проводительные документы! Новости были одна печальнее другой, и парочка приуныла. Потом постепенно к мысли об уходе привыкли. Горе стало казаться привычным, и преступники уже перестали считать себя шкидцами. На третий или четвертый день ожидания Янкель предложил: - Давай выпустим прощальный номер "Зеркала". Японец согласился. Нелегко было делать последнюю газету. Японец написал забавный фельетон под названием "Гроза огородов". Читая, оба смеялись над злополучными похождениями двух бандитов, а когда прочли, задумались. Грустно стало. Фельетон пустили гвоздем номера. Это было своевременно. Вопрос о переводе Янкеля и Японца был злободневным вопросом, и вопросом спорным. На педагогическом совете мнения разделились. Одни стояли за перевод ребят в лавру, другие за оставление. Янкель украсил фельетон карикатурами, потом написал грустное лирическое стихотворение - описание осени. Принес стихотворение и Финкельштейн - Кобчик, - недавно появившийся, но уже знаменитый в Шкиде поэт. Прибавили ряд заметок, и наконец прощальный номер вышел. Об отъезде в газете не было ни слова, но номер вышел на этот раз невеселый. Наконец наступил последний день. Янкелю и Японцу выдали белье и велели собираться. Серое, тусклое утро стояло за окном, накрапывал дождь, но когда одетые в пальто и сапоги ребята уложили свои пожитки и вышли на веранду, вся Шкида дожидалась их там. Ребята попрощались. Вышел Викниксор, сухо бросил: - Пошли. Вот уже и Петергофское шоссе. Блестят влажные трамвайные рельсы. В последний раз оглянулись ребята на дачу, где оставили своих товарищей, халдеев и - "Зеркало", любимое детище, взращенное их собственными руками... Сели в трамвай. Всю дорогу Викниксор молчал. У Нарвских ворот ребята вылезли, ожидая дальнейших распоряжений. Викниксор, не глядя на них, процедил: - Зайдем в школу. Пошли по знакомым улицам. В городе осень чувствовалась еще больше. Панели потемнели от дождя и грязи, с крыш капала вода, хотя дождя уже не было. Показалось знакомое желтое здание Шкиды. Сердца у ребят екнули. Они прошли двор, поднялись по лестнице во второй этаж. Дверь открыл дворник. Шаги непривычно гулко отдавались в пустынных комнатах. Странно выглядели пустые, мертвые классы, где зимой ни одной минуты не было тихо, где постоянно был слышен визг, хохот, треск парт, пение. Викниксор оставил ребят и прошел к себе в кабинет. Янкель и Японец переглянулись. Жалко было расставаться со Шкидой, к которой они так привыкли, а теперь стало и совсем невтерпеж - особенно когда они увидели знакомые парты с вырезанными ножиком надписями "Янкель-дурак", "Япошка-картошка". Оскорбительные когда-то слова вдруг приобрели необычайную прелесть. Ребята долго разглядывали эти надписи. Потом Янкель умиленно произнес: - Это Воробей вырезал. - Да, это он, - мечтательно поддакнул Японец и вдруг посмотрел на товарища и сказал: - Давай попытаемся? Может, оставит, Янкель понял. Раздались шаги. Вошел Викниксор, Он деловито осмотрел комнату и сказал: - Парты запылились. Возьмите тряпки и вытрите хорошенько. Ребята кинулись на кухню, принесли мокрые тряпки и стали обтирать парты. Кончив, твердо решили: - Пойдем к Викниксору, попытаемся. На робкий стук последовало: - Войдите. Увидев ребят, Викниксор встал. - Виктор Николаевич, вы, может, оставите нас? - заканючил Янкель. - Оставите, может? - как эхо повторил Еонин. Викниксор строго посмотрел через головы ребят куда-то в угол, пошевелил губами и спокойно сказал: - Да, я вас оставляю. За вас поручилась вся школа, а сюда я вас привез только для того, чтобы вы почистили помещение к приезду школы. Завтра она переезжает с дачи. * * * Шкида переехала с треском. Едва трамвайные платформы остановились у дома и ребята начали разгрузку, уличная шпана окружила их. - Эге-ге! Приютские крысы приехали. - Крысы приехали! - Эй вы, голодные! Крысенята!.. Воробей возмутился и подскочил к одному, особенно старавшемуся. - Как ты сказал, стерва? Повтори! Тот усмехнулся и, заложив руки в карманы, поглядел в сторону своих. - А вот как сказал, так и сказал. - А ну, повтори! - Голодные крысы! В следующее мгновение кулак Воробья беззвучно прилип к носу противника. Брызнула кровь. -- А-а-а! Наших бить! Шпана смяла Воробья, но подоспела выручка. Шкидцев было больше. Они замкнули круг, и началась драка. Шпана сразу же оказалась в невыгодном положении. Их окружили плотной стеной. Сперва они бились отчаянно храбро, но скоро из десятка храбрецов половина лежала, а вторая половина уже не дралась, а только заслонялась руками от сыпавшихся ударов. - О-ой! Больно! - Хватит! - Не бейте! Шкида уже не слышала стонов. Она рассвирепела, и десятки рук по-прежнему без жалости опускались на головы врагов. Побоище прекратил Викниксор. Увидев из окна, что питомцы его дерутся, он выскочил, взбешенный, на улицу, однако при виде его шкидцы брызнули во все стороны, оставив на поле битвы лишь избитых противников и Воробья, который был здорово помят и даже не в силах был убежать. Это событие имело свои последствия. Едва шкидцы устроились и расставили в здании мебель, как получился приказ заведующего: "Никого гулять не выпускать". Ребята приуныли, пробовали протестовать, но приказ отменен не был. А на следующий день законодательство республики Шкид обогатилось двумя новыми параграфами. В этот день состоялось общее собрание, на которое Викниксор явился с огромной толстой книгой в руках. Притихшая аудитория с испуганным видом уставилась на эту глыбу в черном коленкоровом переплете, а заведующий поднял книгу над головой, открыл ее и показал всем первый лист, на котором акварельными красками было четко выведено: ЛЕТОПИСЬ ШКОЛЫ ИМЕНИ ДОСТОЕВСКОГО - Ребята, - торжественно начал Викниксор. - Отныне у нас будет школьная "Летопись". Сюда будут записываться замечания воспитанникам, все ваши проступки будут отмечаться здесь, в этой книге. Все провинности, все безобразия воспитанников будут на учете у педагогов; по книге мы будем судить о вашем поведении. Бойтесь попасть в "Летопись", это позорная книга, и нам неприятно будет открывать ее лишний раз. Однако сегодня же при вас я вынужден сделать первую запись. Викниксор достал карандаш и, отчетливо произнося вслух каждое слово, записал на чистом, девственном листе: "Черных уличен в попытке присвоить казенные краски". Ребята притихли, и все взоры обратились на Янкеля. А Янкель опустил глаза, не зная, огорчаться ему или радоваться, что его имя первым попало в этот исторический документ. Возражать Викниксору он не мог. Накануне, когда переносили вещи, Гришка с особенным рвением таскал по лестнице тюки с одеялами и подушками, связки книг, посуду и другое школьное имущество. В коридоре, у входа в учительскую, один из пакетов развязался и оттуда выпали два начатых тюбика краски. Будь это что-нибудь другое - может быть, Янкель и задумался бы, но перед этим соблазном его сердце художника устоять не могло. Он сунул тюбики в карман и в тот же миг услыхал над головой голос Викниксора. - Что у тебя в кармане, Черных? Янкелю ничего не оставалось делать, как извлечь из кармана злополучные тюбики. Викниксор взял тюбики, брезгливо посмотрел на Черных и сказал: - Неужели ты, каналья, успел забыть, что тебя только что простили и что тебе угрожал перевод в реформаторий?! - Они сами упали, Виктор Николаевич, - пролепетал Янкель. - Упали в карман? Викниксор приказал Янкелю немедленно отправляться в класс. Просить извинения на этот раз Янкель и не пытался. Никому не сказав о случившемся, он прошел в класс и весь вечер пребывал в самом ужасном унынии. Но вот миновала томительная бессонная ночь, наступил следующий день, и Янкель начал понемногу успокаиваться: может быть, Викниксор в суматохе забыл о нем? Оказалось, однако, что Викниксор не забыл. И теперь Янкель сидел под устремленными на него взглядами ребят и думал, что отделался он, пожалуй, дешево. А Викниксор записью в "Летопись" не ограничился. Расхаживая по столовой с толстенной книгой в руках, он, чтобы внушить трепет и уважение к этой книге, растолковывал воспитанникам смысл и значение только что сделанного замечания. - Вот я записал Черных, ребята: Черных хотел присвоить краски. Эта запись останется в "Летописи" навсегда. Кто знает, может быть, когда-нибудь впоследствии Черных сделается знаменитым художником. И вот он будет сидеть в кругу своих знакомых и почитателей, и вдруг появится "Летопись". Кто-нибудь откроет ее и прочтет: "Черных уличен в попытке присвоить казенные краски". Тогда все отшатнутся от него, ему скажут: "Ты вор - тебе нет места среди честных людей". Викниксор вдохновляется, но, вдруг вспомнив что-то, оставляет бедного Янкеля в покое и говорит: - Да, ребята, я отвлекся. Кроме "Летописи", у нас вводятся также и разряды. Вы хотите знать, что это такое? Это, так сказать, мерка вашего поведения. Разрядов у нас будет пять. В первом разряде будут числиться те ученики, которые в течение месяца не получат ни одного замечания в "Летописи". Перворазрядник - это примерный воспитанник, образец, на который все мы должны равняться. Он будет среди прочих в положении привилегированном. Перворазрядники беспрепятственно пользуются установленным отпуском, в вакационные часы они свободно ходят на прогулку, перворазрядники в первую очередь ходят в театры и в кинематограф, получают лучшее белье, обувь и одежду. - Аристократия, одним словом, - с ехидным смешком выкрикнул с места Япошка. - Да, если хочешь - это аристократия. Но аристократия не по крови, не наследственная, не паразитическая, а получившая свои привилегии по заслугам, добившаяся их честным трудом и примерным поведением. Желаю тебе, кстати, Еонин, стать когда-нибудь таким аристократом. - Где уж нам уж, - деликатно ухмыльнулся Японец. - Теперь выясним, что такое второй разряд, - продолжал Викниксор. - Второй разряд - это ученики, не получившие замечания в течение недели. Второй разряд тоже пользуется правом свободных прогулок и отпусков, все же остальное он получает во вторую очередь, после перворазрядников. Для того чтобы попасть в первый разряд, нужно месяц пробыть во втором без замечания. Третий разряд - это середняки, ребята, получившие одно или два не очень серьезных замечания, но третий разряд уже лишается права свободных прогулок, третьеразрядники ходят только в отпуск. Из третьего разряда во второй воспитанник переводится в том случае, если в течение недели у него не было замечаний, если же есть хоть одно замечание, он по-прежнему остается в третьем. Шкидцы сидели придавленные и ошарашенные. Они не знали, что эта громоздкая на первый взгляд система очень скоро войдет в их повседневный быт и станет понятной каждому из них - от первоклассника до "старичка". А Викниксор продолжал растолковывать новый шкидский "табель о рангах"; - Теперь дальше. Все, кто получил свыше трех замечаний за неделю, попадают в штрафной разряд - четвертый - и на неделю лишаются отпусков и прогулок. Но... - Викниксор многозначительно поднял брови. - Но если за неделю пребывания в штрафном, четвертом разряде воспитанник не получит ни одного замечания, он снова поднимается в третий. Понятно? - Понятно, - отозвались не очень дружные голоса. - А пятый? - спросил кто-то. - Да, ребята, - сказал Викниксор, и брови его снова поползли вверх. - Остается пятый разряд. Пятый разряд - это особый разряд. В него попадают воры и хулиганы. Кто проворуется, того мы не только лишаем на месяц отпусков и прогулок, мы изолируем его от остальных воспитанников, а в тетрадях его будет стоять буква "В". Янкель похолодел. Безобидное замечание в "Летописи" вдруг сразу приобрело страшный, угрожающий смысл. Он плохо слышал, о чем говорил Викниксор дальше. А тот говорил много и долго. Между прочим, он объявил, что, кроме общих собраний, в школе учреждаются еще и еженедельные классные, на которых воспитатели в присутствии учеников будут производить пересортировку в разрядах. Тут же были установлены дни - особые для каждого класса, - когда должна происходить эта пересортировка. И вот в ближайшую пятницу в четвертом отделении состоялось собрание, на котором отделенный воспитатель Алникпоп объявил, кто в какой разряд попадет. Большинство, не успевшее еще заработать замечаний, оказалось во втором разряде. В списке третьеразрядников числились Янкель и Воробей. В четвертый разряд попал Япошка, умудрившийся за неделю получить пять замечаний, и все "за дерзость и грубость". Тут же на собрании он заработал новое замечание, так как публично назвал новую викниксоровскую систему "халдейскими штучками". Янкель, к удивлению товарищей, ликовал. Зато рвал на себе волосы от обиды и негодования бедный Воробышек, получивший единственное замечание "за драку на улице", за ту самую драку, в которой он и без того потерпел самый большой урон. Остальные ждали, что будет дальше, куда понесет их судьба и собственное поведение: наверх или вниз? С "Летописью" - зоркой, как часовой, - начала свой новый учебный год Шкида. Лето прошло... КАУФМАН ФОН ОФЕНБАХ Шкида на досуге. - Барон в полупердончике. - Воспоминания бывшего кадета. - О Николае Втором и просвирке с маслом. - Кауфман. - Держиморда, любящий кошек. В классе четвертого отделения слабо мерцают угольные лампочки... Но стенам прыгают серые бесформенные тени. У раскаленной печки сидят Мамочка, Янкель и Цыган. Они вполголоса разговаривают и, по очереди затягиваясь папиросным окурком, пускают дым в узкое жерло топки. Пламя топящейся печки бросает на их лица красный заревой отсвет. Остальные шкидцы разбрелись по разным углам класса; обладающие хорошим зрением читают, другие бузят - возятся, третьи, прикрывшись досками парт, дуются в очко. Горбушка играет с Воробьем в шахматы, получает мат за матом и по неопытности не ведает, что Воробей его надувает. Данилов и Ворона, усевшись на пол у классной доски, нашли игру, более для себя интересную - "ножички", - бросают по очереди перочинный нож. - С ладошки! - кричит Ворона и подбрасывает нож. Нож впивается в зашарпанную доску пола. Потом бросает Данилов. У него - промах. - С мизинчика! - снова кричит Ворона и опять вбивает нож. Сделав несколько удачных бросков, он разницу прощелкивает Данилову по лбу крепкими, звонкими щелчками. Широкоплечий Данилов, нагнув голову, тупо смотрит в пол, при каждом щелчке вздрагивает и моргает. В классе не шумно, но и не тихо, - голоса сливаются в неровный гул... Заходит воспитатель... Он нюхает воздух, замечает дым и спрашивает: - Кто курил? Никто не отвечает. - Класс будет записан, - объявляет халдей и выходит, После его ухода игры прекращаются, все начинают скулить на тройку, сидящую у печки. Те в свою очередь огрызаются на играющих в очко. Золотушный камчадал Соколов, по кличке Пьер, кончив чтение, подходит к играющим в шахматы и начинает приставать к Воробью. - Уйди, - говорит Воробей. - Никак нет-с, - отвечает Пьер. - В зубы дам. - Дай-с. Но щуплый Воробей в зубы не дает, а углубляется в обдумывание хода. Пьеру становится скучно, он садится за парту и, пристукивая доской, начинает петь: Спи, дитя мое родное, Бог твой сон хранит... Твоя мама-машинистка По ночам не спит. Брат ее убит в Кронштадте, Мальчик молодой... В это время в классе появляется Викниксор. Все вскакивают. Картежники украдкой подбирают рассыпавшиеся по полу карты, а Янкель, не успевший спрятать папиросу, тушит ее носком сапога. Вместе с Викниксором в класс вошел здоровенный детина, одетый в узкий, с золотыми пуговицами, мундирчик... Мундир у детины маленький, а сам детина большой, поэтому рукава едва доходят ему до локтя, а на животе отсутствует золотая пуговица и зияет прореха. - Новый воспитанник, - говорит Викниксор. - Мстислав Офенбах... Мальчик развитой и сильный. Обижать не будете... Правда, мальчик? - У-гу, - мычит Офенбах таким басом, что не верится, будто голос этот принадлежит ему, а не тридцатилетнему мужчине. - Мальчик, - насмешливо шепчет кто-то, - ничего себе мальчик. Небось сильнее Цыгана... Когда Викниксор уходит, все обступают новичка. - За что пригнали? - любопытствует Япошка. - Бузил... дома, - басит Офенбах. - Меня мильтоны вели, так бы не пошел. Он улыбается. Улыбка у него детская, не подходящая к мужественному, грубому лицу.. Сразу все почему-то решают, что Офенбах хотя и сильный, но незлой. - Сколько тебе лет? - спрашивает Цыган, уже почуявший в новичке конкурента по силе. - Четырнадцать, - отвечает Офенбах. - Сегодня как раз именинник... Это мне мамаша подарочек сделала, что пригнала сюда. Он осматривает серые стены класса и грустно усмехается. - Ничего, - говорит Японец. - Подарочек не так уж плох... Сживемся. - Неужели тебе четырнадцать лет? - задумчиво говорит Янкель. - Четырнадцать лет, а вид гужбанский - прямо купец приволжский какой-то. - И верно, - говорит Воробей. - Купец... - Купец, - подхватывает Горбушка. - Купец, - ухмыляется Офенбах, не ведая, что получает эту кличку навеки. - А что это у тебя за полупердончик? - спрашивает Янкель, указывая на мундир. - Это - кадетская форма, - отвечает Купец. - Я ведь до революции в кадетском учился. В Петергофском, потом в Орловском. - Эге! - восклицает Янкель. - Значит, благородного происхождения? - Да, - отвечает Купец, но без всякой гордости, - благородного... Отец мой офицер, барон остзейский... Фамилия-то моя полная - Вольф фон Офенбах. - Барон?!. - ржет Янкель. - Здорово!.. - Да только жизнь-то моя не лучше вашей, - говорит Купец, - тоже с детства дома не живу. - Ладно, - заявляет Япошка. - Пускай ты барон, нас не касается. У нас - равноправие. Потом все усаживаются к печке. Купец садится, как индейский вождь, посредине на ломаный табурет. Он чувствует, что все смотрят на него, самодовольно улыбается и щурит и без того узкие глаза. - Значит, ты тово... кадет? - спрашивает Янкель. - Кадет, - отвечает Купец и, ухмыляясь, добавляет: - Бывший. Несколько мгновений длится молчание. Потом Мамочка тонким, пискливым голосом спрашивает: - У вас ведь все князья да бароны обучались... Да? - Фактически, - басит Купец, - все дворянского звания. Не ниже. - Ишь ты, - говорит Воробей. - Князей, значит, видел. За ручку, может быть, здоровался. - И не только князей. Я и самого Николая видел. - Николая? - восклицает Горбушка. - Царя! - Очень даже просто. Он к нам в корпус приезжал, а потом я его часто видел, когда в дворцовой церкви в алтаре прислуживал. Эх, жисть тогда была - малина земляничная!.. Купец вздыхает: - Просвирками питался! - Просвирками? - Да, просвирками, - говорит Купец. - Вкусные просвирки были в дворцовой церкви, замечательные просвирки. Напихаешь их, бывало, штук двадцать за пазуху, а после с товарищами жрешь. С маслом ели. Вкусно... Он мечтательно проводит рукою по лбу и снова вздыхает: - Только засыпался очень неприятно! - Расскажи, - говорит Японец. - Расскажи, расскажи! - подхватывают ребята. И Купец начинает: - Обыкновенно я, значит, в корпус таскал просвирки, - там их и шамали... А тут пожадничал, захватил маслица, думаю - в алтаре, где-нибудь в ризнице, позавтракаю. Ну вот... На амвоне служба идет, дьякон "Спаси, господи, люди..." запевает, а я перочинный ножичек вынул и просвирочки разрезаю. Нарезал штук пять, маслом намазал, склеил, хотел за пазуху класть, а тут, значит, батюшка, отец Веньямин, входит, чтоб ему пусто... Ну я, конечно, все просвирки на блюдо и глаза в потолок. А он меня на дворцовую кухню за кипятком для причастия посылает. Прихожу оттуда с кипятком - нет просвирок, унесли уже. Сдрейфил я здорово. Все сидел в ризнице и дрожал. А потом батя входит. В руках просвирка. Рука трясется, как студень. "Это что такое? - спрашивает. - А?" Ну, безусловно, меня в три шеи, и в корпусе, в карцере, двое суток пропрел. Оказывается, батя Николаю, самодержцу всероссийскому, стал подавать просвирку, а половинка отклеилась - и на пол... Конфузу, говорят, было... Потеха! Ребята хохочут. В это время трещит звонок. - Спать хряемте, - говорит Воробей. - Что это? - удивляется Купец. - Так рано спать? - Да, - отвечает Японец. - У нас законы суровые. Хотя не суровее, конечно, кадетских, а все-таки... В спальне вспоминают, что Купец не получил от кастелянши постельное белье. Кастелянша работает до шести часов, и позже белье не получить. - Пустяки, - говорит Японец. - Соберем с бору по сосенке... Выспится. Коек пустых много, собирают белье: кто подушку, кто одеяло, кто простыню дает. Из подушек делают матрац, и постель у Купца получается не хуже, чем у других. Купец укладывается, завертывается в серое мохнатое одеяло и басит: - Спокойной ночи, робя! Потом засыпает, храпит, как боров, и не слышит приглушенных разговоров ребят, которые тянутся за полночь... Утром дежурный проходит по спальне, звонит в серебристый колокольчик. Воспитанники вскакивают, быстро одеваются и бегут в умывальню. Когда вся спальня уже на ногах, все постели убраны, одеяла сложены вчетверо и лежат на подушках, дежурный замечает, что новый воспитанник четвертого отделения спит. Дежурный - первоклассник Козлов, маленький, гнусавый, - бежит к офенбаховской кровати и звонит над самым ухом Купца. Тот просыпается, вскакивает и недоумевающе смотрит в лицо дежурного. - Ты чего, сволочь? - Вставай, пора... Все уже встали, чай идут пить. Купец скверно ругается, снова залезает под одеяло и поворачивается спиной к Козлову. - Да вставай же! - тянет Козел. Ему попадет, он получит запись в "Летопись", если не все воспитанники будут разбужены. - Вставай, ты... - гнусит он. Купец внезапно вскакивает, сбрасывает с себя одеяло и с размаху ударяет Козла по щеке. Козел взвизгивает, хватается за щеку и, выбегая из спальни, кричит: - Накачу! Будешь драться, сволочь! Но жаловаться Козел не идет - фискалов в Шкиде не любят. Через минуту Козел возвращается в спальню с Японцем, призванным для воздействия на Купца. - Эй, барон, вставай! - говорит Японец, дергая Купца за плечо. Купец высовывает голову из-под одеяла. - Пошли вы подальше, а не то... Но он уже проснулся. - Что будите-то? - хмуро басит он. - Который час? - Восемь, начало девятого, - отвечает Японец. - Черт, - тянет Купец, но уже добродушно. - Раненько же вас поднимают. У нас в корпусе и то полдевятого зимой будили. - Ладно, - говорит Японец, - вставай. - А я вот раз дядьку избил, - вспоминает Купец. - Кузьмичом звали. Уж зорю проиграли, а я сплю... Он меня будит. А я ему раз - в ухо... Купец мечтательно улыбается и высовывает из-под одеяла ноги. - Идем умываться, - говорит Японец, когда Купец, напялив мундирчик, застегивает сохранившиеся на нем золотые пуговицы. В умывальне домываются лишь два человека. Костец стоит у окна и отмечает в тетрадке птичками вымывшихся. - Как фамилия? - спрашивает он у Купца, потом добавляет: - Сними куртку. Купец нехотя снимает мундир и нехотя, лениво ополаскивает лицо и шею. Халдей осматривает вымывшегося для первого раза снисходительно и ставит в тетрадь птичку. - Ну, ребята, - говорит после чая товарищам Японец. - Барон-то наш - вышибалистый... Держимордой будет, хотя и добродушен. А добродушие Купца выясняется в тот же день. Купец идет в гардеробную получать белье. Там он снимает с себя кадетский мундир и потрепанные брюки клеш и облачается в казенное - холщовые рубаху и штаны. Кастелянша Лимкор (Лимонная корочка) или Амвон (Американская вонючка) - старая дева, любящая подчас от скуки побеседовать с воспитанниками, - расспрашивает Купца о его жизни. - Животных любишь? - спрашивает она, сама страстно обожающая собак и кошек. - Люблю, - отвечает Купец. - Я всех животных люблю - и собак, и кошек, и людей. Амвон рассказывает об этом воспитателям, а те товарищам Купца. За Купцом остается репутация сильного, вспыльчивого, но добродушного парня. В Шкиде, а особенно в четвертом отделении, он получает диктаторские полномочия и пользуется большим влиянием в делах, решающихся силой. Однокашники зовут его шутливо-почтительно Купа, а воспитатели - "лодырем первой гильдии". Учиться Купец не любит. ПОЖАР Юбилейный банкет. - Уголек из буржуйки. - Живой повойник. - Руки вверх. - Драма с дверной ручкой. - Обгорелое детище. - Новое "Зеркало". Десять часов вечера. Хрипло пробрякали часы. Звенит звонок. Утомленная длинным, слепым зимним днем с бесконечными уроками и ноской дров, Шкида идет спать. Затихает здание, погружаясь в дремоту. Дежурная воспитательница - немка Эланлюм - очень довольна. Сегодня воспитанники не бузят. Сегодня они бесшумно укладываются в постели и сразу засыпают. Не слышно диких выкриков, никто не дерется подушками, все вдруг стали послушными, спокойными и тихими... Такое настроение у воспитанников бывает редко, и Эланлюм чрезвычайно рада, что это случилось как раз в ее дежурство. Ее помощник - воспитатель, полный, белокурый, женоподобный мужчина, по прозвищу Шершавый, - уже спит. Шершавый - скверный воспитатель из породы "мягкотелых". Он благодушен, не быстр в движениях и близорук, - это позволяет шкидцам в его присутствии бузить до бесчувствия. Сегодня Шершавый утомлен. Он не только воспитатель, но и фельдшер, лекпом, лекарский помощник. Сегодня был медицинский осмотр, и Шершавый очень устал, перещупав и перестукав полсотни воспитанников. Шершавый спит, но Эланлюм не сердится на него. Ей кажется, что она и без помощника уложила всех спать. Эланлюм смотрит на часы - четверть одиннадцатого. Она решает еще раз обойти здание, заходит в четвертый класс и застревает в дверях. Весь класс сидит на партах. Вид у ребят заговорщицкий. При входе немки все вскакивают и замирают, потом к ней подходит Еонин и с не свойственной ему робостью говорит: - Элла Андреевна, сегодня мы справляем юбилей - выход двадцать пятого номера "Зеркала". Элла Андреевна, мы бы хотели отпраздновать это важное для нас событие устройством маленького банкета и поэтому всем классом просим вас разрешить нам остаться здесь до двенадцати часов. Мы обещаем вам вести себя тихо. Можно? Глаза всего класса впились в воспитательницу. Немка растрогана. - Хорошо, сидите, но чтобы было тихо. Она уходит. В классе начинаются приготовления. Выдвинут на середину круглый стол, уставленный скромными яствами, средства на которые собирались всем классом в течение двух недель. Мамочка ставит на стол чайник с кипятком и, расставив кружки, развязным голосом говорит: - Прошу к столу. Ребята чинно рассаживаются за столом. Янкель пробует сказать речь: - Братишки, итак, вышел двадцать пятый номер нашего "Зеркала"... Он хочет продолжать, но не находит слов. Да и без слов все ясно. Он достает из парты комплект "Зеркала" и раскладывает его по партам. Двадцать пять номеров пестрой лентой раскинулись на черном крашеном дереве, двадцать пять номеров - двадцать пять недель усиленного труда, - это лучше всяких слов говорит об успехе редакции. Класс с уважением смотрит на газету, класс разглядывает старые номера, как какую-нибудь музейную реликвию. Только Купец не интересуется "Зеркалом"; забравшись в угол, он расправляется с колбасой. Он тоже взволнован, но не газетой, а шамовкой. Потом ребята вновь усаживаются за стол, пьют чай, хрустят галетами, едят бутерброды с маслом и колбасой. В классе жарко. Поставленная на время холодов чугунка топится с утра дровами, наворованными у дворника. От чая и от жары все размякли и, лениво развалившись, сидят, не зная, о чем говорить. Третьеклассник Бобер, случайно затесавшийся на банкет, начинает тихо мурлыкать "Яблочко": Эх, яблочко на подоконничке, В Петрограде появилися покойнички. Но "Яблочко" - не очень подходящая к случаю песня. Ребятам хочется спеть что-нибудь более торжественное, величавое, и вот Янкель затягивает школьный гимн: Мы из разных школ пришли, Чтобы здесь учиться, Братья, дружною семьей Будем же труди-и-ться. Ребята подхватывают: Бросим прежнее житье, Позабудем, что прошло. Смело к но-о-вой жизни! Смело к но-о-овой жизни! Один Купец не поет. Он считает, что греться у буржуйки гораздо приятнее. Улыбаясь широкой улыбкой, он сидит около пузатой железной печки, помешивая кочергой догорающие угли и головешки. - Мамочка, сходи посмотри, который час, - говорит Янкель. Но в эту минуту дверь отворяется и входит Эланлюм. - Пора спать, ребята. Уже половина первого. Никто не возражает ей. Шкидцы вскакивают. Бесшумно расставляются по местам столы, табуретки и стулья, убираются остатки юбилейного ужина, складывается на железный поднос посуда. Янкель бережно и любовно укладывает в свою парту виновника торжества - комплект "Зеркала" - и вместе с другими на цыпочках идет к выходу. В дверях его останавливает Эланлюм. Кивком головы она показывает на чугунку. Янкель возвращается. Наспех поковыряв кочергой и видя, что головешек нет, он закрывает трубу. Выходя из класса, он замечает, что на полу у самой стены прижался крохотный уголек, случайно выскочивший из чугунки. Надо бы подобрать или затоптать его, но возвращаться Янкелю лень. "Авось ничего не случится. Погаснет скоро", - мысленно решает он и выходит из класса. В спальне тихо. Все спят. Воздух уже достаточно нагрелся и погустел от дыхания, но почему-то теплая густота делает спальню уютней. Пахнет жильем. Слабо мерцает угольная лампочка, свесившаяся с потолка, настолько слабо, что через запушенные инеем окна виден свет уличного фонаря, пробивающийся в ком-пату и освещающий ее. В спальне тихо. Изредка кто-нибудь из ребят, самый беспокойный, увидев что-то страшное во сне, слабо вскрикнет и заворочается испуганно на кровати. Потом вскинет голову, сядет, увидит, что он не в клетке с тиграми, не на уроке математики и не на краю пропасти, а в родной шкидской спальне, и вновь успокоится. И в комнате опять тихо. * * * Янкель проснулся, перевернулся на другой бок, зевнул и огляделся. Было еще темно. Все спали, так же бледно светила лампочка, но фонарь за окном уже не горел. "Часа три - четыре", - подумал Янкель и собирался уже опять уткнуться в подушку, как вдруг его внимание приковало маленькое сизое облачко вокруг лампочки. "Что за черт, кто бы мог курить в спальне", - невольно мелькнуло в голове. Но думать не хотелось, хотелось спать. Он опять укрылся с головой одеялом и притих. Вдруг из соседней комнаты кто-то позвал воспитателя, тот повертелся на кровати и, кряхтя, поднялся. - Кто меня зовет? - прохрипел Шершавый, болезненно морщась и хватаясь за голову. Кричал Газенфус - самый длинный и тощий из всех шкидцев и в то же время самый трусливый. - Дым идет откуда-то! Воспитатель, а даже не посмотрит - откуда, - надрывался он. Теперь заинтересовался дымом и Янкель и тоже набросился на несчастного фельдшера: - Что же вы, дядя Володя, в самом деле? Пойдите узнайте, откуда дым. Но Шершавый расслабленно простонал в ответ: - Черных, видишь, я болен. Пойди сам и узнай. Янкель разозлился. - Идите вы к черту! Что я вам - холуй бегать? Он решительно повернулся на бок, собираясь в третий раз уснуть, как вдруг дверь с треском распахнулась - и в спальню ворвалось густое облако дыма. Когда оно слегка рассеялось, Янкель увидел Викниксора. Тот тяжело дышал и протирал глаза. Потом, оправившись, спокойным голосом громко сказал: - Ребята, вставайте скорее. Однако говорить было не нужно. Половина шкидцев уже проснулась и, почуяв неладное, торопливо одевалась. Викниксор, увидев полуодетого Янкеля, подозвал его и тихо сказал: - Попробуй пройти к Семену Ивановичу, к кладовой. Дыму много. Возьми подушку. Янкель молча кивнул и, схватив подушку, двинулся к двери. - Ты куда? - окликнул его одевавшийся Бобер. И, сразу поняв все, сказал: - Я тоже пойду. - Пойдем, - согласился Янкель. Спальня уже гудела, как потревоженный улей. Будили спавших, одевались. Подходя к двери, Янкель услышал за спиной голос недовольного Купца. Его тормошили, кричали на ухо о пожаре, а он сердито, истерично смеялся. - Уйдите, задрыги! О-го-го! Не щекочите! Отстаньте! Натягивая на ходу свой нарядный, принесенный "с воли" полушубок, Бобер нагнал Янкеля. - Ну, пойдем. - Пойдем. Они переглянулись. Потом Янкель решительно дернул дверь и вышел, наклоняя голову и закрывая подушкой рот. Сразу почувствовался противный запах гари. Дым обступил их плотной стеной. Держась за руки, они на ощупь вышли в зал. Янкель открыл на минуту глаза и сквозь жуткий мрак увидел едва мерцающий глазок лампочки. Обычно светлый зал теперь был темен, как черное покрывало. Ребята миновали зал, свернули в коридор, по временам открывая глаза, чтобы ориентироваться по лампочкам. От дыма, пробивавшегося сквозь подушку, начало першить в горле, глаза слезились. Было страшно идти вперед, не зная, где горит. - А вдруг мы идем на огонь? Но вот за поворотом мелькнул яркий свет, дыму стало меньше. Эконом уже стоял у дверей, встревоженный запахом гари. - Пожар, Семен Иванович! - разом выкрикнули Янкель и Бобер, с жадностью глотая свежий воздух. - Пожар! Эконом засуетился. - Так что же вы! Бегите скорей в пожарную команду. Погодите, я открою черную лестницу. Звякнула цепочка. Ключ защелкал по замку, прыгая в дрожащих руках старика. - Пойдем? - спросил Янкель, нерешительно поглядывая на Бобра. - Конечно. Надо же! Если не считать подушки, которую Янкель держал в руках, на нем была только нижняя рубашка, пара брюк и незашнурованные ботинки. Он минуту потоптался, поглядывая на одежду товарища. Облаченному в полушубок Бобру колебаться было нечего. - Идти или не идти? Янкель хотел было отказаться, но потом решил: - Ладно. Пойдем. Быстро сбежали по лестнице, татарин-дворник Мефтахудын открыл ворота, и ребята выскочили на Курляндскую. - Поглядим, где горит! - задыхаясь, крикнул Янкель. Вышли на середину улицы и, поглядев в окна, ахнули. Четыре окна нижнего этажа школы, освещенные ярко-красным светом, бросали отсвет на снег. Янкель завыл: - Наш класс. Сгорело все! "Зеркало" сгорело! И, ни слова больше не сказав, оба шкидца ринулись во мрак. Несмотря на мороз и на более чем легкий костюм, Янкель почти не чувствовал холода. Только уши пощипывало. Вокруг царила тишина, на улицах не видно было ни души - было время самой глубокой ночи. Бежали долго по прямому, как стрела, Старо-Петергофскому проспекту. Проскочили мимо ярко освещенной фабрики. Потом устали, запыхались и перешли на быстрый шаг. Обоих мучил вопрос: что-то делается там, в Шкиде? Вдруг Янкель, не убавляя хода, шепнул Бобру: - Ой, гляди! Кто-то крадется. Оба взглянули на развалины дома и увидели серую тень, спешившую перерезать им дорогу. Бобер побледнел. - Живые покойники! Полушубок снимут. - Идем скорее, - оборвал Янкель. Ему-то бояться было нечего. Пожалуй, он ничем не рисковал, так как вряд ли какой бандит решится снять последнюю рубаху, и притом нижнюю, грязную и старую. Стиснув зубы и скосив глаза, шкидцы прибавили шагу, с намерением проскочить мимо зловещей тени, но маневр не удался. Из-за груды кирпичей с револьвером в руках появился человек в серой шинели. - Стой! Руки вверх! Ребята остановились и послушно подняли руки. Солдат, не опуская револьвера, спросил, подозрительно оглядывая шкидцев: - Куда идете? У Бобра прошло чувство страха, и он, почуяв, что это не налетчик, бодро сказал; - В пожарную часть. - Откуда? - Из интерната. Пожар у нас. Серая шинель минуту нерешительно потопталась, потом, спрятав револьвер и уже смягчаясь, пробурчала: - Пойдемте. Я вас провожу. По дороге разговорились - человек с револьвером оказался агентом. - А я вас, чертенята, за налетчиков принял, - засмеялся он. - А мы - вас, - осмелев, признался агенту Янкель. - Меня?! - Да. Мы думали, что вы - живой покойник. - Ну, этих субчиков в Питере уже не осталось. Всех давно выловили, - сказал чекист. Тут он обратил внимание на жалкий костюм Янкеля, скинул шинель и сказал: - На, накинь, а то простудишься. Пришли в часть. Едва успели подняться на второй этаж и сообщить о пожаре, как ребят уже позвали вниз. Там уже мелькали ярко-рыжие факелы, блестели медные пожарные каски, хрипели гривастые лошади. Пожарные посадили ребят на возок, и вся часть рванулась вперед, разрывая сгустившуюся ночную тишину звоном, перепевом сигнального рожка, хрястом подков и лошадиным ржанием. Когда подъехали к школе, там уже стояла довольно большая толпа зевак. Почти одновременно приехала еще одна пожарная часть. Янкель и Бобер по черной лестнице потопали было наверх, но эконом выгнал их, несмотря на самые горячие протесты. В это время в спальне разыгрывалась трагедия. Много времени прошло, пока удалось разбудить спящих, а когда все наконец проснулись, в комнате уже стоял густой дым. Он пробивался из всех щелей, быстро заполняя помещение. Началась паника. Кто-то из малышей заплакал. Треснуло где-то выдавленное стекло. Ребята вдруг все сразу забегали, громко закричали, заметались. В этот момент распахнулась дверь и в спальню ворвалась Эланлюм. - Дети! Берите подушки. Все ко мне! Как стадо баранов к пастуху, прихлынули к немке воспитанники, ожидая от нее чуда, и даже Купа, нерешительно почесав затылок и спокойно докурив папироску, приблизился к ней. Эланлюм повысила голос, стараясь перекричать гудевшую массу. - Закройте рты подушками. Все идите за мной. Чтобы не растеряться, держитесь друг за друга. Пожар разрастался. Это было видно по дыму, густому-густому и черному. Эланлюм раскрыла двери настежь и смело вышла навстречу черной завесе. За ней двинулись остальные. Идти было недалеко. Нужно было лишь свернуть направо, сделать три шага по площадке лестницы и открыть дверь в квартиру немки, где имелся выход на другую лестницу. Уже вся школа толпилась на лестничной площадке, нетерпеливо дожидаясь, когда откроют заветную дверь, но передние что-то замешкались. Искали ручку - медную дверную ручку - и не находили. Десятки рук шарили по стенам, хватаясь за карнизы, мешая друг другу, - ручки не было. Искали на ощупь. Открытые глаза все равно мало помогли бы - дым, черный как сажа, слепил глаза, вызывая слезы. Послышались сдавленные выкрики: - Скорей! - Задыхаемся! Кто-то не выдержал, закашлялся и, глотнув дым, издал протяжный вопль. Стало страшно. Купец, мрачно стоявший у стенки, наконец не выдержал и, растолкав сгрудившихся на лестнице товарищей, медленно провел рукой по стене, нащупав планку, опять провел и наткнулся на ручку. Брызнул яркий свет из открытой двери, и обессилевшие, задыхающиеся шпингалеты, шатаясь, ввалились в коридор. Эланлюм пересчитала воспитанников. Все были на месте. Она облегченно вздохнула, но тут же опять побледнела. - Ребята! А где воспитатель? Мертвым молчанием ответили ей шкидцы. - Где воспитатель? - снова