!.. Ну, смотри... Смотреть не можешь?! Наталья! -- говорю.-- Лучше все скажи! Подняла она на меня глаза и смотрит через голову, думает. Тогда решил я ее тронуть. -- Вот,-- говорю,-- мать на тебя глядит со стены... Ее ради памяти скажи мне... Зачем отца хочешь бросить? Для кого я жил-то?.. Кинулась она ко мне и прижалась. -- Если бы вы знали, как тяжело... -- Ну скажи, детка, скажи...-- шепчу ей, а такая мука во мне... -- Неудобно мне у вас... У меня жених есть... -- Как жених? -- Василий Ильич... наш заведующий... -- Почему же я этого не знаю? И зачем тогда тебе уходить?! Нет, это не то! -- Он только сейчас не может жениться... ему бабушка не дозволяет... Оттолкнул я ее. Сразу мне она тогда противна стала. -- Ложь! -- говорю.-- Ложь! Я все узнаю! Я завтра в фирму пойду! -- Вот вам крест! Я вам все скажу! -- испугалась тут она.-- Вы сами хотели этого! Я его полюбила. Он женится па мне... Все тут я понял. И назвал я ее тут... И тут мне нехорошо стало. Прожгло меня наскрозь. Очнулся я на постели,-- паралич левой стороны сделался. Две недели пролежал, пока оправился. Ходила она за мной, и Черепахин помогал... И доктор ездил. И такая ласковая была, такая ласковая. Ночи просиживала. И как поправился я, она мне и говорит: -- Папаша, вы ошиблись... Василий Ильич сам с вами хочет говорить. Можно? И вдруг и заявляется он, как наготове. И тогда я ему прямо сказал все, что так поступать нехорошо. Но он нисколько не смутился и стал, негодяй, оправдываться. -- Я люблю вашу дочь и сейчас бы женился, но бабушка не хочет... Она мне с миллионом сватает, а я человека ищу... Но она больше году не протянет, у ней сахарная болезнь, и все доктора в одно слово... Вот я и тяну, чтобы она меня наследства не решила... Она очень со средствами. И давай мне разъяснять: -- Мы получим от бабушки капитал и откроем магазин. И вы увидите, в какой жизни будет ваша дочь... Вот клянусь вам! И перекрестился. А тут Наташа вышла и обняла меня. А тот-то мне свое поет: -- Это все предрассудок... Мы как муж и жена, только по-граждански. И я считаю вас за отца, потому что сирота... А вы приходите ко мне на квартиру -- и увидите, как я живу... И Наталья мне: -- Как у него хорошо! У него камин, папаша... И дача есть... И тот-то мне: -- Приезжайте к нам на дачу чай пить. У нас лодка, будем рыбку ловить. Так все хорошо изобразил. -- Я вашу Натю буду куколкой одевать... И так просто все обернули, как калач купить. Запутали меня, словно ничего такого нет. -- И вы не думайте, что я к вашей специальности в пренебрежении. Я даже Натю побранил, зачем она скрывала. Я даже горжусь этим... Так расположил меня словами, удивительно. А Наталья мне в другое ухо: -- Он три тысячи получает!.. А тот-то мне с другой стороны: -- У меня кой-что есть. Я еще из процента и комиссию получаю с поставщиков. На черный день будет... -- Ах, папаша, он мне жизнь открыл! Мы на бегах были, и в тотализатор он на мое счастье двести рублей выиграл, на сак мне хивинковый... Горько было, но я все принял на душу. И дал разрешение на уход. Что поделаешь, раз жизнь так вышла? Все одно. Звали очень к себе, Наташа приходила. Был я у них. Кофеем поили и показывали все из обстановки. Очень все хорошо. А ему это поставщики на Бут и Брота в дар присылали. Буфет один двести рублей стоил. У камина сидел, и сигарой меня угощали. И действительно он такой сак купил Наташе замечательный -- рублей за триста, а ему по знакомству за сто отдали. И она как все равно жена у него стала. В электрический звонок звонит, прислуга входит, и она ей с тоном так: -- Подай то, да подайте это! И почему самовар так долго? Откуда что взялось. В капоте голубом, ну не как девчонка, а как солидная барыня. А тяжело мне у них было: так как-то все, шиворот-навыворот. И думал ли я когда, что так будет?.. XXI Бросил я квартиру и перебрался в комнату. Зачем мне квартира? Старичка скрипача в больницу поместили, а Черепахин таки напросился ко мне, слезно просил. -- Я,-- говорит,-- не могу один... Я один боюсь... И очень на него уход Наташи подействовал. Начнешь чя'0-нибудь про нее говорить, а он уставится глазами и спрашивает: -- Почему так ниспровержено? Только очень невнятно стал говорить, даже не доканчивал, и у него слова навыворот выходили. А на работу ходил, когда требовали. И как свободное время, мы с ним в карты, в шестьдесят шесть, но только он стал масти путать. И начнет какую-нибудь околесицу вести: -- Поедемте куда-нибудь, к туркам... Там у ни-х табак растет. Или в Сибирь? Там очень много золота, и можно железную дорогу скупить и всех возить... А то раз про керосин: -- Зачем керосин покупать? Можно взять в аптеке травки светлики и настоять на воде... Вот и будет керосин!.. Уж тронулось у него. И я даже стал его опасаться. Суп стал горсточкой черпать. А как застал его раз, что он на полу в чурочки играет, пригласил полицейского врача знакомого -- осмотреть. Тот его по коленкам постучал, в глаза поглядел, писать велел, и как стал ему Черепахин про светлику объяснять, будто она на кобыльем сале растет, прямо сказал, что у него паралич мозга и скоро может начаться буйство. Обещал в больницу устроить. А Черепахин в тот же вечер пошел на трубе играть и скоро, смотрю, возвращается с пакетами. Принес фунтов десять мятных пряников и пять коробок заливных орехов. И вывалил на стол. -- Вот вам, кушайте! Супу можно не варить, а будем так, с пряниками... -- А где же,-- говорю,-- ваша труба? Он так головой мотнул и какую-то бумажку в огонь шварк -- печка железная топилась. -- Я ее в кассу отнес. Очень у меня от нее в голове гудит... Сел так вот, положил голову на руку и глядит в огонь. А тут и началось страшное: опять полная остановка всей жизни. И, слышно, стрелять начали. В ужасном потрясении мы были. У хозяйки пять девчонок, а муж был в весовщиках и тоже бастовал, и она все плакала, что его прогонят со службы. А меня страх за Колюшку взял. Лежу и думаю: уж где-нибудь здесь он. И пропал тут от нас Черепахин. Слушал-слушал все, по комнате метался, вышел незаметно и пропал. Где тут искать? Сунулся я было, а у нас на углу стена. Ночь не ночевал, на другой день явился к вечеру. Рваный пришел, словно его по гвоздям волочили. И страшно так глядит. -- Дома надо сидеть! -- прикрикнул уж на него. А он меня за руку так спокойно: -- Пойдемте... Там очень много народу... Покричал тут я на него, пригрозил, что из комнаты попрошу, ну, он и присмирел с этих пор. И все дни сидел у окошечка и на ворон на помойке смотрел. И вот в таком тяжелом положении наступило Рождество Христово. Встал я утром, в комнате холодище, окна сплошь обмерзли. А день ясный, солнце бьет в стекла. Подошел я к окну. И так мне тяжело стало... Праздник, а ни души родной нет... Один в такой торжественный праздник. А бывало, так торжественно у нас в этот день. Луша раным-рано подымается, пироги бьет... Гусем пахнет, поросенок с кашей и суп из потрохов. Очень Колюшка суп любил из потрохов... И у меня чистая крахмальная рубашка всегда на спинке стула была приготовлена и сюртук на вешалочке, чтобы мне к обедне одеться. И всегда всем подарки я раздавал. Сперва Луше моей, хлопотунье... Ей я духов хороших подносил флакон -- одеколону и на платье. И Наташе на театр там, и Колюшке тоже... Бывало, пойдешь их будить, выдернешь думочку -- и их по этому месту... Пообедаем честь честью, как люди... И вот то Рождество я встретил в такой ужасной обстановке. Смотрю в окно на мороз, и томит в душе... И колокол гудит праздничный... И вот вижу я на окне-то, у стекол-то мерзлых, цветы из бутылки... А это ветка, которую Черепахин-то посадил, вся в цвету, сплошь. Черемуховый цвет, белый... И пахнет даже, как весной... Так так-то необыкновенно мне стало. Как подарок необыкновенный к празднику... Посмотрел я на Черепахина, а он лежит на спине и смотрит в потолок. -- Вот,-- говорю,-- ваша ветка-то... распустилась! И поднес к нему. Поглядел он, вытянул руку и погладил их, цветы-то... Очень осторожно. И такое у него лицо стало, в улыбке... Однако ничего не сказал. А это в старину, бывало, делали. Черемуху или вишню ломают в Катеринин день и сажают в бутылку, у кого Катерина в доме. Для задуманного желания. И она на первый день Рождества должна поспеть. Так мне хозяйка объяснила. И так она у нас и стояла дня три, все осыпалась... И работы не было у меня все четыре дня. Лежал и лежал все на постели. Куда идти и зачем? Все у меня разбилось в жизни. И только один Черепахин при мне был и все ходил и шарил по углам. А это он, должно быть, все трубу свою отыскивал. И вот, когда я был в таком удручении и проклял всю свою судьбу и все, проклял в молчании и в тишине, в холодную стену смотремши, проклял свою жизнь без просвета, тогда открылось мне как сияние в жизни. И пришло это сияние через муку и скорбь... Пятый день Рождества пришел, и собирался я уж к вечерку пойти на дело, приходит хозяйка и говорит: -- Спрашивают вас тут... в прихожей... А это повар знакомый должен был зайти по делу. Вышел я в прихожую и не вижу, кто... Слышу, голос незнакомый и не мужской, тоненький: -- Вы Скороходов? А темно уж было и не видать в прихожей. Сказал я, что самый и есть Скороходов, и позвал в комнату. Вижу -- женская фигура, а разобрать не могу, кто. А она и говорит: -- Это я... Мы у вас жили... Я вам письмо от Коли... Лампочку я засвечал, чуть не уронил. Так все и забилось во мне. А это она, жиличка наша, Раиса Сергевна, беленькая-то... В жакеточке и башль1чке... Увидала Черепахина -- и назад... А я ей показал на голову. И подает записку. -- Ничего, ничего... не пугайтесь... Не могу прочитать... Увидала она, что я не могу, сама мне прочитала. И все меня за руку держала. -- Не плачьте... не надо плакать... Теперь все прошло и все я знаю... А тогда камнем все навалилось на меня. А он тогда суда ожидал в другом городе и со мной прощался. И как она меня нашла в такие дни, и как все вышло, не знаю. Кто уж указал ей пути? Не знаю. Ах, как он написал! Как мог к душе моей так подойти и постичь мою скорбь! Я его письмо все сердцем принял и вытвердил... "...Прощайте, папаша милый мой, и простите мне, что я вам так причинил..." Слезы у меня все застлали, ничего не вижу, а она меня за руку держала и так ласково: -- Не надо... не плачьте... Ушла она... Что тут говорить? Тут не скажешь, что пережито... XXII Ax, какая была ночь!.. Утро пришло наконец. Собрался я и поехал туда... Только бы его застать, повидаться бы только в последний раз... Потом, как приехал я туда, в гостинице меня нашли, но ничего мне не сделали, потому что я прямо сказал, что получил письмо и приехал проститься. Письмо взяли... -- Берите и меня...-- говорю.-- Посадите меня с ним... Но меня оставили в покое. И с неделю выжил я там, но не мог увидеть. Ходил-ходил кругом -- и ничего не узнал. Потом мне сказал один: -- Поезжайте домой и получите уведомление... И не надо расстраиваться. Дело еще не закончено. И обманул ведь! Не поехал я. А на другой день суд должен был происходить... Да не состоялся. К ночи убежало их двенадцать человек... Восьмерых поймали, а Колюшку не нашли... Потом узнал я все, почему не нашли... И вот тут-то открылось мне как сияние из жизни... Через базар побежал он на риск, пустился на последнее средство. И видит -- лавочка в тупике. Вбежал в нее, а там старик один, теплым товаром торговал. На погибель бежал, на людей, а вот... Бог-то!.. Вбежал в лавочку, а там старик один дремлет в уголку на морозе. -- Спасите меня или выдавайте!.. Некуда,-- говорит,-- мне больше!.. Только и сказал. Один бы момент -- и погибель ему была... Глянул на него тот старик, взял за рукав и отвел за теплый товар. -- Постой, молодец... Сейчас я тебе скажу... Так и понял тот, что сейчас выдаст, да ошибся. К уголку старик отошел и подумал. А в том уголку-то иконка черненькая между валенок висела... И вот сказал ему тот старик: -- Не должен бы я тебя принять, по правилам, а не могу. Раз ты сам ко мне пришел, твое дело. Полезай в подвал, на свое счастье. И уж лавки на базаре все были закрыты, один тот старик задремал и запоздал. И вот надо было ему запоздать... И опустил его в подвал под лавкой. И потом валенки туда ему кинул и теплую одежду. И хлеба ему опускал. Две недели выдержал его так, а потом повез товар в село на базар и Колюшку провез в ночное время из городу и выпустил в уезде у леса. -- Бог,-- говорит,-- тебе судья... Ступай, на свое счастье!.. Как чудо совершилось. Писал потом мне Колюшка: "Есть у меня два человека: ты, папаша, да вот тот старик. И имя его я не знаю..." Потом был я в том городе, нарочно поехал в Великом посту. Хоть повидать того старика и сказать ему от души. Был. Обошел все лавки с теплым товаром. Четыре их было: три в рядах, на базаре, и четвертая в уголку, в тупичке. Вошел в нее, смотрю -- действительно, старик торгует. Строгий такой, брови мохнатые, и в очках. Купил у него валенки и варежки и говорю: -- Вы для меня очень большое одолжение сделали... Даже поглядел на меня с удивлением. -- Какое одолжение? Взял я с вас, как со всех. Конечно, в магазине бы с вас на полтинник дороже взяли, это верно... А я так пристально на него посмотрел и говорю тихо ему: -- Не то. Вы,-- говорю,-- сына мне сохранили!.. Так он это отодвинулся от меня и говорит строго: -- Что это я вашего разговору не пойму... А я ему опять в глаза: -- Не могу я, конечно, вас по-настоящему отблагодарить... Только вот просвирку за ваше здоровье буду вынимать... Как ваше имя, скажите!.. Пожал он плечами и улыбается. -- И все-таки не пойму... Но если уж вам так желательно, так зовут меня Николаем... Ведь это что! -- И моего сына зовут тоже Николаем... -- говорю. -- Очень приятно, но только я никого не сохранял... Торгую вот помаленьку. А сам так ко мне присматривается. Очень мне это понравилось, как он себя держит. Глянул я на уголок, а там между валенок черный образок висит. Говорю старику: -- Вы это! Вот по образку признал!.. -- Ну и хорошо,-- говорит.-- Вы образок спросите -- может, он скажет... И все улыбается. А потом взял меня за руку, к локотку, и потряс. -- Не знаем мы, как и что... Пусть господь знает... И больше ничего. Однако заинтересовался, чем занимаюсь и много ли деток. И как все прослушал, сказал глубокое слово: -- Без господа не проживешь. А я ему и говорю: -- Да и без добрых людей трудно. -- Добрые-то люди имеют внутри себя силу от господа!.. Вот как сказал. Вот! Вот это золотое слово, которое многие не понимают и не желают понимать. Засмеются, если так сказать им. И простое это слово, а не понимают. Потому что так поспешно и бойко стало в жизни, что нет и времени-то понять как следует. В этом я очень хорошо убедился в своей жизни. И вот когда осветилось для меня все. Сила от господа... Ах, как бы легко было жить, если бы все понимали это и хранили в себе. И вот один незнакомый старичок, который торговал теплым товаром, растрогал меня и вложил в меня сияние правды. Просидел я тогда с неделю в том городе, как Колюшкато убежал. Пытали меня, не знаю ли чего про сына. А что я знал? И все-то дни и ночи как на огне был. Поймают, нет ли... По церквам ходил и на базаре толкался, не услышу ли чего. Никто и не разговаривал. Торгуют и продают, как везде. Совсем мимо него ходил и не чуял. В канцелярию ходил, спрашивал, не поймали ли... А писарь мне говорит: -- Почему это вы так интересуетесь, поймали ли? Ведь один конец... -- Потому,-- говорю,-- и спрашиваю, чтобы знать, что еще не поймали! Так прямо и сказал. А он мне: -- Даже и неудобно так говорить... Но только что все равно поймают. Надо ехать. Оставил я хозяину постоялого двора на письмо и марку. Попросил написать мне, если поймают. -- Обязательно пришлю,-- говорит.-- Очень нам все это надоело. И приехал я тогда домой в страшной тревоге. Что поделаешь -- надо работать. А Черепахина уж нет -- отправили в сумасшедший дом за буйство. Все меня искал и все стекла переколотил. И сколько потом .ночей протомился я, потому что пришло такое, что ничего в жизни у меня не осталось. Наташа... А она совсем как чужая стала ко мне... Да и тот ее не пускал. И как раскидал кто и порастащил все в моей жизни. Единая отрада, что забудусь во сне. А какой сон! И во сне-то одно и одно... Все ждал, всю-то жизнь ждал -- вот будет, вот будет... вот устроюсь... И дождался пустого места. И уже через месяц пришел неизвестный человек и сказал на словах: -- Будьте покойны, ваш сын в безопасности. Только и сказал. Теперь-то знаю я, что он в безопасности, и получаю через некоторых известия от него. Очень далеко живет. И должно быть, так я его и не увижу... XXIII Так изо дня в день пошла и пошла моя жизнь по балам и вечерам. А к лету вспомнил обо мне Игнатий Елисеич, что я знающий человек, и вручил управлять буфетом и кухней в летнем саду. Очень хорошо поставил я ему это дело и к концу сезона очистил три тысячи. Чудотворцем даже меня назвал. -- Ну, Яков Софроныч,-- сказал,-- в лепешку расшибусь, а добуду тебе прежнее положение в нашем ресторане! И гости часто про тебя спрашивают... Похлопочу у Штросса. Очень был растроган. А время, конечно, стало поспокойней, и, конечно, они могли снизойти к моему положению, потому что я совсем был невредный человек насчет чего. Не почета мне какого нужно было -- какой почет! -- а хоть бы идти в одном направлении... А тут опять у меня наступили тревоги, потому что Наташа родила девочку, и тот-то, ее-то, поставил неумолимое требование -- направить младенца в воспитательный дом. Раньше все предупреждал, чтобы не допускала себя, а как будет если беременная, чтобы непременно выкинуть через операцию. А она от него скрывала до последней возможности. И ко мне она приходила и плакалась, потому что боялась операции, и я ей отнюдь не советовал. -- Неси свое бремя, Наташа! -- говорил ей.-- Это как смертоубийство! И когда он угрозил силой ее заставить, тогда я сам пошел к нему для объяснения. Очень разгорячился: -- При чем тут вы? -- упрек мне.-- Сами вы разрешили вашей дочери жить со мной, ну и предоставьте мне распоряжаться в моих делах! Как плюнул в меня. -- Если я этими делами буду заниматься -- мне миллионы надо!.. -- Я,-- говорю,-- вас не понимаю... А Наташа мне из другой комнаты головой показывает -- оставь. Но я не мог допустить ему нахальничать. -- Как так? -- А очень понятно. Дети от брака бывают, а вам, кажется, дочь выяснила, что наш брак еще в предположении... Смело так в глаза мне смотрит и руками в карманах играет. -- Значит,-- говорю,-- обманули вы ее, господин хороший? Значит, выходите вы прохвост? -- Пожалуйста, без крепких слов! Никого я не обманывал, а наш брак пока невозможен. И прошу не мешаться в семейную жизнь! Хлопнул дверью перед носом и в кабинет укрылся. А?! Семейная жизнь!.. Тогда я за ним. -- Я,-- говорю,-- завтра же в вашу контору явлюсь и вас аттестую со всех сторон! -- А-а!.. Так вы шантаж хочете устроить? Пожалуйста! Но только это для вас будет очень неудобно... Я-то останусь, потому что меня ценят, а для вашей дочери... Но тут Наташа сзади ему рот зажала и плачет: -- Не надо, оставь... Не расстраивайся... -- а сама мне глазами. А он, подлец, вывернул голову и резко так: -- Оставьте мою квартиру! Я не желаю слушать от всякого... И опять она ему рот зажала. -- Мне уж сейчас этот ребенок ваш больше ста рублей стоит!.. Я кассирше за Наташу плачу... А та-то, мямля, по голове его гладит, рот кривит и мне глазами мигает. И упрашивает: -- Виличка, успокойся... не волнуйся... Я бы его успокоил, подлеца!.. Вот Наташа... Что сталось! Ни самолюбия, ничего... А какая была настойчивая!.. Родила она в приюте девочку. И взял я ее к себе. Внучка... Все-таки внучка... Юлька... Сытенькая такая, крепкая. Корзинку из-под белья ей устроил и хозяйскую девчонку нанял за два рубля ходить за ней и молоко греть. Вот у меня и стал свет в комнатке. Придешь с бала, а она тут, кряхтит в корзинке. Ночью проснешься -- почмокивает. Как жизнь опять у меня началась. И Наташа чаще прибегать стала. Посидит, повертит ее, поморгает -- и к нему. И счастье мне Юлька принесла. Сижу я с ней как-то, бородой ее щекочу, и заявляется вдруг ко мне Икоркин. Вот ведь ловкий парень! Бунтовал в ресторане и требования предъявлял, а не погиб. И говорит торжественно: -- Яков Софроныч! Должен объявить вам поручение... Идите опять к нам, в нашу дружную семью! И руку за борт. Что такое? -- Сейчас же можете идти. Возрадовался я и вспомнил про заботу Игнатия Елисеича. -- Нет, тут метрдотель ни при чем... Мы ходатайствовали через общество перед Штроссом... Теперь у нас влияние... Так он меня поразил. Помнили меня! -- Да ведь вы наш член... А у нас все члены на учете... А я и про общество-то забыл. Вот тебе и Икоркин! А так маленький и невидный был, но очень горяч. -- Вот видите, что такое наше общество! Вы теперь не одни... А это у вас что же? И показывает на внучку. А я уж во фрак облекался. -- А внучка,-- говорю,-- Юлька при мне... Пальцем ее по подбородочку пощекотал. -- Здорово сосет... может, счастливей нас с вами будет... Растрогал он меня. -- Очень,-- говорю,-- вы меня утешили... А он так серьезно: -- Это не мы, а общественное дело. Мы -- люди, а собрание людей -- общество! Очень умный человек. А тут вскорости и приходит ко мне Наташа. Посидела, поиграла с Юлькой, и что-то тревожная. -- Что ты,-- говорю,-- кислая какая? А она и говорит: -- Папаша... что я хочу вам сказать... -- И замялась. -- Что? -- И вижу, слезы у ней. -- Видите... он меня просил... Только не подумайте... у него критическое положение... по векселю надо платить... Нет ли у вас пятисот рублей? Поразила она меня. -- Он давно меня посылал... Все говорил, что у вас деньги есть... Ему только на два месяца... Так меня взяло. -- Вот как! Он тебя так обошел, да еще до моих грошей добирается! А она мне: -- Я знаю, знаю... -- и забилась, упала на постель.-- Не могу я... не могу больше... не могу!.. Измучилась я... Он меня вторую неделю посылает к вам... Сжала кулачки и себя в голову, в голову. -- Ведь его прогоняют вон... Он там растрату произвел... И тут она все мне открыла. А этот, оказывается, уж новую себе завел. Тоже на место определил. И моя Наташа терпела... Два месяца терпела. Она родами мучилась, а он... -- Он мне не велел без денег приходить... -- А-а, так? Хорошо. Ты,-- говорю,-- больше к нему не пойдешь! А если что, так он у меня с лестницы кубарем полетит отсюда!.. Мерзавец! Как отрезал я и Наташу в руки взял. Всей воли ее решил! И сам пошел в правление ихнее и имел разговор по совести с немцем. -- Мы,-- говорит,-- его уж отпустили без суда. Он нам на пять тысяч растратил. А ваша дочь может служить. Ну и служит, щелкает печаткой в клетке. Исхудала, робкая стала. Внутри-то у ней, знаю я, внутри-то... Может, и развлекется, еще целая жизнь впереди... А у меня ни впереди, ни сзади... Можно сказать, один только результат остался, проникновение наскрозь. Да кости ноют. Да вот тут, иной раз, подымется, закипит... Так бы вот на все и плюнул! Ну, опять служу в тепле и свете, в залах с зеркалами стою и еще могу шмыгать и потрафлять. А не моги я потрафлять -- пожалуйте, скажут, господин Скороходов, на воздух, на электрические огни... Прогуляться для хорошего моциону... Вот то-то и есть. Маленько сдавать стал, заметно мне, а виду не показываю. И вот сегодня воскресенье, а надо скорей бежать в ресторан, потому сегодня у нас очень большое торжество. Юбилей господину Карасеву будет. Сто лет его фабрикам! Будут подношения от всяких обществ и от театров, потому что очень уважаемый. Обед в семь часов необыкновенный на четыреста персон в трех залах. По двадцать пять рублей с персоны! Цветов выписано, растений, прямо сад в ресторане. Специальная посуда на заказ, золотые знаки на память. Вот-с!.. А потом скоро у нас и свадьба ихняя. Та-то, маленькая-то, укатила от него за границу, ввиду обиды по случаю отказа его от свадьбы, тоже с миллионером, но господин Карасев не мог этого допустить, взял экстренный поезд и нагнал их со страшной скоростью. Силой привез. А тот-то не мог рискнуть на свадьбу, потому что недавно только женился. И потом, ему никак нельзя тягаться: у него пять миллионов, а у господина Карасева двадцать! Зацепила-таки, хоть и вся-то в пять фунтов. Будет работка... Глаза вот слезиться стали, бессонница у меня... Ну, а в залах-то я ничего, в норму, и никакого виду не показываю... Вчера вот на этом... как его... порожек у нас к кабинетам есть, так за коврик зацепился и коленкой о косяк, а виду не подал. Так это, маленько вприпрыжку стал, а ничего... Что поделаешь! Намедни вот прохвост этот, которого от Бут и Брота выгнали, с компанией за мой стол сел -- ничего, служил. На, смотри! Все одно. У меня результат свой есть, внутри... Всему цену знаю. Ему ли, другому ли... Антрекот? -- пожалуйте. В проходы? -- пожалуйте, по лесенке вниз, направо. В нулик-с вам? Налево, за уголок-с. А уж мое при мне-с. Какое мое рассуждение -- это уж я знаю-с. Вот вам ресторан, и чистые салфетки, и зеркала-с... Кушайте-с и глядите-с... А мое так при мне и остается, тут-с. Только Колюшке когда -- сообщишь из себя... Да-с... А впрочем, я ничего... А уж как пущено теперь у нас! Заново все и под мрамор с золотом. И обращено внимание на музыку. Хоть тот же румынский играет и господин Капулади, но в увеличенном размере -- полный комплект сорок пять человек! И кабинеты заново, очень роскошно. Ковры освежили и портьеры. Освещение по салонам в тон для разных вкусов. И проходы тоже... Увеличивается наклонность к этому занятию... Много новых гостей объявилось, ну и старые не забывают. И которые, бывало, очень резко обсуждали, тоже ездят, ничего. Только, конечно, теперь все очень строго и воспрещено рассуждать насчет чего -- ни-ни! Но чествуют, конечно, за юбилеи там, и промежду собой все-таки говорят насчет... вообще... Собственно, вреда никакого нет... Стоишь и слушаешь. Так это, скворчит в ухе: зу-зу-зу... зу-зузу... Один пустой разговор... {1911 г.)