиерейская канцелярия требовала: "Понеже раскольники чинят самосожжения притворные, чтобы не платить двойного оклада, на самом же деле в глу- хих местах поселяются и, скрывшись там, свободно преда- Ются своему мерзкому злочестию, то светским командирам надлежит по требухам сгоревших сосчитывать и, сосчитав, в реестр записывать, того для, что требуха в пожаре, хотя и в каком великом строении, в пепел сгореть не может". Но капитан, полагая это для военного звания своего унизительным, требуху считать не ездил и получил за то новый выговор. В Долгих Мхах решил он быть осторожнее и сделать все, что возможно, чтоб не давать раскольникам жечься. Перед наступлением ночи, приказав команде отойти подальше от сруба и не трогаться с места, подошел к ча- совне, один, без оружия, оглядел ее тщательно и постучал- ся под окном, творя молитву по-раскольничьи: - Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Никто не ответил. В срубе было тихо и темно, как в гробу. Кругом пустыня. Верхушки деревьев глухо шу- мели. Подымался ночной свежий ветер. "Если зажгутся, - подумал капитан, постучал и повторил: - Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Опять молчание: только коростели на болоте скрипели, да где-то далеко завыла собака. Падучая звезда сверкну- ла огненной дугою по темному небу и рассыпались искра- ми. Ему стало вдруг жутко, как будто, в самом деле, стучался он в гроб к мертвецам. - Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! - про- изнес он в третий раз. Ставня на окне зашевелилась. Сквозь узкую щель блес- нул огонек. Наконец, окно открылось медленно, и голова старца Корнилия высунулась. - Чего надобно? Что вы за люди и зачем пришли? - По указу его величества, государя Петра Алексееви- Ча, пришли мы вас увещевать: объявили бы вы о себе, ка- кого вы звания, чину и роду, давно ли сюда в лес пришли и с какими отпусками из домов своих вышли, и по каким указам и позволениям жительствуете? И ежели на святую восточную церковь и тайны ее какое сумнительство имеете, О том показали бы письменно и наставников своих выдали бы для разглагольствия с духовным начальством без всякого страха и озлобления... - Мы, крестьяне и разночинцы, собрались здесь все во имя Исуса Христосика, и жен, и детей своих уберем и упокоим,- ответил старец тихо и торжественно.- Хотим умереть огнесожжением за старую веру, а вам, гонителям, в руки не дадимся, понеже-де у вас вера новая. А ежели кто хочет спастись, тот бы с нами шел сюда гореть: мы ныне к самому Христу отходим. - Полно, братец! - возразил капитан ласково.- Гос- подь с вами, бросьте вы свое мерзкое намерение сжи- гаться, разойдитесь-ка по домам, никто на вас не подымет руки своей. Заживите по-старому в деревнях своих припе- ваючи. Будете лишь дань платить, двойной оклад... - Ну, капитан, ты сказывай это малым зубочным ребятам, а мы таковые обманы уже давно знаем: по усам текло, да в рот не попало. - Честью клянусь, всех отпущу, пальцем не трону! - воскликнул Пырский. Он говорил искренно: он, в самом деле, решил отпустить их, вопреки указу, на свой собственный страх, ежели они сдадутся. - Да чего нам с тобою глотку-то драть, охрипнем!- прибавил с доброй улыбкой.- Вишь, высоко до окна, не слышно. А ты вот что, старик; вели-ка выкинуть ремень, я подвяжусь, а вы меня к себе подымайте в окошко, толь- ко не в это, в другое, пошире, а то не пролезу. Я один, а вас много, чего вам бояться? Потолкуем,- даст Бог, и поладим... - Что с вами говорить? Куда же нам, нищим и убогим, с такими тягаться? - усмехнулся старец, наслаждаясь, ви- димо, своей властью и силой.- Пропасть великая между нами и вами утвердилася,- заключил он опять торжест- венно,- яко да хотящие прийти отсюда к вам не возмогут, ниже оттуда к нам приходят... А ты ступай-ка прочь, ка- питан, а то, смотри, сейчас загоримся! Окошко захлопнулось. Опять наступило молчание. Только ветер шумел в верхушках деревьев, да коростели на болоте скрипели. Пырский вернулся к солдатам, велел им дать по чарке вина и сказал: - Драться мы с ними не станем. Мало-де, слышь, у них мужиков, а все бабы да дети. Выломаем двери и без оружия голыми руками всех переловим. Солдаты приготовили веревки, топоры, лестницы, ведра, бочки с водою, чтобы заливать пожар, и особые длинные шесты с железными крючьями - кокоты, чтобы вывола- чивать горящих из пламени. Наконец, когда совсем стем- нело, двинулись к часовне, сперва обходом, по опушке леса, потом по полянке, крадучись ползком в высоких травах и кустах, словно охотники на облаву зверя. Подойдя вплотную к срубу, начали приставлять лест- ницы. В срубе все было темно и тихо, как в гробу. Вдруг окошко открылось и старец крикнул: - Отойдите! Как начнет селитра и порох рвать, тогда вас побьет бревнами! - Сдавайтесь! - кричал капитан.- Все равно с бою возьмем! Видите, у нас мушкеты да пистоли... - У кого пистоли, а у нас дубинки Христовы! - ответил чей-то голос из часовни. В задних рядах команды появился поп с крестом и стал читать увещание пастырское от архиерея: - "Аще кто беззаконно постраждет, окаяннейший есть всех человек: и временное свое житие мучением погубит, и муки вечной не избегнет"... Из окошка высунулось дуло ветхой дедовской пищали, и грянул выстрел холостым зарядом: стреляли не для убийства, а только для устрашения гонителей. Поп спрятался за солдатские спины. А вдогонку ему старец, грозя кулаком, закричал с неистовой яростью: - Адские преисподние головни! Содомского пламени встанки! Разоренного вавилонского столпотворения семя! Дайте только срок, собаки, не уйдете от меня - я вам, и лучшим, наступлю на горло о Христе Исусе, Господе нашем! Се, приидет скоро и брань сотворит с вами мечом уст Своих, и двигнет престолы, и кости ваши предаст псам на съядение, якож Иезавелины! Мы горим здешним огнем, вы же огнем вечным и ныне горите и там гореть будете! Куйте же мечи множайшие, уготовляйте муки лю- тейшие, изобретайте смерти страшнейшие, да и радость наша будет сладчайшая!.. Зажигайся, ребята! С нами Бог! В окно полетели порты, сарафаны, гулупы, рубахи и чуйки: - Берите их себе, гонители! Метайте жеребий! Нам ничего не нужно. Нагими родились и предстанем нагими пред Господом!.. - Да пощадите же хоть детей своих, окаянные! - воскликнул капитан с отчаяньем. Из часовни послышалось тихое, как бы надгробное, пение. - Взлезай, руби, ребята!- скомандовал Пырский. Внутри сруба все было готово. Поджога прилажена. Ку- дель, пенька, смолье, солома и береста навалены грудами. Восковые свечи перед образами прикреплены к паникади- лам так слабо, что от малейшего сотрясения должны были попадать в желоба с порохом: это всегда делали нарочно для того, чтобы самосожжение походило как можно меньше на самоубийство. Ребят-подростков усадили на лавки; одеж- ду их прибили гвоздями так, чтобы они не могли оторвать- ся; скрутили им руки и ноги веревками, чтобы не метались; рты завязали платками, чтоб не кричали. На полу в че- реповой посуде зажгли ладан фунта с три, чтоб дети за- дохлись раньше взрослых и не видели самого ужаса гари. Одна беременная баба только что родила девочку. Ее положили тут же на лавке, чтобы крестить крещением огненным. Потом, раздевшись донага, надели новые белые рубахи- саваны, а на головы - бумажные венцы с писанными крас- ным чернилом, осьмиконечными крестами и стали на колени рядами, держа в руках свечи, дабы встретить Жениха с горящими светильниками. Старец, воздев руки, молился громким голосом: - Господи Боже, призри на нас, недостойных рабов Твоих! Мы слабы и немощны, того ради не смеем в руки гонителям вдатися. Призри на сие собранное стадо. Тебе, Доброму Пастырю последующее, волка же лютаго. Анти- христа убегающее. Спаси и помилуй, ими же веси судьбами Своими, укрепи и утверди на страдание огненное. Поми- луй нас. Господи, помилуй нас! Всякого бо ответа недоуме- вающе, сию Ти молитву, яко Владыце, грешные приносим: помилуй нас! Умираем за любовь Твою пречистую! Все повторили за ним в один голос - и жалок, и стра- шен был этот вопль человеческий к Богу: - Умираем за любовь Твою пречистую! В то же время, по команде Пырского, солдаты, окру- жив со всех сторон часовню и взлезая на лестницы, рубили толстые бревенчатые стены сруба, запуски и слеги на окнах, щиты на дверях. Стены дрожали. Свечи падали, но все мимо желоба с по- рохом. Тогда, по знаку старца, Кирюха схватил пук свечей, горевших перед иконой Божьей Матери, бросил пря- мо в порох и отскочил. Порох взорвало. Поджога вспых- нула. Огненные волны разлились по стенам и стропилам. Густой, сперва белый, потом черный, дым наполнил часовню. Пламя задыхалось, гасло в нем; только длинные красные языки выбивались из дыма, свистя и шипя, как змеиные жала - то тянулись к людям и лизали их, то отпрядывали, словно играя. Послышались неистовые вопли. И сквозь вопли горящих, сквозь грохот огня звучала песнь торжествующей радости: - Се, Жених грядет во полунощи. С того мгновения, как вспыхнул огонь и до того, как Тихон потерял сознание, прошли две, три минуты, но он увидел и навеки запомнил все, что делалось в часовне. Старец схватил новорожденную, перекрестил: "Во имя Отца, Сына и Духа Святаго!" - и бросил в огонь - первую жертву. Иванушка-дурачок протянул руки к огню, как будто встречая грядущего Господа, которого ждал всю жизнь. На Киликее кликуше рубаха затлела и волосы вспых- нули, окружая голову ей огненным венцом; а она, не чув- ствуя боли, окаменела, с широко-раскрытыми глазами, как будто видела в огне великий Град, святой Иерусалим, входящий с неба. Петька Жизла кинулся в огонь вниз головой, как ве- селый купальщик в воду. Тихону тоже чудилось что-то веселое, пьяное в страш- ном блеске огня. Ему вспомнилась песня: В печи растет трава-мурава, Цветут цветочки лазоревы. И, Казалось, что в прозрачно-синем сердце огня он видит райские цветы. Синева их, подобная чистому небу, сули- ла блаженство нездешнее; но надо было пройти через крас- ное пламя - красную смерть, чтобы достигнуть этого неба. Осаждавшие выбили два, три бревна. Дым хлы- нул в полое место. Солдаты, просунув кокоты, стали вы- волакивать горевших и отливать водой. Столетнюю мать Феодулию вытащили за ноги, обнажив ее девичий срам. Старица Виталия уцепилась за нее и тоже вылезла, но тотчас испустила дух: все тело ее от обжогов было как один сплошной пузырь. О. Спиридон, когда его выта- щили, схватил спрятанный за пазухой нож и зарезался. Он был еще жив четыре часа, непрестанно на себе двоеперстный крест изображал, ругал никониан и радовал- ся, как сказано было в донесении капитана, "что так над собою учинить ему удалось смертную язву". Иные, после первых обжогов, сами кидались к пробоине, падали, давили друг друга, лезли вверх по груде свалив- шихся тел, как по лестнице, и кричали солдатам: - Горим, горим! Помогите, ребятушки!.. На лицах ангельский восторг сменялся зверским ужасом. Бегущих старались удержать оставшиеся. Дедушка Ми- хей ухватился обеими руками за край отверстия, чтобы выскочить, но семнадцатилетний внук ударил его бердышом по рукам, и дед упал в огонь. Баба урвалась из пла- мени, сынишка - за нею, но отец ухватил его за ноги, рас- качал и ударил головой о бревно. Тучный скитский келейник, упавший навзничь в лужу горящей смолы, корчился и прыгал, точно плясал: "Как карась на сково- роде!"- подумал Тихон с ужасным смехом и закрыл глаза, чтобы не видеть. Он задыхался от жара и дыма. Темно-лиловые коло- кольчики на кроваво-красном поле закивали ему, зазве- нели жалобно. Он почувствовал, что Софья обнимает его, прижимается к нему. И сквозь полотно ее рубахи-савана свежесть невинного тела, как бы ночного цветка, была последнею свежестью в палящем зное. А голоса живых раздавались все еще сквозь вопли умирающих: - Се, Жених грядет... - Жених мой, Христос мой возлюбленный! - шепта- ла Софья на ухо Тихону. И ему казалось, что огонь, горящий во теле его - сильнее огня Красной Смерти. Они поникли вместе, как будто обнявшись легли, жених и не- веста, на брачное ложе. Жена огнезрачная, огнекрылая, уносила его в пламенную бездну. Жар был так силен, что солдаты должны были отсту- пить. Двух спалило. Один упал в сруб и сгорел. Капитан ругался: - Ах, дурачки, дурачки окаянные! Легче со шведом и с туркой, чем с этою сволочью! Но лицо старика было бледнее, чем когда лежал он раненый на поле Полтавского боя. Раздуваемое бурным ветром, пламя вздымалось все выше, и шум его подобен был грому. Головни летели по ветру, как огненные птицы. Вся часовня была как одна раскаленная печь, и в этой печи, как в адском огне, ко- пошилась груда сваленных, скорченных, скрюченных тел. Кожа на них лопалась, кровь клокотала, жир кипел. Слы- шался смрад паленого мяса. Вдруг балки обвалились, крыша рухнула. Огненный столб взвился под самое небо, как исполинский светоч. И землю, и небо залило красное зарево, точно это был, в самом деле, последний пожар, которым должен истре- биться мир. Тихон очнулся в лесу, на свежей росистой траве. Потом он узнал, что в последнее мгновение, когда ли- шился он чувств, старец с Кирюхою подхватили его вдвоем на руки, бросились в алтарь часовни, где под престолом была дверца, вроде люка, в подполье, спустились в этот никому неведомый тайник и подземным ходом вышли в лес, в самую густую чащу, где не могли отыскать их гонители. Так поступали почти все учители самосожжения: дру- гих сжигали, а себя и ближайших учеников своих спасали до новой проповеди. Тихон долго не приходил в себя; долго старец с Ки- рюхою отливали его водою; думали, что он умрет. Обжа- ры, впрочем, на нем были не тяжкие. Наконец, очнувшись, он спросил: - Где Софья? Старец посмотрел на него своим светлым и ласковым ВЗГлЯДОМ: - Не замай себя, дитятко, не горюй о сестрице лисвестушке! В царствии небесном душенька пречистая, куп- но с прочими святыми страдальцами. И подняв глаза к небу, перекрестился с умиленною радостью: - Рабам Божиим, самовольно сгоревшим вечная па- мять! Почиваете, миленькие, до общего воскресения и о нас молитеся, да и мы ту же чашу испием о Господе, егда час Наш приидет. А ныне еще не пришел, поработать еще надо христу... Прошел и ты, чадо, искус огненный,- обратил- ся он к Тихону,- умер для мира, воскрес для Христа. Пот- щися же сию вторую жизнь не себе пожить, но Господу. Облекись в оружие света, стань добре, будь воин о Христе Исусе, в красной смерти проповедник, яко же и мы, грешные! И прибавил с почти резвой веселостью: - На Океан гулять пойдем, в пределы Поморские. Запалим и там огоньки! Да учиним похрабрее, прижжем батюшек миленьких поболее. Ревнуя же нам, даст Бог, Россия и вся погорит, а за Россией - вселенная. Тихон молчал, закрыв глаза. Старец, подумав, что он опять впал в забытье, прошел в землянку, чтобы приго- товить травы, которыми лечил обжоги. А Тихон, оставшись один, отвернулся от неба, все еще пылавшего кровавым заревом, и припал лицом к земле-. Сырость земли утоляла боль обжогов, и ему казалось, что земля услышала мольбу его, спасла от огненного неба Красной Смерти, и что снова выходит он из чрева земли, как младенец рождающийся, мертвец воскресающий. И он обнимал, целовал ее, как живую, и плакал, и молился: Чудная Царица Богородица, Земля, земля, Мати сырая! Через несколько дней, когда старец уже собирался в путь, Тихон от него бежал. Он понял, что церковь старая не лучше новой, и решил вернуться в мир, чтоб искать истинной церкви, пока не найдет. КНИГА ДЕСЯТАЯ СЫН И ОТЕЦ Церковь перестала быть церковью для царевича с тех пор, как узнал он о царском указе, которым нарушалась тайна исповеди. Ежели Господь допустил такое поругание церкви, значит. Он отступил от нее,- думал царевич. По окончании московского розыска, в канун Благовеще- ния, 24 марта, Петр вернулся в Петербург. Он занялся своим Парадизом, постройкою флота, учреждением кол- легий и другими делами так усердно, что многим каза- лось, будто розыск совсем кончен, и дело предано забве- нию. Царевича, однако, привезли из Москвы под караулом, вместе с прочими колодниками, и поместили в особом доме, рядом с Зимним дворцом. Здесь держали его, как арестан- та: никуда не пускали, никому не показывали. Ходили слу- хи, что он помешался в уме от безмерного пьянства. Наступила Страстная. Первый раз в жизни царевич не говел. К нему подсы- лали священников уговаривать его, но он отказывался слу- шать их: все они казались ему сыщиками. 13 апреля была Пасха. Светлую Заутреню служили в Троицком соборе, заложенном при основании Петер- бурга, маленьком, темном, бревенчатом, похожем на сель- скую церковь. Государь, государыня, все министры и сена- торы присутствовали. Царевич не хотел было идти, но, по приказу царя, повели его насильно. В полутемной церкви, над Плащаницею, канон Вели- кой Субботы звучал, как надгробное пение: Содержай вся на кресте, вознесеся, и рыдает вся тварь, Того видяща нага, висяща на древе, солнце лучи сокры, и звезды отложиша свет. Священнослужители вышли из алтаря еще в черных, ве- ликопостных ризах, подняли Плащаницу, внесли в алтарь и затворили царские врата - погребли Господа. Пропели последний тропарь полунощницы: Егда снисшел ecu к смерти. Животе Бессмертный. И наступила тишина. Вдруг толпа зашевелилась, задвигалась, будто спешно готовясь к чему-то. Стали затепливать свечи одна о дру- гую. Церковь вся озарилась ярким тихим светом. И в этой светлой тишине было ожидание великой радости. Алексей зажег свечу о свечу соседа, Петра Андрееви- ча Толстого, своего "Иуды Предателя". Нежное пламя на- помнило царевичу все, что он когда-то чувствовал во время Светлой Заутрени. Но теперь заглушал он в себе это чувство, не хотел и боялся его, бессмысленно глядя на спину стоявшего впереди князя Меншикова, старался ду- мать только о том, как бы не закапать воском золо- того шитья на этой спине. Из-за царских врат послышался возглас диакона: Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небе- сех. Врата открылись, и оба клира запели: И нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити. Священнослужители, уже в светлых, пасхальных ризах, вышли из алтаря, и крестный ход двинулся. Загудел соборный колокол, ему ответили колокола других церквей; начался трезвон, и грохот пушечной паль- бы с Петропавловской крепости. Крестный ход вышел из церкви. Наружные двери закры- лись, храм опустел, и опять затихло все. Царевич стоял неподвижно, опустив голову, глядя перед собою все так же бессмысленно, стараясь ничего не видеть, не слышать, не чувствовать. Снаружи раздался старчески слабый голос митропо- лита Стефана: Слава святей и единосущней, и животворящей, и не- разделимей Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков. И сначала глухо, тихо, точно издали, послышалось: Христос воскресе из мертвых. Потом все громче, громче, все ближе и радостней. Наконец, двери церкви раскрылись настежь и, вместе с шу- мом входящей толпы, грянула песнь, как победный вопль, потрясающий небо и землю: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав. И такая радость была в этой песне, что ничто не могло устоять перед ней. Казалось, вот-вот исполнится все, чего ждет мир от начала своего - совершится чудо. Царевич побледнел; руки его задрожали; свеча едва не выпала из них. Он все еще противился. Но уже подыма- лась, рвалась из груди нестерпимая радость. Вся жизнь, все муки и самая смерть перед ней казались ничтож- ными. Он заплакал неудержимо и, чтобы скрыть свои слезы, вышел из церкви на паперть. Апрельская ночь была тиха и ясна. Пахло талым сне- гом, влажною корою деревьев и нераспустившимися поч- ками. Церковь окружал народ, и внизу, на темной пло- щади, теплились свечи, как звезды, и звезды мерцали как свечи вверху, на темном небе.