. Емельян подвел Тихона и сказал: - Изволь крестить. Матушка! Новенький... Тихон стал на колени и поднял на нее глаза: она была смугла, уже не молода, лет под сорок, с тонкими морщинками около темных, словно углем подведенных век, густыми, почти сросшимися, черными бровями, с черным пушком над верхней губой - "точно цыганка, аль черке- шенка", подумал он. Но когда она глянула на него своими большими тускло-черными глазами, он вдруг понял, как она хороша. Трижды перекрестила его Матушка свечою, почти ка- саясь пламенем лба, груди и плеч. - Во имя Отца и Сына и Духа Святого, крещается раб Божий Тихон Духом Святым и огнем! Потом легким и быстрым, видимо, давно привычным движением, распахнула на себе платье, и он увидел все ее прекрасное, юное, как у семнадцатилетней девушки, золотисто-смуглое, точно из слоновой кости точеное, тело. Ретивой подталкивал его сзади и шептал ему на ухо: - Целуй во чрево пресвятое, да в сосцы пречистые! Тихон потупил глаза в смущеньи. - Не бойся, дитятко! - проговорила Акулина с такою ласкою, что ему почудилось, будто бы слышит он голос матери и сестры, и возлюбленной вместе. И вспомнилось, как в дремучем лесу у Круглого озера, целовал он землю и глядел на небо, и чувствовал, что земля и небо - одно, и плакал, и молился: Чудная Царица Богородица, Земля, земля, Мати сырая! С благоговением, как образ, поцеловал он трижды это прекрасное тело. На него повеяло страшным запа- хом; лукавая усмешка промелькнула на губах ее-и от этого запаха и от этой усмешки ему стало жутко. Но платье запахнулось - и опять сидела она перед ним, величавая, строгая, святая - икона среди икон. Когда Тихон с Емельяном вернулись на прежнее ме- сто, все запели хором, по-церковному, уныло и протяжно: Дай нам. Господи, Исуса Христа, Дай нам. Сударь, Сына Божия, И Святого Духа Утешителя! Умолкли на минуту; потом начали снова, но уже дру- гим, веселым, быстрым, словно плясовым, напевом, при- топывая ногами, прихлопывая в ладоши - и у всех глаза стали пьяные. Как у нас на Дону Сам Спаситель во дому, И со ангелами, Со архангелами, С херувимами. Сударь, С серафимами И со всею Силою Небесною. Вдруг вскочил с лавки старик благообразного постного вида, каких пишут на иконах св. Сергия Радонежского, выбежал на середину горницы и начал кружиться. Потом девушка, лет четырнадцати, почти ребенок, но уже беременная, тоненькая как тростинка, с шеей длин- ной, как стебель цветка, тоже вскочила и пошла кругом, плавно, как лебедь. - Марьюшка-дурочка,- указал на нее Емельян Тихо- ну,- немая, говорить не умеет, только мычит, а как Дух накатит, поет что твой соловушко! Девушка пела детским, как серебро звенящим голосом: Полно, пташечки, сидеть, Нам пришла пора лететь Из острогов, из затворов, Из темничныих запоров. И махала рукавами рубахи, как белыми крыльями. Парфен Парамоныч сорвался с лавки, словно вихрем подхваченный, подбежал к Марьюшке, взял ее за руки и завертелся с нею, как белый медведь со Снегурочкой. Никогда не поверил бы Тихон, чтоб эта грузная туша могла плясать с такою воздушною легкостью. Кружась, как волчок, заливался он, пел своею тонкой фистулою: На седьмом на небеси Сам Спаситель закатал. Ай, душки, душки, душки! У Христа-то башмачки, Ведь сафьяненькие, Мелкостроченные! Все новые и новые начинали кружиться. Плясал, и не хуже других, человек с деревяшкой вместо ноги - как узнал впоследствии Тихон - отставной капитан Смурыгин, раненный при штурме Азова. Низенькая, кругленькая тетка, с почтенными седыми буклями, княжна Хованская вертелась, как шар. А рядом с нею долговязый сапожный мастер, Яшка Бурдаев пры- гал, высоко вскидывая руки и ноги, кривляясь и корчась, как тот огромный вялый комар, с ломающимися ногами, которого зовут караморой, и выкрикивал: Поплясахом, погорахом На Сионскую гору!.. Теперь уже почти все плясали, не только в "одиночку" и "всхватку" - вдвоем, но и целыми рядами - "стеноч- кой", "уголышком", "крестиком", "кораблем Давидовым", "цветочками и ленточками". - Сими различными круженьями,- объяснял Емель- ян Тихону,- изображаются пляски небесные ангелов и архангелов, парящих вкруг престола Божия, маханьем же рук,- мановенье крыл ангельских. Небо и земля едино суть: что на небеси горе, то и на земле низу. Пляска становилась все стремительней, так что вихрь наполнял горницу, и, казалось, не сами они пляшут, а какая-то сила кружит их с такой быстротою, что не вид- но было лиц, на голове вставали дыбом волосы, рубахи раздувались, как трубы, и человек превращался в белый вертящийся столб. Во время кружения, одни свистели, шипели, другие гоготали, кричали неистово, и казалось тоже, что не сами они, а кто-то за них кричит: Накатил! Накатил! Дух, Свят, Дух, Кати, кати! Ух! И падали на пол, в судорогах, с пеною у рта, как бесноватые, и пророчествовали, большею частью, впрочем, невразумительно. Иные в изнеможении останавливались, с лицами красными как кумач, или белыми как полотно; пот лил с них ручьями; его вытирали полотенцами, выжи- мали мокрые насквозь рубахи, так что на полу стояли лужи; это потение называлось "банею пакибытия". И едва успев отдышаться, опять пускались в пляс. Вдруг все сразу остановились, пали ниц. Наступила тишина мертвая, и, так же как давеча при входе Царицы, пронеслось благоговейнейшим шепотом: - Царь! Царь! Вошел человек лет тридцати в белой длинной одежде из ткани полупрозрачной, так что сквозило тело, с жено- подобным лицом, таким же нерусским, как у Акулины Мокеевны, но еще более чуждой и необычайной прелести. - Кто это? - спросил Тихон рядом с ним лежавшего Митьку. - Христос Батюшка! - ответил тот. Тихон узнал потом, что это беглый казак, Аверьянка Беспалый, сын запорожца и пленной гречанки. Батюшка подошел к Матушке, которая встала перед ним почтительно, и "поликовался" с нею, обнял и поце- ловал трижды в уста. Потом вышел на середину горницы и стал на небольшое круглое возвышение из досок, вроде тех крышек, кото- рыми закрываются устья колодцев. Все запели громогласно и торжественно: Растворилися седьмые небеса, Сокатилися златые колеса, Золотые, еще огненные - Сударь Дух Святой покатывает. Под ним белый конь не прост, У коня жемчужный хвост, Из ноздрей огонь горит, Очи камень Маргарит. Накатил! Накатил! Дух, Свят, Дух, Кати, кати! Ух! Батюшка благословил детушек - и опять началось кру- жение, еще более неистовое, между двумя недвижными пределами - Матушкой на самом краю и Батюшкой в самом средоточии вертящихся кругов. Батюшка изредка медленно взмахивал руками, и при каждое взмахе уско- рялась пляска. Слышались нечеловеческие крики: - Эва-эво! Эва-эво! Тихону вспомнилось, что в старинных латинских ком- ментариях к Павсанию читал он, будто бы древние вакхи и вакханки приветствовали бога Диониса почти однозвуч- ными криками: "Эван-Эво!" Каким чудом проникли, слов- но просочились вместе с подземными водами, эти тайны умершего бога с вершин Киферона в подполья Замоскво- рецких задворков? Он смотрел на крутящийся белый смерч пляски и ми- нутами терял сознание. Время остановилось. Все исчезло. Все цвета слились в одну белизну - казалось, в белую бездну белые птицы летят. И ничего нет - его самого нет. Есть только белая бездна, белая смерть. Он очнулся, когда Емельян взял его за руку и сказал: - Пойдем! Хотя свет дневной не проникал в подполье, Тихон чувствовал утро. Догоревшие свечи коптили. Духота была нестерпимая, смрадная. Лужи пота на полу подтирали ветошками. Радение кончилось. Царь и царица ушли. Одни, пробираясь к выходу, шатаясь и держась за стены, ползли, как сонные мухи. Другие, свалившись на пол, спали мерт- вым сном, похожим на обморок. Иные сидели на лавках, понурив головы, с такими лицами, как у пьяных, которых тошнит. Словно белые птицы упали на землю и расшиб- лись до смерти. С этого дня Тихон стал ходить на все радения. Мить- ка научил его плясать. Сначала было стыдно, но потом он привык и так пристрастился к пляске, что не мог без нее жить. Все новые и новые тайны открывались ему на раде- ниях. Но порой казалось, что самую главную и страшную тайну от него скрывают. По тому, что видел и слышал, догадывался он, что братья и сестры живут в плотском общении. - Мы - херувимы неженимые, в чистоте живем ог- ненной,- говорили они.- То не блуд, когда брат с се- строй в любви живут Христовой, истинной, а блуд и скверна - брак церковный. Он пред Богом мерзость, пред людьми дерзость. Муж да жена - одна сатана, про- клятые гнездники; а дети - осколки, щенята поганые! Детей, рожденных от мужей неверных, матери подкиды- вали в бани торговые, или убивали собственными руками. Однажды Митька простодушно объявил Тихону, что живет с двумя родными сестрами, монашками из мона- стыря Новодевичьего; а Емельян Иванович, пророк и учи- тель, с тринадцатью женами и девками. - Которая у него на духу побывает, та с ним и живет. Тихон был смущен этим признанием и после того нес- колько дней избегал Ретивого, не смел глядеть ему в глаза. Тот, заметив это смущение, заговорил с ним наедине ласково: - Слушай-ка, дитятко, открою тебе тайну великую! Ежели хочешь быть жив, умертви. Господа ради, не токмо плоть свою, но и душу, и разум, и самую совесть. Обна- жись всех уставов и правил, всех добродетелей, поста, воздержания, девства. Обнажись самой святости. Сойди в себя, как в могилу. Тогда, мертвец таинственный, во- скреснешь, и вселится в тебя Дух Святый, и уже не ли- шишься Его, как бы ни жил и что бы ни делал... Безобразное лицо Ретивого - маска фавна - светилось таким дерзновением и такою хитростью, что Тихону ста- ло страшно: не мог он решить, кто перед ним - пророк или бесноватый? - Аль о том соблазняешься,- продолжал тот еще ла- сковей.- что творим блуд, как люди о нас говорят? Знаем, что несходны дела наши многие с праведностью вашей человеческой. Да как нам быть? Нет у нас воли своей. Дух нами действует, и самые неистовства жизни нашей суть непостижный путь Промысла Божия. Скажу о себе: когда с девами и женами имею соитие,- совесть меня в том отнюдь не обличает, но паче радость и сладость в сердце кипят несказанные. Сойди с небес ангел тогда и скажи: не так-де живешь, Емельян!-и то не послушаю. Бог мой меня оправдал, а вы кто судите? Грех мой знаете, а милости Божией со мною не знаете. Вы скажете: кай- ся,- а я скажу, не в чем. Кто пришел, тому не нужно, что прошел. На что нам ваша праведность? Пошли нас в ад - и там спасемся; всели в рай - и там радости больше не встретим. В пучине Духа, яко камень в море, утопаем. Но от внешних таимся: сего ради, инде и подуриваем, дабы совсем-то не узнали... Так-то, миленький! Емельян смотрел в глаза Тихону, усмехаясь двусмыс- ленно, а тот испытывал от этих слов учителя такое чув- ство, как от кружения пляски: точно летел и не знал, куда летит, вверх или вниз, к Богу или к черту. Однажды Матушка в конце радения, на Вербной не- деле, раздала всем пучки вербы и святые жгутики, свер- нутые из узких полотенец. Братья спустили рубахи по пояс, сестры - сзади тоже по пояс, а спереди по груди, и пошли кругом, ударяя себя розгами и святыми жгути- ками, одни с громкой песней: Богу порадейте, Плотей не жалейте! Богу послужите, Марфу не щадите! Другие с тихим свистом: Хлыщу, хлыщу, Христа ищу! Били себя также завернутыми в тряпки железными ядрами, подобием пращей; резались ножами, так что кровь текла, и, глядя на Батюшку, кликали: - Эва-эво! Эва-эво! Тихон ударял себя жгутиком, и, под ласковым взором Акулины Мокеевны, которая, казалось ему, глядит на него, на него одного, боль от ударов была чем острее, тем сладостней. Все тело истаивало от сладости, как воск от огня, и он хотел бы истаять, сгореть до конца перед Ма- тушкой, как свеча перед образом. Вдруг свечи стали гаснуть, одна за другой, как будто потушенные вихрем пляски. Погасли все, наступила тьма - и так же, как некогда в срубе самосожженцев, в ночь перед Красною Смертью, послышались шепоты, шорохи, шелесты, поцелуи и вздохи любви. Тела с телами спле- тались, как будто во тьме шевелилось одно исполинское тело со многими членами. Чьи-то жадные цепкие руки протянулись к Тихону, схватили, повалили его. - Тишенька, Тишенька, миленький, женишок мой, Христосик возлюбленный! - услышал он страстный шепот и узнал Матушку. Ему казалось, что какие-то огромные насекомые, пау- ки и паучихи, свившись клубом, пожирают друг друга в чудовищной похоти. Он оттолкнул Матушку, вскочил, хотел бежать. Но с каждым шагом наступал на голые тела, давил их, сколь- зил, спотыкался, падал, опять вскакивал. А жадные цеп- кие руки хватали, ловили, ласкали бесстыдными ласками. И он слабел и чувствовал, что сейчас ослабеет совсем, упадет в это страшное общее тело, как в теплую темную тину - и вдруг перевернется все, верхнее сделается ниж- ним, нижнее - верхним - и в последнем ужасе будет по- следний восторг. С отчаянным усилием рванулся, добрался до двери, схватился за ручку замка, но не мог отпереть: дверь была заперта на ключ. Упал на пол в изнеможении. Тут было меньше тел, чем на середине горницы, и его на ми- нуту оставили в покое. Вдруг опять чьи-то худенькие, маленькие, точно дет- ские, руки прикоснулись к нему. Послышался косноязыч- ный лепет Марьюшки-дурочки, которая старалась что-то сказать и не могла. Наконец он понял несколько слов: - Пойдем, пойдем... Выведу...- лепетала она и тащи- ла его за руку. Он почувствовал в руке ее ключ и пошел за нею. Вдоль стен, где было свободнее, она провела его к углу с образами. Здесь наклонилась и его заставила нагнуть- ся, приподняла висевшую перед образом Еммануила пар- човую пелену, нащупала дверцу, вроде люка в погреб, отперла, шмыгнула в щель проворно, как ящерица, и ему помогла пролезть. Подземным ходом вышли они на зна- комую Тихону лестницу. Поднявшись по ней, вошли в большую горницу, которая служила для переодевания. Луна глядела в окна. По стенам висели белые радельные ру- бахи, похожие, в лунном свете, на призраки. Когда Тихон вздохнул свежим воздухом, увидел в окне голубой искрящийся снег и звезды,- такая радость наполнила душу его, что он долго не мог прийти в себя, только пожимал худенькие детские руки Марьюшки. Теперь только заметил он, что она уже не беременна, и вспомнил, что на днях ему сказывал Митька, будто бы родила она мальчика, который объявлен Христосиком, потому что зачат от самого Батюшки, по наитию Духа: "Не от крови-де, не от хотения плоти, не от хотения мужа, но от Бога родился". Марьюшка усадила на лавку Тихона, сама села рядом с ним и опять с неимоверным усилием начала ему гово- рить что-то. Но, вместо слов, выходило бормотание, мыча- ние, в котором он, сколько ни вслушивался, ничего не мог понять. Наконец, убедившись, что он ее не поймет, умолкла и заплакала. Он обнял ее, положил голову ее к себе на грудь и стал тихонько гладить волосы, мягкие и светлые, как лен в лунном луче. Она вся дрожала, и ему казалось, что в руках его бьется пойманная птичка. Наконец, подняла на него свои большие влажные гла- за, темно-голубые, как васильки под росою, улыбнулась сквозь слезы, чутко насторожилась, как будто прислуши- ваясь, вытянула шею, длинную, тонкую, как стебель цвет- ка, и вдруг детским, ясным как серебро, голоском, каким певала на радениях, не то зашептала, не то запела ему на ухо - и тотчас перестала заикаться слова сделались внятными в этом полупении, полушепоте: - Ох, Тишенька, ох, Тишенька, спаси меня от ли- шенька! Убьют они, убьют Иванушку!.. - Какого Иванушку!.. - А сыночек-то мой, мальчик мой бедненький... - Зачем убивать? - усумнился Тихон, которому сло- ва ее казались бредом. - Чтобы кровью живой причаститься,- шепнула Марьюшка, прижимаясь к нему с беспредельным ужасом.- Для того-де, говорят. Христосик и рождается. Агнец пре- непорочный, чтоб заклатися и датися в снедь верным. Не живой, будто, младенец, а только видение, иконка святая, плоть нетленная - ни страдать, ни умереть не может... Да врут они все, окаянные! Я знаю, Тишенька: мальчик мой - живенький. И не Христосик он, а Ива- нушка... Родненький мой! Никому не отдам, сама про- паду, а его не отдам... Тишенька, ох, Тишенька, спаси меня от лишенька!.. Опять речь ее стала невнятною. Наконец она умолк- ла, склонилась головой на плечо его и не то забылась, не то задремала. Наступило утро. За дверью послышались шаги. Марь- юшка встрепенулась, готовясь бежать. Они попрощались, перекрестили друг друга, и Тихон обещал ей, что защитит Иванушку. - Дурочка! - успокаивал он себя.- Сама не знает, что говорит. Должно быть, померещилось. На Страстной Четверг назначено было радение. По неясным намекам Тихон догадывался, что на этом раде- нии совершится великое таинство - уж не то ли. о кото- ром говорила Марьюшка? - думал он с ужасом. Искал ее, хотел посоветоваться, что делать, но она пропала. Может быть, ее нарочно спрятали. На него нашло оцепенение бреда. Он почти не мог думать о том, что будет. Если бы не Марьюшка,- бежал бы тотчас. В Страстной Четверг, около полуночи, как всегда, по- ехали на радение. Когда Тихон вошел в Сионскую горницу и оглянул собрание, ему показалось, что все в таком же ужасе и оце- пенении бреда, как он. Словно не по своей воле делали то, что делали. Матушки не было. Вошел Батюшка. Лицо его было мертвенно-бледное, необычайно-прекрасное, напомнило Тихону виденное им в собрании древностей у Якова Брюса на резных камнях и камеях изображение бога Вакха-Диониса. Началось радение. Никогда еще не кружился так бе- шено белый смерч пляски. Как будто летели, гонимые ужасом, белые птицы в белую бездну. Чтобы не внушить подозрений, Тихон тоже плясал. Но старался не поддаться опьянению пляски. Часто выхо- дил из круга, присаживался на лавку, как будто для отдыха, следил за всеми и думал об Иванушке. Уже приходили в исступление, уже не своими голо- сами вскрикивали: "Накатил!" Тихон, как ни боролся, чувствовал, что слабеет, теря- ет над собою власть. Сидя на лавке, судорожно хватался за нее руками, чтобы не сорваться и не улететь в этом бешеном смерче, который кружился быстрее, быстрее, бы- стрее. Вдруг также вскрикнул не своим голосом - и на него накатило, подняло, понесло, закружило. Последний страшный общий вопль: - Эва-эво! И вдруг все остановились, пали ниц, как громом пора- женные, закрыв лица руками. Белые рубахи покрыли пол, как белые крылья. - Се, Агнец непорочный приходит заклатися и дати- ся в снедь верным,- в тишине раздался из подполья голос Матушки, глухой и таинственный, как будто гово- рила сама "Земля-Земля, Мати сырая". Царица вышла оттуда, держа в руках серебряную чашу, вроде небольшой купели, с лежавшим в ней на сви- тых белых пеленах голым младенцем. Он спал: должно быть, напоили сонным зельем. Множество горящих воско- вых свечей стояло на тонком деревянном обруче, при- крепленном спицами к подножию купели, так что огни приходились почти в уровень с краями чаши и озаряли младенца ярким светом. Казалось, он лежит внутри ку- павы с огненным венчиком. Царица поднесла купель к Царю, возглашая: - Твоя от Твоих Тебе приносяща за всех и за вся. Царь осенил младенца трижды крестным знамением. - Во имя Отца, и Сына, и Духа Святого. Потом взял его на руки и занес над ним нож. Тихон лежал, как все, ничком, закрыв лицо руками. Но глядел одним глазом сквозь пальцы украдкою и видел все. Ему казалось, что тело Младенца сияет, как солнце, что это не Иванушка, а таинственный Агнец, закланный от начала мира, и что лицо того, кто занес над ним нож, как лицо Бога. И ждал он с непомерным ужасом и желал непомерным желанием, чтоб вонзился нож в белое тело, и пролилась алая кровь. Тогда все исполнится, перевер- нется все-и в последнем ужасе будет последний восторг. Вдруг младенец заплакал. Батюшка усмехнулся - и от этой усмешки лицо бога превратилось в лицо зверя. "Зверь, дьявол, Антихрист!"...- блеснуло в уме Ти- хона. И внезапная, страшная, нездешняя тоска сжала ему сердце. Но в то же мгновение-словно кто-то разОу- дил его-он очнулся от бреда. Вскочил, бросился на Аверь- янку Беспалого, схватил его за руку и остановил удар. Все вскочили, устремились на Тихона и растерзали бы его, если бы не послышался громовой стук в дверь. Ее ломали снаружи. Обе половинки зашатались, рухнули, и в горницу вбежала Марьюшка, а за нею люди в зеленых кафтанах и треуголках, со шпагами наголо: это были сол- даты. Тихону казались они ангелами Божьими. В глазах его потемнело. Он почувствовал тяжесть в пле- че, поднял к нему руку и нащупал что-то теплое, липкое: то была кровь; должно быть, в свалке ранили его ножом. Он закрыл глаза и увидел красное пламя горящего сруба, красную смерть. Белые птицы летели в красном пламени. Он подумал: "Страшнее, чем красная, белая смерть" - и лишился сознания. Дело о еретиках разбиралось в новоучрежденном Св. Синоде. По приговору суда, беглого казака Аверьянку Беспа- лого и родную сестру его, Акулину, колесовали. Осталь- ных били плетьми, рвали им ноздри, мужчин сослали на каторгу, баб - на прядильные дворы и в монастырские тюрьмы. Тихона, который едва не умер от раны в острожной больнице, спас прежний покровитель, генерал Яков Вили- мович Брюс. Он взял его к себе в дом, вылечил и хода- тайствовал за него у Новгородского архиерея, Феофана Прокоповича. Феофан принял участие в Тихоне, желая показать на нем пастырское милосердие к заблудшим ов- цам, которое всегда проповедовал: "С противниками церк- ви поступать надлежит с кротостью и разумом, а не так, как ныне, жестокими словами и отчуждением". Хотел также, чтобы отречение Тихона от ереси и принятие его в лоно православной церкви послужили примером для прочих еретиков и раскольников. Феофан избавил его от плетей и от ссылки, взял к себе на покаяние и увез в Петербург. В Петербурге архиерейское подворье находилось на Аптекарском острове, на речке Карповке, среди густого леса. В нижнем жилье дома помещалась библиотека. За- метив любовь Тихона к книгам, Феофан поручил ему при- вести в порядок библиотеку. Окна ее, выходившие прямо в лес, часто бывали открыты, потому что стояли жаркие лет- ние дни, и тишина леса сливалась с тишиною книгохрани- лища, шелест листьев - с шелестом страниц. Слышался стук дятла, кукованье кукушки. Видно было, как на лесную прогалину выходит чета круторогих лосей, которых пригна- ли сюда с Петровского, тогда еще совсем дикого, острова. Зеленоватый сумрак наполнял комнату. Было свежо и уютно. Тихон проводил здесь целые дни, роясь в книгах. Ему казалось, что он вернулся в библиотеку Якова Брю- са и что все эти четыре года скитаний - только сон. Феофан был к нему добр. Не торопил возвращением в лоно православной церкви, только указал для прочтения, за недостатком русского катехизиса, на нескольких не- мецких богословов и на досуге беседовал с ним о прочи- танном, исправляя ошибки протестантов, согласно с уче- нием церкви греко-российской. В остальное время давал ему свободу заниматься чем угодно. Тихон опять принялся за математику. В холоде разу- ма отдыхал он от огня безумия, от бреда Красной и Бе- лой смерти. Перечитывал также философов - Декарта, Лейбница, Спинозу. Вспоминал слова пастора Глюка: "Истинная фи- лософия, если отведать ее слегка, уводит от Бога; если же глубоко зачерпнуть, приводит к Нему". Бог для Декарта был Первый Двигатель первой мате- рии. Вселенная - машина. Ни любви, ни тайны, ни жиз- ни-ничего, кроме разума, который отражается во всех мирах, как свет в прозрачных ледяных кристаллах. Ти- хону было страшно от этого мертвого Бога. "Природа полна жизни,- утверждал Лейбниц в своей "Монадологии".- Я докажу, что причина всякого движе- ния - дух, а дух - живая монада, которая состоит из идей, как центр из углов". Монады соединены предуста- новленной Богом гармонией в единое целое. "Мир - Бо- жьи часы, horologium Dei". Опять, вместо жизни-ма- шина, вместо Бога - механика,- подумал Тихон, и опять ему стало страшно, Но всех страшнее, потому что всех яснее, был Спи- ноза. Он договаривал то, что другие не смели сказать. "Утверждать воплощение Бога в человеке - так же нелепо, как утверждать, что круг принял природу треугольника, или квадрата. Слово стало плотью - восточный оборот речи, который не может иметь никакого значения для разума. Христианство отличается от других исповеданий не верою, не любовью, не какими-либо иными дарами Духа Святого, а лишь тем, что своим основанием делает чудо, то есть невежество, которое есть источник всякого зла, и таким образом, самую веру превращает в суеве- рие". Спиноза обнаружил тайную мысль всех новых фило- софов: или со Христом - против разума; или с разу- мом - против Христа. Однажды Тихон заговорил о Спинозе с Феофаном. - Оной философии основание глупейшее показуется,- объявил архиерей с презрительной усмешкою,- понеже Спиноза свои умствования из единых скаредных контра- дикций сплел и только словами прелестными и чванова- тыми ту свою глупость покрыл... Тихона эти ругательства не убедили и не успокоили. Не нашел он помощи и в сочинениях иностранных бого- словов, которые опровергали всех древних и новых филосо- фов с такою же легкостью, как русский архиерей Спинозу. Иногда Феофан давал Тихону переписывать бумаги по делам Св. Синода. В присяге Духовного Регламента его поразили слова: "Исповедую с клятвою крайнего Судию духовные сея коллегии быти Самого Всероссийского Мо- нарха, Государя нашего Всемилостивейшего". Государь - глава церкви; государь - вместо Христа. "Magnus ille Leviathan, quae Civitas appelatur, officium artis est et Homo artificialis. Великий оный Левиафан, государством именуемый, есть произведение ис- кусства и Человек искусственный",- вспомнил он слова из книги "Левиафан" английского философа Гоббса, который также утверждал, что церковь должна быть частью госу- дарства, членом великого Левиафана, исполинского Авто- мата - не той ли Иконы зверя, созданной по образу и подо- бию самого бога-зверя, о которой сказано в Апокалипсисе? Холод разума, которым веяло на Тихона от этой мерт- вой церкви мертвого Бога, становился для него таким же убийственным, как огонь безумия, огонь Красной и Бе- лой смерти. Уже назначили день, когда должен был совершиться торжественно в Троицком соборе обряд миропомазания над Тихоном в знак его возвращения в лоно православ- ной церкви. Накануне этого дня собрались на Карповском подворье к ужину гости. Это было одно из тех собраний, которые Феофан в сво- их латинских письмах называл noctes atticae - аттические ночи. Запивая соленую и копченую архиерейскую снедь зна- менитым пивом о. эконома Герасима, беседовали о филосо- фии, о "делах естества" и "уставах натуры", большею частью в вольном, а по мнению некоторых, даже "афейском" духе. Тихон, стоя в стеклянной галерее, соединявшей биб- лиотеку со столовой, слушал издали эту беседу. - Распри о вере между людьми умными произойти не могут, понеже умному до веры другого ничто касается и ему все равно-лютор ли, кальвин ли, или язычник, либо не смотрит на веру, но на поступки и нрав,- гово- рил Брюс. - Uti boni vini nоn est quaerenda regio, sic пес boni viri religio et patria. Как о происхождении доброго вина, так о вере и отечестве доброго мужа пытать не следует,- подтвердил Феофан. - Запрещающие философию суть либо самые невеж- ды, либо попы злоковарные,- заметил Василий Никитич Татищев, президент берг-коллегии. Ученый иеромонах о. Маркелл доказывал, что многие жития святых в истине оскудевают. - Много наплутано, много наплутано! - повторял он знаменитое слово Федоски. - В наше время чудес не бывает,- согласился с иеро- монахом доктор Блюментрост. - На сих днях,- с тонкой усмешкой заговорил Петр Андреевич Толстой,- случилось мне быть у одного прия- теля, где видел я двух гвардии унтер-офицеров. Они име- ли между собою большое прение: один утверждал, другой отрицал бытие Божие. Отрицающий кричал: "Нечего пу- стяки молоть, а Бога нет!" Я вступился и спросил: "Да кто тебе сказал, что Бога нет?" - "Подпоручик Иванов вчера на Гостином дворе!" - "Нашел и место!" Все смеялись, всем было весело. А Тихону - жутко. Он чувствовал, что люди эти начали путь, который нельзя не пройти до конца, и что, рано или поздно, дой- дут они до того же в России, до чего уже дошли в Евро- пе: или со Христом - против разума, или с разумом - против Христа. Он вернулся в библиотеку, сел у окна, рядом со сте- ною, уставленной ровными рядами книг в одинаковых кожаных и пергаментных переплетах, взглянул на ночное, белое, над черными елями, пустое, мертвое, страшное небо, и вспомнил слова Спинозы: Между Богом и человеком так же мало общего, как между созвездием Пса и псом, лающим животным. Чело- век может любить Бога, но Бог не может любить че- ловека. Казалось, что там, в этом мертвом небе - мертвый Бог, который не может любить. Уж лучше бы знать, что совсем нет Бога. А может быть и нет? - подумал он и почув- ствовал тот же самый ужас, как тогда, когда Иванушка за- плакал, а поднявший над ним нож Аверьян усмехнулся. Тихон упал на колени и начал молиться, глядя на небо, повторяя одно только слово: - Господи! Господи! Господи! Но молчание было в небе, молчание в сердце. Беспре- дельное молчание, беспредельный ужас. Вдруг, из последней глубины молчания Кто-то отве- тил - сказал, что надо делать. Тихон встал, пошел в свою келью, вытащил из-под кровати укладку, вынул из нее свой страннический ста- рый подрясник, кожаный пояс, четки, скуфейку, образок св. Софии Премудрости Божией, подаренный Софьей; снял с себя кафтан и все остальное немецкое платье, надел вынутое из укладки, навязал на плечи котомку, взял в руки палку, перекрестился и никем не замеченный вышел из дома в лес. На следующее утро, когда пора было идти в церковь для совершения обряда миропомазания, Тихона стали ис- кать. Долго искали, но не нашли. Он пропал бесследно, точно в воду канул. По преданию, апостол Андрей Первозванный, прибыв- ший из Киева в Новгород, приплыл в ладье к острову Валааму на Ладожском озере и водрузил здесь камен- ный крест. Задолго до крещения Руси, два инока, препо- добные Сергий и Герман, придя на Русь от стран восточ- ных, устроили на Валааме святую обитель. С той поры теплилась вера Христова на диком севере, как лампада в полуночной тьме. Шведы, овладев Ладожским озером, разоряли Валаам- скую обитель много раз. В 1611 году разорили ее так, что не осталось камня на камне. Целое столетие остров был в запустении. Но в 1715 году царь Петр дал указ о возобновлении древней обители. Построена была малень- кая деревянная церковь, во имя Преображения Господ- ня, над мощами св. чудотворцев Сергия и Германа, и несколько убогих келий, в которые переведены были ино- ки из Кирилло-Белозерской пустыни. Лампада веры Хри- стовой затеплилась вновь и было пророчество, что уже не угаснет она до второго пришествия. Тихон бежал из Петербурга с одним старцем из толка бегунов. Бегуны учили, что православным, дабы спастись от Антихриста, подобает бегать из града в град, из веси в весь, до последних пределов земли. Старец звал Тихона в какое-то неизвестное Опоньское царство на семидесяти островах Беловодья, где в 179 церквах Ассирского языка сохраняется, будто бы, нерушимо старая вера; царство то находится за Гогом и Магогом, на самом краю света, откуда солнце всходит. "Ежели сподобит Бог, то лет в десять дойдем",- утешал старец. Тихон мало верил в Опоньское царство, но пошел с бегу- ном, потому что ему было все равно куда и с кем идти. На плотах доехали до Ладоги. Здесь пересели в сой- му - утлое озерное суденышко, которое шло в Сердоболь. На озере застигла буря. Долго носились по волнам и едва не погибли. Наконец, вошли в Скитскую гавань Ва- лаамской обители. К утру буря утихла, но надо было чинить сойму. Тихон пошел бродить по острову. Остров был весь гранитный. Берега над водой подни- мались отвесными скалами. Корни деревьев не могли ук- репиться в тонком слое земли на граните, и лес был низкий. Зато мох рос пышно, заволакивал ели, как пау- тиною, висел на стволах сосен длинными космами. День был жаркий, мглистый. Небо - молочно-белое, с едва сквозившею туманною голубизною. Воды зеркаль- но-гладкого озера сливались с небом, так что нельзя было отличить, где кончается вода и где начинается воздух; небо казалось озером, озеро - небом. Тишина - безды- ханная, даже птицы Молчали. И тишину нездешнюю, успо- коение вечное навевала на душу эта святая пустыня, суро- вый и нежный полуночный рай. Тихону вспомнилась песня, которую певал он в лесах Долгомшинских: Прекрасная мати-пустыня! Пойду по лесам, по болотам, Пойду по горам, по вертепам... Вспоминалось и то, что говорил ему один из Ва- лаамских иноков: - Благодать у нас! Хоть три дня оставайся в лесу,- ни дикого зверя, ни злого человека не встретишь - Бог да ты, ты да Бог! Он долго ходил, далеко отошел от обители, наконец заблудился. Наступил вечер. Он боялся, что сойма уйдет без него. Чтоб оглядеться, взошел на высокую гору. Склоны поросли частыми елями. На вершине была круглая поля- на с цветущим лилово-розовым вереском. Посередине - столпообразный черный камень. Тихон устал. Увидел на краю поляны, между елками, углубление скалы, как бы колыбель из мягкого мха, при- лег и заснул. Проснулся ночью. Было почти так же светло, как днем. Но еще тише. Берега острова отражались в зер- кале озера четко, до последнего крестика острых еловых верхушек, так что казалось, там внизу - другой остров. совершенно подобный верхнему, только опрокинутый - и эти два острова висят между двумя небесами. На кам- не среди поляны стоял коленопреклоненный старец, не- знакомый Тихону - должно быть, схимник, живший в пустыне. Черный облик его в золотисто-розовом небе был неподвижен, словно изваян из того же камня, на котором он стоял. И в лице - такой восторг молитвы, какого ни- когда не видал Тихон в лице человеческом. Ему казалось, что такая тишина кругом - от этой молитвы, и для нее возносится благоухание лилово-розового вереска к золо- тисто-розовому небу, подобно дыму кадильному. Не смея ни дохнуть, ни шевельнуться, он долго смот- рел на молящегося, молился вместе с ним и в бесконеч- ной сладости молитвы как будто потерял сознание - опять уснул. Проснулся на восходе солнечном. Никого уже не было на камне. Тихон подошел к нему, увидел в густом вереске едва заметную тропинку и пу- стился по ней в долину, окруженную скалами. Внизу была березовая роща. В середине рощи - лужайка с высокой травою. Невидимый ручей лепетал в ней детским лепетом. На лужайке стоял схимник, тот самый, которого Ти- хон видел ночью,- и кормил из рук хлебом лосиху с маленьким смешным сосунком. Тихон глядел и не верил глазам. Он знал, как пугливы Лоси, особенно самки, недавно отелившиеся. Ему казалось, что он подглядел вещую тайну тех дней, когда человек и звери жили вместе в раю. Съев хлеб, лосиха начала лизать руку старца. Он осе- нил ее крестным знамением, поцеловал в косматый лоб и проговорил с тихою ласкою: - Господь с тобою, матушка! Вдруг она оглянулась дико, шарахнулась и пустилась бежать, вместе с детенышем, в глубину ущелья - только треск и гул пошел по лесу-должно быть, учуяла Тихона. Он приблизился к старцу: - Благослови, отче! Старец осенил его крестным знамением с такою же тихою ласкою, как только что зверя. - Господь с тобою, дитятко. Звать-то как? - Тихоном. - Тишенька - имечко тихое. Откуда Бог принес? Ме- сто тут лесное, пустынное, чади мирской маловходное - редко странничков Божьих видим. - В Сердоболь плыли из Ладоги,- отвечал Тихон,- сойму бурею прибило к острову. Вчера пошел в лес, да заблудился. - В лесу и ночевал? - В лесу. - Хлебушка-то есть ли? Голоден, чай? Ломоть хлеба, который взял с собою Тихон, доел он вчера вечером и теперь чувствовал голод. - Ну, пойдем-ка в келью, Тишенька. Чем Бог послал, накормлю. О. Сергию - так звали схимника,- судя по сильной проседи в черных волосах, было лет за пятьдесят; но походка и все движения его были так быстры и легки, как у двадцатилетнего юноши; лицо-сухое, постное, но тоже юное; карие, немного близорукие глаза постоянно щури- лись, как будто усмехались неудержимою, почти шаловли- вою и чуть-чуть лукавою усмешкою: похоже было на то, что он знает про себя что-то веселое, чего другие не знают, и вот скажет сейчас, и будет всем весело. Но, вме- сте с тем, в этом веселье была та тишина, которую видел в лице его Тихон во время ночной молитвы. Они подошли к отвесной гранитной скале. За ветхим покосившимся плетнем были огородные грядки. В расще- лине скалы - самородная келья: три стены - каменные; четвертая - сруб с оконцем и дверью; над нею - почер- невшая иконка валаамских чудотворцев св. Сергия и Гер- мана, кровля - земляная, крытая мохом и берестою, с де- ревянным осмиконечным крестом. Устье долины, выходив- шее к озеру, кончалось мелью, нанесенной ручьем, который протекал на дне долины и здесь вливался в озеро. На бе- регу сушились мережки и сети, растянутые на кольях. Тут же другой старец, в заплатанной сермяжной рясе, похожей на рубище, с босыми ногами, по колено в воде, коренастый, широкоплечий, с обветренным лицом, остатками седых во- лос вкруг лысого черепа,- "настоящий рыбарь Петр",- подумал Тихон,- чинил и смолил дно опрокинутой лодки. Пахло еловыми стружками, водою, рыбой' и дегтем. - Ларивонушка! - окликнул его о. Сергий. Старик оглянулся, бросил тотчас работу, подошел к ним и молча поклонился Тихону в ноги. - Небось, дитятко,- со своей шаловливой усмешкой успокоил о. Сергий смущенного Тихона,- не тебе одному, он всем в ноги кланяется - и малым ребяткам. Такой уж смирненький! Приготовь-ка, Ларивонушка, трапезу, на- кормить странничка Божьего. Поднявшись на ноги, о. Иларион посмотрел на Тихона смиренным и суровым взглядом. Всех люби и всех бегай - было в этом взгляде слово великого отшельника Фива- отец (евр.). идского, преподобного аввы Арсения. Келья состояла из двух половин - крошечной кур- ной избенки и пещеры в каменной толще скалы, с обра- зами по стенам, такими же веселыми, как сам о. Сер- гий - Богородица Взыграния, Милостивая, Благоуханный Iвст, Блаженное Чрево, Живодательница, Нечаянная Ра- дость; перед этою последнею, особенно любимою о. Сер- гием, теплилась лампада. В пещере, темной и тесной, как могила, стояли два гроба с камнями вместо изголо- вий. В этих гробах почивали старцы. Сели за трапезу - голую доску на мшистом обрубке сосны. О. Иларион подал хлеб, соль, деревянные чаши с рубленой кислой капустой, солеными огурцами, грибною похлебкою и взваром из каких-то лесных душистых трав. О. Сергий с Тихоном вкушали в безмолвии. О. Ила- рион читал псалом: Вся к Тебе, Господи, чают, дати пищу им во благо время. После трапезы о. Иларион пошел опять смолить лод- ку. А о. Сергий с Тихоном сели на каменные ступень- ки у входа в келью. Перед ними расстилалось озеро, все такое же тихое, гладкое, бледно-голубое, с отраженными белыми круглыми большими облаками - как бы другое, нижнее небо, совершенно подобное верхнему. - По обету, что ль, странствуешь, чадушко? - спро- сил о. Сергий. Тихон взглянул на него, и ему захотелось сказать всю правду. - По обету великому, отче: истинной Церкви ищу... И рассказал ему всю свою жизнь, начиная с первого бегства от страха антихристова, кончая последним отре- чением от мертвой церкви. Когда он кончил, о. Сергий долго сидел молча, закрыв лицо руками; потом встал, положил руку на голову Тихо- на и произнес: - Рече Господь: Грядущаго ко Мне не изжену. Гряди же ко Господу, чадо, с миром. Небось, небось, милень- кий: будешь в Церкви, будешь в Церкви, будешь в Церк- ви истинной! Такая вещая сила и власть была в этих словах о. Сер- гия, что казалось, он говорит не от себя. - Будь милостив, отче! - воскликнул Тихон, припа- дая к ногам его.- Прими меня в свое послушание, благо- слови в пустыне с вами жить! - Живи, дитятко, живи с Богом! - обнял и поцело- вал его о. Сергий.- Тишенька - тихонькой, жития наше- го тихого не разорит,- прибавил он уже со своею обыч- ною веселою улыбкою. Так Тихон остался в пустыне и зажил с обоими стар- цами. О. Сергию - так звали схимника,- судя по сильной проседи в черных волосах, было лет за пятьдесят; но походка и все движения его были так быстры и легки, как у двадцатилетнего юноши; лицо - сухое, постное, но тоже юное; карие, немного близорукие глаза постоянно щури- лись. как будто усмехались неудержимою, почти шаловли- вою и чуть-чуть лукавою усмешкою: похоже было на то, что он знает про себя что-то веселое, чего другие не знают, и вот скажет сейчас, и будет всем весело. Но, вме- сте с тем, в этом веселье была та тишина, которую видел в лице его Тихон во время ночной молитвы. Они подошли к отвесной гранитной скале. За ветхим покосившимся плетнем были огородные грядки. В расще- лине скалы - самородная келья: три стены - каменные; четвертая - сруб с оконцем и дверью; над нею - почер- невшая иконка валаамских чудотворцев св. Сергия и Гер- мана, кровля - земляная, крытая мохом и берестою, с де- ревянным осмиконечным крестом. Устье долины, выходив- шее к озеру, кончалось мелью, нанесенной ручьем, который протекал на дне долины и здесь вливался в озеро. На бе- регу сушились мережки и сети, растянутые на кольях. Тут же другой старец, в заплатанной сермяжной рясе, похожей на рубище, с босыми ногами, по колено в воде, коренастый, широкоплечий, с обветренным лицом, остатками седых во- лос вкруг лысого черепа,- "настоящий рыбарь Петр",- подумал Тихон,- чинил и смолил дно опрокинутой лодки. Пахло еловыми стружками, водою, рыбой' и дегтем. - Ларивонушка!