л и Волкова и себя за то, что согласился зайти в кафе. Но уйти, не допив какао и не доев пирожного, он не мог. А кроме того, он был и благодарен Волкову: ведь тот спас его от беды, выручил его. А Волков от пива уже слегка охмелел. Не доев бутерброда, он потянулся к пирожному. - Эх, кутить, так кутить, - сказал он. - Возьму-ка и я, пожалуй, какао. Он постучал ножом по тарелке. - Мадемуазель! - Что прикажете, мосье? - с насмешливой важностью проговорила официантка, подходя к столику. - Дайте нам еще какао... Два! - Я больше не буду, - сказал Ленька. - Будешь!.. Два! - повторил Волков, показывая официантке два грязных пальца. Барышня отошла от столика и тотчас вернулась. - Может быть, молодые люди, рассчитаетесь? - Ага! - расхохотался Волков. - Не верите? Думаете, жулики? Он выхватил из кармана бумажник. Ленька увидел в руках у товарища миллионы и почему-то испугался. Он не пил пива, но почувствовал, что голова у него закружилась. Официантка взяла деньги и ушла. - Я пойду, - сказал Ленька, поднимаясь. - Куда? - Мне надо. Поздно уже. Меня мама ждет. - Мама? Жива? - удивился Волков. - Да. Жива. - Не пущу! - сказал Волков, схватив Леньку за подол рубашки. Ленька оттолкнул его руку. - Мне надо идти, - спокойно сказал он. На лице Волкова мелькнула трусливая улыбка. - Леша, присядь на минутку. Ленька сел на краешек стула. - Леша, - сказал Волков. - Ты не огорчайся. Я знаю, - ты огорчен. Плюнь на свои бутылки... Он покосился в сторону буфета и шепотом сказал: - Я тебе дело найду. И, значительно посмотрев на Леньку, он ударил кулаком по столу: - Клянусь! - Хорошо, - покорно ответил Ленька. - Леша! - Волков обнял его за плечи. - Я тебя люблю... Ведь я тебя всегда любил. Дай я тебя поцелую... Ленька не успел отстраниться, как Волков привстал, покачнулся и чмокнул его в щеку. - И вообще... - Голос у Волкова задрожал. - Вообще... не забывай, что мы с тобой - осколки прошлого. - Не знаю, - усмехнулся Ленька. - Я себя осколком не считаю. - Да! Мы с тобой двое остались. Двое! Понимаешь? - Волков для наглядности опять показал два немытых пальца. - Где все? А? Никого нет... всех размело... Чижика помнишь? - Помню, - сказал Ленька, отодвигая стул и поднимаясь. - Прощай. Волков схватил его за рукав. - Нет, Леша... Стой! "Вот черт полосатый, - подумал Ленька. - Выпил на копейку, а бузит на миллион". - Ну, что? - сказал он сердито. - Во-первых, почему - прощай? Не прощай, а до свиданья. Правда? Ведь мы с тобой встретимся еще? А? - Ну, до свиданья, - сказал Ленька. - Придешь ко мне? - Приду. - Адрес помнишь? - А вы что - разве еще на старой квартире живете? - Да, на Екатерингофском, угол Крюкова... Имеем одну роскошную полутемную комнату в четыре квадратных сажени... Волков привстал и протянул Леньке руку. Хмель как будто оставил его или он перестал притворяться. - Заходи, Леша, правда, - сказал он, заглядывая Леньке в глаза. - Мама очень рада будет. И я тоже. Честное слово!.. - Ладно, - сказал Ленька, напяливая кепку и направляясь к дверям. - Так я тебя жду, Леша! Не забудь!.. - Ладно, жди, - сказал Ленька, не оглядываясь. "Черт... аристократ... гадина", - думал он, выходя на улицу. Он был уверен и давал себе клятву, что никогда больше не встретится с этим человеком. ...На улице уже темнело. Накрапывал дождь. На Международном реденькой цепочкой зажигались неяркие фонари. Расхлябанный трамвай, сбегая с Обуховского моста, высекал под своей дугой фиолетовую искру. И тут, очутившись под дождем на улице, Ленька вдруг вспомнил все, что случилось с ним в этот день, и на душе его стало муторно. Он почувствовал себя маленьким, ему захотелось поскорей к маме. Как хорошо, что она существует на свете! Забиться ей под крылышко, положить голову ей на грудь, ни о чем не думать, ни о чем не заботиться... Впереди по тротуару шли две девушки, лет по шестнадцати, плохо одетые. Девушки о чем-то оживленно спорили. Обгоняя их, Ленька услышал, как одна из них запальчиво сказала другой: - Ошибаешься, милочка, Энгельс вовсе не с таких вульгарных позиций критиковал моногамию. Леньке почему-то стало завидно и грустно. Незнакомое слово "моногамия" показалось ему каким-то необыкновенно возвышенным, волнующим, далеким от всего того, чем он жил последнее время. Ему вдруг захотелось учиться, читать, узнавать новое. Захотелось просто делать то, что делают все ребята его возраста: сидеть в классе, выходить к доске, учить уроки, получать отметки... "Пойду в школу, - решил он. - Не вышло с работой - плевать. Значит, не судьба. Поработать еще успею. Мне ведь еще нет четырнадцати лет..." Эта мысль немножко подбодрила его. Он зашагал веселее. Но когда, поднимаясь по черной лестнице, он увидел в мусорном ящике разбитую молочную бутылку, он опять вспомнил все, что случилось с ним сегодня на Горсткиной улице. "Может быть, Краузе уже разыскал меня и сидит у мамы? - подумал он. - Нет, не может быть... Ведь он даже не записал моего адреса..." Но все-таки он чувствовал себя очень неважно, когда, дернув шишечку звонка, услышал, как задребезжал на кухне колокольчик. Дверь ему открыла тетка. - Ты что ж это так поздно, работничек? - спросила она строго. - Почему поздно? - уныло огрызнулся Ленька. - Обыкновенно... кок всегда... работали... Мама дома? - Дома, - ответила тетка. И почему-то с улыбкой (и с улыбкой зловещей, как показалось Леньке) добавила: - У нее гости. ...В коридоре на вешалке висела потрепанная кожаная тужурка. Ленька с удивлением осмотрел и даже пощупал ее. Ни у кого из домашних такой тужурки не было. Он приоткрыл дверь и осторожно заглянул в комнату. За круглым чайным столом под голубым абажуром сидели Александра Сергеевна, Ляля и какая-то полная женщина в сереньком платье и в белом оренбургском платке, накинутом на плечи. Женщина сидела спиной к двери, пила из блюдечка чай и что-то говорила Александре Сергеевне. Голос ее показался Леньке знакомым. Он скрипнул дверью и вошел в комнату. - А вот и он сам собственной персоной, - весело объявила Александра Сергеевна. Женщина торопливо поставила блюдечко и шумно повернулась вместе со стулом. - Боже ж ты мой! - сказала она, широко улыбнувшись. И улыбка ее тоже показалась Леньке знакомой. Но все-таки он не мог вспомнить: кто это? - Здравствуйте, - сказал он, останавливаясь посередине комнаты и растерянно поглядывая на мать и сестру. - Леша, да неужели ты не узнаешь? - воскликнула Александра Сергеевна. - Нет. - Это же Стеша! - закричала, захлопав в ладоши, Ляля. Теперь он и сам удивился: как он мог ее не узнать? Правда, Стеша изменилась - пополнела, посмуглела почему-то. В уголках около глаз у нее появились чуть заметные морщинки. Но все-таки это была та же веселая, бойкая Стеша, которая водила его когда-то на прогулки, купала в ванне, рассказывала ему перед сном страшные сказки про царевича Дмитрия и учила его - в "темненькой" у красного деревенского сундучка - начаткам политической грамоты. От Стеши пахло знакомым, домашним, но кроме того и еще чем-то: резиной, клеем, машинным маслом... - Его и целовать-то страшно, - говорила она, сильными руками обнимая Леньку за плечи, отстраняя его от себя и с улыбкой разглядывая. - Нет, вы посмотрите, какой кавалер вырос! А? На улице бы не узнала, честное слово!.. Глаза у нее были такие же искрящиеся, веселые, но мелькало в них и что-то грустное, сочувственное, когда она смотрела на Леньку. - Эх, ты... дурачок... глупенький, - сказала она вдруг и, наклонившись, быстро чмокнула мальчика в щеку около уха. У Леньки вдруг ни с того ни с сего задергались губы. - Степанида Тимофеевна, пейте, пожалуйста... остынет, - сказала Александра Сергеевна, и Ленька с удивлением покосился на мать: чего это она вдруг вздумала называть Стешу по имени-отчеству?! - Леша, и ты тоже - иди вымой руки и садись. Посмотри, с каким роскошным подарком явилась к нам Степанида Тимофеевна! Посреди стола стояла высокая зеленоватая банка с вареньем или повидлом. - А мне вот что подарили! - пропищала Ляля, показывая над краешком стола маленький арабский мячик с красным треугольничком на черном шершавом брюшке. - Да, - сказала Стеша, обращаясь к Леньке, - а тебе не подарю. Не рассчитала немножко. Оконфузилась. Тебе уж небось футбольный надо?.. А? Играешь? - Нет... я не умею, - промямлил Ленька. Ему действительно никогда не приходилось играть в футбол. Какие там футболы! Не до футболов было... ...Намыливая на кухне серым жуковским мылом руки, лицо и шею, он почему-то вспомнил девушек, которых давеча обогнал на Международном. Потом вспомнился ему Мензелинск, зима позапрошлого года. Юрка, митинг на городской площади и песня о титанах труда, которую пели комсомольцы. Бодро и фальшиво насвистывая мотив этой песни, он с удовольствием растирал лицо грубым кухонным полотенцем и думал о том, что ему повезло. Он избавлен от необходимости объясняться с матерью. А кроме того, он чувствовал, что с появлением Стеши в его жизнь врывается что-то хорошее, светлое, мужественное и сильное. Когда он вернулся в комнату, за столом шел шумный разговор. При его появлении разговор оборвался. Он понял, что говорили о нем. - Степанида Тимофеевна, - сказал он, усаживаясь за стол и принимая из рук матери стакан жидкого чая, - а вы как это нас разыскали? - Это что за новости еще?! - рассердилась Стеша. - Какая я тебе Степанида Тимофеевна? Может, и тебя прикажешь Алексей Иванычем называть? Как разыскала? А так и разыскала. Ходила, ходила и нашла... А ты что, кавалер, говорят, грузчиком заделался? Ленька покраснел, смутился, заерзал на стуле. - Да, Леша, - сказала Александра Сергеевна, - вот и Степанида Тимофеевна тоже считает, что тебе надо учиться. - Да боже мой, да какие могут быть разговоры! - воскликнула Стеша. - Лешенька, да как же тебе, голубчик, не стыдно, в самом деле? Такой способный!.. Вторым учеником в реальное поступил. И вдруг все забросить! Нет, уж ты как хочешь, а я от тебя, господин хороший, теперь не отвяжусь. Изволь поступать в школу... - Он же не может, он работает, - вмешалась в разговор Ляля. - Да, между прочим... Ты где работаешь? - Тут... недалеко... на Сенной, у частника, - забормотал Ленька. - Я слыхала, что у частника. Где? На какой улице? Как это тебя угораздило такого эксплуататора себе на шею заполучить? Он что, говорят, и договора с тобой не заключил? - Нет, - со вздохом ответил Ленька, не зная, как замять этот разговор. - Ведь вот негодяй, а?! Ну, погоди, выберу время, я с ним поговорю, с этим нэпманом. - Ох, нет, Стеша, не надо, пожалуйста! - испугался Ленька. - Почему не надо? - Потому что... потому что я уже ушел от него. - Как ушел? - ахнула Александра Сергеевна. - А так, - сказал Ленька, багровея. - Надоело, взял и ушел. - Совсем? - Совсем. - А жалованье он тебе заплатил? - Нет... Пока не заплатил. Но он обещал... на будущей неделе в пятницу... - Ну, вот видите, как все хорошо получается, - обрадовалась Стеша. - Значит, решено и подписано: будешь учиться!.. Она с аппетитом, не спеша пила из блюдечка чай, намазывала чайной ложкой на хлеб яблочное повидло и говорила: - Нам, Лешенька, и рабочие нужны, - квалифицированные, конечно, а не такие, что только тележку умеют толкать, - но еще больше в настоящий момент нам требуется интеллигенция, образованные люди. Владимир Ильич Ленин так прямо и сказал: в настоящее время первая и главная наша задача - учиться, учиться и учиться! Откусив маленький кусочек хлеба и поправляя кончиком языка сваливающееся с бутерброда повидло, она засмеялась и сказала: - Я вот и то, представьте себе, на старости лет за учебу взялась. - Ничего себе "на старости лет"! - улыбнулась Александра Сергеевна. - Вам сколько, Стеша, простите за нескромность? - Ох, и не спрашивайте, Александра Сергеевна! Двадцать восьмой пошел. - Действительно - старушка. - А что вы думаете! Меня уж "теткой" называют. А до революции все, бывало, "девушка" да "барышня". А на фронте меня - знаете как? - Стенькой Разиной звали. - Стеша, скажите, неужели вы действительно воевали? - Воевала, Александра Сергеевна. Пришлось повоевать. - Кстати, а где ваш брат, Стеша? - спросил Ленька и сразу же, по выражению лиц матери и сестры, понял, что задал вопрос вовсе некстати. За столом стало тихо. - Что? - сказал он, краснея. Стеша осторожно отставила блюдечко, с грустной усмешкой посмотрела на мальчика и сказала: - Нет у меня, Лешенька, брата... Убили моего Павлушу еще в девятнадцатом, под Царицыном. Ленька вспомнил фотографию высокого усатого человека, вспомнил его мягкий и вместе с тем мужественный голос, даже услышал как будто запах солдатской махорки, которую тот курил... И опять ему вспомнились Юрка, Маруся, корреспондент Лодыгин, Василий Федорович Кривцов - все, кто на его памяти погиб или пострадал за революцию. - Что с тобой, Леша? - спросила Александра Сергеевна. - Ничего... Я так... Ноги промочил. Кажется, я платок в пальто оставил, - пробормотал Ленька и, неловко отодвинув стул, быстро вышел из комнаты. Когда он вернулся, Стеша говорила Ляле: - Как же, Лялечка, видела, много раз видела. Я ведь, детка, и на деникинском фронте была, и на колчаковском, и с Юденичем повоевала. Я и Михаила Васильевича Фрунзе, и Ворошилова, и Буденного - всех перевидала... - А Ленина? - спросил Ленька, подходя к столу. - Нет, Лешенька, - ответила Стеша, пристально посмотрев на мальчика. Владимира Ильича я не видела, - не привелось. Стеша долго рассказывала о своих фронтовых делах, расспрашивала Александру Сергеевну о Васе, поинтересовалась у Ляли, как она занимается в школе... С Ленькой же она ни одним словом не обмолвилась о том, что с ним было за эти годы. Прощаясь, надевая в коридоре тужурку и повязываясь платком, она сказала Александре Сергеевне: - Так, значит, условились. В четверг в пять часов. - Я не знаю, как вас благодарить, Стеша, - взволнованно проговорила Александра Сергеевна. - Что вы, Александра Сергеевна! Полно вам... Значит, в четверг после гудка и приходите. Я как раз в завкоме буду. Проводив Стешу, Александра Сергеевна вернулась к ребятам и, закружившись, как девочка, по комнате, захлопала в ладоши. - Ура, детки! Живем!.. - Что с тобой? - удивился Ленька. - Ты знаешь, какая наша Стеша чудная! Она устраивает меня на работу. В клуб. - В какой клуб? - На "Треугольнике". Руководительницей музыкального кружка. Ты понимаешь, какое это счастье? Ленька хотел как-нибудь выразить радость, но даже улыбнуться не смог. Александра Сергеевна перестала смеяться, внимательно посмотрела на него, оглянулась и тихо, чтобы не услышала Ляля, спросила: - Что с тобой, мальчик? - Ничего, - сказал Ленька. - Что-нибудь случилось? Ленька не мог огорчать ее в эту счастливую минуту ее жизни. - Нет, - сказал он. И сразу же, чтобы переменить разговор, спросил: - Ты знаешь, кого я встретил сегодня? - Кого? - Волкова. - Какого Волкова? Ах, Волкова?! Да что ты говоришь! Постой, постой... Реалист? "Маленький господинчик", как его называл Вася? Ну, как он живет? Ведь он, если не ошибаюсь, из очень богатой и интеллигентной семьи? Ленька хотел сказать, что этот Волков из очень богатой и интеллигентной семьи - мелкий вор, жулик, что у него блудливые, бегающие глаза и немытые руки, но ничего этого не сказал. - Ты будешь с ним по-прежнему дружить? - спросила Александра Сергеевна. - Нет, - не задумываясь, ответил Ленька. - Не буду. ГЛАВА XII Через неделю Александра Сергеевна начала работать на "Треугольнике". В этот же день Ленька в первый раз пошел в школу. Он шел туда счастливый, полный самых радужных надежд. Но и на этот раз ему не повезло с учением. Он поступил в школу, в которой когда-то до революции училась его тетка. Именно тетка и настояла, чтобы его туда отдали. В царское время это была частная женская гимназия, так называемая "гимназия Гердер". Сейчас это была советская Единая трудовая школа номер такой-то, но ничего, кроме названия, в этой школе советского не было. На четвертом году революции здесь еще сохранились нравы и порядки, от которых Ленька давно успел отвыкнуть. Внешне все было как полагается: учились, как и в других школах, по программам Наробраза, на собраниях пели "Интернационал", в актовом зале на стенах висели портреты советских вождей... Но в классе "Д", куда был зачислен Ленька, еще доучивались бывшие "гердеровки" и мальчики из соседней Реформатской школы, бывшие классные дамы преподавали ботанику, пение и немецкий язык, и даже заведовала школой сестра бывшей владелицы гимназии - мадам Гердер, или "Гердериха", как называли ее за глаза ученики. Впрочем, это прозвище Ленька слышал не часто, потому что в классе учился племянник Гердерихи - Володька Прейснер, поэт, шахматист и редактор классного журнала "Ученик". За одной партой с Прейснером восседал долговязый силач Циглер, сын владельца музыкального магазина. За Ленькиной спиной сидела девочка - дочь евангелического пастора. Какая-то великовозрастная девица с голыми коленками разгуливала по школе в широкополой бойскаутской{246} шляпе. Слово "господа", давно уже отвергнутое и забытое советскими людьми, звучало в этой школе на каждом шагу. Слова "товарищи" не употребляли даже учителя. Обращаясь на уроках и на собраниях к ребятам, они говорили: - Дети!.. Уже в первый день на уроке географии, когда вызванный к доске Ленька крикнул расшумевшимся ребятам: "Товарищи, тише!" - кто-то с задней парты угрожающе пробасил: - У нас товарищей нет!.. А в перемену Ленька услышал, как за его спиной какая-то девочка пропищала: - Гусь свинье не товарищ... С первых же минут пребывания в школе он понял, что долго здесь не удержится. Не успев сказать со своими одноклассниками и двух слов, он уже чувствовал, что в классе он чужой, что и ребята и учителя смотрят на него если не враждебно, то во всяком случае холодно и недружелюбно. Во всем классе нашлось лишь пять или шесть человек, которых он мог и в глаза и за глаза, и в разговоре и в душе называть товарищами. Все это были мальчики из простых семей: сын портного Изя Шнеерзон, сын живописца Котелев, сын сиделки из Максимилиановской лечебницы хромоногий Федя Янов... С Шнеерзоном Ленька сидел за одной партой. Этот худенький, болезненный большеглазый мальчик в коротенькой залатанной курточке однажды очень удивил Леньку, сказав ему после перемены: - Не слушай их. Они дураки. Они и меня тоже дразнят. - Кого? Почему? - не понял Ленька. - Меня не дразнят. Изя смутился, заерзал на скамейке, покраснел до корней волос и пробормотал: - Они про тебя всякие гадости говорят. Ленька не успел спросить: какие гадости? В класс вошла учительница, начался урок. После урока он почему-то не стал возобновлять этого разговора. Изя тоже молчал. Но скоро Ленька понял, в чем дело. Его очень обрадовало, когда он узнал, что в классе издается литературный журнал. Правда, журнал ему не нравился. В "Ученике" печатались главным образом старомодные альбомные стишки, основным поставщиком которых был сам редактор Володя Прейснер. В этих стихах воспевались розы и соловьи, розы рифмовались с морозами, любовь - с кровью... Но журнал этот разбудил в Леньке его давнюю страсть. Ему захотелось самому писать стихи. Лето двадцать первого года было очень засушливое. В южных районах страны, на Украине, на Северном Кавказе и в Поволжье опять свирепствовал голод. Этот страшный голод унес в могилу миллионы советских людей. В этом же году зарубежные капиталисты, убедившись, что им не одолеть силой молодого Советского государства, стали завязывать с Республикой торговые отношения. Чтобы накормить голодных, Советская власть закупала за границей хлеб. Осенью в петроградский порт пришли первые иностранные пароходы. Под впечатлением этих двух событий Ленька потихоньку от всех писал поэму, которая называлась "Мы - им". Он писал ее всерьез, отдавая этой работе все свободное время. В аляповатые строчки он вкладывал весь пыл своей маленькой души. Он хорошо знал, что такое голод. Он видел голодающих и сам хлебнул лиха. Но он, как и всякий советский человек, не согласен был променять эту голодную жизнь на сытую жизнь капиталистов. Торговать мы с ними будем, - пожалуйста, но пустить их снова туда, откуда они только что с треском были изгнаны, - нет, не выйдет! Ленькина "поэма" так и кончалась: Плывут пароход за пароходом По финскозаливским водам. Англия... Франция... Соединенные Штаты... Норвегия... Швеция... Смокинги и латы... . . . . . . . . . . . . . . . Плывите, плывите, Ползите, ползите, От нас вы получите Вечный ответ: Палачам рурским Дальше Петропорта В красную Россию Хода нет! Закончив поэму, которая после переписки заняла целую тетрадь, он понес ее Володе Прейснеру. Идти к Прейснеру ему не хотелось. Этот розовощекий напыщенный немчик в круглых роговых очках не нравился Леньке. Уже одно то, что в его присутствии боялись ругать Гердериху - не очень хорошо рекомендовало его. Но что ж поделаешь, - чтобы напечатать стихи в журнале, волей-неволей пришлось обращаться к нему. После уроков, когда ученики выходили из класса, Ленька подошел к редакторской парте. Прейснер тщательно укладывал в клеенчатый портфель книжки и тетради. - Я к тебе, - сказал Ленька. - Ко мне? - удивился Прейснер. - Да, пожалуйста, я слушаю. - Я стихи написал. Вот. Может быть, подойдут для журнала. Редактор совсем остолбенел. - Ты? Написал стихи? - Что ж такого? - нахмурился Ленька. - Я давно пишу. - Ну, давай, давай, посмотрим, - снисходительно усмехнулся Прейснер. Бегло перелистав тетрадку, он еще больше развеселился. - Ты, я вижу, решил сразу начать с полного собрания сочинений? - Это поэма, - объяснил Ленька. - Ах, вот как? Даже поэма? Прейснер поправил очки и, близоруко приблизив тетрадку к тонкому прямому носу, стал проглядывать первые строчки. Ленька увидел, как покраснели у него уши и как задергались, поползли на сторону редакторские губы... - Гм... Интересно... Под Маяковского стараешься? - А что ж, - сказал Ленька. - Может быть, немножко есть. Я люблю Маяковского. - Да?.. По-твоему, это поэзия? - Что? - Маяковский. - А что же это такое, если не поэзия? - Маяковский-то? Это рубленая проза, вот что. Голая политика и ни на грош поэзии. - Что значит - голая? - Ну, милый мой, мне трудно тебе это объяснить. Ты Тютчева читал когда-нибудь? - Читал, конечно. И люблю. - Странно... Прейснер еще полистал тетрадку, закрыл ее и протянул Леньке: - На, возьми. - Что? - А то, что эту ерунду я печатать не буду. - Почему ерунду? - возмутился Ленька. - Ты же даже не прочел до конца! - Не прочел и читать не собираюсь. Я уже вижу, что это за штучки. Должен тебе сказать, что у нас журнал литературно-художественный. Мы никакой политикой не занимаемся... Пошли лучше свою поэму в "Правду" или в "Бедноту"... Может быть, там напечатают... и почтовом ящике. Не скажи Прейснер этих последних слов про почтовый ящик, может быть, все и обошлось бы. Но тут Ленька рассвирепел. Он чувствовал, что это глупо и недостойно, но не мог удержаться и, выхватив из рук редактора тетрадку, крикнул ему в лицо: - Дурак ты очкастый! И, запихав тетрадку в карман, он решительно зашагал к дверям. И тут, когда он выходил из класса, он вдруг услышал, как Прейснер вполголоса крикнул ему в спину: - Вор! Колонист!.. Ленька похолодел. Кровь хлынула в голову, на несколько секунд перестало биться сердце. Он повернулся, медленно, на негнущихся ногах, подошел к Прейснеру и сквозь зубы чуть слышно выговорил: - Повтори... Что ты сказал? - Я? - забормотал Прейснер, поправляя очки. - Я ничего не сказал. Тебе послышалось, наверно... Ленька схватил его за грудь, но тотчас отпустил, повернулся и вышел из класса. По щекам его бежали слезы. Так вот оно что!.. Вот о чем шушукаются за его спиной эти чистенькие мальчики и девочки! Вот на что намекал давеча Изя Шнеерзон! Гадины! Аристократы! Но как и откуда они узнали о его прошлом?!. Первая мысль его была - уйти из школы. С этой мыслью он возвращался домой. Но, уже поднимаясь по лестнице, он вдруг решил: - Нет, не уйду!.. С какой стати я буду уходить? Стыдиться? Кого? Этих гогочек? Да на них ведь в конце концов и сердиться нельзя. Ведь они даже правы. Ведь я действительно - бывший вор и бывший воспитанник колонии... Но разве они понимают что-нибудь в жизни, эти маменькины сынки? Разве они разбираются в чем-нибудь? Сосунки, которые с пеленок живут чужим трудом, осуждают меня... А вот Стеша, которая, конечно, все отлично знает, ни одним словом не попрекнула меня. А Юрка разве не знал? А другие комсомольцы? Или Изя, или Федя Янов... Нет, уж из-за одних этих ребят стоит остаться в школе!.. И еще одно обстоятельство повлияло на его решение остаться. Может быть, он отчетливо и не сознавал этого, но все-таки в глубине души он чувствовал, что в классе его не любят не за его прошлое, а за его настоящее. Ведь Прейснер не принял его поэму не потому, что ее написал бывший вор, а потому, что поэма - политическая, потому, что написана она "под Маяковского", потому что она - советская... Нет, он не уйдет из школы! Он будет бороться. Когда он принимал это воинственное решение, он не знал, что бороться ему придется физически, то есть кулаками, и что победителем из этой борьбы выйдет не он. ...Но и за стенами школы было немало огорчений. Случались, правда, и радостные события в Ленькиной жизни, но огорчений все-таки было больше. Прошло почти полтора месяца с тех пор, как он сбежал с лимонадного завода, а он все еще не мог успокоиться. Каждый звонок на кухне заставлял его настораживаться и трепетать. И пугало его не то, что появиться Краузе и потянет его к ответу, а то, что обо всем узнает мать. Он так и не сказал ей, почему ушел с завода. Первое время она спрашивала его о деньгах, и он врал ей, говорил, будто ходит к хозяину, напоминает, требует, но что хозяин обманывает его, кормит "завтраками"... На самом же деле, он, конечно, не только не ходил в "Экспресс", но даже на Сенную и на прилегающие к ней улицы боялся заглядывать. Потом постепенно мать перестала спрашивать о деньгах. Она работала, получала хорошую зарплату и паек. Несколько миллионов перепадало с каждой получки и Леньке. Получив от матери подарок, при первом случае он бежал в Александровский рынок к букинистам и покупал книги. Правда, денег было немного, но все-таки каждый раз он возвращался домой с одной-двумя книгами. Те же заветные книги, которые он откладывал и припрятывал до лучших времен, все еще лежали на полках букинистов и покрывались пылью, потому что лучшие времена в Ленькиной жизни все еще не наступили. ...Однажды, получив от матери в подарок пятнадцать миллионов рублей, он зашел после школы к знакомому букинисту. - Здорово, читатель-покупатель! - приветствовал его старик-книжник. - Новый товар получил. Иди, покопайся, может быть, что-нибудь отберешь... Ленька спустился по железной винтовой лесенке в тесный полутемный подвал. Новый товар, о котором говорил букинист, оказался огромной кучей старых, антикварных книг, свезенных сюда из какой-нибудь барской усадьбы или особняка. Книги были в толстых кожаных переплетах, от них удивительно вкусно пахло: плесенью, типографской краской, свечным нагаром и еще чем-то неуловимо тонким и изящным, чем пахнут только очень старые, уже тронутые временем книги. Здесь были и Тредьяковский, и Сумароков, и Дидеротовская "Энциклопедия", и первое издание "Илиады" в переводе Гнедича, и Фома Кемпийский 1784 года издания{250}, и масса французских и немецких книг с отличными старинными гравюрами. У Леньки разбежались глаза. Особенно захотелось ему купить маленькие аппетитные томики "Плутарха для юношества"... Плутарха он никогда не читал, помнил, что эти книги были когда-то в библиотеке Волкова, но те были скучные на вид, современной печати, а здесь - плюшаровское издание начала XIX века, на синеватой с водяными знаками бумаге, переплетенное в рыжую свиную кожу. В издании не хватало одного тома, поэтому букинист отдавал сто за бесценок: все одиннадцать томов за пятьдесят миллионов рублей. У Леньки на руках было всего пятнадцать миллионов. - Нет, это мало, - покачал головой старик. Потом подумал, полистал книгу и сказал: - Ладно, так и быть, бери в кредит. Остальные занесешь после. Ты у меня покупатель постоянный. Я тебе верю. Предложение было соблазнительное. Но Ленька не сразу решился взять книги. Где же он достанет столько денег? И хорошо и честно ли это - брать в долг, не зная, сумеешь ли вовремя уплатить его? - Я ведь раньше, чем через неделю, вам заплатить не смогу, - сказал он букинисту. - А может быть, даже через две недели... - Ну, что ж, - сказал букинист. - Через неделю сорок миллионов заплатишь. А через две недели пятьдесят. Деньги-то, они, сам знаешь, в цене падают... Бери, ладно, чего там... Торговец связал бечевкой все одиннадцать томиков. Ленька отдал ему пятнадцать миллионов, простился и выбрался по железной лесенке наверх. После темного подвала на улице было необыкновенно светло. Падал пушистый снежок. Но на душе у Леньки было не очень ясно. Он уже не рад был своей покупке и ругал себя за легкомыслие и малодушие. А тут еще эта встреча подвернулась. Он переходил на перекрестке улицу и вдруг услышал у себя над головой голос, который заставил его вздрогнуть: - Эй, кум! Поберегись!.. Ленька съежился, не оглядываясь перебежал улицу, свернул за угол и с бьющимся сердцем прижался к стене. Только через минуту он решился осторожно выглянуть. По Садовой в сторону Покрова ехал извозчик. У Подьяческой он свернул на трамвайные рельсы, обогнал нагруженную ящиками тележку, и Ленька издали узнал сгорбленную спину и зеленую жилетку Захара Ивановича. Он почувствовал, что щеки его краснеют. С какой стати он прятался от этого доброго и несчастного старика? Может быть, догнать его? Но что он ему скажет? И что скажет ему Захар Иванович? Пожалуй, он только одно и может сказать: "Эх, - скажет, - Леня, Леня... Нехорошо ты, братец мой, поступил! Натворил делов, набедокурил, а меня, старика, отвечать за себя заставил..." ...Домой Ленька вернулся мрачный. Но, раздеваясь в коридоре, он услышал за дверью Стешин голос. И сразу на душе у него потеплело. Стеша сидела за круглым столом под абажуром и учила Лялю вязать крючком. - Эх, ты, - говорила она. - По три, по три петельки надо захватывать, а не по две... - Здравствуйте, Стеша! - еще из дверей крикнул Ленька. - А-а, Книжный шкаф пришел!.. Ну, здравствуй, иди сюда... Что это мокрый такой? Фу, и меня всю вымочил. Снег идет? - Да, что-то сыплется. - Боже ты мой!.. Книг-то, книг! Откуда это? - Купил, - сказал Ленька, краснея. - Купил? Ишь ты, какой богатый стал. Что это? В кожаном... Священное что-нибудь? - Нет... Это - называется Плутарх. История. - Ах, история? Древняя или какая? - Да, древняя. - Ну, что хорошо. А я вон тебе - тоже принесла. - Что? - поискал глазами Ленька. - Подарочек. Вон, возьми, на шифоньерке лежат. "Дон-Кихот Ламанчский" - читал? - Читал, - сказал Ленька. - Только я давно и в сокращенном издании. - Ну, а этот уж небось не в сокращенном. Эва какие толстенные. - А мне тоненькую Стеша принесла. Зато вон какую! - похвасталась Ляля, показывая над столом "Крокодил" Корнея Чуковского. - А что это ты, кавалер, как будто нос повесил? - сказала Стеша, приглядываясь к Леньке. - Случилось что-нибудь? - Нет, - сказал Ленька, перелистывая книгу. - В школе-то у тебя как? Идет? - Ничего. - Ничего или хорошо? Ленька вздохнул и захлопнул книгу. - Учусь довольно прилично, неудов нет, а вообще... - Что вообще? - А вообще довольно паршиво. Он хотел рассказать Стеше о своем столкновении с Прейснером и обо всем, что с ним случилось, но при Ляле постеснялся. - Ребята, в общем, неважные, - сказал он, присаживаясь к столу. - Как это неважные? А ты сам-то что - важный? - И я неважный... Стеша испытующе смотрела на него. - Лялечка, - сказала она, обращаясь к девочке. - Ты бы, деточка, чайком угостила нас, а? - Хорошо, - сказала, вылезая из-за стола, Ляля. - Только я примус не умею разжигать. - А ты приготовь чайничек, налей воду, а я сейчас приду - помогу тебе. Ляля взяла чайник и ушла на кухню, бросив из дверей понимающий и довольно ехидный взгляд на брата. Стеша прикрыла за нею дверь и вернулась к столу. - Обижают? - спросила она, присаживаясь рядом с Ленькой и заглядывая ему в глаза. - Кто? - не понял Ленька. - Ребята. - Положим, - пробормотал он, смущаясь. - Не очень-то я боюсь этих гогочек. - Каких гогочек? Что еще за выражения? - Ну, факт, что гогочек... И Ленька рассказал Стеше о тех старорежимных нравах, которые царят у них в школе. О Прейснере же и о том, что его назвали "вором" и "колонистом", он почему-то и Стеше не решился сказать. Стеша выслушала его и нахмурилась. - Ну что ж, - сказала она. - Картина знакомая. Комсомол-то хоть у вас в школе есть? - Нет. Не знаю, впрочем... Кажется, нет. Она еще похмурилась, помолчала, подумала и сказала: - Вот, Лешенька, дорогой, поэтому нам и нужно с тобой учиться. Образование нам нужно с боя брать, как... ну, я не знаю, как, что ли, наши давеча Кронштадт взяли. С этой буржуйской интеллигенцией, с бобочками или с гогочками, как ты говоришь, каши не сваришь. Их долго еще, - ох, как долго - перевоспитывать придется. А нам, я уже тебе говорила, своя, пролетарская, советская интеллигенция нужна. - Да, но ведь я же не пролетарий, - мрачно усмехнулся Ленька. - Ты-то? Стеша, прищурившись, посмотрела на мальчика, как бы прикидывая на глазок его классовую принадлежность. - Да, - рассмеялась она. - Пролетарий из тебя пока что не вышел. В настоящий момент ты скорее всего являешься деклассированной личностью. А это что значит? - сказала она серьезно. - Это значит - к какому берегу пристал, на том и стоять будешь. А ведь ты уже давно выбрал, к какому берегу плыть? А? Ведь знаю, выбрал ведь, правда? Ленька молчал, опустив голову. - Понимаешь, о чем я говорю? - Понимаю, - сказал он. - Выбрал, конечно. Но только ведь я, Стеша, плаваю довольно паршиво. - Потонуть боишься или не доплыть? Она улыбнулась, похлопала мальчика по руке. - Ничего, казак, доплывешь, не бойся. Не в такое время живешь, не дадут тебе потонуть, вытащат, поддержат... Да и плавать, дорогой, тоже нужно учиться... Правильно ведь? - Правильно. - А ты, Лешенька, знаешь что? - сказала Стеша, наклоняясь к Леньке. - Ты всегда, когда тебе трудно бывает, - бери пример с нашей партии. Учись у нее. Ведь ты подумай, чего только с нами, большевиками, не делали! И в тюрьмах наших товарищей гноили, и на каторгу ссылали, и травили их... и клеветали... и шпионами и бунтовщиками... и по-всякому называли. А ведь люди все это выдержали... А? Доплыли ведь и дальше плывем. А ведь море перед нами широкое. А у тебя что? У тебя пустячки... Стеша еще раз улыбнулась и погладила Ленькины вихры. - Выплывешь, казак. Выплывешь, не бойся. А на этих гогочек ты плюнь. Дразнить будут - не слушай. Учись, и все. ...Ленька учился. В школу он пришел не с самого начала года, по многим предметам ему пришлось догонять класс, и все-таки за все полтора месяца, что он пробыл "у Гердер", он не получил ни одной плохой отметки. А хорошие отметки получать было нелегко. Он видел, что за такой же ответ, а часто и за более слабый Прейснеру или кому-нибудь еще из компании "гогочек" учителя ставили более высокие баллы, чем ему, Шнеерзону или очень способному и начитанному Феде Янову. Учителя придирались. Он чувствовал это на каждом шагу. Особенно невзлюбила его сама Гердериха, преподававшая в классе "Д" русскую историю. Эта высокая и прямая, как телеграфный столб, дама с золоченым пенсне на длинном угреватом носу смотрела на него, насмешливо прищурив маленькие слоновьи глазки. Вызывала она его чаще других. И как бы хорошо Ленька ни ответил, какую бы отметку она ему ни ставила, отпускала она его от доски с таким презрительным видом, как будто Ленька напорол несусветную чушь и заслуживает самой суровой кары. - Садис-с, - говорила она зловеще и с такой силой встряхивала над чернильницей перо, что страшно было за ее белые манжетки и за такой же белый гофрированный нагрудничек. С одноклассниками у Леньки отношения не изменились. Он дружил с Шнеерзоном, с Котелевым, с Федей Яновым, а на остальных старался не обращать внимания. Но его не оставляли в покое. Дней через пять после разговора со Стешей, придя перед самым звонком в класс, он заметил, что на него как-то особенно значительно посматривают. Когда он засовывал в ящик сумку, из парты выпала какая-то бумажка. На вырванном из тетради клетчатом листке жирными лиловыми чернилами было написано: Ябеда!!! - Что это? - удивился Ленька. - Это ты? - спросил он у Шнеерзона. Изя выпучил глаза. - Ты что - с ума сошел? Ленька перевернул листок, ничего там не обнаружил, скомкал его и сунул в карман. Он даже не обиделся и не рассердился. Кем-кем, а уж ябедой он никогда не был. Но все-таки ему было интересно: чьих рук это дело? Проходя в перемену мимо прейснеровской парты, он внимательно посмотрел на редактора. Прейснер прищурился, усмехнулся и отвел глаза. "Понятно", - подумал Ленька, хотя ничего понятного в этой истории для него не было. ...А следующий день оказался последним днем его пребывания в школе. После большой перемены, когда уже отзвенел звонок на уроки, он возвращался из уборной в класс. Пробегая через актовый зал, он увидел сцену, которая заставила его остановиться. У стены возилось несколько мальчишек-старшеклассников. Долговязый лохматый парень в вельветовой толстовке, забравшись на плечи товарищу, переворачивал вниз головой портрет Карла Маркса. Остальные, воровато озираясь и хихикая, толпились вокруг. Ленька почувствовал, как у него от гнева застучало в висках. - Вы что делаете... сволочи?!! - закричал он, кидаясь в самую гущу этой маленькой толпы. Парень, который придерживал долговязого, оглянулся и отпустил руки. Пирамида рухнула. Все испуганно и растерянно смотрели на Леньку. - А ну - повесь на место... сию же минуту! Слышишь? - накинулся он на долговязого, который, сморщившись, потирал ушибленное колено. - А ты кто такой? - спросили у него за спиной. - Что еще за барбос бешеный выскочил? - А ну, дай ему, ребята! Ленька повернулся к тому, кто это крикнул, но в это время долговязый вскочил и ударил его кулаком в затылок. Ленька поскользнулся на гладком паркете и чуть не упал. Его еще раз больно стукнули. В гл