ловеческого страдания, никакого страха прикоснуться к нему, лицо, лишенное всякой мягкости, непривлекательное и величественное лицо подлинной доброты". Но ведь то же можно сказать и о подлинной скорби. x x x Отъезд со дня на день, с недели на неделю откладывается. Какие-то дела задерживают Фадеева. В столовой Дома писателей, где я теперь получаю "дополнительный суп", ко мне подошла пожилая дама, маленькая, очень милая, бойкая, но, пожалуй, за этой бойкостью скрывающая застенчивость. - Познакомимся. Нам с вами и с Александром Александровичем Фадеевым предстоит лететь на одном самолете в Москву. Я - Жихарева. Ксения Михайловна. Имя это я знаю с детства. Переводчица Гамсуна. x x x Вчерашний вечер провел у Пластининых. Была еще Марья Павловна Семенова, завмедчастью больницы. Вспоминали минувшие дни. Екатерина Васильевна говорит, что главная их заслуга (прежде всего кочегара Сахно) это то, что в больнице удалось сохранить воду, канализацию и паровое отопление. - Смертность у нас была значительно ниже, чем в других больницах. Фактор тепла играет огромную роль. Да, я хорошо помню, что значил этот фактор тепла. Помню синий спиртовой огонь пылающей в печке "Кинонедели"... x x x Говорили о мудром решении городских властей, позволивших ломать, разбирать на дрова деревянные заборы, а потом и деревянные дома. Тут дело не только в том, что появились дополнительные резервы топлива. У многих жителей появилась видимость деятельности. Человек выходил из состояния спячки - приостанавливалось умирание. x x x Психические заболевания на почве голода. Знаю. Сам был на грани... Первый раз за всю зиму мама принесла из Дома писателя кастрюлечку какого-то супа. Поставили кастрюльку на печку разогреваться. Не помню, что именно, но что-то меня рассердило, вывело из себя (а очень немного для этого было нужно). Размахнулся и - к черту эту кастрюльку с печки. Весь суп, все эти драгоценные перловые зернышки расплескались по комнате. Да, стыдно, писать об этом. И тогда было стыдно. Ужасно стыдно. До слез, до спазма сердца. Но если уж писать, то писать все... А покойный Павлик, сын покойного дяди Коли! Мягкий, скромный, деликатный, любящий родителей мальчик - он за несколько дней до смерти кидался на отца с ножом. x x x Опять Е.В. вспоминала, какой я был, когда меня привезла в марте "скорая помощь". - Впрочем, не гордитесь, были и почище. Привезли как-то - или сам пришел, не помню - интеллигент. Кажется, историк. Сухая форма дистрофии. Стали его раздевать - у него в кармане - мохнатый кусок кошки. Представляете? Сырая. Варить не на чем было... Нет, спасти не удалось... А в вашей комнате лежал в феврале Иван Иванович Толстой, член-корреспондент Академии наук. Дочка его на саночках привезла. А потом и жена его у нас лежала. x x x Рассказывали о первых дистрофиках: - Это, кажется, в октябре было. Привезли трех рабочих. Прибегает дежурный врач и говорит, что она не может установить диагноз: у всех троих слабый пульс, слабое дыхание, все трое без сознания. Я пришла - тоже не понимаю. Позвали Марью Павловну... - Да. И я тоже не понимала, в чем дело. Картина, что называется, не вкладывается в рамки диагноза. - Все трое были подобраны на улице. Причем в разных местах города. А на следующий день стали поступать и другие с подобными явлениями... - Главным образом рабочие и главным образом бессемейные. - Ну, тут мы впервые и стали ставить диагноз: истощение. Или - по-ученому - алиментарная дистрофия. - А дальше и пошло, и пошло. Не успевали принимать. Карета за каретой. Умирали тут же, в приемном покое. - А ведь врачи, и сестры, и санитарки тоже валились одна за другой. x x x Вспоминали довоенные годы. И далекую молодость. - Павлова я хорошо помню, - говорит Екатерина Васильевна. - Темно-синий сюртучок однобортный... Очень большой кабинет. А сам - маленький. Пришел сдавать ему зачет студент Р. Не ответил. - Пожалуйста, спросите еще, профессор! - Хорошо, я зачту вам, но вы не смеете говорить, что вы - ученик профессора Павлова. На вступительные лекции Павлова сбегались студенты даже из других институтов. Начинал всегда так: - Господа студенты!.. x x x Утром сегодня гулял с ребятами по Острову. Солнечный, уже совсем летний день. Набережная одной из Невок. У причала стоят торпедные катера. И в обычных условиях, в мирное время, в облике военного корабля, как, впрочем, и всякого другого, есть всегда что-то романтичное, нарядное, веселящее глаз. А сейчас, после всего пережитого, мы все - и ребята и я - буквально ахнули. Вымпелы, какие-то елочные флажки, сигнальные, что ли? Чистая мягкая парусиновая роба матросов, их застиранные, бледно-голубые, как северное небо, воротники, надраенные палубы, сверкающая медь поручней, иллюминаторов. Даже маскировочная сетка, наброшенная на палубу, простая, похожая на гамак сетка с нашитыми на ней разноцветными лоскутками - выглядит празднично, ярмарочно-феерично, театрально... Краснофлотцы работают - разбирают на топливо какой-то деревянный, в ложнорусском стиле, особнячок на набережной. Носят на плечах - по одному и по двое - эти серые, пыльные, трухлявые доски и бревна на свои ослепительно чистые, даже элегантные суда. Не умолкает смех. Вот как мы живем. И вот как обороняемся от самого сильного, самого могучего врага, какого знала история России! И горько и весело. Да, почему-то все-таки весело. x x x Всегда ли я верил, что город устоит, что немцы не будут ходить по его улицам? Честно говоря - нет, не всегда. Были минуты, когда мне казалось, что только чудо может спасти наш город. В самом деле - чем Ленинград лучше Парижа, Варшавы, Риги, Таллина или Смоленска? И все-таки чудо совершилось. И продолжает совершаться на наших глазах. x x x Александр Александрович назначил окончательный, по его словам, день отлета: 7 июля. День рождения мамы! Вчера ездил прощаться с каменноостровцами. Вечером сидел с ребятами у костра. Расстаемся с сожалением. Ребята в один голос просят меня, когда я буду улетать, сделать три круга над санаторием. Я обещал. И, надо сказать, с чистой совестью. Потому что в эту минуту мне казалось, что будет очень просто уговорить летчика сделать два-три круга над Каменным островом. x x x Москва, ул. Чкалова, 14/16. Уже пятый день я в Москве и вот только сейчас нашел время открыть этот альбом. Изуродованный, обшарпанный, с ободранным переплетом альбом. Что с ним случилось? А случилось то, что в Ленинграде, в Союзе писателей кто-то мне сказал, будто в самолет можно взять с собой не больше двадцати килограммов вещей. И вот два или три дня я убил на облегчение своего багажа. В частности, содрал переплеты с двенадцати записных книжек и дневников. Выбросил массу нужных мелких вещей - например, металлическую мыльницу. Оказалось, однако, что труды мои были напрасны. При желании я мог перевезти не двадцать килограммов, а целую тонну. В грузовом "Дугласе", на котором мы летели, было всего три пассажира: К.М.Жихарева, А.А.Фадеев и я. Впечатления не записал сразу - теперь уже всего не вспомнишь. Запишу коротко то, что осталось в памяти. Провожал нас до Ржевского аэродрома почему-то Павел Лукницкий*. Ксения Михайловна устроилась рядом с шофером, мы с Лукницким сидели на бортиках грузовичка, а Фадеев всю дорогу стоял широко расставив ноги и всю дорогу насвистывал фокстрот "Сказка". Где, в какой час, в каком доме этот мотив мог пристать к нему в осажденном Ленинграде? Почему-то этот вопрос мучил меня, мешал сосредоточиться, сохранить то состояние души, которого требовала минута. ______________ * Недавно читал опубликованные дневники покойного П.Н.Лукницкого "Сквозь всю блокаду" и там, на с. 314, в записи от 8 июля 1942 г. прочел: "В тот же день, вчера вечером, я провожал в автомобиле "пикап" до аэродрома А.Фадеева и Л.Пантелеева, улетавших в Москву". Эта перекличка голосов, две дневниковые записи, почти одновременно сделанные 36 лет назад, почему-то необыкновенно тронули меня. (Примечание 1979 г.) В самолете А.А. расстелил на полу газету и лег спать, укрывшись с головой своим кожаным коричневым регланом. Ксения Михайловна спала, сидя на узенькой дощатой лавочке. А я тоже сидел на этой лавочке, но не спал ни минуты, все смотрел в окошко... Летели совсем низко, бреющим полетом. Все было видно - и розовеющие на утренней заре озера, и леса, и деревни, и бредущее по дороге стадо, и даже люди, которые трогательно махали нашему самолету платками и шапками. Была одна остановка, как выяснилось потом - вынужденная. Наш "дуглас" выследили немецкие истребители, открыли пулеметный огонь. Сопровождавшие нас "Яки" вступили с ними в бой и в конце концов отогнали этих воздушных хищников. А наш "дуглас" в это время отсиживался на какой-то большой поляне или на лесной просеке. Это было уже утром. Мы вышли из самолета, дышали лесной летней свежестью. И помню, как буквально пронзил меня крик петуха, донесшийся из ближней деревни. Ведь больше года я не слышал ничего подобного. x x x Три или четыре месяца я ходил с палкой. Даже по комнатам. Казалось, что без нее не могу сделать ни шага. А тут, когда сказали: "Москва... Выходить", я растерялся, разволновался и, поспешив, забыл свой посох в самолете. Только очутившись на твердой земле, в порядочном отдалении от самолета, заметил, что иду без палки. Хотел вернуться, а потом махнул рукой и - вот до сих пор свободно разгуливаю без всякой поддержки. Только временами чуть пошатывает. x x x Фадеева встречает машина. Шофер берет наши чемоданы, устраивает их в багажнике. Ксения Михайловна объясняет, что ей нужно в Петровское-Разумовское, в Тимирязевскую академию, где живет ее сестра. Это довольно близко от аэропорта. Приезжаем в какой-то кирпичный городок с башенками. Прощаюсь с милейшей Ксенией Михайловной. Фадеев несет ее чемодан. И тут мне впервые приходит в голову мысль: "А куда же поеду я?" Возвращается Александр Александрович: - Поехали дальше. - А куда? - задаю я довольно глупый вопрос. - А вас мы - к Маршаку. Его самого нет, там сейчас одна Розалия Ивановна. Но Самуил Яковлевич просил, чтобы вы остановились у него. Задаю типично ленинградский, блокадный вопрос: - А как же... ведь у меня еще нет карточек. А.А. тоненько и коротко смеется. - Ничего, не беспокойтесь. Не объедите Самуила Яковлевича. Мы ему тут кое-что подкидываем. Так и сказал: "Мы..." И вот уже пятый день я на улице Чкалова. Живу в комнате мальчиков Розалия Ивановна трогательно опекает меня, кормит и поит. Успел побывать у Твардовского, у Тамары Григорьевны, у А.И.Любарской. x x x Сразу по приезде послал телеграмму своим в Ленинград и через два дня, основательно поволновавшись, получил ответную телеграмму: "Живы здоровы благополучно". Между прочим, находясь на Каменном острове, так не волновался. А ведь с этого острова я и телеграммы подать не мог. Что значит сила расстояния! Отсюда, за 600 километров, совсем по-другому видится этот мрачный, затемненный, задымленный, без единого стекла в окнах, разваливающийся, осыпающийся под грохот бомбовых ударов и артиллерийских обстрелов город. Видишь только черное, страшное, горькое. Хотя знаешь, что в городе работают кино и театры, ходят трамваи, на пляже у Петропавловской крепости какие-нибудь мальчики и девочки в плавках купаются и загорают... x x x Обедаю в писательской столовой на улице Воровского. Мне выдают какие-то "ленинградские талончики". Вчера сидел за большим - человек на двенадцать - столом. За тем же столом обедали Новиков-Прибой, Лев Кассиль, Л.Леонов, В.Бахметьев... Других не знаю. В середине обеда появился Иосиф Уткин. В военной гимнастерке, на груди блестит медаль, которую он только что получил. - Здорово, служба! - приветствует его Кассиль. Когда-то, в дни нашего с Кассилем детства, такие медали носили старые отставные солдаты. x x x Я никогда не встречался с Пастернаком. Даже портрета его почему-то не случалось видеть. Вчера увидел его в столовой и сразу узнал. Каким же образом? Помогли - Андроников и Цветаева. Андроников удивительно верно, точно (хотя и сильно шаржируя, конечно) изображает Бориса Леонидовича, его манеру говорить. И уж совсем не осталось сомнений, что передо мной Пастернак, когда вспомнилось цветаевское: "Похож одновременно и на араба и на его коня". Арабская смуглость, арабские выпуклые глаза и вытянутое, ноздреватое, трепетно-ноздреватое лицо. x x x Еще одна ленинградская заметка. Профессор Вериго зимой, по пути в институт и из института домой собирал каменный уголь, которым топил времянку. - Я рассудил так. Угля, конечно, в городе мало, но все-таки, как бы мало его ни было, он есть, его возят и, как полагается, хоть немного да теряют при перевозке. Теперь я хожу по мостовой. На расстоянии четырех километров нахожу кусков шесть-семь. x x x Звонил Фадеев. Сказал, что устроил для меня и для Ксении Михайловны путевки в санаторий. x x x Читаю листовку, привезенную из Ленинграда: "Съедобные дикорастущие травы и способы использования их". Из рогоза с его бархатистыми шоколадного цвета шомполами наверху можно, оказывается, печь вкусные лепешки. Молодые же стебли варят в соленой воде. Из корней одуванчика приготовляется кофе. Из листьев первоцвета - витаминозный салат. Молодые корни лопуха сушат и мелют на муку. Или делают из них сладкое повидло. То, что можно есть щавель, крапиву, цикорий, иван-чай, сныть, манник, - мы и без листовок знали. x x x В день, когда я приехал (или на другой?), в Москве была воздушная тревога. Где-то далеко потявкивали зенитки. Говорили, над городом пролетел немецкий разведывательный самолет. В городе действует закон о затемнении. Существуют бомбоубежища. Видел разбитый бомбами Вахтанговский театр. Но вообще-то, по сравнению с Ленинградом, Москва совсем мирная. Все страшное - позади. Страшное - это ноябрь-декабрь прошлого года. x x x Шел переулком в Замоскворечье, услышал за окном женский голос: - Изволь с хлебом есть!.. Ну, думаю, слава богу, значит, здесь дети не пухнут и не мечтают о дуранде, о хряпе, о соевом молоке, как мечтают о них дети ленинградские. x x x Архангельское. Да, то самое, вельможное, юсуповское, пушкинское. Сейчас здесь санаторий для высшего начсостава Красной Армии. Накануне я был в Союзе, видел Фадеева. Спросил: - Какое же я имею право лечиться в этом санатории? Я ведь всего лишь интендант третьего ранга. - Вы - ленинградец, блокадник. А это - высшее звание, - ответил Фадеев. Ксения Михайловна, узнав об этом, возликовала. Фадеева она и без того - не только обожает - боготворит. x x x Санаторий заполнен генералами, полковниками, подполковниками. Ниже батальонного комиссара, кажется, никого не встречал. Впрочем, тут, как в бане, не узнаешь, кто дьякон, кто не дьякон. Все ходят в американских полосатых пижамах, и мне вспоминается то, что говорил Женя Шварц о шоферах и театральных администраторах. Есть несколько женщин: тяжело раненные медсестры и врачи. Одна медсестра на протезах. Говорил с нею вчера часа полтора, записал отдельно. x x x Начальника госпиталя, толстого бригврача Ошмарина (брюки навыпуск, светлая полотняная фуражка) раненые и отдыхающие называют "Князь Юсупов", поскольку это он сейчас хозяин Архангельского. x x x В Архангельском, как известно, бывал Пушкин. Здесь есть Пушкинская аллея. Есть памятник ему. Сейчас он - в ящике, как и многие другие статуи. От осколков. Сам дворец закрыт. Но мы с Ксенией Михайловной, получив разрешение, прошлись бегло по анфиладам. Пустовато, так как все мало-мальски ценное спрятано или эвакуировано. x x x Ксения Михайловна - первая жена Вячеслава Шишкова. А ее первый муж - известный врач Жихарев, внук (или правнук) того, пушкинских времен Жихарева, автора "Записок". Ксении Михайловне, думаю, лет под семьдесят, если не семьдесят. Но - бодра, бойка, весела, остроумна, жизнелюбива. Каждый день забирается по приставной пожарной лестнице на крышу дворца, загорает. Призналась мне, что с институтских (институт благородных девиц) времен и до сего дня ни разу не спала больше пяти часов в сутки. x x x "...Вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу; это летом было, и голубь пролетел насквозь через купол из окна в окно". Откуда это? Никогда бы не угадал, если бы дали одну цитату. Достоевский! "Подросток". Как же богат, многообразен талант его!.. x x x Живу в большой двухместной палате. Мой сосед - молодой бригадный комиссар - целый день отсутствует, играет на открытой террасе в шахматы. Я работаю. Переписал "Маринку", начал писать о мальчике-перевозчике на Каменном острове. x x x 2 августа 42 г. Без малого месяц, как я из Ленинграда. А еще живет, живет во мне блокадник. Обедаем в санаторной столовой. За столиками по двое. Со мной сидит молодой (то есть моего возраста) полковник. Кормят нас - на убой. Каждое утро перед твоим прибором кладут отпечатанное на машинке меню на завтра. Не поленись, возьми карандаш и отметь птичкой то, что тебе нравится. Что хочешь и сколько хочешь. Не ленюсь, отмечаю. И тем не менее... Сегодня за обедом вижу - мой сосед съел котлету, а гарнир, гречневую кашу, почти не тронул. - Вы не будете? - говорю я. - Что не буду? - Доедать. Недоуменно пожимает плечами. - Нет. И вот я спокойно придвигаю к себе его тарелку и ем недоеденную им кашу. Он с удивлением и даже с некоторым ужасом на меня смотрит. Заметив этот взгляд, я говорю: - Я - ленинградец, товарищ полковник. Это отношение к хлебу и вообще ко всякой пище, как к чему-то священному, благословенному, вероятно, никогда не исчезнет. Понимаю, как странно и дико выглядит мое поведение со стороны, какое насмешливое и даже брезгливое чувство оно вызывает. Но зато и мне уже не понять их - тех, кто может отодвинуть тарелку, полную рассыпчатой, красноватой, поблескивающей жиром гречневой каши. x x x Вспомнил, как в Ленинграде, в декабре еще кажется, принесла мне мама пайку хлеба или утреннюю часть ее. Я лежал больной, читал. Неловко разломил хлеб и крошка упала на пол. Я не поднял ее, но читая, все время помнил, что предстоит что-то приятное. Что же? Ах, да, могу нагнуться и поднять с пола эту крошку - грамм или полтора черного хлеба!.. x x x Из чего, между прочим, состоял этот хлеб? Говорят, в самые трудные дни муки в нем было процентов десять-пятнадцать. Остальное - отруби, целлюлоза, жмых и даже будто бы глина... x x x Архангельское. Молодой бригадный комиссар, севастополец, рассказывает, как он получал орден. Приехал он позже других, с передовой, и ордена вручали только двоим - ему и какому-то полковнику. - Мы построились с ним вдвоем, Н. вручил ордена, поздравил нас, полковник речу сказал, потом я "ура" закричал... x x x Старик генерал заканчивает разговор с приятелем по телефону. - Ну, жму тебя. Среднее между "жму руку" и "обнимаю". x x x В большом сарае пылятся, сохнут и мокнут, приходят в ветхость театральные декорации работы Гонзаго! Впрочем, вспомним, сколько гибнет сейчас и разрушается ценного, художественного в Ленинграде, в Киеве, в Одессе - по всей нашей огромной стране!.. x x x Сидел на террасе, говорил с генералом X. Накануне он дал мне читать пьесу молодого провинциального автора. Пьеса мне не понравилась. Я сказал. Он обиделся - потому что пьеса отчасти о нем. Заговорили о литературе вообще, о стихах, о Симонове, о Маяковском. X. поморщился. - Маяковский! Ведь, между нами говоря, мы его, этого Маяковского, только за политику ценим. - Послушайте! Что вы говорите?! Это - прекрасный поэт. - А-а! Махнул рукой. Замолчал. Поджал губы. Скорее всего, побоялся ругать поэта, названного первым и лучшим. x x x У Ксении Михайловны очень хороший московский выговор. Очень по-московски акает. Рассказывает, что над нею всегда посмеивался Вячеслав Яковлевич, передразнивал ее: - Пайдем, прайдемся па Невскаму. (В записи это выглядит каким-то восточным акцентом. У москвичей "а" - широкое и короткое). x x x Рассказывал генерал О.: командующий Эн-ской армией Ефремов погиб в бою на Западном фронте. Через несколько дней немцы бросали с самолетов листовку, в которой сообщали, что нашли тело генерала Ефремова и "похоронили его с воинскими почестями, которые заслужил этот храбрый генерал". Ради чего это было сделано? Чтобы наши военачальники стремились активнее погибать? x x x Ксения Михайловна - про соседей: - Комики в нашем домике. x x x Она же: - Все у него как-то огурцом выходит. То есть неладно. x x x Вторую неделю сижу на диете, глотаю какие-то американские пилюли, пью ессентуки. На смену прекрасному самочувствию, ощущению вернувшейся молодости, здоровья пришло то, о чем я уже думать забыл. "Желудочник" я очень старый. В детстве в Мензелинске перенес тяжелую форму дизентерии, чуть не умер, с тех пор постоянные неполадки в этой области. Лечился и в Ессентуках, и в Железноводске, и у профессора Беленького, и у профессора Бичунского, и у А.Д.Сперанского... Лет десять сидел на диете. Смеялись, будто мама протирает мне по утрам через сито манную кашу. Черного хлеба я не ел. Жареного не ел. Кислого не ел. Копченое от меня прятали под замок. И все это не было блажью. Малейшие нарушения диеты вызывали расстройства. И вот - голод. Ем не черный хлеб, а суррогат его, в котором муки было куда меньше, чем отрубей, соломы, целлюлозы и даже, говорят, глины. Хлеб этот не ломается, он - вязкий (был таким, потом, к весне, от него вдруг пахнуло настоящим ржаным хлебом). Выше я где-то уже перечислял, что мы ели. Повторяться не буду. С аппетитом ел я, например, столярный клей и подошвенную кожу. И - хоть бы что. И кожа, и глина, и солома, и столярный клей отлично переваривались - ни малейших признаков гастроэнтероколита. Вообще для ученых медиков голодная зима 1941/42 года дала, я думаю, массу интереснейшего материала, задала сотни, если не тысячи загадок. Такой, например, факт. Несколько лет назад под нижней губой у меня выросла и с каждым годом увеличивалась в размерах бородавка. Она мешала мне бриться, я постоянно задевал ее, возился с йодом, квасцами и тому подобным. В начале апреля на Каменном острове вдруг замечаю, что бородавки этой нет. Я съел ее. То есть, не я сам, не зубами, а мой голодающий организм ее съел. Потому что, голодая, человек занимается самопоеданием. Прежде всего исчезают, поглощаются жиры. Потом наступает очередь других тканей. Уходят мышцы. И в первую очередь, я думаю, - все ненужное, лишнее. Опухоли, например, вроде моей бородавки. Интересно, как обстояло дело с опухолями злокачественными... Между прочим, тем обстоятельством, что человек начинает худеть за счет жиров, объясняется, почему женщины стали умирать в Ленинграде позже (в среднем месяца на полтора-два). У женщины, как известно, больше жировых отложений. Последнее время в Ленинграде я чувствовал себя отлично. Месяца два и в самом деле испытывал что-то вроде возвращения молодости. Впечатление, будто весь организм обновился. Так оно, вероятно, и было: на смену ушедшим, съеденным, сгоревшим клеткам пришли новые. И по-прежнему и желудок и кишечник работают отлично. Безотказно. Но вот я попадаю в Архангельское. Как человека, перенесшего ленинградский лютый голод и при этом не имеющего никаких жалоб, меня сажают на общую диету. Надо сказать, я не злоупотребляю этим. Кровавых бифштексов не ем, уксуса и горчицы за столом не трогаю. Заказываю манную кашу на молоке, какао, яйца всмятку, бульон, котлеты... И все-таки... Уже дней через десять появляются один за другим симптомы, от которых меня избавили голод и блокада. Почти каждый день я сижу в очереди к врачу. Меня переводят на "щадящую" диету, потом на строгую диету. Назначают минеральную воду. Грелку на живот. Поговаривают о больнице. x x x В парке военного санатория симметрично расставленные изящные скульптурные группы: "Менелай с трупом Патрокла". "Давид убивает Голиафа". "Геркулес душит Антея". Во всяком случае, если не стоят, то должны были бы стоять. x x x Искусство - это возвращенное детство. x x x Вчера появился "новенький" - генерал Петров, герой Одессы и Севастополя. Я с ним не заговаривал, но чем-то он меня покорил, что называется, с первого взгляда. Вероятно, среди тех, кто меня окружает, есть личности незаурядные, глубокие, сильные (медсестра Анечка, влюбившаяся в тяжелораненого пленного финна, потерявшая через два года ноги и упорно осваивающая протезы), но в целом публика скорее раздражающая, чем вызывающая восхищение или преклонение. Бесконечный преферанс, козел, шашки... Читают, как правило, только молодые, то есть те, кто помоложе. И вот появляется этот невысокий сухощавый человек в пенсне. Читающим я его, правда, не видел. Но и представить его за пулькой, за игрой в домино, просто развалившимся в шезлонге - невозможно. Сконцентрированная энергия. Ходит, даже здесь, в санатории, быстро, как будто опаздывает куда-то. У него довольно заметный тик, результат недавней контузии: слегка подмигивает, помаргивает, дергает головой. Приехал он с сыном. Сыну лет семнадцать, похож на молодого Пушкина. Он - в полевой форме, служит адъютантом при отце. Между собой отец и сын - даже наедине - на "вы": - Петров! Эй, Петров! - Так точно, товарищ генерал. - Узнайте, когда принимает окулист. - Есть, товарищ генерал. Узнать, когда принимает окулист. Рука под козырек, четкий поворот через левое плечо... Тук-тук-тук... x x x Застал я здесь еще одного юношу - сына легендарного генерала Панфилова, героя прошлогодних боев под Волоколамском. Были соседями два или три дня. x x x Командир полка - другому: - А сколько у тебя орлов осталось после этого боя? x x x 22 августа 42 г. День пригожий. Не жаркий, но по-настоящему летний. Все еще в цвету. Зелень еще густа, ярка, не жухнет. И так хорошо, сочно и пряно пахнет. Утром получил с оказией письмо от К.М.Жихаревой. Просит передать два пакета (с книжками, бумагой, мулине и пр.) - один нашему общему врачу Наталии Сергеевне, другой - бывшей ее соседке по палате. "В награду" сообщает мне новость: война кончится 23 сентября!.. После завтрака, поработав часа полтора, сидел в саду, читал воспоминания генерала Брусилова, ответил Кс.Мих., ходил на почту, оттуда прошел в село Архангельское. Разыскал тамошнюю церковь - единственную достопримечательность Архангельского, которую еще не видел. Церковь старинная, XVII века, но даже по нашим масштабам запущена до безобразия. Кресты сняты. Колокольня, поставленная Юсуповым в 1819 году, сломана наполовину перед прошлогодним наступлением немцев. Церковь стоит на крутом и очень высоком берегу Москвы-реки. Небольшой погост возле нее тоже бесстыдно запущен и загажен. После обеда, немного полежав с грелкой, работал. Вечером, изменив обыкновению, ходил на концерт. Против ожидания концерт очень хороший. Чудесный женский дуэт - старинные русские песни. Перед сном еще поработал, написал маме и Ляле. Никто не поздравил меня. Но сам этот день был хорошим подарком... x x x Генерал Петров пробыл в Архангельском четыре дня и не выдержал - уехал. Я видел, как он шел с маленьким чемоданчиком (другой чемодан, побольше, нес сын его), а рядом семенил тучный Ошмарин, уговаривал Петрова остаться. - Нет, нет, - говорил Петров, дергая головой, - не уговаривайте. Я выспался, отдохнул, с меня хватит. И уехал. На фронт, конечно. x x x Москва. Госпиталь при клинике проф. Кончаловского. Неделю назад военно-санитарная машина привезла меня сюда прямым рейсом из Архангельского. По Архангельскому я скучаю не очень. С удобствами и питанием здесь, конечно, похуже, в палате кроме меня еще семь человек, но люди - интереснее. Работать хожу по вечерам, с разрешения начальства, в ординаторскую. x x x Раненых одолевают студенты-кураторы. Два часа подряд (положенное по расписанию время) терзают попавшего в их руки солдатика расспросами: не болел ли кто-нибудь из родственников туберкулезом или венерическими болезнями, не чувствует ли он боли в pilorus, был ли стул, какой консистенции и так далее. Мнут живот, колотят по спине (это называется выстукиванием). После одного такого кураторства белорус Стасевич, натягивая рубаху на разрисованный химическим карандашом живот, сказал: - Ни. Отсуда живым нэ выйдешь. x x x Мой сосед Бородин. Воронежец. Рабочий. 34 года. Нефрит. Отеки на лице. Степенен, медлителен, выкуривает одну папиросу в два дня. Когда говоришь ему "спокойной ночи", отвечает: - Взаимно вам. x x x В палате лежит некто Королев, белорусский партизан. Два сына его пропали без вести на фронте. Одному - 20, другому - 22 года. Оба - командиры, только перед войной кончившие военные училища. Один (старший) был в Белостоке, младший - в Новгороде. За все время войны родители не получили от них ни одного письма. Королев - высокий, сухой, с очень белыми, крупными зубами, с выдающимся кадыком, бритоголовый. У него желтуха. Жена его и двое младших детей эвакуированы в Туркмению. О сыновьях он способен думать и говорить без конца. Вернулся с концерта - из клинической аудитории: - И тут не могу забыть о них. Сижу и оглядываюсь, а вдруг да среди раненых Володька и Павел? А? x x x "Колымажка" - так называют в госпитале тележку, на которой возят в операционную раненых ("Меня на колымажке в палату привезли"). x x x Осень. Раненый мечтает о доме: - Эх, красота сейчас! Осинки - красные, березки - желтые... x x x Госпиталь помещается в клинике Медицинского института на Пироговке. Кино и концерты - в аудитории, где на черной доске еще не стерты формулы и рецепты. x x x Палисадник у госпиталя. Раненые - в серых халатах и в самодельных киверах (треуголках), сделанных из газеты. Прогуливаются и по тротуару - у трамвайной остановки. x x x Пожилая сестра в госпитале - раненым, вернувшимся с прогулки: - Ну что, нагулялись, гулеры? x x x Раненый: - Я могу курить, а могу и не курить. Стасевич: - Значит, ты нэ курец, такой человек называется пустокурец. x x x Госпиталь. Концерт - в аудитории. Выступают солисты Большого театра. У подножия амфитеатра выстроились полукругом коляски с тяжелоранеными. От "хирургических" дурно пахнет. Заслуженный артист республики, бас, поет "Застольную песню" Бетховена. За его спиной на черной доске полустертая запись, сделанная днем, на лекции: 1. Перитонит, общий и местный (диффузный), острый и хронический, первичный и вторич- x x x Госпиталь. Палата тяжелых больных. Раз в четыре дня приезжает к ним кинопередвижка. Чтобы не утомлять раненых, показывают не больше двух-трех частей. Таким образом, две серии "Петра Первого" демонстрируются тут в течение полутора месяцев. Многие не доживают до последней части. x x x Бесконечные разговоры о втором фронте: - Ох, высадить бы полтора миллиончика - в Бельгии или в оккупиванной Франции. Жестокое дело будет! Красивое дело!.. x x x Врачи в госпитале приспосабливаются к понятиям раненых. Вместо "Стул был?" спрашивают: - На двор ходил? x x x В госпитале. Говорят о семейной жизни, о необыкновенных случаях, когда супруги, после четырнадцати лет идиллической совместной жизни, вдруг начинали ссориться и разводились. Белорус Стасевич: - Есть старая присказка: если черт у хату всэлится - дед с бабой делится. x x x Раненый вернулся с комиссии. - Ну, нянечка, до свиданьица, на днях в отпуск еду. - Ну, путь добрый тебе. А у меня муж и четыре брата в бессрочный уехали. - В Землянск? - Да. В Землянск. x x x Про тяжелораненого: - Нет, братцы, такого шоколадом корми - не поправится. x x x Батальонному комиссару, тяжелораненому, не спится. Восемнадцать суток без сна. - Только засну - сразу война снится. Другому "все мерещится, будто из меня сделали гусеницу танка и я все верчусь и верчусь". x x x Новенький в госпитале: - Как у вас тут насчет блох и прочего? - Небольшие десантики бывают. x x x "Россия сильна чрезвычайно только у себя дома, когда сама защищает свою землю от нападения, но вчетверо того слабее при нападении..." Достоевский. "Дневник писателя" x x x Дом "в усиленно-русском стиле". Там же x x x В госпитале. Раненый танкист в самокатной коляске. С трудом разворачивается и вкатывает свою тележку в узкую дверь уборной. - Эх, мать честная! Когда-то шофером первого класса работал, а тут в сортир не могу въехать. x x x Раненый белорус перед операцией волнуется, спрашивает у врача: - А что вы со мной робыть будете? - Что-нибудь сробим. x x x Палата в госпитале. Восемь коек из никелированных дутых труб. Такие же - стальные - столики. Стены как во всех больницах. Кремовая панель, верх и потолок белые. Очень высоко под потолком, в матовом круглом плафоне одна-единственная лампочка. Стены украшают три картины: очень дурно, аляповато написанный маслом портрет Сталина, пейзаж и натюрморт - цветы, рассыпанные по столу. Посреди палаты - маленький белый столик, на нем играют в домино, тут же ставится поднос с хлебом и прочее, когда наступает долгожданный час обеда. x x x Тараканов в России издавна зовут прусаками, в Пруссии - русскими, русаками. Во времена Данте и Боккаччо флорентийцы называли их сиенцами, а сиенцы - флорентийцами. x x x Майор Пресников рассказывал вчера совершенно мюнхгаузеновскую историю. Клянется, будто своими глазами видел, как неприятельский снаряд попал в жерло нашего орудия, не взорвался и заклинил ствол. x x x Раненым скучно. Душа-парень Борискин утром объявляет: - Беру на себя обязательство уничтожить пятьдесят мух. Весь день посвящен охоте на мух. - Они, черти, рассредоточиваются ловко! - Ага. Маневренность у них хорошая. - О! О! Смотри, пикирует!.. x x x Как странно, вероятно, звучит для какого-нибудь читателя пионера или комсомольца выражение "обедали за высочайшим столом". Что значит высочайший? Выше некуда? Вот неудобно небось было обедать! А стулья? Тоже высочайшие? x x x В госпитале раненый, получивший передачу, угощает другого: - Сосед, на рыбы... - Не имею нахальства отказаться. x x x Раненый командир, лейтенант, лет под сорок, из деревенских, рассказывает разные "загадочные случаи" из своей жизни. - Я, конечно, не верю, это есть плод суеверия, и, конечно, никакого колдовства нет, но вот это был, действительно, такой факт... Рассказывает, как в деревне, когда был он еще совсем молодым парнем, приснился ему такой сон. Будто сидит он в избе у окна, зевает. Зевнул - и рукой провел по щеке. Смотрит: что такое? Рука черная. Вытер руку, опять провел по лицу - опять рука черная. По другой щеке провел - ничего. А на другой день была у них в деревне вечеруха. Он танцевал. А его троюродный брат напился, с кем-то подрался, замахнулся железным болтом и нечаянно ударил вместо супротивника - рассказчика, этого будущего лейтенанта. Тот в "горячке" боли не почувствовал, только схватился за щеку. - Посмотрел на руку - красная. Тут я свой сон и вспомнил. Кто-то из слушающих замечает: - Говорят, сон в руку - токо до обеда. Рассказчик: - Ну, это не показатель. x x x С первых дней мировой войны 1914 года в Англии стал популярен, стал крылатым такой циничный лозунг: "Англия будет драться до последнего русского солдата". Не вспомнилась ли и не пришлась ли по душе эта милая шутка отцов выросшим и возмужавшим деткам? x x x Прочел у Честертона{409}: "Детям кажется, что малейшее несчастье влечет за собой гибельные последствия. Заблудившийся ребенок страдает не меньше обреченного на адские муки грешника". До чего же это верно, как долго и упорно живут в памяти эти ужасные страдания, это чувство обреченности, охватившее заблудившегося, потерявшего маму! x x x В госпитале. Лейтенант Борискин, двадцатисемилетний красавец, рязанский, рассказывает историю своей женитьбы. Он еще учился на третьем курсе Московского текстильного института. Родители были против этого брака. У жены тоже. Своих комнат ни у жениха, ни у невесты не было. Решили "расписаться" тайно. В назначенный день долго ходили у подъезда загса, не решались войти, стеснялись. Наконец набрались храбрости, вошли. - Жена, правда, еще раз хотела смыться, но я ее поймал на лестнице. Вошли. Сидят все такие торжественные, с шаферами, с родственниками, с букетами... А мы и одеты-то по-будничному. Сидим, робеем, ноги под стульями прячем. Вдруг дверь открывается, выходит какая-то мымра и кричит: - На брак! Так, вы знаете, в санаториях кричат: на душ! Расписались кое-как, вышли на улицу. - Ну, - говорю, - жена, давай пошли по домам. x x x Генерал Гейман - один из участников русско-турецкой войны 1877 - 1878 гг., "герой Ардагана" ("витязь Ардагана", как назвал его корреспондент "Нового времени" Симбирский), был сыном барабанщика-еврея. Чтобы в те времена еврею дослужиться до такого высокого военного чина - мало было быть просто умным, просто храбрым, просто талантливым. В каком-то отношении надо было быть выше корсиканца Буонапарте. x x x Рассказ или пьеса, маленькая комедия. История Федьки Калюжного (рассказанная им товарищам по палате). На фронт пришли посылки. В одной из них - письмо ("Дорогой неизвестный боец, пишет тебе неизвестная тебе" etc.) Московский адрес. Посылка досталась Ф.Калюжному. Завязалась переписка. Товарищ Калюжного заболел, его направляют в Москву лечиться. Калюжный дает ему адрес девушки, просит навестить. Тот из московского госпиталя звонит или пишет открытку, выдает себя за Калюжного. Свидание. Может быть, женщина не молодая и не красивая. - Я не думала, что мы встретимся. А ему... ему приятнее, если пишет молоденькая. x x x Фамилии раненых: Фень, Чемерис, Подопригора. x x x - Что сегодня в кино? - Мировая картина в десяти сериях: "Несчастная мать сопливого ребенка". x x x Пить чай (вместо сахара) "с дуем", то есть дуть на блюдечко. Вполне заменяет сахар. Знаю по собственному опыту. Пил так без малого 12 месяцев. x x x А то еще есть другой способ: повесить кусочек сахара на ниточке, раскачать его - он по очереди всех ча