- Да ну? Чего ж ты? - А я - малосильный, - говорит он всерьез, с чуть заметной виноватой улыбкой. - Эх ты - дядя! Ну, ничего... Приедешь и без жены проживешь. Девок теперь много - и такой нарасхват будешь. Улыбается. Спрашивают: есть ли у него ремесло? - Нет. Я - баянист. В колхозе получал трудодни за те вечера, когда играл. А так - весь день на печи валялся, "берег здоровье". Черного хлеба не ел, только белый. Еще бы лучше жил, да у него - мачеха. Рассказал обо всем этом и глубоко-глубоко вздохнул. - Ну, ничего, - говорят ему. - Скоро все домой поедем. Газеты-то ты читаешь? - Не. Я неграмотный. - Ка-ак? Да ты что? Двенадцатого года - неграмотный? - Пробовали... уж тут, в армии... учить пробовали. Голова не обнимает. - ...Братья-то у меня - те грамотные, - говорит он с гордостью. - Один брат - большой начальник. Выясняется, что брат Тютикова - генерал-лейтенант Г. ("фамилия у него другая, он в зятья вышел"), очень известный и даже прославленный. - Он мне четыре раза посылки присылал. Командир меня зовет: "Тютиков, тебе посылка!" А там - сахар, пряники, молоко омериканское. - Любишь ты, я вижу, пряники! - Люблю. Денег восемьсот рублей прислал. У меня денег много. Брат не был в деревне 22 года. Последний раз приезжал (из Казани, кажется) на машине. Уже и тогда был "большим начальником": А Тютикову было десять-одиннадцать лет. - Брат с товарищами приехал. До самого вечера у нас гостили. Одного товарища звали Лоскутников Константин Федорович, второго Симаков... И так всех четырех запомнил и назвал. Вероятно, самое яркое событие детства, если не всей жизни. Часто видел его потом. Бежит, припадая на обе ноги. За плечами котомка, на маковке - грязная замызганная пилоточка. Монашек, богомолец, юродивый... Где, в какой стране, за какими морями и океанами может быть такое?! x x x (Другие записи, на других клочках.) Теперь, наконец, узнал, что такое запасной полк. Сюда направляют отставших от своих частей, выздоравливающих, а также тех, кто почему-либо не подходит для службы в действующих частях. Вот и Тютиков таким образом сюда попал. Тут же, в этом же здании (бывшая школа) - сборный пункт, место, куда поступают для распределения по частям вновь мобилизованные, выздоравливающие, штрафные, разжалованные, отставшие и потерявшие свои части. Уходя отсюда (а уходят каждый день - то взвод, а то и целая рота), поют: Прощай, Самарский переулок, Прощай, кирпичный, красный дом... Уже есть традиции, они передаются от "поколения" к "поколению", хотя больше недели-двух здесь, мне кажется, никто не заживается. x x x Группа тихоокеанских морячков. Двадцать один человек. Бравые ребята, братишечки. На бескозырках - золотом: "РЬЯНЫЙ" "РЕВУЩИЙ" "РАСТРОГАННЫЙ" "РЕЗВЫЙ"... Попали сюда за какую-то бузу. Перед этим успели посидеть на гауптвахте. Их рассортировывают и посылают по одному и по двое в действующую армию. Держатся гордо, с пехотой в разговоры не вступают, на обед ходят отдельной командой. Клеши у них засунуты в сапоги, голенища особым фасоном подвернуты почти до щиколоток. Все здоровенные, все красавцы. Один из них, впрочем, "общается" с пехтурой: ходит по этажам и торгует махоркой. Откуда у них махра - не знаю. Но ее много. x x x Там же. Отдельно, на втором этаже живут, дожидаются судьбы своей красноармейки-девушки. Целый день лежат они на подоконниках открытых настежь окон и поют. Поют и грустное ("Прощай, любимый город", "Черная ночь"), и бодрое, маршевое ("Если завтра война", "Идет война народная"), но все, что они ни поют, поют по-русски, по-деревенски, протяжно, заунывно, со слезой в голосе. x x x Должен сказать, что мне всюду было хорошо. И всюду - даже на пропахших карболкой нарах запасного полка было интереснее, лучше, чище и, главное, душевно спокойнее, чем в гостинице "Москва". Навещали меня Тамара Григорьевна Габбе, С.Я.Маршак, И.М.Жданова с Алехой... В казармы никого не пускали, свидания происходили во дворе или даже на улице, у ворот. Самуил Яковлевич хлопотал, чтобы меня направили в военное училище. Но для этого нужно было пройти очень строгое медицинское обследование. Пошли мы на это обследование вдвоем: я и совсем молодой парень, рабочий завода имени Ильича, Михайлов. Здоровяк. Атлетического сложения. Тоже хотел в училище. Нас послали на комиссию. Это было где-то поблизости. Пришли мы туда в последнюю минуту, бородач-доктор уже снимал халат, собирался уходить. Мы стали канючить, просить обследовать нас. Пошумел, посердился, но наконец смилостивился: - А ну - давайте ваши бумаги и раздевайтесь. Быстро только. Михайлова он почти не слушал. Меня заставил приседать, задерживать дыхание, слушал и через трубку и ухом. Потом сказал: "Одевайтесь", присел к столу и стал заполнять наши сопроводительные бланки... С этими бланками мы вышли во двор. Я посмотрел: "Годен". - А у тебя что? - Тьфу, черт, - сказал Михайлов. - Что это? Почему? "Ограниченно годен. Сердечная недостаточность". Какая к черту недостаточность?!! Я понял, что произошло. Бородач перепутал бланки - мою недостаточность приписал Михайлову. Кричать об этом я, конечно, не стал, обстановку оценил молниеносно: Михайлов молод, у него все впереди, его могут и еще раз обследовать. А меня - черта с два. - Волновался, наверно, - сказал я с лицемерным выражением сочувствия. - Что верно, то верно, - сказал он, слегка успокаиваясь. - Волновался я здорово. С тех пор не прошло и полугода, а я уже начисто забыл, как мы добирались до Болшева. Где-то, еще в Москве, мы, человек двадцать будущих офицеров, стоим в строю. Рядом со мной, слева, стоит человек, с которым я полчаса назад познакомился: Павел Барто, первый муж А.Л.Барто. Вижу в отдалении С.Я.Маршака и А.И.Любарскую. Приехали меня проводить. Здесь, на этом плацу, мы получили назначения - в разные училища. В Болшево нас прибыло четверо. x x x И вот вижу, как на сцене или на экране. Почему-то не очень светло, скорее даже полумрак, как на картине "Военный совет в Филях", хотя в комнате горит электричество. Скорее всего настольная лампа. За столиком сидит офицер, капитан, а перед ним стоят, вытянувшись, четверо новобранцев. Офицер спрашивает каждого: фамилия, имя, отчество, где и когда родился, профессия... А потом интересуется: - Спортом или самодеятельностью какой-нибудь занимались? Первый ответил: - Да. Я футболист. Играл от заводской команды. Форвард. - Добре. Нам футболисты очень требуются. Берем. А вы? - Я на домбре, товарищ капитан, играю. Могу и на мандолине. - Добре. Третий, Лотман, с которым я познакомился именно в этот день, оказался шахматистом, у него какой-то разряд. Честное слово, я чувствовал себя в эту минуту совершенной бездарностью, постыдным ничтожеством. В футбол не играю, в шахматах умею только фигуры передвигать, ни на гармонике, ни на мандолине, ни тем более на домбре не могу даже "Чижика" исполнить. - А вы? Это - ко мне. Называю, заикаясь, фамилию, имя, отчество, Ленинград, 1908 года рождения, писатель. - То есть как писатель? Писарь, что ли? - Да нет. Книжки пишу. - А фамилия, простите, как? Я не расслышал. - Фамилия: Пантелеев. - Постойте, это что? "Республика Шкид"? - Да, - говорю. Капитан поднимается, как-то торжественно выходит из-за своего столика и на глазах у моих товарищей крепко пожимает мне руку. Конечно, это был триумф. Но очень скоро триумф этот обернулся для меня своей обратной стороной. Футбольные матчи в военном училище устраиваются далеко не каждый день. Не каждый день бывают концерты и шахматные турниры. А газету размером в 1/4 часть ЦО "Правда" мы выпускали последние полтора месяца ежедневно. x x x И все-таки я не жаловался. В пределах возможного я был вполне доволен своей судьбой. Единственное, что меня беспокоило, - это мама и Ляля, их положение в Ленинграде. Из Москвы мне удалось послать им несколько продовольственных посылок, теперь этой возможности у меня не стало. x x x Вот сделанные на клочках бумаги, на папиросных пачках, на конвертах, даже на спичечных коробках записи тех дней... x x x Цитата из "Инж П39": "Фортификация - сумма военно-инженерных работ, направленных к укреплению местности с целью облегчения ведения на ней боя собственным войскам и затруднения его для противника". Такую тарабарщину мы зубрили. К укреплению... облегчения ведения... и затруднения... x x x Командир роты на каждом шагу: - Эх вы, еха-маха! - Товарищ капитан, а что это такое еха-маха? - А это такое цензурное ругательство. x x x Воинскую строевую команду "Отставить!" употребляют и в быту, и на лекциях, когда преподаватель ошибся. - Нале-е... Отставить! Напра... во! На лекции по фортификации: - Таким образом, глубина указанного окопа... Отставить! Глубина указанной траншеи составляет один и пять десятых метра. x x x Старшина Ведерников в 1920-1921 годах проходил учебу в Петроградском военно-инженерном училище (в Инженерном замке, там, где когда-то в Кондукторских классах учился Достоевский). В те годы курсанты, выходя на первомайский или октябрьский парад, надевали кивера, ментики и прочее, оставшееся в цейхгаузе училища. Жизнь была, по словам Ведерникова, роскошная. Кормили гусятиной, носили хромовые сапоги с кокардами на голенищах. x x x По пути к "месту следования". Батальон стоит на отдыхе в каком-то маленьком поселке. У барака на приступочке сидят девочки лет по 7-8, и одна из них тоненьким голосом поет: Милый едет на машине, А я еду на другой. Милый машет мне пилоткой, А я лентой голубой. x x x Таня Мохова - наша "докторша", медсестра и санинструктор. Маленькая, выгорелая, застенчивая, сердитая, грубовато-кокетливая. На боку тяжелая парусиновая сумка с красным крестом. В ней - и аптека, и больница, и вся санчасть наша: градусник, ножницы, реванол, бинты, гигроскопическая стерильная вата, йод, коллодий... x x x Я работал в поле, в дождливый день. На пару с другим курсантом рубил дерн. Прибегает какой-то парень. - Пантелеев, там вам телеграмма! Конечно, я разволновался. От кого и по какому поводу могла быть телеграмма? Из Ленинграда? Телеграмма оказалась не мне, а по поводу меня: "Интенданта третьего ранга Пантелеева отозвать в Москву в распоряжение отдела кадров Наркомата обороны". По батальону поползли фантастические слухи. В тот же день я встретил Петухова, бывшего милиционера. - Правда? - спросил он, почему-то вытягиваясь в струнку. - Что правда? - Что вас вызывают в Москву и производят в генерал-майоры? - Кажется, в маршалы, - сказал я. Легенда эта кружилась вокруг меня и кружила головы моих товарищей все дни, пока я собирался к отъезду. Скажу честно - я не очень хотел ехать. Было предчувствие, что в батальон я не вернусь... Прибыв в Москву, в отдел кадров, узнал, что отзываюсь из армии в Военный отдел ЦК ВЛКСМ. "Повоевал" недолго. За ЦК ВЛКСМ я и числюсь. Именно по наряду ЦК я и устроился в этой старой гостинице, носящей имя острова, на котором она стоит: Балчугом называется местность между Москвой-рекой и Яузой. x x x Получил первое серьезное задание: написать очерк для "Комсомольской правды" о Герое Советского Союза Александре Матросове. Работал с интересом. Матросов - бывший беспризорный, у него трудная судьба. Работаю я здесь, в "Балчуге", в общем номере. Номер большой, светлый, днем здесь никого нет. x x x В бюро пропусков ЦК ВЛСКМ. Сидят в ожидании вызова девушки, приехавшие главным образом с "периферии". Входит еще одна. - Девушки, скажите, высокенькая такая девочка в беж платье не была, с косичками? - С косичками? Нет, не была. x x x Трамвай проходит мимо городского сада. На скамейках сидят женщины - с детьми и без детей. Мальчик в трамвае смотрит в окно. - Бабушка, а почему одни только тетеньки сидят? - Тетеньки почему одни? А дяденьки, милый, все на фронте. x x x В столовой разговорился с девушкой, ленинградкой, только что кончившей школу и приехавшей в Москву поступать в вуз. Училась в деревенской школе на Урале. - Мы, эвакуированные, или выковыренные, как нас называли, садились всегда за отдельные парты. x x x Хочет поступать в Институт внешней торговли. Спрашиваю, что же ее привлекает в этой внешней торговле? - Ну, в смысле возможностей и перспектив. - Какие же возможности? Материальные? - Ну, конечно. Разве можно о каких-нибудь других думать в наше время?! "Наше время!" Нет, милая моя, это ваше время, и вы отвечаете за него. Не сказал ей, ибо не поймет ни черта. x x x Добродушная девушка в учреждении: - Ну, что ж, зайдите во вторничек, мы это сделаем. x x x На рынке. Женщина, покупая американское масло: - Думаете - заграничное, так уж и хорошее? У них тоже масло из сои делают. Англичанки и американки потому и худые такие, что одну сою едят. x x x В парикмахерскую приходит нищий старик на деревянной ноге. Швейцариха гонит его. Старик, сдерживая ярость: - Прогнать-то, гражданочка, легче, чем подать. - Иди, иди. - Я говорю - прогнать легче, чем подать. В дверях, грозит пальцем. - Смотри, чтоб и с тобой такая картина не случилась!.. 1944 Уже два месяца работаю литературным редактором журнала "Дружные ребята". Снимаю проходную комнату на Плющихе, живу за ситцевой занавеской. Мимо меня по многу раз в день проходят старики хозяева, бегает, смеется и кричит шумная девочка Тамарочка. И все-таки работаю. x x x Хожу в шинели. С голубыми летчицкими погонами. На погонах четыре звездочки. Поблескивали. Теперь уже не блестят. В военном билете у меня сказано: интендант третьего ранга... Правда, сказано еще и другое: запаса. Но очень уж не хотелось ходить без погон и без звездочек. Третьего дня иду своим четким офицерским шагом к Петровке мимо Малого театра. Там какой-то ремонт, здание театра отгорожено от мостовой дощатым забором. Еще издали вижу, как из ворот навстречу мне выходит пожилой полковник, манит меня пальчиком. На рукаве у полковника красная повязка. Подхожу, козыряю. - Ваши документы, товарищ капитан. Достаю военный билет. Он, поплевав на палец, листает его. - Так. А ну зайдем сюда. Захожу в эти широкие ворота, за дощатый забор. - Присаживайтесь, - говорит полковник и любезно указывает на припорошенные опилками козлы. А сам достает из кармана добротный перочинный ножик, открывает его и начинает спарывать мои ненаглядные голубые погончики. Я бормочу что-то невнятное. Он усмехается. - Да-авно этим не занимался, - говорит он. - А занимались все-таки? - У беляков - да, снимал, приходилось. И с своей гимнастерки сдирал - в восемнадцатом. Срезал, положил один погон на другой, подровнял, протянул мне: - Возьмите на память. x x x Ваганьковское кладбище. Надпись на кресте: Тамара Михайловна СТЕПАНОВА род. 1 октября 1884 года сконч. 9 октября 1904 г. Как хороши, как свежи были розы! x x x Больную Тамарочку бабушка кормит супом. У Тамарочки свинка. Слышу ее капризный плаксивый голос: - Горько! Бабушка (с сильным акцентом). Горка? Что ты хочешь сказать? Гора? Или по вкусу? - Какая гора?!! Конечно, по вкусу! x x x Зима 1944 г. Поезд "Ленинград-Москва" стоит на маленьком полустанке под Будогощью. Снег. Тишина. Почти вплотную к железной дороге лес. Пахнет сосной и солнцем, совсем по-весеннему. На перроне молодой флотский командир: - Что такое? Куда же зима по всему Советскому Союзу девалась? На фронте был, думал, она в тыл, в отпуск, уехала. Еду в тыл - и тут ничего похожего. x x x Тот же морячок-лейтенант (орден Отечественной войны и четыре медали на синем помятом кителе, из-под расстегнутого стоячего воротника - серый свитер) расхаживает по платформе, заговаривает со всеми, кто подвернется под руку. Не пьян, а просто необыкновенно общителен, разговорчив. Кто-то при нем окликнул толстую проводницу: - Эй, девочка! Лейтенант. Ничего себе девочка! Знаете, про таких "девочек" говорят: еще не было Евы и Адама, а она уже была дама. И перебивая себя, как бы опасаясь, что его не дослушают: - Знаете, это откуда? Нет? Я тогда расскажу. В блокадное время под Ленинградом поймали три зверя - лиса, волк и медведь - на троих одного поросенка. Поросенок маленький, а аппетит у зверей, как и полагается, зверский, да к тому же еще блокадный, осадный... Вот лиса и говорит: - Давайте, господа звери, сделаем так: пусть тот поросенка съест, кто дольше всего на свете жил. - Ладно. Лиса первая и отвечает: - Я, господа звери, старше вас всех. Еще не было Евы и Адама, а я уже была дама. Волк думает: "Если Адам и Ева были, значит уже мир существовал". Он говорит: - Еще не был свет, а я уже был сед. А медведь долго не думал: - Я, грит, не сед, а молоденок. Ни фига не знаю - мой поросенок. Подцепил поросенка и - айда. Лейтенант сам же первый засмеялся, потом, сделав серьезное лицо, пояснил: - Мысль такая, что не всегда хитрость помогает - особенно в блокадное время. x x x Слышал в поезде. Девушка много лет страдала неврастенией в самой жестокой форме. Бессонница, отсутствие аппетита, хандра и все прочее. Нигде не работала, не училась. Худела, думала и говорила только о смерти. Война застала ее в Ленинграде. Голод заставил искать работу. Знакомый врач устроил работать в больницу. Ей поручили - учет покойников. Работала она хорошо. - И представьте - полное излечение. Сейчас - это цветущая, полнокровная женщина. x x x Голос на верхней полке: - Никто не осмелится сказать о ленинградце плохо. x x x Зимой 1942 года из Ленинграда в Москву шла на самолетах продукция для фронта! x x x Старуха врачу: - Отгребла ты меня от смерти. x x x Рассказывал майор N. С декабри 1941 года по март 1942 года он - тогда еще старший лейтенант - работал со своей ротой по захоронению трупов. Кладбище на Пискаревке. В роте 120-130 человек, работало же только 50-60 человек, остальные лежат с поносом. Комроты следил, чтобы воды много не пили. - За обедом отвернешься - он уже полманерки воды в суп накачал. Дело понятное - чем больше супа, тем сытнее. А в результате - водянка. x x x Тот же майор: - Хоронил брата жены. Не раздел, даже сапог сымать не стал. Ребята из батальона помогли, сколотили гроб. Потом вспомнил, что он застрахован, - надо небось, думаю, зарегистрировать. Взял все его документы: паспорт, партбилет - пошел регистрировать. Прихожу в милицию. Там очередь. Сидит какой-то голодный тип, раздает всем, кто желает, справки: "При освидетельствовании признаков насильственной смерти не обнаружено". Свез на санках на Волково кладбище. Похоронил честь честью. Взял лопату, закурил и пошел... Потом думаю: "А как же сообщить жене? Где она искать могилу-то будет? Ведь ни креста, ничего такого нет". Сосчитал и написал: "Володя лежит в десяти могилах от В.В.Гущинского". Когда похоронил Володю, вспомнил, что у него чудесный сибирский кот. Пошел на квартиру, но опоздал: соседи уже съели. x x x Василий Васильевич Гущинский, или просто Васвас Гущинский! Кумир петербургской, петроградской, а потом и ленинградской публики. Демократической публики, плебса. Ни в "Луна-Парк", ни в "Кривое зеркало" его не пускали. Народный дом, рабочие клубы, дивертисмент в кинематографах. Здесь его красный нос, его костюм оборванца, его соленые остроты вызывали радостный хохот. В.В.Гущинский - это мое шкидское детство, послешкидская юность. И вот: "В десяти могилах от Гущинского"... x x x В редакции: - Ну что за чернила! - Ужас! Мастика... x x x Мальчики бегут из школы. Из разных, наверно, школ: - У вас что на обед сегодня было? - Сказать, что? Битки по ребрам, гуляш по коридору. x x x Любимое ругательство Маршака: - К чертям собачьим! x x x Старуха в трамвае: - Нет, братцы мои, я умирать сейчас несогласная. У меня все деточки на фронте. Вот война кончится, всех деточек своих повидаю, обниму, перецалую, а уж тогда - хороните меня с музыкой. x x x Маршак уверяет, что мы, петербуржцы, говорим "эсли", "зэркало" и тому подобное. Зэркало я никогда не говорил, а четкое если (йесли) для меня и в самом деле - режет ухо (приятно режет ухо, как все чисто московское). И до сих пор говорю: эсли. Не очень широко, не по-грузински, но все-таки - эсли. x x x В магазинной очереди. Старик обращается к девушке с медалью "За оборону Ленинграда": - Давно ли из Ленинграда, сударышня? x x x Писатели-одесситы (Олеша, Ильф, Петров) любят слово "элегантный". Я видел "внутреннюю рецензию" Е.Петрова, где повесть молодого автора названа "элегантной". x x x - Солдат без ложки - некомплект. x x x Автор популярной военной песни "Эх, портяночки, портянки...". x x x Понадобилось перелицевать костюм. Хозяйка привела какую-то женщину. Я удивился: - А вы давно мужское шьете? - А что? - Да, сказать по правде, первый раз вижу женщину-портного. - Что ж, - обиделась она. - Думаете, если бурнусница, так уж и мужское шить не умеет?!. Перешила. Ношу. x x x Тетка с очень тонкими подкрашенными губами: - Всех жалеть - сердца не хватит. x x x Сегодня, 17 июля 1944 года, в Москве - событие. По радио и в утренних газетах было объявлено, что с 11 часов утра по Садовому кольцу, на площадях Калужской, Смоленской и других приостанавливается движение пешеходов и транспорта, так как через город будут проконвоированы пленные немцы - в количестве 57 600 человек. В половине двенадцатого я уже был на улице - на Смоленском бульваре. На тротуарах теснятся толпы народа. По мостовой, по обочинам, прогуливаются усиленные комендантские патрули с характерными ярко-красными погонами. Еще больше, конечно, милиционеров. Напряженное ожидание. Со всех дворов, изо всех переулков бегут мальчишки. Лихорадочные голоса: - Немцев ведут! - Идем немцев смотреть! - Идем скорей - сейчас фрицев поведут! (Забыл записать, что в извещении начальника московской милиции население призывалось к порядку и к "недопущению каких-либо выходок по отношению к военнопленным".) В народе говорили, что еще не скоро. - Поезд опаздывает, - сказала какая-то женщина. Я успел сходить в Гагаринский переулок, в поликлинику, зашел по делам в райвоенкомат, и когда вернулся к Смоленской, там уже было не протолкнуться. Мне все-таки удалось протиснуться на середину площади. Огромное множество милиционеров, работников НКВД и красноармейцев наводили на площади и на прилегающих к ней улицах порядок. Прекращалось движение автомобилей. Их направляли в сторону Арбата. Постепенно площадь и продолжение ее - широченный "бульвар" очистились, и тут мы все увидели: - Идут! Со стороны Кудринской двигалось, надвигалось пока еще как будто не очень большое светло-коричневое каре. Уже отсюда было видно, что это не наши "солдатики". Тот же цвет хаки, но - темнее, коричнево-желтый, а не желто-зеленый, как у нас. Меня попросили "на тротуар". На площади остались лишь высокие чины милиции и НКВД. На тротуаре я оказался в числе первых, но постепенно толпа оттеснила меня от тротуара, потом увлекла в сторону и назад. Вперед вынырнули дети, главным образом девочки почему-то. День яркий, солнечный, жаркий... Но набегают легкие облака. Желто-коричневый квадратик медленно, но верно приближается, из квадратика превращается в квадрат. За ним вырисовываются второй, третий... Что-то поблескивает на солнце. - С музыкой идут! - говорят в толпе. Но это, конечно, не музыка. Позже мы узнаем, что это сверкают шашки у офицеров конвоя. В толпе, конечно, нещадно ругаются. Ругают "мильтонов". Появляется автомобиль пикап с фотографами и кинооператорами. Мрачная процессия приближается. Вот уже первые ряды ее миновали станцию Смоленского метро. Впереди всадник. Советский генерал на роскошном коне с зеленой попоной и красной звездой на ней гарцует перед киноаппаратом. Уже видны хари немцев. Именно хари. Черные, грязные, сожженые солнцем. У самой площади генерал по просьбе фотографов останавливает колонну. Дело в том, что как раз в эту минуту солнце ушло за тучу, - снимать нельзя. Стоят минут десять. Немцев отсюда не разглядеть. Видно только, что - черные, рваные, грязные и - страшные. Наконец идут мимо. Близко. Тут не только немцы. И венгры, и румыны, и итальянцы. Кажется, этих "сателлитов" даже больше, чем немцев. Что это за народ? Грязный, оборванный, жалкий и - карикатурно-комичный. И все они - молодые и старые - небриты, обросли щетиной. Многие босиком, многие без пилоток и фуражек, повязаны грязными платочками. Большинство же - в опорках на деревянной подошве. Жалкие пожитки. У кого одеяло, свернутое в трубку, у кого - узелок. У многих консервные банки или кружки, сделанные из американских консервных банок. Но меня интересуют сейчас больше не немцы, а толпа, в которой я нахожусь. Какая же реакция? Прежде всего - удивление. Вон они какие!.. Страшенные, обросшие, на людей не похожие... Но тут же мужские голоса: - Побудь два года на передовых, тоже на себя похожа не будешь! Жалость, брезгливость, насмешка. И ничего похожего на так называемую ненависть. Только некоторые пожилые женщины пытались выкрикивать что-то вроде проклятий: - Разорвать бы их на куски! Подумать, что эти гады мазали нашим деточкам губы ядом... В общем же симпатий никаких, разумеется, не было, но и тот гнев, который люди принесли сюда, исчез куда-то, испарился, когда мимо потекло это несчастное, голодное, измученное, истерзанное быдло. Слышал и такое: - Тоже рабочие люди!.. - Не всякий своей охотой пошел. - Ой, поглядите-ка, старый какой! Кое-что трогает. Один из пленных - черный белоглазый, курчавый - жадно курит "под губки", то есть крохотный, обжигающий губы окурок. Толкает впереди идущего, передает ему. Тот жадно затягивается и передает следующему. Или - в последнем ряду идут больные. - Глядите, глядите, друг дружку под руки ведут. Вдруг - дикий плач. В толпе мечется семи-восьмилетняя девочка. - Что с тобой? Задавили? Маму потеряла? - Боюсь! Ой, боюсь! Ой, немцев боюсь!.. А она их и не видит, бедная. Только слышит мерный топот их ног. Прошло мимо нас несколько тысяч (тысяч десять - пятнадцать, я думаю) фрицев. Ни одной, даже самой робкой улыбки на их лицах. И на толпу почти не смотрят. Особенно эсэсовцы. Эти (с какими-то отметными значками на груди) глядят и в самом деле зверями. А остальные - люди как люди. Есть и совсем мальчики, есть и старики. В очках. Интеллигентных лиц мало. Офицера не сразу отличишь от рядового. Почти все мрачны, испуганы, ждут или ждали, по-видимому, эксцессов. Но таковых, кажется, не было. И меня это по-настоящему радует. Большинство групп (или отрядов) проследовало по Смоленскому бульвару к Калужскому шоссе. А последняя - свернула к Киевскому вокзалу. Каждую группу кроме конвоя сопровождают два немца (какие-нибудь старосты?). Перед каждой колонной вместе с русским офицером идет девушка в штатском, переводчица. В арьергарде - советские санитарки с красными крестами на сумках. Пленных "проконвоировали". Но толпы на бульварах и на прилегающих улицах еще долго не расходились. Много разговоров о том, для чего их вели через Москву. - Им начальство-то что говорило? Что Москвы давно нет, что "Москва - капут". Вот им и показали, капут или не капут. Эту наивную версию я слышал в течение всего дня. Слышал такой разговор. Лейтенанта милиции окружила компания "калек", инвалидов Отечественной войны. - В общем, несчастный народ, - говорит лейтенант. - Многие небось с первого дня войны на фронте. - Ясно! Тоже досталось. - Точно. Ох-хо-хо!!. Война проклятая. (И мать-перемать.) Записываю все это наспех, очень небрежно. Недосуг. Но день этот оставил память светлую. Что-то очень хорошее, о чем я, впрочем, и раньше знал, но о чем забываешь, увидел я в характере русского человека. x x x Вечером навестил больную Олю С. Там было еще несколько девушек и одна пожилая учительница. Кто-то сказал, что один "эксцесс" все-таки сегодня был. На Крымском мосту несколько мальчишек забрались на ферму и обстреляли фрицев из рогаток. Девушки засмеялись, а старая учительница сказала: - Ничего смешного не вижу! Мне стыдно. Этих ребят плохо воспитали. Им не внушили, что такое благородство, не объяснили, что лежачего не бьют. x x x Поет по классу рояля. x x x Маленький мальчик: - Папа, подари мне такой вот кинжальчик. - А что ты с ним делать будешь? - Ну, что... Мальчишков тыкать. x x x Довольно благообразного парня лет 16-17 сняли с трамвайной "колбасы", ведут в милицию. Кепка его - в руках милиционера. - Вы кепку не ломайте! Учтите это, - не ломайте! x x x Пилит мужа. Тот сидит с ногами на стуле, покорно кивает головой и бубнит: - Да, да, я - гадкий. Я гадкий, Иринушка. Я знаю - я гадкий. Шестилетний Алеха слушал-слушал эту самоуничижительную похвальбу отца, не выдержал и крикнул из своего угла: - А я - гадее! x x x Вечером на пустынной Пятницкой улице господин в коверкотовом пальто - спутнице: - Посмотри, какая луна шикарная. x x x - А, черт слепоносый! x x x Редактор детского журнала на собрании сотрудников говорил, что журнал должен постоянно напоминать детям о жертвах, понесенных их отцами и дедами: - Наши читатели, товарищи, ни на минуту не должны забывать, что они ходят по костям и черепам. 1945 Эпиграф: "Все было ужасно, но никто не ужасался". Викт. Гюго, "93-й год" x x x У Павелецкого вокзала небольшой ларек, павильончик. На нем вывеска: "ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ САМОВАРОВ". x x x Хлестаков-журналист редактору: - Я тебя могу забросать Героями Советского Союза!.. То есть у него материала - во! x x x Еще недавно, три года назад, он был совсем как огурчик. Ходил гоголем, выпятив грудь, поблескивая чем-то золотым - не то зубом, не то кольцом. А ныне - согнулся, сгорбился... Где его зубы? Где его блеск? Где его модный костюм - не то голубой, не то бежевый? Ничего не осталось от прежнего Л. - только разве что голос - важный, барственный, ленивый и снисходительный, да и в нем, пожалуй, куда меньше лени, чем самой простой усталости. А ведь не воевал, не был в Ленинграде. Все три года проживает в Ташкенте. x x x Третий месяц живу в Замоскворечье, в Славущенском переулке, в одноэтажном каменном флигеле, переделанном еще в годы нэпа из конюшни. В двух небольших квартирках этой бывшей конюшни живут одни москвичи. Соседки мои - мать и две дочери - музыкантши. К матери ходят ученицы, берут уроки пения. Дочки - одна играет на скрипке, другая - на виолончели. С утра до ночи арпеджио, сольфеджио, пилят, скрипят, рычат и взвизгивают. Но я терплю. Очень уж хороша и у них и у всех окружающих московская речь. А по соседству, в пяти минутах ходьбы - Зацепский рынок. Тоже одно удовольствие бродить и слушать. x x x Екатерина Владимировна, учительница пения, кончившая консерваторию, о моей печке: - Эта голландка, я вам скажу, прожорлива. По-настоящему если топить, на нее беремя два в день надо. x x x Старик продает на рынке бритву: - Тупая?!! Ты посмотри! Ее ничеухтеньки точить не надо. x x x - Очень борзо вы ходите, Алексей Иванович. x x x Зацепский рынок: - А ну, закуривай! Крепкие ароматные сигары! Один курит, трое с ног падают. x x x Слепой на рынке - с толстенной засаленной книгой на коленях. Водит по ней пальцами, как по гуслям. - Гадаем служащим, рабочим и всем между прочим! x x x Объявление на стене: "Одинокий на полтора месяца снимет КВАРТИРУ или ХОРОШИЙ УГОЛ. Оплата по соглашению. Плохих не предлагать". x x x Мороженщица: - А вот кому! Есть сочное, дальневосточное!.. Бессмыслица? Заумь? А ведь звучит. И потому - годится, привлекает внимание. Совсем как у Маршака: Апельсинное, Керосинное x x x Пьяный в метро поет: Я любила лейтенанта, А потом политрука А потом все выше, выше, И дошла до пастуха x x x Веселый кочегар и мастер на все руки - Андрей Евграфович. Маленький, плотный, с роскошными буденновскими усами. Летом по воскресеньям ходит без пиджака, в подтяжках и при галстуке. Слегка выпивает, конечно. Кумир всех жильцов (главным образом жиличек, соседок). Чинит матрасы, вставляет стекла, замазывает на зиму оконные рамы, пилит и колет дрова... x x x На Зацепе. - А вот кому - бывший костюм бывшего сукна бывшей Прохоровской мануфактуры!.. x x x Там же. Мужик осматривает валенки. - Валеночки законные. x x x Девушке снилось, что ей пришивают усы (шилом протыкают щеки). x x x Андрей Евграфович вставляет стекло в квартире Образцовых. Екатерина Владимировна, с которой они большие друзья, стоит рядом. Разговор "о политике". Апрель 1945 года. Идут бои за Берлин. Он. Теперь их окружили. Теперь им выхода нет. Она. Под землей-то, наверно, есть у них ход. Он (небрежно и уверенно). Это-то есть... x x x "Солдатские слезы - страшная вещь". В.Гюго x x x Аполлон Григорьев{444} писал, что, кто бывал и живал в Москве, но не знает таких ее частей, как Таганка и Замоскворечье, - тот по существу не знает Москвы... "Как в старом Риме Трастевере, может быть не без оснований, хвалится тем, что в нем сохранились старые римские типы, так Замоскворечье и Таганка могут похвалиться этим же преимуществом перед другими частями города-села, чудовищно-фантастического и вместе великолепно разросшегося и разметавшегося растения, называемого Москвою". А ведь и сегодня, почти сто лет спустя, слова эти не потеряли силы. И в наши дни цветет это еще больше разросшееся и разметавшееся растение. И сегодня Таганка и Замоскворечье - больше чем другие районы Москвы - хранят ее старину, ее быт, язык, характеры и обычаи. В Питере после войны и блокады ничего подобного уже не будет. Ни Охты, ни Коломны, ни Песков, ни Гавани. x x x Там же, у Григорьева. В Замоскворечье "улицы и переулки расходились так свободно, что явным образом они росли, а не делались. Вы, пожалуй, в них заблудитесь, но хорошо заблудитесь". Как это дивно сказано. До чего же я люблю хорошо заблудиться в Москве. x x x В метро. Аккуратненькая старушка сидит и держит билет двумя руками. x x x А что же вы не закусываете? - Истинные таланты не закусывают, как верно заметил Николай Семенович Лесков. x x x Продавал что-то на рынке. Покупательница - деревенская женщина, - отсчитав деньги, задержала последнюю пятирублевку и говорит: - Пятерочкой почти, а? Как раз на поезд, на билет. Хоть я и так задешево продал ей, а не мог не уважить, не почтить ее за это хорошее русское слово. x x x Часто вспоминаю московских просвирен и Альфиери на флорентийских рынках. С наслаждением часами толкаюсь по Зацепе, жадно слушаю. Почему именно здесь так чисто звучит московская речь, так густо насыщена она перцем, юмором, старыми и новыми прибаутками?!. x x x - Кто печенье жалает?!. x x x Ребячья клятва сорок пятого года: - Честное под салютом!.. x x x Продавцы мороженого у Павелецкого вокзала (их там, как и повсюду в Москве, целые тучи): - Пара пять, пара пять, пара пять... - А вот сливочное кому! - Щиколадное кому! На чистом сахаре... - Горяченького кому? x x x Кс. Мих. Жихарева: - Не живу, а будто по сырым яйцам хожу. На нервах. x x x Учитель черчения Трафарет Лекалович Линейкин. x x x Учительницы: Кенгуру (фамилия Кнуру). Швабра. Евглена Зеленая. x x x Мальчик просит тетку дать почитать ему интересную книгу: - Тетя Галя, ну дай. Хоть на два дня! Я даже - честное слово руками не дотронусь, буду страницы пинцетиком переворачивать. x x x Что лучше - знать или не знать? Вот идешь сказочным зимним подмосковным лесом. Слева стучит дятел, справа пищит и трещит какая-то незнакомая и потому очаровательно-таинственная птица. Знать, конечно, хорошо. Но ведь в детстве ничего не знаешь, все открываешь. И отчасти поэтому так прекрасен в эти годы мир. x x x У Толстого мужики говорят, как у Бунина: - На бочкю сидит. Соседи по губерниям. x x x У студентки гайморит. Ей сделали рентгентовский снимок. На снимке - череп с дырками глаз и оскалом зубов. Приятель попросил подарить ему карточку. Она, как всегда, цинично-остроумна: - Вот, пожалуйста, - могу предложить. Гарантия за сходство с оригиналом на тысячу лет. x x x В Москве в "Форели" у Белорусского вокзала. Инвалид ссорится с кем-то. - Уйди! Как солдату говорю: уйди! А то я твоей головой все стаканы перебью, не пожалею. Официантка или уборщица, проходя мимо: - Пей, дорогой, пей, не нервничай, береги свое здоровье. x x x На Зацепе. Пьяный торгует мандаринами. - Откуда мандарины? - Из Сочи привезены. - Ну да! - На рукаве повеситься - из Сочи. Я - человек гуманный, но в данном случае врать не буду. x x x Фамилия: Северианов. x x x "Катя". - Я же не пролетарий. - Ты, Леничка, скорее всего люмпен. - Какой люмпен? x x x "Зощенкизм" у Пушкина: Я каждый день, восстав от сна, Благодарю сердечно бога За то, что в наши времена Волшебников не так уж много. x x x Армянские фамилии: Каяян и Айяян. Грузин Попуридзе. x x x Страшный сон: - Будто Вера Петровна взяла мой табель и все пятерки и четверки исправляет на тройки. x x x Эпиграф к "Кате" (глава "Октябрь 1917"): "Был класс, да съездился". В.Шульгин{447} x x x В некрасовские времена журналы еще не редактировали, а редижировали (смотри Панаеву). x x x Васька де Гама. x x x Завроно, бывшая учительница из поповен: Филомофицкая. x x x Зацепский рынок. Смуглый, похожий на Утесова, человек ходит