, в брюках сзади. Вытащил сверточек в газете, пошевелил и на стол бросил. И много там было разных. Потом полез в боковые, в жилеточные, в разные и давай выворачивать все, а сам ворчит и черта поминает. И тут у него и гладенькие, и скомканные, и в полоску, и трубочками, и звонкие. Со стола падают, мелочь рассыпал, из кошелька стал вытряхивать. Считалсчитал. Потом уставился на лампу. -- Все равно,-- говорит,-- давай!.. Ничего больше? Сказал, что все вот. Вытянул он тут пятишницу из кучки и дал. -- Ты... человек... из парка? -- спросил. Сказал откуда. Посмотрел он на меня сонно, так вот обе руки поднял и замахал. -- Ступай, все равно... Кланяйся Краське... Очень был сильно вьшимши, хоть и на ногах. Спросил меня Степан,-- у двери он стоял и слушал,-- много ли дал. Узнал, да и говорит: -- Охота была носить... Он и не помнит-то ничего... И как пришел я домой, Луша в тревоге. Что да что? Сказал ей, что с гостями задержался. -- А у нас-то,-- говорит,-- до четырех гости у жильцов были, и Колюшка жиличку прогуливать ходил, угорела она... Только как бы чего не вышло... -- Чего это такое -- не вышло?.. -- Да больно за ней ухаживает и дипломат подает... В щелку к ним,-- говорит,-- смотрела, а он так с нее глаз и не сводит. А жилец-то не замечает ничего, как слепой... А она такая вольная, как говорит с ним, прямо его Николаем зовет... Хоть бы ты,-- говорит,-- как-нибудь Колюшке замечание сделал... И я-то, надо правду сказать, замечал это и беспокоился. Другое бы что надо замечать... XII Прикопилось у меня на книжке к февралю рублей восемьдесят, потому что очень хорошо шли чаевые. В жизни очень бойко стало. У нас, по случаю войны, бывало много офицерства, и вообще по случаю большого наплыва денег на казенные надобности очень широко повели жизнь господа, которые близки к казенным надобностям. Совсем неизвестные люди объявились и стали себя показывать. И потом пошла страшная игра в клубах, круговорот денег, а это для нашего дела очень полезно: выиграет и для удовольствия покушать придет под оркестр, и проиграет -- может прийти для отвлечения от тоски. И потом у нас новые празднества в ресторанах пошли, чего раньше не было: пошли банкеты. Это такие парадные ужины, и пошел новый сорт гостей, которые очень замечательно могли говорить про все. Сердце радовалось, как резко говорили. Что хорошего увидишь в ресторане, а вот и у нас, оказывается, не клином сошлось. Очень заботились и даже горячились. И вот как много оказалось людей за народ и даже со средствами! Ах, как говорили! Обносишь их блюдами и слушаешь. А как к шампанскому дело, очень сердечно отзывались. И все-то знают, как надо и что, потому что очень образованные. И сколько раз посылали телеграммы... Очень хороший был нам доход и для ресторанов. Служишь, рыбку там подаешь, а сердце радуется, потому что как бы для всех старались. И не осталось, без последствий, потому что у нас Икоркин совсем разошелся. "Мы, говорит, гостям должны смотреть в глаза, как собаки, и ждать подаяния, а это надо уничтожить. Чаевых не брать, а пусть платят со счета в кассу. И чтобы был день для отдыха и семьи и лучше обходились". Вот шпикулентная голова! "Теперь, говорит, погоди! Не за ту тянешь, оборвешь!" И тогда многие в общество приписались. Ах, какой верный человек оказался, настоящий товарищ и друг! Потому что сам все испытал и понимал все. -- Чего,-- говорит,-- смотреть и ждать от ветру! Мы сами должны! Кому до нас дело? Очень верно и резко говорил. А если, говорит, сидеть, только и будешь что по шеям получать. А тут и затосковал Черепахин. Опасался, что заберут его в мобилизацию, как он был солдат. Часто, бывало, говаривал: -- Очень мне грустно вас покидать и помирать вдали, в пустыне... Хоть бы чем мне проявиться, а то так все околачиваюсь с проклятой трубой. И вот, в феврале так, и говорит мне с тревогой: -- Выйдемте на чистый воздух... Удивился я этому очень, и потом, он в последнее время стал какой-то непонятный и капризный. Вышли на улицу, как раз в воскресенье было, вот он и говорит: -- Не подумайте, что я для себя, а только может быть беда!.. И захрустел пальцами. Какая беда? -- А вот какая. Я в праздник на катке играю, и очень больно видеть. С Натальей Яковлевной офицер один все гуляет под ручку и коньки ей крепит... Так он меня поразил. -- Это разве хорошо? Они неопытные, а он так с ней обходится, что все заметно... И вспомнил я тут, как он мне раньше допрос делал. -- И во тьме ее сопровождает... И начал говорить, что скандал из-за Наташки на катке был у офицера со студентом, который с ней раньше катался. И вдруг вынул газету и показал: -- Прочтите, если вру. Тогда я из оркестра убежал, чтобы Наталью Яковлевну домой увести, а то бы и она в протокол попала. Прочел газету -- верно, сказано про скандал из-за барышни. Сейчас на квартиру -- и матери открыл. И пошло тут. Та на Наташку со всякими словами, очень она раздражительная была. А та хоть бы что! Перекинула косу, заплетает и так дерзко смотрит. -- Это,-- говорит,-- вам кто же?.. Черепаха сообщила? -- так насмешливо.-- Ну и каталась! Что же тут особенного?! Это подругин брат, и подруга с нами каталась... И так просто объяснила. -- Можете проверить!.. Только грязные людишки могут так клеветать! А Черепахин все слышал. Вышел из комнаты и на меня с укором посмотрел. И прямо к Наташе: -- Наталья Яковлевна, зачем? Я хотел вас защитить от неприятности... Очень испугался за вас... И даже губы у него запрыгали. И ушел в комнатку. И Наташке стало совестно. Пошла она к нему и постучала. -- Поликарп Сидорыч, отворите! не сержусь я!.. Что за глупости!.. Но он не отворил ей дверь. И Луша даже ее пристыдила: -- У, дура, а еще образованная! За что человека-то обидела? И не придали мы значения этому случаю. И вдруг все в жизни моей и перевернулось. Началась мука и скорбь. Был день воскресный, и такой ясный, солнечный, веселый день. Еще я газету купил и стал смотреть про биржу. Оказалось, сразу я разбогател на шестьдесят рублей за день. А это так вышло. Кирилл Саверьяныч очень посочувствовал желанию моему насчет домика и отыскал для меня средство. -- Самый хороший путь -- бумаг купить на бирже... Если при счастье, можно капиталами ворочать... И стал объяснять, но я ничего не понял. И заворожил он меня разговором. -- Только надо через Чемоданова. Он хоть овсом торгует, но очень знает, до тонкости... Тот нам и посоветовал. -- Теперь,-- говорит,-- по случаю войны заводу тыщу пушек заказали, мне один верный человек шепнул. Спешите, пока публика в неизвестности насчет пушек. Сливочкито и слизнуть... Кирилл Саверьяныч так значительно сказал: -- Представляется случай!.. Дня четыре я крепился, а бумаги-то на шесть рублей вверх. Злость взяла, словно у меня из кармана вынули. Взял я деньги с книжки и пошел к утешителю моему. А тот уж купил для себя и сотню нажил. Согласился за мой счет поехать в контору. Поехали. Помещение замечательное, все медь красная и дуб мореный. Потолки стеклянные, и даже хоры, как в церкви, на столбах. И такой щелк на счетах, и все очень чисто одеты, в модных воротничках, молодые люди и очень деликатные. И когда мы сидели, прошел в мягких сапожках один кургузенький и строгий, мягко так, как кот крадется, и вдруг к нам: -- Делают вам? -- и строго из-под пенсне посмотрел на прилавок, где уж один нам, на косой пробор франтик, на бумажке высчитывал. Очень заботливо обошелся. А мимо нас то и дело молодые люди с ворохами выигрышных и других билетов. Звонки звонят, кассиры так пачки в резинках и пошвыривают -- необыкновенно. И барыни разодетые всё деньги меняют и получают. Старичков под руки водят за деньгами слуги и охраняют. Такая вежливость... Дали мне бумажку, взыскали семьсот тридцать рублей, а бумаг записали на меня на две тысячи. Ничего я не понял, но Кирилл Саверьяныч сказал, что так все обставлено по правилам, что нельзя бояться. -- Тут даже образованные не все понимают, а можно только на практике. У них головы-то какие! Со щучки одни щечки кушают!.. Политика финансов! и всем выгодно. Оборот капиталов!.. У нас недавно началось, а за границей все извозчики занимаются, потому там и богатство... И за неделю я нажил сорок пять рублей, а как посмотрел в газету в воскресенье, сразу за один день на шестьдесят рублей обогатился. И в таком веселом расположении был я в то воскресенье, что прямо всех хотелось обласкать и сказать хорошее слово. И пироги удались на славу. И только сели мы за пирог и я рюмочку водки праздничную выпил, как раз и входит в квартиру с морозу наш новый жилец. XIII Очень был здоровый мороз в тот день, а он заявился в одном пальтишке. И подумалось мне... Вот мы сыты, слава богу, и в тепле, а жилец этот с барышней совсем бедные люди. И по виду очень симпатичные были. Ему-то лет двадцать пять было, худощавый, черноватый, сурьезный по взгляду, а барышня-то совсем молоденькая, лет восемнадцати, беленькая. В одной комнатке, а по разным паспортам жили. Их, конечно, дело. Он книги продавал от магазинов, образцы разносил, а она на курсах училась. И имущества у них всего было ящик с книжками да подушки с одеялами. Так что мы им поставили диванчик и кровать. И Колюшка с ними очень быстро обзнакомился через Васикова своего. Тихие были жильцы. Он-то часто в разъездах бывал с книжками, а барышня с утра уходила и до ночи. И так с ними Колюшка за четыре месяца сдружился, особенно с жиличкой, что Луша стала опасаться за его поведение. Долго ли до греха! Она очень свободная и красивая, и мойто недурен, а жилец в отлучках, тут-то и бывает. И даже Николаем его стала звать, и Луша раз слышала, как та с ним чуть не на "ты" стала. А то заберет его и уйдет до трех ночи. А жилец как слепой. Мало того! Раз отпустил ее с ним дня на два куда-то -- проводить к тетке, в другой город. Намекнул я насчет всего этого Колюшке, а он хоть бы слово. -- Перед богом,-- говорю,-- ответишь, людей можешь расстроить... Никаких разговоров, и даже улыбается. А Луша так из себя и выходит: -- Прелюбодеяние у них может быть... Да еще на моей квартире! Чуть что -- выгоню!.. Но только та очень умела к себе расположить и ласковая была со всеми страшно. И к Луше так и ластилась: -- Милая вы моя старушка-хлопотушка! У меня мама такая же... И давай ее целовать. А Луша и растает. То, бывало, на нее зуб точит за Колюшку, а то Наташку ею корить начнет: -- Вот ты какая дылда бесчувственная к матери, а вот жиличка-то лучше тебя меня уважает, хоть и образованная... Зато от жильца мы слова не слыхали: сумрачный и дикий, и как дома, все по комнатке из угла в угол ходит. Так вот, пришел он с морозу, и видно, что продрог. Смотрю я, как пирог так душисто дымится, и повернулось у меня на сердце. Вот, думаю, живут люди, обедают не каждый день, хотя и очень образованные, и пирожка-то у них никогда не бывает. И сказал я Луше: -- Вот что. Позовем жильцов, пусть пирожка поедят... Им в охотку. И она одобрила: -- Ну что ж... Все-таки они образованные люди и всегда аккуратно платят... Пошел я к ним и пригласил. А Колюшка, конечно, уж у них: как квартиру снял. И очень он, видно, удивился, но потом и сам стал просить. Жилец-то постеснялся было, смотрит на свою, а та, Раиса-то Сергевна, меня за обе руки взяла и так ласково: -- Оченно вами благодарны, и мы вас так любим. Ваш Николай нам так много про вас хорошего насказал... И так мне их тут жалко стало. Как сиротинки сидят в комнатке одной. И так все прилично, и книжечки, и портретики по стенке, где барышня спала. И картинка Божией Матери, как она над младенцем плачет. И стали кушать пирог, но больше молча, только барышня еще имела со мной разговор про посторонние предметы. И за Колюшкой я таки хорошо заприметил, что все на нее посматривал, и чашку ей подаст, и все... А тот, жилец-то, все стеснялся. И одежа на нем потерта была сильно, а тут все-таки Наташка... Но ели с аппетитом. Только раз и сказал жилец: -- Прекрасный пирог. У мамаши я такие пироги ел... И Раиса Сергевна даже вздохнула и сказала, что очень любила лепешки на сметане. А Луша им еще по куску. Очень ей пришло, что похвалили. И Черепахин был приглашен, но только все конфузился женского пола. Нескладный он был, лапы красные и в глазах спирт, потому что он стал очень сильно зашибать по случаю тревоги. И тут всё рюмку за рюмкой. И такая в нем смелость дерзкая объявилась, а может, и с конфузу, но только даже приглашения не дожидался, а сам все наливал. Луша мне все мигала, но я же не мог его остановить. Ну, он духу и набирался. А Наташка его все на смех. Вот, дескать, у нас Черепахин может кочерги гнуть, и от разбойников произошел, и другое там. А тот хлоп и хлоп. Даже все удивлялись, что так много пьет и без закуски. И как нахлопался, вдруг и говорит жильцу: -- Скажите, господин, от чего в человеке бывает смертельная тоска? Очень удивил разговором. А Наташка как прыснет! Луша ей пальцем пригрозила, а жилец только пожал плечами и улыбнулся. "Очень трудно, говорит, отвечать ". -- А скажите,-- говорит,-- вот что. Человек должен стремиться или на все без внимания? И как может быть жизнь на земле, если человек не должен стремиться? Должны быть планы, верно? Такой непонятный разговор повел, что нельзя понять. И жилец что-то стал объяснять, но он опять свое: -- Ежели человек какой скучает в пустом занятии, как ему надо стремиться? Если всё насмешки и пустое занятие? Ответьте, как образованные люди знают... И стал лоб растирать, потому что у него в глазах как кровь и, должно быть, кружилась голова. А тут, как по телефону, и заявляется к пирогу Кирилл Саверьяныч. Так и рассыпался перед жильцами: -- Очень приятно с образованными людьми и все это самое... И пошел говорить и себя показывать, потому что очень много знал из книг. И про законы, и про жизнь, и про машинное производство. И стал укорять про непорядки высших лиц и ругать всех за бунты. А жилец хоть бы слово. И Колюшка ни гугу. А тот так соловьем и заливается. И так ему пришло по вкусу, что против него никто не может, что даже налил себе рюмку и стал просить жильца выпить и очень удивился, что тот не пьет. -- Очень,-- говорит,-- трогательно видеть такое образование и мудрость. Когда наука дойдет до пределов, все изменится. А то у нас очень много непонимающих людей... А жилец улыбнулся и сказал: -- Все идет своим порядком. -- Очень верно изволили сказать.-- Такой вежливый стал в разговоре.-- И позвольте спросить, вы не на государственной службе изволите состоять? А тут вдруг Черепахин и вышел из молчаливого состояния. Расправил плечи и как в воздух: -- Не за ту тянешь, оборвешь! Очень всех развеселил, а Кирилл Саверьяныч на себя не оборотил и' очень хитро намекнул: -- А вы не тяните и не оборвете... все это самое...-- и по рюмочке позвенел пальцем. Но тут жильцы поднялись, и Колюшка с ними, и ушли в комнату. А Кирилл Саверьяныч и говорит: -- Очень вы должны быть рады, что такой у вас жилец. Он очень образованный и может хорошо повлиять. И я замечаю влияние, но...-- и тут мне на ухо: -- вы посматривайте!.. -- А что? -- Насчет барышни... Я кое-что замечаю... Даже... у них близкие взгляды... Сказал я, что и меня беспокоит. -- Так он вам и экзамена не сдаст. Увидите! Теперь такое время, что даже могут жить втроем. Это как у французов, я это хорошо понимаю. Мне один француз из винного магазина, которого я брею, все подробно объяснил, как У них происходит, очень свободно... От этого-то и безнравственность и смуты... И может совсем прекратиться население, как во Франции... Это нужно понимать! А тут вдруг телеграмму! Так мы все перепугались. А это жильцу. Жилец мигом собрался и ушел с книгами. А тут вскорости и Колюшка с жиличкой пошли. Смотрим в окно, как они пошли, а Кирилл Саверьяныч мне: -- И вдруг тут будет роман! Не сдаст он тогда экзамена, помяните мое слово!.. Лучше скорей примите меры. Потолковали мы с ним про жизнь, и Черепахин тут сидел, дремал. И удивил тут меня Кирилл Саверьяныч. -- А придется, должно, дело прикрыть...-- И стал сурьезный. -- А что такое, почему? -- Невозможно! Мастеришки скоро по миру пустят. Какой теперь народ-то стал -- зуб за зуб! У него штаны одни да фальшивая цепочка без часов болтается, а за горло хватает! Чтоб по восьми часов работать и прибавку! а? Наскандалили, два убора спалили и ушли гулять... И вот в праздник заведение запер... А тут Черепахин голову поднял и бац: -- А вы машинами! -- Чего-с? -- Ничего-с. Заведите такие машины, как рассказывали, и не тревожьте людей. Или чтобы вам городовых прислали стричь и брить... А Кирилл Саверьяныч потряс пальцем в его направлении и говорит: -- Вот оно, необразование-то наше! -- Ваш карман,-- говорит,-- очень образованный. Но Кирилл Саверьяныч не обратил внимания и стал говорить рассказ про желудок и члены, которые отказались работать на него, и тогда наступила гибель всех. -- Все,-- говорит,-- производства прекратятся, тогда что будет? А Черепахин ему: -- Головомойка!..-- И кулаком по столу. А тот ему наотрез: -- Я не могу с необразованным человеком рассуждать. В вас, во-первых, спирт, а во-вторых -- необразование. Тут надо в суть смотреть, а это не в трубу дуть! И вдруг, смотрю в окно,-- подъезжает извозчик и на нем Колюшка. Что такое? Входит и говорит, что книги надо отправить, потому что жильцы квартиру покидают, едут в Воронеж. У барышни дядя помирает, и они сейчас прямо на вокзал, чтобы не опоздать, а он за багажом приехал. Весь их скарб забрал и умчал. Еще Луша сказала: -- Не с места ли его прогнали... В лице даже переменился... Что же делать!.. Велел я Наташе записку про комнату писать на ворота. Написала она записку, живо это оделась, перед зеркалом повертелась и шмыг. Куда? В картинную галерею. А уж мне пора в ресторан -- и так запоздал. Вышли мы вместе с Кириллом Саверьянычем и только повернули за угол, он мне и показывает пальцем: -- Глядите-ка, а ведь это ваша Наташа там... Пригляделся я и вижу -- в конце переулка идет моя девчонка под ручку с офицером. Так меня и ударило. Она, она... у ней беленькая эта самая буа 1 из зайца. Я за ней. А они на извозчика сели и поехали. Добежал до угла, спрашиваю -- мальчишка стоял -- куда рядили? -- В театры... А в какой -- неизвестно. Кирилл Саверьяныч стал меня успокаивать: -- Это вы так не оставляйте, тут может очень сурьезно быть... Побежал на квартиру, сказал Луше, а та -- ах-ах... А Кирилл Саверьяныч еще накаливает: -- Это вы ее распустили... У меня тоже Варвара в голову забрала -- хочу и хочу на курсы, так я ей показал курсы!.. И теперь очень хорошо за бухгалтером живет... А Луша бить себя в грудь. -- Все-то ей косы оборву!..-- И на меня: -- Ты все, ты! Ты при них про пакости ваши ресторанные рассказываешь... А кто ей ленточки да юбочки покупал да кружева разные? А утешитель-то мой на ухо строчит: -- Опасно, ежели с офицером... У них особые правила для брака. И Черепахин еще тут ко мне, чуть не плачет: -- Я вам говорил!.. Берегите!.. А Кирилл Саверьяныч так даже с торжеством: -- А может, они и не в театр? Вон в газетах было, как в номерах за шанпанским отравились после всего... Драма может быть... Вот тогда мне в первый раз ударило в голову, так все и зазвенело и завертелось... Скоро отошло. А Луша уж шубу надела, куда-то бежать с Черепахиным, отыскивать. Но тут Кирилл Саверьяныч рассудил: -- Все равно, если худое что, уж невозможно остановить. Положитесь на волю творца. А если они в театр, так он должен ее довезти до места, откуда принял. Это всегда по-вежливому делается. Вот и надо их сторожить и указать на неприличие... меховой женский шарф (искаж. фр. boa). Так и решили. И Черепахин вызвался сторожить. И все мы к трем часам вышли и ходили по окружности, измерзли. И к четырем Поликарп Сидорыч усмотрел с конца переулка и рукой махнул мне. Вижу, слезли они с извозчика и офицер ей руку жмет, а она так и жеманничает и с жоржеткой играет перед его носом. Я сейчас выступил и говорю: -- Это что такое? Так и села. -- До свиданья...-- говорит. И пошла. А тот на меня так строго: -- Позвольте!.. -- Нечего,-- говорю,-- позволять, а вам стыдно! Порядочные люди с родителями знакомятся, если что, а не из-за угла! И прошу вас оставить мою дочь в покое! Повернулся и пошел, а он за мной. Смотрю, и Черепахин тут, поблизости, у фонаря сторожит. А офицер в волнении мне сзади: -- Виноват, позвольте... Я требую объяснения... Вы должны... Я ноль внимания, иду к квартире. Тогда он настойчиво уж: -- Позвольте... моя честь!.. Я должен объясниться! И публика стала останавливаться, а он мне уж тихо, но с дрожью: -- Я требую на пару слов! Я не могу на улице... Или я вас ударю!.. Обернулся я тут к нему и говорю: -- Вы что же, скандалу хотите? Вы еще так поступаете и мне еще грозите?! Ну, ударьте! Ну? А кровь во мне так вот и бьет. Только бы он меня ударил! Я еще никого не бивал, но, думаю, мог бы при своей комплекции это дело сделать не хуже другого. А Черепахин совсем близко и руки в карман засунул, трепещет. -- Прошу двух слов, наконец! Вот на бульвар... А мы уж и квартиру прошли, и как раз тут бульвар. Сели. -- Говорите, а потом я вам скажу! -- говорю ему. -- Вот что... Вы ошиблись... Это ваша дочь? -- Дочь, и я не позволю безобразия допускать! Вы не имеете права... А он мне: -- Виноват... вы всё узнаете... Я познакомился на катке, и мы познакомились... Говорю, как офицер... тут ничего позорного для вашей дочери нет... Я хотел с домом познакомиться... -- Вы, позвольте узнать,-- спрашиваю,-- подругин брат? Тут он и завертелся: -- Да... то есть нет... Но я хотел с вами познакомиться, только не было случая... Так я тут осерчал! А Черепахин наискосок присел, меня охраняет. И говорю: -- У вас случая не было? Так вы,-- говорю,-- меня можете каждый день в ресторане видеть, где я таким вот, как вы, господам кушанья подаю. Не рука вам будет-с знакомиться!.. А он так издалека на меня посмотрел и поднялся. -- А-а... Вот как... -- Да,-- говорю,-- вот так! А если вы еще раз посмеете к ней подойтить, у нас с вами другой разговор будет! А он мне гордо так, с высоты: -- Не забывайте, с кем говорите! Я вас в участок могу отправить! Желаете? Пойдемте,-- говорю. А он мне вдруг: -- Нахал!..-- И пошел большими шагами, а я ему вослед: -- Так помните, господин! Но он как не слыхал. А меня Черепахин за руку, как клещами. -- Хотите, я сейчас с ним скандал? Я ему покажу!.. Не допустил я его. А как пришел на квартиру -- содом, чистый содом! Луша стоит с иконой и кричит не в себе: -- Перед Казанской клянись! Клянись, стерва ты эдакая! Клянись, что не путалась ты, поганка, шлюха! А та вся встрепанная, плачет, и крестится, и дрожит. И покатилась в истерике. -- Замучили меня, истерзали! А кто ее терзал? Ей же все готовое, все... А мать опять к ней: -- Клянись своей смертью, клянись! Ногами тебя затопчу! Славили чтобы нас за тебя? Кому ты нужна трепаная? Но тогда я это безобразие устранил. Лушу в комнату запер и Наташке все объяснил. Утихла она и ко мне на шею кинулась. -- Папаша, я не знала... Он мне понравился... А Луша за дверью кричит: -- Я тебе понравлюсь! Я тебе, дармоедке, все косы оборву! На цепь тебя закую!.. А тут вскорости заявился Колюшка. Мать к нему с жалобами: -- Порадуйся, как твоя сестра с офицерами на извозчиках катается... Не понял он ничего, побелел только. Но как все узнал, увел Наташу в комнатку жильцовскую и стал с ней говорить. И потом свел нас всех и помирил. И такой он стал неспокойный и тревожный и не обедал совсем. Спросил его,-- что же, не вернутся? стало быть, можно и сдавать? А он так резко: -- Сдавайте!.. И задумался. А Луша мне: -- Это он по той так скучает. И хорошо, что уехали... А лучше бы совсем не приезжали... XIV И был у нас тот вечер как на похоронах. Наташка за ширмочки забилась. Колюшка в жильцовской засел, а Черепахин на каток с трубой пошел, и скрипач ушел в свой кинематограф. И в ресторан я не пошел после такого расстройства. Прилегли мы с Лушей отдохнуть. И уж часов семь было, всполошила меня Луша: -- Дым у нас в квартире, пожар!.. Вскочил я -- полна квартира дыма, лампы не видать. В жильцовскую комнату кинулся, а там Колюшка мечется. -- Лампу,-- говорит,-- оправлял и спичку в угол бросил, на бумаги. Я в печку сгреб, а трубу забыл открыть. И вдруг звонок. Колюшка отпирать кинулся, пошептался с кем-то в темноте, схватил пальто и -- марш. Что такое? Не пойму ничего, как представление какое весь день. А Луша мне все свое: -- Что-то они это путают, сдается мне... Может, она с тем-то разошлась, а для отводу с квартиры перебралась... Плетет неведомо что. Через полчаса Колюшка заявился. -- Что,-- говорю,-- у тебя за маскарад? Васиков будто приходил на вечер звать, но он только его проводил и отказался., И такая меня тоска забрала, согнал я всех своих и Наташку из темноты вытащил. -- Что вы,-- говорю,-- как чумовые какие' по норам сидите? Послал за орехами, сели в короли играть, силой заставил, а то уныние. Только и радостного, что бумаги прибыль дали. Нарочно Наташку в короли провел -- нет! Надутые все и взятки пропускают. А Луша Колюшку пытать про жиличку: -- Без жилички своей скучаешь?.. Что смотришь-то! Шваркнул он карты и ушел. И опять все расклеилось. И ужинать не стал. А как стал я спать ложиться, подходит и говорит: -- Вы, пожалуйста, никому не сказывайте, что я жильцовское имущество возил. -- Почему такое -- не говорить? -- А потому, что сейчас очень полиция следит и не дозволяет распространять хорошие сочинения... Могут быть неприятности... И вообще лучше ничего не говорите. -- Да кому мне говорить-то? Очень кому нужно! -- Ну, это другое дело... А я вас предупреждаю. Так меня запутал, что ничего я не понял. А вскорости и Черепахин заявляется с катка. Очень бледный и сильно покачнулся. Да еще бутылку несет. -- Прощайте,-- говорит,-- ласковые взоры! Стал спрашивать, что такое,-- оказывается, околоточный на катке сказал, что завтра мобилизация его сроку и ночью призовут. В типографии уж печатают оповещание. -- И позвольте,-- говорит,-- мне напоследках выпить за ваше здоровье и набраться духу... -- Ну, набирайтесь,-- говорю,-- но чтобы только смирно... Выпил и я с ним рюмку, а он так и спешит. И вскорости так себя направил, что стали у него глаза в разные стороны смотреть и кровью налились. И вдруг разворачивает бумажку и показывает: -- Вот и освобождение от всего... Освободительный порошок! Если в водке, то очень скоро подействует... Трахнул я по бумажке, и весь его порошок -- фук! И говорю: -- Вы с ума не сходите! Помимо вас нам неприятность... То Кривой от нас удавился, теперь вы ознаменуете! Да что мы, ироды какие, что ли? -- Папаша, я не знала... Он мне понравился... А Луша за дверью кричит: -- Я тебе понравлюсь! Я тебе, дармоедке, все косы оборву! На цепь тебя закую!.. А тут вскорости заявился Колюшка. Мать к нему с жалобами: -- Порадуйся, как твоя сестра с офицерами на извозчиках катается... Не понял он ничего, побелел только. Но как все узнал, увел Наташу в комнатку жильцовскую и стал с ней говорить. И потом свел нас всех и помирил. И такой он стал неспокойный и тревожный и не обедал совсем. Спросил его,-- что же, не вернутся? стало быть, можно и сдавать? А он так резко: -- Сдавайте!.. И задумался. А Луша мне: -- Это он по той так скучает. И хорошо, что уехали... А лучше бы совсем не приезжали... XIV И был у нас тот вечер как на похоронах. Наташка за ширмочки забилась. Колюшка в жильцовской засел, а Черепахин на каток с трубой пошел, и скрипач ушел в свой кинематограф. И в ресторан я не пошел после такого расстройства. Прилегли мы с Лушей отдохнуть. И уж часов семь было, всполошила меня Луша: -- Дым у нас в квартире, пожар!.. Вскочил я -- полна квартира дыма, лампы не видать. В жильцовскую комнату кинулся, а там Колюшка мечется. -- Лампу,-- говорит,-- оправлял и спичку в угол бросил, на бумаги. Я в печку сгреб, а трубу забыл открыть. И вдруг звонок. Колюшка отпирать кинулся, пошептался с кем-то в темноте, схватил пальто и- марш. Что такое? Не пойму ничего, как представление какое весь день. А Луша мне все свое: -- Что-то они это путают, сдается мне... Может, она с тем-то разошлась, а для отводу с квартиры перебралась... Плетет неведомо что. Через полчаса Колюшка заявился. -- Что,-- говорю,-- у тебя за маскарад? Васиков будто приходил на вечер звать, но он только его проводил и отказался. И такая меня тоска забрала, согнал всех своих и Наташку из темноты вытащил.. -- Что вы,-- говорю,-- как чумовые какие по норам сидите? Послал за орехами, сели в короли играть, силой заставилл, а то уныние. Только и радостного, что бумаги прибыль дали. Нарочно Наташку в короли провел -- нет! Надутые все и взятки пропускают. А Луша Колюшку пытать про жиличку: -- Без жилички своей скучаешь?.. Что смотришь-то! Шваркнул он карты и ушел. И опять все расклеилось. И ужинать не стал. А как стал я спать ложиться, подходит говорит: -- Вы, пожалуйста, никому не сказывайте, что я жильцовское имущество возил. -- Почему такое -- не говорить? -- А потому, что сейчас очень полиция следит и не дозволяет распространять хорошие сочинения... Могут быть неприятности... И вообще лучше ничего не говорите. -- Да кому мне говорить-то? Очень кому нужно! -- Ну, это другое дело... А я вас предупреждаю. Так меня запутал, что ничего я не понял. А вскорости и Черепахин заявляется с катка. Очень бледный и сильно покачнулся. Да еще бутылку несет. -- Прощайте,-- говорит,-- ласковые взоры! Стал спрашивать, что такое,-- оказывается, околоточный на катке сказал, что завтра мобилизация его сроку и ночью призовут. В типографии уж печатают оповещание. -- И позвольте,-- говорит,-- мне напоследках выпить за ваше здоровье и набраться духу... -- Ну, набирайтесь,-- говорю,-- но чтобы только смирно... Выпил и я с ним рюмку, а он так и спешит. И вскорости так себя направил, что стали у него глаза в разные стороны смотреть и кровью налились. И вдруг разворачивает бумажку и показывает: -- Вот и освобождение от всего... Освободительный порошок! Если в водке, то очень скоро подействует... Трахнул я по бумажке, и весь его порошок -- фук! И говорю: -- Вы с ума не сходите! Помимо вас нам неприятность... То Кривой от нас удавился, теперь вы ознаменуете! Да что мы, ироды какие, что ли? И принялся он плакать. -- Все,-- говорит,-- пропало теперь, Яков Софроныч... Что вы со мной сделали! -- Да с чего вы, с чего? -- спрашиваю.-- Еще молодой человек, сильный... А он взял себя за голову и качается... -- Нет душе моей покою, и опротивела мне жизнь... Хоть бы убить кого! Хоть бы раздробить мне что! Схватил трубу свою, но я вырвал. -- Не скандальте, прошу вас! -- говорю.-- Наталья Яковлевна спит... Хоть этим его унять. Притих. -- Да,-- говорит,-- Наталья Яковлевна... Яков Софроныч! -- И так с чувством произнес и в грудь себя кулаком.-- Очень во мне сил много, а нет мне ходу никакого... Сдохнуть бы... -- Жизнь,-- говорю,-- от господа нам дана, и надо ее прожить... -- Наплевать мне на жизнь! Что я от нее видел? Был я на хрустальном заводе... Папаша мой всю грудь себе отдул на бутылках, матери не знал... Катюшка... от жизни отравилась... А меня на музыку... Сволочь, сукин сын! Зачем он меня на музыку распустил? Подлец! Стал я его успокаивать. Ничего не действует. -- Грамоте не выучили, а у меня в башке каша... Я, может, знаменитым человеком стал бы, очень во мне сил много!.. А меня вот на это дерьмо пустили.-- Это он про трубу-то.-- Хозяин,-- выругался он очень неприлично,-- сирот мальчишек согнал. Я, говорит, им всем кусок хлеба дам и учрежду оркестр духовой... За каждую ноту драли! В Питер возил нас, генералам хвастал... Вот, говорит, что я из дураков сделал... Все с куском хлеба... А? Идите и играйте на воздухе и помните заботы!.. А! Старый черт! А у самого сто двадцать миллионов!.. Дедки моего нет... Застегали на каторге... Он им головы рвал напрочь... * Зубами заскрипел и глаза вытаращил. Стал я его уговаривать -- ничего. -- А теперь... в мобилизацию... защищать отечество... Какое отечество? -- И опять в трубу ногой... И потом все на голову жаловался. Простился я с ним и богом его постращал, чтобы и не думал. И пошел спать... И вот тут началось все... XV Надо полагать, что третий час шел... Звонок. Луша меня разбудила. -- Звонок к нам, Яков Софроныч... И сам я услыхал: резко так. А у нас простой колокольчик был -- дребезжалка. Что такое? Подбежал, в чем был, к двери. И Колюшка вскочил, брюки натягивает. И Черепахин выбежал, бубнит: -- За мной... на мобилизацию... -- Кто такой? -- спрашиваю. -- Отпирайте! Телеграмма! -- так решительно. Открыл, а там целая толпа. Полиция... Вошли, и враз с черного ходу стук, и один из них сам кинулся открывать. И оттуда вошли. Один чиновник с кокардой, пристав наш еще, околоточный, и еще двое в пальто, и еще дворники. -- Вы хозяин? -- чиновник меня спросил. Сказал я, а у меня зубы -- ту-ту-ту. И ничего сообразить не могу. Стали у дверей, пристав у стола уселся, лампу приказали засветить. -- Я должен произвести у вас обыск... Где ваши жильцы? -- Это все тот, который был в кокарде, а пристав только у стола сидел и пальцами барабанил. -- Жильцы,-- говорю,-- уехали сегодня... -- Как так уехали? куда? -- И на пристава посмотрел. А пристав ему: -- Удивительно... А уж другие по квартире рассыпались, и Луша, слышу, кричит: -- Уйдите, безобразники! У меня дочь раздета... -- Потрудитесь одеться... Где комната жильцова? А тут Черепахин увидал, что не за ним, стоит с папиросой и цепляется, чтобы себя показать: -- Ночная тревога, а неприятеля нет! А главный ему: -- Ты что за человек? Кто это такой? -- мне-то. А Черепахин гордо так: -- Обнаковенный жилец, на двух ногах! -- Обыскать его! Сейчас его -- царап! Шарить по карманам. Шустро так, как облизали! Нет ничего. А тот на смех: -- В кальсонах не обозрели! там у меня пара блох беспачпортных!.. Режет им и меня подбодрил. Я и говорю главному: -- Вы, ваше благородие, напрасно так... У меня ничего такого и в мыслях нет... А уж там жильцовскую комнату глядят; в отдушники, в печку. Пепел разворотили. "Жгли!" -- говорят. И я им сказал, что сам весь хлам после жильцов сжег, как всегда. И тут пристав им сказал в защиту мою: -- Я его знаю хорошо... Спокойный обыватель, в ресторане лакей... А тут Колюшку на допрос: с жильцами знаком? что знает? куда уехали? А во всех комнатах шорох идет такой... Луша с ними зуб за зуб -- даже я удивился. И Наташка, слышу, визжит: -- Ах, не трогайте меня! Колюшка шмыг к ней, и главный побежал. А Наташка стоит в ночной кофточке, руками прикрывается, и в одном башмаке. Постелька ее раскрыта, и тюфяк заворочен. И Черепахин тут: -- Не имеете права! Это безобразие!.. И Колюшка и Луша крик подняли. И я сказал: -- Тут девица, и так нельзя поступать... А главный мне свое: -- Не кричите, а отвечайте на вопросы. Не в игрушки мы играем. И пошел меня донимать. Когда уехали, да кто ходит, да то да се... И тут в столовую целую охапку книг и бумаг Колюшкиных принесли и вывалили. Смотрели-смотрели и цоп -- письмо. Почитал и мне: -- Это что значит? Колюшка посмотрел и говорит, что это был жилец у нас, Кривой, который удавился. И объяснил про письмо директору. Забрал он письма,-- разберем "Про вашего Кривого. Альбом был у Луши с карточками. Смотреть. Кто такой? А этот? Потом насторожился на одного и вдруг уж к Колюшке: -- А это кто такой? А тот и не знает. А это повар один, приятель мой, и уж помер. Сказал я, кто такой, а тот не верит. -- Это мы разберем... И забрал. И еще одного парнишку взял, теперь метрдотель в "Хуторке" и семейный человек. Даже удивительно, зачем они понадобились. Этого-то все они разглядывали и что-то мекали. Часа три так возились. Потом главный и вынимает из портфеля бумажку и показывает Колюшке. А верхушку рукой прикрыл: -- А это не вы писали? Посмотрел Колюшка, сморщился и говорит: -- Что-то не помню... Как будто моя рука... И читает ему главный: -- "...перешлю готовое..." Это что "готовое"? -- А-а... Это образцы изданий картинной галереи... Я,-- говорит,-- для жильца иногда забирал товар и посылал ему по адресу, когда он в города ездил. А тот так усмехнулся и говорит: -- Я вас арестую. -- Как угодно,-- говорит. Тут уж я вступился: -- За что же вы его? Это ваш произвол! И Луша на него: -- Не имеете права! Я к губернатору пойду! У нас лакей, у губернатора служит, двоюродный брат... А тог сейчас: -- Объясните свои слова. Какой лакей, у какого губернатора? А та врет и врет. -- Не хочу объяснять! -- и все. Тогда он ей свое: -- Ну, так я вас арестую для объяснения... Так она и села. И тут я вступился. Говорю, что она с испугу, а у нас никакого брата нет у губернатора. Наташка чуть не в истерику, а Колюшка так глазами и сверкает. -- Не запугивайте мать! -- кричит. Тот ему пригрозил. Черепахин тоже про произвол -- отстранили. Осмотреть чердак, чуланы! Побежали там какие... Сундуки осмотреть! И пошло навыворот. Все перетряхнули: косыночки, шали там, приданое какое для Наташки. За иконами в божнице глядели. Луша тут заступаться, но ей очень вежливо сказали, что они аккуратно и сами православные. И велели Колюшке одеваться. Луша в голос, но тут сам пристав -- он благородно себя держал, сидел у столика и пальцами барабанил -- успокоил ее: -- Если ничего нет, подержат и выпустят. Не беспокойтесь... А Колюшка все молчал, сжался. А внутри у него, я-то его хорошо знаю, кипит, конечно. И на его поведение даже главный ему сказал: -- Вы все объясните, и мы вас не задержим. -- Нечего,-- говорит,-- мне объяснять, потому что я ничего не знаю. Берите. А тут еще скрипач вернулся поздно с танцевального вечера. Сейчас его захватили, карманы вывернули, там грушка и конфетки с бала. А Колюшка уж оделся. Простились мы с ним. Лушу уж силой оторвали. Очень тяжело было. И повели его с городовыми. И я за ними выбежал. И на дворе полиция. Окружили и повели. Посажались на извозчиков... И крикнул я ему тогда: -- Колюшка, прощай! Не слыхал он. Повезли... Побежал я, упал на углу, поскользнулся. Ночь. И ни души, одни фонари. Стал я так на уголку, а мне дворник сказал: -- Ступай, ступай... Замерзнешь... И не помню, как я в квартиру влез. Луша как каменная сидит среди хаоса, а Черепахин ей голову из ковша примачивает. И калит всех на все корки. ,, -- А-а!..-- кричит.-- Сами кобели, да еще собак завели! Очень сильно бушевал. И всех нас очень скрипач утешил. Совсем он слабенький был и сильно кашлял. -- Исус Христос тоже в темнице сидел... А Черепахин все геройствовал: -- Я только не могу вас оставить в горе, а то бы я их разворотил! И потом, когда уж мы всё в сундуки запихнули и маломальски в порядок привели, легли спать; но разве уснешь тут, когда на груди камень. А Луша все плакала. И Наташа плакала за ширмочками. И Казанская при лампадке смотрела на нас, на наше житье беспомощное... Ах, как горько было!.. И вот какие оказались жильцы... Потом-то я все