ережно. Убирают солому, подметают. Многие дни будут ходить по дому яблочные духи. И с какой же радостью я найду закатившееся под шкаф, ставшее духовитее и слаже антоновское "счастье"!.. Вот и Покров пришел, праздник Владычицы Пречистой, - во всю землю Ее Покров. И теперь ничего не страшно. Все у нас запасено, зима идет, а мы ухитимся потеплей, а над нами Владычица, - там, высоко, за звездами. Я просыпаюсь рано, - какой-то шум?.. Будто загромыхали ванной? Маша просовывает в дверь голову, неубранную, в косах. Подбегает к моей постельке, тычется головой в подушку, кусает меня за щечку и говорит, в улыбке: - Ду-сик... глазастенький, разунь глазки... маменька Катюшу подарила, нонче ночью! Вчерась яблочко кушала, а вот и Катюша-нам!.. Щекочет у моего носа кончиком косы, и весело так смеется, и все называет - "ду-сик". Отмахивает розовую занавеску, - и вот солнце! Праздничное, Покров. В столовой накрыто парадно к чаю. Отец - парадный, надушенный, разламывает горячий калач над чаем, намазывает икрой, весело смотрит на меня. - Маленькая Катюша... - говорит он особенно, прищурясь, и показывает головой на спальню. - Теперь, мальчонка, у нас пяток! Рад сестренке?.. Я бросаюсь к нему, охватываю его руками и слышу, как пахнет икрой чудесно, и калачом, и самоварным паром, и бульканьем, и любимыми, милыми духами, - флердоранжем. - Вот тебе от Катюши нашей... розовая обновочка!.. И только теперь я вижу - новые розовые чашки, розовый чайник с золотым носиком, розовую полоскательную чашку, розовую, в цветочках, сахарницу... - и все в цветочках, в бело-зеленых флердоранжах! Все такое чудеснорозово, "катюшино"... совсем другое, что было раньше. Чашеки не простые, - совсем другие: уже и уже кверху, "чтобы не расплескалось", - весело говорит папашенька: "так и зови - "катюшки". И вдруг, слышу, за дверью спальни, - такое незнакомое, смешное... - "уа-а... у-а-а......". - Новый-то соловей... а? Не покупной соловей, а свой! - весело говорит отец. - А самое главное... мамашенька здорова. Будешь молиться - Катюшеньку прибавляй, сестренку. И намазывает мне икрой калачик. Большое солнце, распелись канарейки, и в этом трескучем ливне я различаю новую теперь, нашу, песенку - "у-а-а... у-а-а-а...". Какой у нас свет, какая у нас радость!.. Под самый Покров Владычицы. Разъехались плотники по домам, в деревню, зиму перебывать. И у них запасено на зиму. Ухитятся потепле, избы закутают соломой, - и над ними Покров Ее, и теперь ничего не страшно. И Василь-Василич отмаялся, укатил в деревню, на недельку: нельзя, Покров. Горя с народом принял: каждого тоже рассчитать, все гривеннички помнить, что забрали за полгода работы, никого чтобы не обидеть, не утеснить: ни отец этого не любит, ни Горкин. Намаялся-таки, сердешный, целую неделю с утра до ночи сидел в мастерской за столиком, ерошил свои вихры, постреливал косым глазом и бранился: "а, такие... спутали вы меня!.." Народу до двухсот душ, а у него только каракульки на книжке, кружочки, елочки, хвостики... - как уж разбирается - не понять. Всем вот давал вперед, а теперь и сам тот не разберет! Горкин морщится, Василь-Василич все - тот да тот. Ну, теперь всем развяза: пришел Покров. И земле ухититься тоже надо: мороз ударит. Благослови ее. Господи, отдохнуть, лютую зиму перебыть. Покров и над нею будет. А у Горкина новая шуба будет: "земной покров". Отец подарил ему старую свою, хорьковую, а себе заведет новинку, "катюшкину". Скорняк уже перебрал, подпустил парочку хоря, и теперь заправская будет шуба, - прямо купец с Рядов. И мне тоже "земной покров": перетряхнули мой армячок бараний, подправили зайчиком в рукава, - катай с горки с утра до вечера, морозу не добраться. И - очень порадовался Горкин: с канителью развяза наступила. Дениса не узнаешь: таким-то щеголем ходит, в запашной шубе, совсем молодчик, - вчера показывал. Сватанье-огрызанье кончилось: сосватались, слава Богу, с Машей, свадьба на Красной Горке, нельзя раньше, - приданое готовить надо, и по дому много дела, теперь Катюшка, а мамашенька привыкла к Маше, просила побыть до Пасхи. - Дениса старшим приказчиком берет папашенька, Василичу правая рука. Вот и Маша покроется... как хорошо-то, косатик, а?.. Да, хорошо... Покров. Там, высоко, за звездами. Видно в ночном окне, как мерцают они сияньем, за голыми прутьями тополей. Всегда такие. Горкин говорит, что такие и будут, во все века. И ничего не страшно. Я смотрю на лампадку, за лампадку... в окно, на звезды, за звездами. Если бы все увидеть, как кто-то видел, в старинном граде!.. Стараюсь вспомнить, как Горкин учил меня вытвердить молитву, новую. Покрову... длинную, трудную молитву. Нет, не помню... только короткое словечко помню - "О, великое заступление печальным... еси...". ИМЕНИНЫ ПРЕДДВЕРИЕ Осень - самая у нас именинная пора: на Ивана Богослова - мои, на мучеников Сергия и Вакха, 7 октября, - отца; через два дня, мч. Евлампии, матушка именинница, на Михайлов День Горкин пирует именины, а зиму Василь-Василич зачинает, - Васильев День, - и всякие уж пойдут неважные. После Покрова самая осень наступает: дожди студеные, гололед. На дворе грязь чуть не по колено, и ничего с ней нельзя поделать, спокон веку все месется. Пробовали свозить, а ее все не убывает: за день сколько подвод пройдет, каждая, плохо-плохо, а с полпудика натащит, да возчики на сапогах наносят, ничего с ней нельзя поделать. Отец поглядит-поглядит - и махнет рукой. И Горкин резон приводит: "осень без грязи не бывает... зато душе веселей, как снежком покроет". А замостить - грохоту не оберешься, и двор-то не тот уж будет, и с лужей не сообразишься, камня она не принимает, в себя сосет. Дедушка покойный рассердился как-то на грязь, - кожаную калошу увязил, насилу ее нащупали, - никому не сказал, пригнал камню, и мостовщики пришли, - только-только, Господи благослови, начали выгребать а прабабушка Устинья от обедни как раз и приезжает: увидала камень да мужиков с лопатами - с ломами - "да что вы, говорит, двор-то уродуете, земельку калечите... побойтесь Бога!" - и прогнала. А дедушка маменьку уважал и покорился. И в самый-то день Ангела ее, как раз после Покрова, корежить стали. А двор наш больше ста лет стоял, еще до француза, и крапивка, и лопушки к заборам, и желтики веселили глаз, а тут - под камень! За неделю до муч. Сергия-Вакха матушка велит отобрать десяток гусей, которые на Москва-реке пасутся, сторожит их старик гусиный, на иждивении. Раньше, еще когда жулики не водились, гуси гуляли без дозору, да случилось - пропали и пропали, за сотню штук. Пошли проведать по осени, - ни крыла. Рыбак сказывал: "может, дикие пролетали, ночное дело... ваши и взгомошились с ними - прощай, Москва!". С той поры крылья им стали подрезать. На именины уж всегда к обеду гусь с яблоками, с красной шинкованной капустой и соленьем, так уж исстари повелось. Именины парадные, кондитер Фирсанов готовит ужин, гусь ему что-то неприятен: советует индеек, обложить рябчиками-гарниром, и соус из тертых рябчиков, всегда так у графа Шереметьева. Жарят гусей и на людской стол: пришлого всякого народу будет. И еще - самое-то главное! - за ужином будет "удивление", у Абрикосова отец закажет, гостей дивить. К этому все привыкли, знают, что будет "удивление", а какое - не угадать. Отца называют фантазером: уж всегда что-нибудь надумает. Сидим в мастерской, надумываем, чего поднести хозяину. По случаю именин, Василь-Василич уж воротился из деревни, Покров справил. Сидит с нами. Тут и другой Василь-Василич, скорняк, который все священные книги прочитал, и у него хорошие мысли в голове, и Домна Панферовна, - из бань прислали пообдумать, обстоятельная она, умный совет подаст. Горкин и Ондрейку кликнул, который по художеству умеет, святого голубка-то на сень приделал из лучиков, когда Царицу Небесную принимали, святили на лето двор. Ну, и меня позвал, только велел таиться, ни слова никому, папашенька чтобы не узнал до времени. Скорняк икону советовал, а икону уж подносили. Домна Панферовна про Четьи-Минеи помянула, а Четьи-Минеи от прабабушки остались, Василь-Василич присоветовал такую флягу-бутылочку из серебра, - часто, мол, хозяин по делам верхом отлучается в леса-рощи, - для дорожки-то хорошо. Горкин насмех его - "кто-что, а ты все свое... "на дорожку"! Да отец и в рот не берет по этой части. Домна Панферовна думала-думала да и бухни: "просфору серебряную, у Хлебникова видала, архиерею заказана". Архиерею - другое дело. Горкин лоб потирал, а не мог ничего придумать. И я не мог. Придумал - золотое бы портмоне, а сказать побоялся, стыдно. Ондрейка тут всех и подивил: - А я, говорит, знаю, чего надо... Вся улица подивится, как понесем, все хозяева позавиствуют, какая слава! Надо, говорит, огромадный крендель заказать, чтобы невидано никогда такого, и понесем все на головах, на щите, парадно. Угольком на белой стенке и выписал огромадный крендель, и с миндалями. Все и возвеселились, как хорошо придумал-то. Василь-Василич аршинчиком прикинул: под два пуда, пожалуй, говорит, будет. А он горячий, весь так и возгорелся: сам поедет к Филиппову, на Пятницкую, старик-то Филиппов всегда ходит в наши бани, уважительно его парят банщики, не откажет, для славы сделает... - хоть и печь, может, разобрать придется, а то и не влезет крендель, таких никогда еще не выпекали. Горкин так и решил, чтобы крендель, будто хлеб-соль подносим. И чтобы ни словечка никому: вот папашеньке по душе-то будет, диковинки он любит, и гости подивятся, какое уважение ему, и слава такая на виду, всем в пример. Так и порешили - крендель. Только Домна Панферовна что-то недовольна стала, не по ее все вышло. Ну, она все-таки женщина почтенная, богомольная, Горкин ее совета попросил, может, придумает чего для кренделя. Обошлась она, придумала: сахаром полить - написать на кренделе: "на День Ангела - хозяину благому", и еще имя-отчество и фамилию прописать. А это скорняк придумал - "благому"-то, священным словом украсить крендель, для торжества: священное торжество, ангельское. И все веселые стали, как хорошо придумали. Никогда не видано - по улице понесут, в дар! Все лавочники и хозяева поглядят, как людей-то хороших уважают. И еще обдумали - на чем нести: сделать такой щит белый, липовый, с резьбой, будто карнизик кругом его, а Горкин сам выложит весь щит филенкой тонкой, вощеной, под тонкий самый паркет, - самое тонкое мастерство, два дня работы ему будет. А нести тот щит на непокрытых головах, шестерым молодцам из бань, все ровникам, а в переднюю пару Василь-Василича поставить с правой руки, а за старшего, на переду, Горкин заступит, как голова всего дела, а росточку он небольшого, так ему под щит тот подпорочку-держалку, на мысок щита чтобы укрепить, - поддерживать будет за подставочку. И все в новых поддевках чтобы, а бабы-банщицы ленты чтобы к щиту подвесили, это уж женский глаз тут необходим, - Домна Панферовна присоветовала, потому что тут радостное дело, для глаза и приятно. Василь-Василич тут же и покатил к Филиппову, сговориться. А насчет печника, чтобы не сумлевался Филиппов, пришлем своего, первейшего, и все расходы, в случае печь разбирать придется, наши. Понятно, не откажет, в наши бани, в "тридцатку" всегда ездит старик Филиппов, парят его приятно и с уважением, - все, мол, кланяются вашей милости, помогите такому делу. А слава-то ему какая! Чей такой крендель? - скажут. Известно, чей... филипповский - знаменитый. По всей Москве банные гости разнесут. Скоро воротился, веселый, руки потирает, - готово дело. Старик, говорит, за выдумку похвалил, тут же и занялся: главного сладкого выпекалу вызвал, по кренделям, печь смотрели, - как раз пролезет. Но только дубовой стружки велел доставить и воз лучины березовой, сухой-рассухой, как порох, для подрумянки чтобы, как пропекут. Дело это, кто понимает, трудное: государю раз крендель выпекали, чуть поменьше только, - "поставщика-то Двора Его Величества" охватил Филиппов! - так три раза все портили, пока не вышел. Даже пошутил старик: "надо, чтобы был кре-ндель, а не сбре-ндель!" А сладкий выпекала такой у него, что и по всему свету не найти. Только вот запивает, да за ним теперь приглядят. А уж после, как докажет себя, Василь-Василич ублаготворит и сам с ним ублаготворится, - Горкин так посмеялся. И Василь-Василич крепкий зарок дал: до кренделя - в рот ни капли. Горкин с утра куда-то подевался. Говорят, на дрожках с Ондрейкой в Мазилово укатили. А мне и не сказался. А я почуял; уж не соловьиную ли клетку покупать у мужиков, клетки там делают, в Мазилове. А он надумывал соловья отцу подарить, а меня и не прихватил птиц смотреть. А все обещался мне: там всякие птицы собраны, ловят там птиц мазиловцы. Поплакал я в мастерской, и погода такая, гулять нельзя, дождь с крупой. Приехал он, я с ним ни слова не говорю. Смотрю - он клетку привез, с кумполом, в шишечках костяных-резных. Он увидел, что надулся я на него, стал прощенья у меня просить: куда ж в непогодь такую, два-раз с дрожек, падали они с Ондрейкой, да и волки кругом, медведи... - насилу отбились от волков. А мне еще горше от того, - и я бы от волков отбился, а теперь когда-то я их увижу! Ну, он утешил: сейчас поедем за соловьем к Солодовкииу, мазиловские совсем плохи. И поехали на Зацепу с ним. А уж совсем стемнело, спать собирались соловьи. А Солодовкин заставил петь: органчики заиграли, такие машинки на соловьев, "дразнилки". Заслушались мы прямо! Выбрал нам соловья: - Не соловей, а... "Хвалите имя Господне!" - так и сказал нам, трогательно до слез. Ради Горкина только уступил, а то такому соловыо и цены нет. Не больше чтобы черного таракана на неделю скармливать, а то зажиреть может. Повезли мы соловья, веселые. Горкин и говорит: - Вот рад-то будет папашенька! Ну, и святой любитель Солодовка, каменный дом прожил на соловьях, по всей Расеи гоняется за ними, чуть где прознает. В мастерской только и разговору, что про крендель. Василь-Василич от Филиппова не выходит, мастеров потчует, чтобы расстарались. Уж присылали мальчишку с Пятницкой при записке, - "просит, мол, хозяин придержать вашего приказчика, всех мастеров смутил, товар портят, а главного выпекалу сладкого по трактирам замотал...". Горкин свои меры принял, а Василь-Василич одно и одно: "за кренделем наблюдаю!.. и такой будет крендель, - всем кренделям крендель!" А у самого косой глаз страшней страшного, вихры торчками, а язык совсем закренделился, слова портит. Прибежит, ударит в грудь кулаком - и пойдет: - Михал Панкратыч... слава тебе, премудрому! додержусь, покелича кренделя не справим, в хозяйские руки не сдадим... ни маковой росинки, ни-ни!.. Кровь такая горячая, - всегда душу свою готов на хорошее дело положить. Ну, чисто робенок малый... - Горкин говорит, - только слабость за ним такая. Накануне именин пришел хорошими ногами, и косой глаз спокойный. Покрестился на каморочку, где у Горкина лампадки светили, и говорит шепотком, как на духу: - Зачинают, Панкратыч... Господи баслови. Взогнали те-сто!.. - пузырится, квашня больше ушата, только бы без закальцу вышло!.. И опять покрестился. А уж и поздравители стали притекать, все беднота-простота, какие у нас работали, а теперь "месячное" им идет. Это отец им дает, только ни одна душа не знает, мы только с Горкиным. Это Христос так велел, чтобы правая рука не знала, чего дает. Человек двадцать уж набралось, слушают Клавнюшу Квасникова, моего четыре...четвероюродного братца, который божественным делом занимается: всех-то благочинных знает-навещивает, протодиаконов и даже архиереев, и все хоругви, а уж о мощах и говорить нечего. Рассказывает, что каждый день у него праздник, на каждый день празднуют где-нибудь в приходе, и все именины знает. Его у нас так "именинником" и кличут, и еще "крестным ходом" дядя Егор прозвал. Как птица небесная, и везде ему корм хороший, на все именины попадает. У митрополита Иоанникия протиснулся на кухню, повару просфору поднес, вчера, на именины, - Святителей вчера праздновали в Кремле, - Петра, Алексея, Ионы и Филиппа, а повар, как раз, - Филипп. Так ему наложили в сумку осетрины заливной, и миндального киселика в коробке, и пирогов всяких, и лещика жареного с грибами, с кашкой, с налимьим плесом. А сам-то он не вкушает, а все по бедным-убогим носит, и так ежедень. И книжечку-тетрадку показал, - все у него там приходы вписаны, кого именины будут. А тут сидела Полугариха из бань, которая в Ирусалиме была. И говорит: - Ты и худящий такой с того, что по аменинам ходишь, и нос, как у детела, во все горшки заглядываешь на кухнях! А Клавнюша смиренный, только и сказал: - Нос у меня такой, что я прост, все меня за нос водят. Значит, всем покоряется. И у него деньги выманивают, что благочинные дают ему. И что же еще сказал!.. - Остерегайтесь барина, который в красном картузе, к вам заходит... просфорок от него не принимайте! И что же оказывается!.. - Горкин даже перепугался и стал креститься. А это про барина Энтальцева. Зашел барин поздравить о. Копьева... именинник он был, благочинный нашего "сорока", от Спаса в Наливках... и поднес ему просфору за гривенник, - от Трифона-мученика, сказал. Клавнюшка-то не сказал о. благочинному, а он барина застал у заборчика в переулке: ножичком перочинным... просфорку... сам вынима-ет!.. "Не сказывай никому", - барин-то попросил, - "к обедне я опоздал, просфору только у просвирни захватил, а без вынутия-то неловко как-то... ну, я за него сам и помолился, и частицу вынул с молитвой, это все равно, только бы вера была". А благочинный и не заметил, чисто очень вынута частица, и дырочек наколол в головке, будто "богородичная" вышла. И стали мы с Клавнюшей считать, сколько завтра нам кондитерских пирогов и куличей нанесут. В прошедшем году было шестьдесят семь пирогов и двадцать три кулича - вписано у него в тетрадку. Ему тогда четыре пирога дали - бедным кусками раздавать. Завтра с утра понесут, от родных, знакомых, подрядчиков, поставщиков, арендаторов, прихожан, - отец староста церковный у Казанской, - из уважения ему и посылают. А всяких просвирок и не сосчитать. В передней плотники поставили полки - пироги ставить, для показу. И чуланы очистили для сливочных и шоколадных пирогов-тортов, самых дорогих, от Эйнема, Сиу и Абрикосова, - чтобы похолодней держать. Всем будем раздавать, а то некуда и девать. Ну, миндальные-марципанные побережем, постные они, не прокисают. Антипушка целый пирог получит. А Горкин больше куличики уважает, ему отец всегда самый хороший кулич дает, весь миндалем засыпанный, - в сухари. Приехал Фирсанов, с поварами и посудой, поварской дух привез, Гараньку из Митриева трактира вызвал - делать редкостный соус из тертых рябчиков, как у графа Шереметьева. И дерзкий он, и с поварами дерется, и рябиновки две бутылки требует, да другого такого не найти. Говорят, забрал припасы с рябиновкой, на погребице орудует, чтобы секрет его не подглядели. На кухне дым коромыслом, навезли повара всякого духовитого припасу, невиданного осетра на заливное, - осетровый хвостище с полка по мостовой трепался - всю ночь будут орудовать-стучать ножами, Марьюшку выжили из кухни. Она и свои иконки унесла, а то халдеи эти Святых табачищем своим задушат, после них святить надо. Пора спать идти, да сейчас Василь-Василич от Филиппова прибежит, - что-то про крендель скажет? Уж и бежит, веселый, руками машет. - Выпекли знатно, Михал Панкратыч!.. до утра остывать будет. При мне из печи вынали, сам Филиппов остерегал-следил. Ну, и крендель... Ну, ды-шит, чисто живой!.. А пекли-то... на соломке его пекли да заборчиком обставляли, чтобы, не расплывался. Следили за соломкой строго... время не упустить бы, как в печь становить... не горит соломка - становь. Три часа пекли, выпекала дрожью дрожал, и не подходи лучше, убьет! Как вынать, всунул он в него, в крендель-то, во какую спицу... - ни крошинки-мазинки на спице нет, в самый-то раз. Ну, уж и красота румяная!.. - "Никогда, говорит, так не задавался, это уж ваше счастье". Велел завтра поутру забирать, раньше не выпустит. Отец и не ожидает, какое ему торжество-празднование завтра будет. Горкин щит две ночи мастерил, в украдку. Ондрейка тонкую резьбу вывел, как кружево. Увезли щит-поднос в бани, когда стемнело. Завтра, раным-рано поутру, после ранней обедни, все выборные пойдут к Филиппову. Погода бы только задалась, кренделя не попортила... - ну, в случае дождя, прикроем. Понесут на головах, по Пятницкой, по Ордынке, по Житной, а на Калужском рынке завернут к Казанской, батюшка выйдет - благословит молитвой и покропит. Все лавочники выбегут, - чего такое несут, кому? А вот, скажут, - "хозяину благому", на именины крендель! И позавиствуют. А вот заслужи, скажут, как наш хозяин, и тебе, может, поднесут... это от души дар такой придуман, никого силой не заставишь на такое. Только бы дождя не было! А то сахарные слова размокнут, и не выйдет "хозяину благому", а размазня. Горкин погоду знает, говорит, - может, и дождичка надует, с заката ветер. На такой случай, говорит, Ондрейка на липовой досточке буковки вырезал, подвел замазкой и сусальным золотцем проложил: "съедят крендель, а досточка те и сохранится". Три ящика горшановского пива-меду для народа привезли, а для гостей много толстых бутылок фруктовой воды, в соломенных колпачках, ланинской - знаменитой, моей любимой, и Горкин любит, особенно черносмородинную и грушевую. А для протодьякона Примагентова бутылочки-коротышки "редлиховской" - содовой и зельтерской, освежаться. Будет и за обедом, и за парадным ужином многолетие возглашать, горло-то нужно чистое. Очень боятся, как бы не перепутал; у кого-то, сказывали, забыли ему "редлиховской", для прочистки, так у него и свернулось с многолетия на... - "во блаженном успении..." - такая-то неприятность была. Слабость у него еще: в "трынку" любит хлестаться с богатыми гостями, на большие тысячи рискует даже, - ему и готовят освежение. Завтра такое будет... - и певчие пропоют-прославят, и хожалые музыканты на трубах придут трубить, только бы шубы не пропали. А то в прошедшем году пришли какие-то потрубить-поздравить, да две енотовых шубы и "поздравили". И еще будет - "удивление", под конец ужина, Горкин мне пошептал. Все гости подивятся: "сладкий обман для всех". Что за сладкий обман?.. - А еще бу-дет... вот уж бу-дет!.. Такое, голубок, будет, будто весна пришла. - А это почему... будто весна пришла? - А вот, потерпи... узнаешь завтра. Так и не сказал. Но что же это такое - "будто весна пришла"? что же это такое... почему Ондрейка в зале, где всегда накрывают парадный ужин, зимнюю раму выставил, а совсем недавно зимние рамы вставили и замазали наглухо замазкой? Спрашиваю его, а он - "Михайла Панкратыч так приказали, для воздуху". Ну, я, правду сказать, подумал, что это для разных барынь, которые табачного курева не любят, у них голова разбаливается, и тошно им. Дядя Егор кручонки курит самые злющие, "сапшалу" какую-то, а Кашин, крестный, - вонючие сигарки, как Фирсанов. А когда они в "трынку" продуются, так хоть святых выноси, чад зеленый. А они сердятся на барынь, кричат: "не от дыму это, а облопаются на именинах будто сроду не видали пирогов-индюшек, с того и тошнит их, а то и "от причины"! Скандал прямо, барыни на них только веерками машут. После только я понял, почему это выставили - "для воздуху". Такое было... - на всю Москву было разговору! - самое лучшее это было, если кренделя не считать, и еще - "удивления", такое было... никто и не ожидал, что будет такая негаданность-нежданность, до слез веселых. Помню, я так и замер, от светлого, радостного во мне, - такого... будто весна пришла! И такая тогда тишина настала, так все и затаилось, будто в церкви... - муху бы слышно было, как пролетит. Да мухи-то уж все кончились, осень глухая стала. ПРАЗДНОВАНИЕ Никак не могу заснуть, про именины все думаю: про крендель, про "удивление", от Абрикосова, и еще что-то особенное будет, "будто весна пришла". В прошедшем году после сладкого крема вдруг подали котлеты с зеленым горошком и молодым картофелем-подрумянкой, все так ахнули, даже будто обидно стало: да что это такое, деревенские они, что ли, - после сладкого, да отбивные котлеты! А тут-то и вышло "удивление": из сладкого марципана сделано, а зеленый горошек совсем живой, - великое мастерство, от Абрикосова. А завтра какое будет, теперь-то уж не обманешь марципаном! Я Христом-Богом Горкина умолял сказать, - не сказал. Я ему погрозился даже, - не буду за него молиться, что-нибудь и случится с ним, детская-то молитва доходчива, всем известно. И то не сказал, запечалился только: - Твоя воля, не молись... может, ногу себе сломаю, тебе на радость. Оба мы поплакали, а не сказал: папашенька ему заказал сказывать. И еще я все стишки про себя наговаривал, Сонечка заставила меня выучить, сказать при гостях папашеньке, как в подарок. Длинные стишки, про ласточек и про осень, на золотистой бумажке из хрестоматии Паульсона я списал. Только бы не сбиться, не запнуться завтра, все у меня выходит - "пастурций в нем огненный куст", вместо "настурций", - цветы такие, осенние. Ах, какие стишки, осень печальная будто на душе, Сонечка так сказала. И у меня слезы даже набегают, когда досказываю: "И вот, их гнездо одиноко, - они уж в иной стороне... - Далеко, далеко, далеко..." И повара еще подо мной, на кухне, кастрюлями гремят, ножами стучат... и таким вкусным пахнет, пирожками с ливером, или заливным душистым... - живот даже заболел от голода, супцу я только куриного поел за ужином. А Клавнюша спит-храпит на горячей лежанке: а подвиг голодный соблюдает, другой год не ужинает, чтобы нечистый дух через рот не вошел в него, - в ужин больше они одолевают, на сон грядущий, - странник один поведал. И я ужинать перестать хотел, а Горкин наказал мне рот крестить, и тогда дорога ему заказана. Ну, все-таки я заснул, как петушки пропели. Утром - солнце, смотрю, горит, над Барминихиным садом вышло. Вот хорошо-то, крендель-то понесут открыто, сахарные слова не растекутся. Отец - слышу его веселый голос - уже вернулся, у ранней обедни был, как всегда в свой именинный день. Поет в столовой любимую мою песенку - "Не уезжай, голубчик мой, - не покидай поля родные...". Господи, хорошо-то как... сколько будет всего сегодня! В доме все перевернуто: в передней новые полочки поставили, для кондитерских пирогов и куличей, в столовой "закусочная горка" будет, и еще прохладительная - воды, конфеты, фрукты; на обед и парадный ужин накроют столы и в зале, и в гостиной, а в кабинете и в матушкиной рабочей комнате будут карточные столы. Хоть и День Ангела, а отец сам засветил все лампадки, напевая мое любимое - "Кресту-у Тво-е-му-у..." - слышал еще впросонках, до песенки. И скворца с соловьями выкупал, как всегда, и все клетки почистил, и корму задал нашим любимым птичкам. Осень глухая стала, а канарейки в столовой так вот и заливаются, - пожалуй, знают, что именины хозяина. Все может чувствовать божья тварь, Горкин говорит. В новом, золотисто-коричневом, костюмчике, со шнурочками и золотистыми стеклянными пуговками, я вбегаю в столовую и поздравляю отца со Днем Ангела. Он вкушает румяную просвирку и запивает сладкой-душистой "теплотцою" - кагорчиком с кипятком: сегодня он причащался. Он весь душистый, новый какой-то даже: в голубом бархатном жилете с розанами, в белоснежной крахмальней рубашке, без пиджака, и опрыскался новым флердоранжем, - радостно пахнет праздничным от него. Он весело спрашивает меня, что подарю ему. Я подаю ему листочек со стишками. Все, даже Сонечка, слушают с удивлением, как я наизусть вычитываю - "Мой сад с каждым днем увядает..." - даже "пастурций" не спутал, вместо "настурций". А когда я горько вздохнул и молитвенно выговорил-пропел, как наставляла Сонечка, - "О, если бы крылья и мне!.." - отец прихватил меня за щечку и сказал: "да ты, капитан, прямо, артист Мочалов!" - и подарил мне серебряный рубль. И все хвалили, даже фирсановские официанты, ставившие закуски на "горке", сунули мне в кармашек горячий пирожок с ливером. И вдруг, закричали с улицы - "парадное отворяй, несут!..". А это крендель несут!.. Глядим в окошко, а на улице на-роду!!!.. - столько народу, из лавок и со дворов бегут, будто икону принимаем, а огромный румяный крендель будто плывет над всеми. Такой чудесный, невиданный, вкусный-вкусный, издали даже вкусный. Впереди, Горкин держит подставочку; а за ним четверо, все ровники Василь-Василич с Антоном Кудрявым и Ондрейка с катальщиком Сергеем, который самый отчаянный, задом умеет с гор на коньках скатиться. Разноцветные ленты развеваются со щита под кренделем, и кажется, будто крендель совсем живой, будто дышит румяным пузиком. - И что такое они придумали, чудачье!.. - вскрикивает отец и бежит на парадное крыльцо. Мы глядим из сеней в окошко, как крендель вносят в ворота и останавливаются перед парадным. Нам сверху видно сахарные слова на подрумянке: "хозяину благому" А на вощеной дощечке сияет золотцем - "...на день Ангела". Отец обнимает Горкина, Василь-Василича, всех... и утирает глаза платочком. И Горкин, вижу я, утирает, и Василь-Василич, и мне самому хочется от радости заплакать. Крендель вносят по лестнице в большую залу и приставляют полого на рояле, к стенке. Глядим - и не можем наглядеться, - такая-то красота румяная! и по всем комнатам разливается сдобный, сладко-миндальный дух. Отец всплескивает руками и все говорит: - Вот это дак уважили... ах, ребята.. уважили!.. Целуется со всеми молодцами, будто христосуются. Все праздничные, в новеньких синих чуйках, в начищенных сапогах, головы умаслены до блеска. Отец поталкивает молодцов к закускам, а они что-то упираются - стыдятся словно. "Горка" уже уставлена, и такое на ней богатство, всего и не перечесть; глаза разбегаются смотреть. И всякие колбасы, и сыры разные, и паюсная, и зернистая икра, сардины, кильки, копченые, рыбы всякие, и семга красная, и лососинка розовая, и белорыбица, и королевские жирные селедки в узеньких разноцветных "лодочках", посыпанные лучком зеленым, с пучком петрушечьей зелени во рту; и сиг аршинный, сливочно-розоватый, с коричневыми полосками, с отблесками жирка, и хрящи разварные головизны, мягкие, будто кисель янтарный, и всякое заливное, с лимончиками-морковками, в золотистом ледку застывшее; и груда горячих пунцовых раков, и кулебяки, скоромные и постные, - сегодня день постный, пятница, - и всякий, для аппетиту, маринадец; я румяные расстегайчики с вязигой, и слоеные пирожки горячие, и свежие паровые огурчики, и шинкованная капуста, сине-красная, и почки в мадере, на угольках-конфорках, и всякие-то грибки в сметане, - соленые грузди-рыжики... - всего и не перепробовать. Отцу некогда угощать, все поздравители подходят. Он поручает молодцов Горкину и Василь-Василичу. Старенький официант Зернышков накладывает молодцам в тарелочки того-сего, Василь-Василич рюмочки наливает, чокается со всеми, а себе подливает из черной бутылки с перехватцем, горькой. Горкину - икемчику, молодцам - хлебного винца, - "очищенной". И старшие банщицы тут, в павлиньих шалях, самые уважаемые: Домна Панферовна и Полугариха. Все диву, прямо, даются, - как же парадно принимают! - царское, прямо, угощение. Отец не уходит из передней, принимает народ. Из кухни поднимаются по крутой лестнице рабочие и служащие наши, и "всякие народы", старенькие, убогие, подносят копеечные просвирки-храмики, обернутые в чистую бумажку, желают здоровьица и благоденствия. В детской накрывают официанты стол с мисками, для людей попроще. Звонки за звонками на парадном. Приехали важные монахи из Донского монастыря: настоятель и казначей, большую просфору привезли, в писчей, за печатями, бумаге, - "заздравную". Им подают в зале расстегаи и заливную осетрину, наливают в стаканчики мадерцы, - "для затравки". От Страстного монастыря, от Зачатиевского, от Вознесенского из Кремля - матушки-казначейши привезли шитые подзоры под иконы, разные коврики, шитые бисером подушечки. Их угощает матушка кофеем и слоеными пирожками с белужинкой. Прибывают и с Афонского подворья, - отец всегда посылает на Афон страховые пакеты с деньгами, - поют величание мученику Сергию, закусывают и колбаской, и ветчинкой; по ихнему уставу и мясное разрешается вкушать; очень лососинку одобряют. С раннего утра несут и несут кондитерские пироги и куличи. Клавнюша с утра у ворот считает, сколько чего несут. Уж насчитал восемь куличей, двадцать два кондитерских пирога и кренделек. А еще только утро. Сестрицы в передней развязывают ленточки на картонках, смотрят, какие пироги. Говорят - кондитерский калач, румяный, из безе, посыпан толченым миндалем и сахарной пудрой, ромовый, от Фельша. Есть уже много от Эйнема, кремовые с фисташками; от Абрикосова; с цукатами, миндально-постный, от Виноградова с Мясницкой, весь фруктовый, желе ананасным залит. И еще разные: миндальные, воздушно-бисквитные, с вареньем, с заливными орехами, в зеленоватом креме из фисташек, куличи и куличики, все в обливе, в бело-розовом сахаре, в потеках. Родные и знакомые, прихожане и арендаторы, подрядчики и "хозяйчики"... - и с подручными молодцами посылают, несут и сами. Отходник Пахомов, большой богач, у которого бочки ночью вывозят "золото" за заставу, сам принес большущий филипповский кулич, но этот кулич поставили отдельно, никто его есть не станет, бедным кусками раздадут. Все полки густо уставлены, а пироги все несут, несут... В летней мастерской кормят обедом нищих и убогих - студнем, похлебкой и белой кашей. В зимней, где живет Горкин, обедают свои и пришлые, работавшие у нас раньше, и обед им погуще и посытней: солонинка с соленым огурцом, лапша с гусиным потрохом, с пирогами, жареный гусь с картошкой, яблочный пирог, - "царский обед", так и говорят, пива и меду вволю. За хозяина Горкин, а Василь-Василича вызвали наверх, "для разборки". И что ж оказывается?.. Пришли на именины, к парадному обеду, о. Виктор с протодьяконом Примагентовым. Пропели благоденствие дому сему. О. Виктор и сообщает, что сугубая вышла неприятность: прислал записку о. благочинный нашего сорока, Николай Копьев, от Спаса в Наливках, по соседству, почему трезвонили у Казанской, - преосвященного, что ли, встречали, или у нас нонче Пасха? А это кре-нделю был трезвон! Вышел о. Виктор к церкви покропить именинную хлеб-соль, а трапезник со звонарем в трезвон пустили, будто бы о. настоятель благословил ради торжества! - так им Василь-Василич загодя еще объявил, а сие ложь и соблазн великий. - Вышла сугубая неприятность... а пуще всего, может дойти и до самого высокопреосвященного! А помимо будущего назидания и даже кары, запретил о. благочинный трапезнику славить по приходу на Рождестве. Василь-Василич вошел в залу опасливо, кося глазом, будто видит самое страшное, и волосы на голове у него рыжими вихрами встали, словно его таскали за волосы; и рыжая борода у него измялась, и дух от него - живой-то перегар кабацкий. А это он уж заправился сверх меры, подчуя с "горки" молодцов. О. Виктор приказал ему говорить, как все было. Василь-Василич стал каяться, что так ему в голову вступило, "для уважения торжества". Что уж греха таить, маленько вчера усдобил трапезника и звонаря в трактире солянкой, маленько, понятно, и погрелись... ну, и дернула его нелегкая слукавить: староста, мол, церковный именинник завтра, хорошо бы из уважения трезвон дать.. и о. настоятель, мол, никак не воспрещает. - Простите, ради Христа, батюшка о. Виктор... от душевности так, из уважения торжества... хозяин-то хорош больно! О. Виктор пораспек его: - И неистов же ты, Василий... а сколь много раз каялся на духу у меня! И все мы тут ужасно удивились: Василь-Василич так и рухнул в ноги о. Виктору, головой даже об пол стукнул, будто прощенья просит, как на масленице в прощеное воскресенье. Протодьякон поставил его на ноги и расцеловал трижды, сказав: - Ну, чистое ты дите, Василич!.. И все мы прослезились. И еще сказал протодьякон: - Да вы поглядите на сей румяный крендель! Тут, под миндалем-то, сердце человеческое горит любовью!.. ведь это священный крендель!!. И все мы стали глядеть на крендель. Всю рояль он занял, и весь - такая-то красота румяная! Тут о. Виктор и говорит: - А, ведь, сущая правда... это не кренделю-муке трезвон был, а, воистину, - сердцу человеческому. От преизбытка сердца уста глаголят, в Писании сказано. А я добавлю: ..."и колокола трезвонят, даже и в неурочный час". Так и донесу, ежели владыка затребует пояснений о трезвоне . И тут - ну прямо чудо объявилось. Бежит Михал Панкратыч и кричит истово: - Сам преосвященный в карете... уж не к нам ли?!. И что же оказалось: к нам! Отец приглашал его на парадный обед, а преосвященный надвое, в раздумчивости, сказал: "Господь приведет - попомню". И вот, попомнил. Самое празднование тут-то и началось. Так в сенях грохнуло, словно там стены рухнули, в зале задребезжали стекла, а на парадном столе зажужжало в бокальчиках, как вот большая муха когда влетит. А это наши певчие, от Казанской, и о. протодьякон архиерея встретили, "исполать" ему вскрикнули. Певчие шли отца поздравить, а тут как раз и архиерей подъехал. В доме переполох поднялся, народу набилось с улицы, а Клавнюша стал на колени на дворе и воспел "встречу архиерейскую". А голос у него - будто козел орет. Архиерей даже вопросил, чего это юноша вопит... больной, что ли? И тут вот что еще случилось. Архиерея под руки повели, все на него глазели, а прогорелый Энтальцев-барин, который в красном картузе ходит, с "солнышком", и нос у него сизый, перехватил у какого-то парнишки пирог от Абрикосова, с лету перехватил - сказал: "от Бутина-лесника, знаю! я сам имениннику вручу, скажи - кланяются, мол, и благодарят". И гривенник тому в руку сунул. Это уж потом узнали. А парнишка-раззява доверился и ушел. Барин отдал пирог Василь-Василичу и сказал: - От меня, дорогому имениннику. От тетки наследство получил, вот и шикнул. Но только вы меня теперь за главный стол посадите, как почетного гостя, а не за задний стол с музыкантами, как летось, я не простой какой! Сестры, как раскрыли пирог, так и вскричали: - Какой чудесный! сладкая ваза с грушами из марципана! это в десять рублей пирог!.. И ромом от пирога, такое благоухание по комнатам. А это Бутин, из благодарности, что у него лес на стройки покупаем. Вечером все и разузналось, как сам Бутин поздравлять приехал, и такая неприятность вышла... Архиерея вводят осторожно, под локотки. Слабым голосом вычитывает он что-то напевное перед иконой "Всех Праздников", в белой зале. И опять страшно грохнуло, даже в рояле гукнуло, и крендель пополз было по зеркальной крышке, да отец увидал и задержал. Архиерей стал ухо потирать, заморщился. Слабенький он был, сухонький, комарик словно, ликом серенький, как зола. Сказал протодьякону - потряс головкой: - Ну, и наградил тя Господь... не глас у тебя, а рык львиный. Болезно улыбнулся, благословил и милостиво дал приложиться к ручке. Именинный обед у нас всегда только с близкими родными. А тут и монахи чего-то позадержались, пришлось и их пригласить. День выпал постный, так что духовным лицам и постникам рыбное подавали, лучше даже скоромного