Оцените этот текст:






     ---------------------------------------------------------------------
     Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 3.
     Л.: Дет. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 8 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     На  днях,  перелистывая книгу профессора Стрельчука "Клиника и  лечение
наркомании",  обнаружил в  ней  старое письмо Евгения Львовича Шварца.  Могу
предположить,  что  письмо это  пролежало в  книге без малого четверть века.
Адресовано оно в верхнее мужское отделение московской больницы им. Соловьева
и датировано 14 апреля 1954 года. Вот что писал мне Шварц:
     "Дорогой Алексей Иванович! Твое прелестное и печальное письмо получил и
в седьмой раз начинаю ответ.  Все никак не могу удержаться от советов, а как
вспомню твой сложный характер,  приведший тебя добровольно в Соловьевку, так
и бросаю. Какие уж тут советы! Ужасно жду твоего возвращения в Ленинград".
     Боже мой,  до чего же знакомо, как пронзительно явственно звучит в этих
словах живой  голос Евгения Львовича,  каким теплом и  светом,  неповторимым
шварцевским духом повеяло на меня от этих черных машинописных строчек!
     Попробую перечитать эти строчки и дать к ним пояснения.
     В  Соловьевскую больницу я  и  в  самом деле пришел по своей охоте,  на
добровольных, как теперь говорят, началах. И пробыл там что-то около четырех
месяцев. Точных чисел не вспомню, но, судя по дате и по тому, что письмо мое
оттуда Евгений Львович называет не  только "прелестным",  но и  "печальным",
писал я  это письмо не в самом начале моего пребывания в больнице,  однако и
не в  конце,  потому что в  дальнейшем-то мне стало полегче,  а  под конец и
совсем хорошо.
     А в первые дни было худо.
     На  той  же  странице  Шварц  упоминает  о  том,  что  навещал  меня  в
Соловьевке.  Да,  навещал.  Но вот тут уж я могу с уверенностью сказать, что
это свидание наше состоялось в самые первые, в самые-самые трудные дни моего
добровольного  заточения  в  Соловьевке.  Позже  меня  навещали  в  больнице
С.Я.Маршак с  невесткой и внуками,  несколько раз приходил ко мне старый мой
друг Ваня Халтурин,  бывали и  другие друзья-москвичи.  Все  эти посещения я
хорошо,  со  многими  подробностями запомнил.  А  вот  свидание  со  Шварцем
держится  в  памяти  смутно,  вижу  Евгения  Львовича как  в  бреду,  как  в
горячечном сне.  Помню  лицо  его,  испуганное,  растерянное,  даже  как  бы
ошарашенное.  Помню,  как  вымученно  шутил  он  в  тот  раз  (называл  меня
по-французски,  в  нос:  дип-соман!),  как  трогательно старался глядеть мне
прямо в глаза,  а сам все косился на моих нервных товарищей,  на их не очень
чистые халаты, на их не совсем спокойные лица.
     О  чем же  мы  говорили тогда с  ним в  этом шуме и  гвалте?  Так бы я,
пожалуй, и не вспомнил, о чем, а вот одна фраза в его письме напомнила.
     Надо  сказать,  что  Евгений  Львович не  был  большим охотником писать
письма. Над моим педантизмом в делах переписки он, бывало, даже посмеивался.
Сам же если и писал, то совсем коротко. Почти все его письма ко мне написаны
от руки -  большими ломаными,  угловатыми,  какими-то готическими буквами. А
это письмо отстукано на машинке -  на двух больших, плотно забитых строчками
листах.  Желая развлечь меня и  отвлечь,  он  рассказывает мне  обо  всем на
свете:  и  о премьере своей новой пьесы в Ермоловском театре;  и о том,  как
ездил  он  накануне справлять день  рождения Наташи,  дочери...  Много места
уделено внуку, еще больше - недавно родившейся внучке Машеньке.
     Среди прочего есть в  этом письме и  довольно грустный рассказ Шварца о
том,  каких титанических усилий стоило ему добиться продления аренды на  тот
маленький,  почти игрушечный домик в  Комарове,  где  жили они  с  Катериной
Ивановной с конца сороковых годов (и где -  к стыду нашему -  до сих пор нет
даже подобия какой-нибудь мемориальной доски).
     "До  вмешательства Обкома,  отказывая  в  продлении аренды,  кто-то  из
исполкомовского начальства намекнул  на  В.  Вот  как  ты  был  прав,  когда
обсуждали мы фельетон "За голубым забором".  Ты предсказал, что отразится он
на  всех нас.  И  вот  не  прошло и  месяца,  как  наш  скромный серый забор
припутали к голубому".
     О  каком голубом заборе идет речь?  Вспомнил,  о каком...  Как раз в те
дни,  а  может  быть,  и  в  тот  самый день,  когда Шварц сидел со  мной  в
полутемном коридоре  Соловьевской больницы,  в  одной  из  московских газет,
кажется в  "Комсомолке",  был напечатан фельетон,  где речь шла о  не совсем
благовидном поведении одного московского литератора. Мы с Евгением Львовичем
говорили об  этом фельетоне.  Как я  уже сказал,  настроен я  был в  те  дни
сверхмрачно,  на  все окружающее смотрел соответственно и  в  фельетоне этом
ничего доброго не  увидел.  Я  напомнил Евгению Львовичу о  поганом свойстве
обывателя делать скоропалительные обобщения,  особенно когда  дело  касается
людей более или менее известных,  имеющих отношение к искусству:  писателей,
художников, артистов. В годы моей юности, когда я был еще начинающим, долгое
время  одолевал меня  письмами некий  малограмотный провинциальный читатель.
Причем моими литературными трудами он меньше всего интересовался,  а  просто
давал  мне  всякие деловые поручения.  И  когда  одно  из  этих  поручений я
выполнить не смог -  не достал и не выслал ему какой-то сложный проекционный
аппарат эпидиаскоп,  -  он  написал мне грозное,  пышущее гневом письмо.  Из
этого письма мне запомнились язвительные слова о столичных писателях,  "то и
дело  разъезжающих вокруг  Европы и  отдыхающих на  своих  виллах на  берегу
Женевского озера".  Я процитировал эти слова,  Евгений Львович посмеялся. Но
когда я  высказал опасение,  что  читающий обыватель не  преминет всех нас -
пишущих,  рисующих,  танцующих и  поющих -  поставить на одну доску с героем
фельетона,  пересадит нас  из  коммунальных квартир  "на  берега  Женевского
озера", он сказал что-то вроде "брось ты!" или "выдумываешь!".
     И "вот как ты был прав" - пишет он теперь, три недели спустя.
     Письмом своим он явно хочет меня расшевелить,  развеселить,  но на этот
раз это ему не очень-то удается. Вот он рассказывает, как встретились они на
островке у  Финляндского вокзала с  Анной Семеновной Кулишер.  Напомню,  что
Анна Семеновна славилась в  литературных кругах не  только как первоклассный
переводчик,  но и как человек с очень сложным характером, - язвительность ее
шуток, острот, эпиграмм была убийственной.
     "Встретились мы у  такси,  -  пишет Евгений Львович,  -  и ей досталась
машина с бортовым номером 666.  Честное слово,  не вру.  Я ей показал на это
звериное  число.   И  она  без  особого  удивления  воскликнула:   "Смотрите
пожалуйста".
     Смешно?  Да,  но  почему-то  не очень.  Может быть потому,  что и  Анны
Семеновны теперь уже нет.
     О себе Шварц пишет коротко:
     "Я здоров".
     Но это неправда,  он уже не был здоров.  Просто он и  в  этом случае не
хотел меня огорчать.
     Последнее  время  он  жаловался  (не  часто,  лишь  в  минуты  душевной
слабости),  что  ему  невесело в  Комарове.  И  это  письмо кончается таким,
невольно вырвавшимся признанием:
     "Ощущение,  что из  Комарова что-то ушло,  выдохлось,  -  продолжается.
Поэтому мало гуляю".
     Но тут же, будто спохватившись, он пишет:
     "Алексей Иванович,  дорогой, напиши еще и приезжай. Полечим тебя общими
силами. А? Ведь мы тебя любим, а это помогает. Приезжай!
                                                                Твой Шварц".

     Выписывая сейчас  эти  милые,  добрые слова,  вдруг  почувствовал такой
высокий прилив дружеской нежности,  такое тепло на душе и вместе с тем такую
ужасную безысходную горечь,  будто не  восемнадцать лет назад,  а  вчера или
сегодня мы вернулись с похорон Шварца.








     С  благодарной памятью  создает  Л.Пантелеев портретную галерею  людей,
встречи  с  которыми  оставили неизгладимый след  в  его  жизни.  М.Горький,
С.Маршак, К.Чуковский, Е.Шварц, Б.Житков, Н.Тырса, Л.Квитко - в рассказах об
этих  больших людях  писатель дорожит каждой  подробностью и  вместе  с  тем
стремится передать самое главное, существенное, неповторимое.



     Первая публикация: "Приоткрытая дверь".

                                                      Г.Антонова, Е.Путилова

Last-modified: Tue, 11 Mar 2003 09:32:49 GMT
Оцените этот текст: