ладошкой. - Что ж, что чужая вера!? Ну, вот и сказка. Смотрю на нее, сытую на Один день, радостную невесту... Сказать - не ходи в кошару?! Я не сказал, пошел. Я тоже ищу кошары - татарина в винограднике, продаю заплатанную рубаху. Пустая дорога - не пустая: писано по ней осколками человечьих жизней... Вон какой-то еще осколок... Я узнаю подвал у дороги - когда-то ездили за вином. В рыжем бурьяне - заржавленная машина, пустая бочка липовая спускает обручи. Черная кошка-выдра зябко сидит на ней - греет кости. Трещат цикады. Задремывает пустыня. Не совсем пустыня: на ржавом замке красные печати. Вино - что его там осталось! - идет кому-то... Сидит человек на краю дороги, под туями, накручивает подвертку. Мелкоглазый, в рыженькой бороденке, рваный. Прихлопывает по сухой хвое: - Сидайте, ваша милось! везде слободно... По скрипучему говорку и заиканью я узнаю Федора Лягуна, он живет по этой дороге, дальше, - досматривает чье-то покинутое поместье. - Утихомирили всех господ, теперь слободно... все утрудящии теперь могут, не возбраняется... - Он нашаривает мой мешок. - Шишечко собираете... - хорошо! Для самовара... Только вот чайкю теперь... не каждый в силах... А вот у господина Голубева пять фунтов отобрали! А какой был профессор... сто сорок десятин у такого места!.. покосы какие, виноградники... какие капиталы?!.. - А что, жив профессор? Лягун смеется. Рыжеватая бороденка смеется тоже, а крапины на изможденном и злом лице, веснухи, - пояснели. - Жи-вет! До девяноста годов - живет! Всех переживет, на этот счет настойный! Как первые наши приходили, севастопольские... - потрясли. Старухе его не в чем и в гроб лечь было. Босую клали. Ему не обидно, слепой вовсе. А кре-пкий! Пришли ваши, добровольные... - он опять за свое, книги сочинять! Про человека изучает, насчет кишков. Не видать ему, так он на машинке все стучал. Как ни идешь мимо - чи-чи-чи... чи-жить себе, шпарит по своей науке! А именье ему в свой черед деньгу кует. Ну, и вышла у меня с ним ошибка. Ка-ак матросики наши налетели, семинут ко мне... потому я здешний пролетарий, законный... "Товарищ Лягун, какого вы взгляду об профессоре? как нам с им? казнить его либо как?.." А время тогда было шатовое... к какому берегу поплывешь? Сегодня они, завтра, глядишь, энти подойдут... Теперь закрепились, а тогда... Ну, я, ваша милость, прямо скажу: я человек прямой... живем мы с женой, вроде как в пустыне, самой праведной жизнью... Скажи я тогда одно-о слово... шабаш! на мушку! У них разговор короткий. Прикрыл! Говорю - я в ихних бумагах не занимаюсь, а, конечно, они по науке что-то в книгах пишут... Беспорядку, я говорю, не замечаю, окроме как пять коров... А сам я, товарищи, говорю, вовсе человек больной, в чихотке... у меня чихотка трицать пятый год, и самая кровавая чихотка! Дозвольте мне, товарищи, одну коровку, черенькая... комолая... А в коровах я понимаю. Была у него Голанка, ноги у ней сзаду - так, дугой... Дали! Только я от ее телка принял - стельная она была... глядь! мать твою за ногу, энти наскочили! А уж я в городе сторожу, пронюхал... ихний минносец у пристани вертится! К себе бежать! Сейчас корову за рога - к нему. "Здравствуйте, его превосходительство! наши опять пришли! пожалуйте вам коровку, сберег до светлого дня! Уж за прокорм что положите, а телочек приставился, подох!" Съели мы его, понятно. Сдул с него сена тридцать пудов! Тоже и ему страшно, с первого-то дня: может, наши опять наскочут?! Тогда б я с ним, что мог!.. Как так-что?! Что ж, что слепой? Заговоры какие... А у него капиталы! Отчислил, мол, сто миллионов на угнетение утрудящих, на контриреволюцию! Вы что думаете?! Я так могу на митинге сказать... все трепетают от ужасу! Слеза даже во мне тут закипает! Он стучит себя веснушчатым жилистым кулачком в грудь и так впивается в мои глаза своими, вострыми, зелеными глазами, дышит такою злостью, что я отодвигаюсь. - Я, ваша милость, так могу сказать!.. И чахотка может открыться враз, до крови... Заперхаю, заперхаю... "До чихотки, - говорю, - могут донести нашего брата, как гнетут!" Кого хочу - могу подвести под "мушку". Со мною не годится зубаться, я человек больной... всегда могу расстроиться! Ну, он ни гу-гу! - про корову. Ла-дно. То-лько это ваши задрапали по морю - на-ши родименькие идут. Я, ни слова не говоря, к нему. А он слепой, ничего не знает, стукает про свое! Всхожу на веранду, где у них лесенка, под виноградником... - его делмилосердие не допускает, девица для ухода у него. Говорю: допускайте, я их спаситель жизни! Всхожу. "Опять, говорю, здрасте, его превосходительство! позвольте вас с праздничком проздравить, наши опять пришли!" Выпрямился так... - он, ведь высо-кий! - а ничего не видит. "Что тебе, Федор, надобно?" - "Доверьте мне Голанку, а то могут быть неприятности. Вы меня знаете, какой я человек для вас внимательный, а мне молоко прямо необходимо, как я вовсе в скоротечной чихотке... тридцать пятый год страдаю..." Дал! Очень деликатно, ни сло-ва! Так мне благородное обращение пондравилось, и я им даже от любви сказал: "Вы, - говорю, - его превосходительство, надейтесь на меня теперь. Я, может быть, бо-ольшую силу у них имею, этого никто не может знать!.. ни одного худого слова про вас не будет доказано! Заштрахую вас коровкой. Могу даже сказать, что коммунистов прикрывали! Даже почет вам будет!" Ка-ак он вспрыгнет! "Вон, - кричит, - с-сукин сын!" Затопотал, так и налился, как гусь... руками нащупывает, трясется... Я человек прямой, но ежели со мной зуб за зуб... ладно! Ну скажите! Он вглядывается в мои глаза, и в его зеленоватом взгляде я чувствую такое, что задыхаюсь, но не могу уйти: я должен все выпить. - А если я все знаю?! По инструкции я должен объявлять! У коммунистов свой закон... даже на мать обязан донести по партии! А на эту сволочь всю... А я каждый божий день в кофейнях был или по базару... мне все офицерье известно было, кто где проживал! кто что пожертвовал... какие речи говорили... нами только и крепко все. А тут самый буржуй, сто-о со-рок десятин у таком месте!.. Ладно. Сейчас в свой комитет. Самого врага нашел! От чихотки гибнем, а никогда молочка стаканчик! А у самого семь коров! Товарищ Дерябин председатель был, стро-гой, у-у!.. Все отобрать! до нитки!! Только что девяносто лет ему, и кто-то из Москвы бумагу написал, а то бы на расстрел! Ну, правда, ничего за ним не мог заметить, и ску-пой был, ни на что рубля не жертвовал. Все отобрали, всех коров. И машинку взяли. Теперь стучи хоть об стол. А намедни делмилосердие попалась, змеем меня обозвала и... вот, ей-богу, фигу показала! Сво-лочь! Руку нашли в Москве! Будто машинку им вернуть хотят... Вернули, для науки ученые исхлопотали. Ему бы помирать давно, а он... - Все на машинке стукает? - Старик на-стойный! Нет, со мной нельзя цапаться! Есть у меня враг один... ну, да Господь поможет. Будто я поросенка ихнего собакой изорвал! А они мою телку отравить грозятся... Я их усте-регу! Вы изволите знать Шишкина? какие это люди? Борис ихний в добровольцах был, приладился... отвертелся ото всего! Теперь... в камни залезает, чегой-то пишет!.. Я с им много разов говорил... У, какой человек хи-трый! И про меня будто сочиняет!.. Не чую?! Да ежели опять ваши верх возьмут... что они с нами исде-лают?! Бежать - не миновать! Я с ими суседи... и ничего, от меня им вреду не будет... но я человек больной, собой не владею, когда у меня, может, полведра чистой крови выхлещет... я каждый час перед Господом могу предстать, как вот травка... Господь видит! Они меня выперли с дяденькина сада, господина Богданова... который министром был! а ихний дяденька сущий враг пролетариата, за границу исчезнул! а старик Шишкин сам на хозяйство стал, лишил меня доходу... Я десять лет в сторожах у господ Коробинцева и Богданова служил, мое право законное, а они с Днепровского уезду набегли, зацапали... хотят корову покупать... На какие капиталы?! - я вас спрошу. Мы темных делов этих не допущаем! У них, может, от англичан огромадные деньги для... нападения на пролетарскую власть?! А?! Я старику давал преду... стережение! Не зубайся! Пущай моя корова гуляет в ихнем месте. "Самим... сена ма-ло!" Ла-дно! Я слушаю, слушаю, слушаю... Он сильно пьян. Веснухи на его костлявом лице темнеют, глазки совсем запали - щелочки в огне. - Совесть у меня... в груди, а то... про-пали Шишкины! Страшный суд теперь... Господь-Справедливец... нам препоручил... Он сечет пальцем по рябой ладони и втягивается в мои глаза. Мне душно от гнилого перегара... Я больше не хожу по дорогам, не разговариваю ни с кем. Жизнь сгорела. Теперь чадит. Смотрю в глаза животных. Но и их немного. МИНДАЛЬ ПОСПЕЛ Кастель золотится гуще - серого камня больше. Осень идет бойчей - где выкрасит, где разденет. Курлыкают журавли по зорям, тянутся косяками. Уже свистят по садам синицы. Зори - свежей. Небо - в новом, осеннем, блеске голубеет ясно. Ночами - черно от звезд и глубокобездонно. Млечный Путь сильней и сильней дымится, течет яснее. Утрами в небе начинают играть орлята. Звонко кричат над долинами, над Кастелью, над самым морем, вертятся через голову - рады они первому дальнему полету. Парят дозором над ними старые. И море стало куда темней. Чаще вспыхивают на нем дельфиньи всплески, ворочаются зубчатые черные колеса... Молодые орлы летают... Значит - подходит осень, грозит Бабуган дождями. На ранней заре - чуть серо - приходят ко мне человеческие лица - уже отошедшие... Смотрят они в меня... Глядят на меня - в меня, в каменной тишине рассвета, замученные глаза... И угасающие глаза животных, полные своей муки, непонимания и тоски. Зачем они так глядят? о чем просят?.. В тишине рождающегося дня-смерти понятны и повелительны для меня зовы-взгляды. Я сердцем знаю, чего требуют от меня они - уже нездешние... И перед этой глухой зарей, перед этой пустой зарей, я даю себе слово: в душу принять их муку и почтить светлую память бывших. Опять начинаем... который день? Ступайте, тихие курочки, и ты, усыхающая индюшка, похожая на скелет. Догуливайте последнее! По краю сада растут старые миндальные деревья. Они раскидисты, как родные ветлы, и уже роняют желтые узенькие листочки. Через поредевшую сетку их хорошо голубеет небо. Я взбираюсь на дерево, цапающее меня за лохмотья, царапающее сушью, и начинаю обивать палкой. Море - вот-вот упадешь в него. И горы как будто подступили, смотрят - что за чучело там, на дереве, машет палкой?! Чего они не видели! Глядят и глядят, тысячи лет все глядят на человечье кружало. Всего видали... Миндаль поспел: полопался, приоткрыл зеленовато-замшевые кожурки, словно речные ракушки, и лупится через щелки розовато-рябенькая костяшка. Густым шорохом сыплется - только поведешь палкой. Туп-туп... туп-туп... - слышу я сухие дробные голоски. Попрыгивают внизу, сбрасывают кожурки. Любо смотреть на веселое прыганье миндаликов по веткам, на пляску там... - первые шаги-голоски ребят старого миндального дерева, пустившихся от него в раздолье. Не скрипи, не горюй, старуха! Коли не срубят - за зимними непогодами снова придет весна, опять розово-белой дымкой окутаешься, как облачком, опять народишь, счастливая, потомство! Вижу я с миндаля, как у Вербы, на горке, Тамарка жадно вылизывает рассохшуюся кадушку, сухим языком шуршит. А что же не слышно колотушки за пустырем, где старый Кулеш выкраивает из железа печки - менять на пшеницу, на картошку?! Отстучал положенное Кулеш. Больше стучать не будет. Голоногая Ляля топочет-гоняется за миндаликами - попрыгали они в виноградник. - Добрый день и тебе. Ну, как... едите? - Плохо... Вчера луковичек накопали, крокусов... Вот скоро Алеша поддержит, привезет из степи хлебца, са-альца!.. Я знаю это. Старший нянькин пустился в виноторговлю, контрабандистом. Поехал с Коряковым затем за горы, повез на степу вино - выменивать, у кого осталось, на пшеницу. Лихие контрабандисты... Ловят их и на перевале, и за перевалом - все ловят, у кого силы хватит. Пала и на степь смерть, впереди ничего не видно, - вином хоть отвести душу. Пробираются по ночам, запрятав вино в солому, держат бутылку наготове - заткнуть глотку, на случай. Хлеб насущный! Тысячи глаз голодных, тысячи рук цепких тянутся через горы за пудом хлеба... - Копали крокусы?.. Бери камушек, разбивай миндальки... - Спаа-си-бочка-а!.. ба-альшо-е спасибочко!.. Хлеб насущный! И вы, милые крокусы, золотые глазки, - тоже наш хлеб насущный. - А Кулеш-то по-мер!.. с голоду помер! - почмокивает Ляля. - Да, Кулеш наш помер. Теперь не мучается. А ты боишься смерти?.. Она поднимает на меня серые живые глазки - но они заняты миндалями. - Глядите, над вами-то... три миндалика целых! - Ага... А ты, Ляля, боишься смерти?.. - Нет... Чего бояться... - отвечает она, грызя миндалик. - Мамочка говорит - только не мучиться, а то как сон... со... он-сон! А потом все воскреснут! И все будут в бе... лых рубашечках, как ангелочки, и вот так вот ручки... Под рукой-то, под рукой-то!., раз, два... четыре целых миндалика! Помер Кулеш, пошел получать белую рубашечку - и так вот ручки. Не мучается теперь. Последние дни слабей и слабей стучала колотушка по железу. Разбитой походкой подымался Кулеш на горку, на работу. Станет - передохнет. Подбадривала его надежда: подойдут холода, повезут на степь печки, - тогда и хлеб, а может, и сало будет! А пока - стучать надо. За каждую хозяйскую печку получал железа себе на печку, - ну, вот и ешь железо! Остановится у забора, повздыхает. Он - широкий, медведь медведем, глаза ушли под овчину-брови. Прежде был рыжий, теперь - сивый. Тяжелые кулаки побиты - свинец-камень. Последние сапоги - разбились, путают по земле. Одежда его... какая теперь одежда! Картуз - блин рыжий, ~ краска, замазка, глинка. Лицо... - сносилось его лицо: синегубый серый пузырь, воск грязный. - Что, Кулеш... живешь? - Помираем... - чуть говорит он, усилием собирая неслушающиеся губы. - Испить нет ли... Его подкрепляет вода и сухая грушка. С дрожью затягивается крученкой - последний табак-отрада, золотистый, биюк-ламбатский! - отходит помаленьку. Много у него на душе, а поделиться-то теперь и не с кем. Со мной поделится: - Вот те дела какие... нет и нет работы! А бывало, на лошади за Кулешом приезжали, возьмись только! На Токмакова работал, на Голубева-профессора... на части рвали. Там крышу починять-лемонтировать, тому водопровод ставить, а то... по отхожей канализации, по сортирному я делу хорош... для давления воды у меня глаз привышный, рука леккая, главное дело: хлюгеря самые хвасонистые мог резать... петушков, коников... андела с трубой мог! Мои хлюгера не скрыпят, чу... ют ветер... кру... тются, аж... по всему берегу, до Ялтов. Потому - рука у меня леккая, работа моя тонкая. Спросите про Кулеша по всему берегу, всякой с уважением... В Ливадии, кто работал? Кулеш. Миколай Миколаичу, Великому Князю... кто крыл? Самый я, Кулеш... трубы в гармонью! Думбадзя меня вином поил, с ампираторского подвалу! "Не изменяй нам, Кулеш... у тебя рука леккая!" Шинпанского вина подноси-ли! Я на неделе два дня обязательно пьянствую, а мне льгота супротив всех идет, всем я ндравлюсь. Я этого вот... дельфина морского на хлюгер резал, латуни золоченой... царевны могли глядеть... по... биты, царство небесное, ни за что! Вот уж никогда не забуду... пирожка мне печатного с царского стола... с ладонь вот, с ербами! Такой ерб-орел! Боле рубля; ей-богу... яственный орел-ерб! Орелик наш русский, могущий... И где-то теперь летает! Ливадии управляющий... генерал был, со-лидный из себя... велел подать. "Не изменяй нам, Кулеш... у тебя рука леккая!" А вот... дорезался. У-пор вышел... Об "упоре" он говорить не любит. А вот прошлое вспомянуть... - Сотерну я любитель. Два с полтиной в день, а то три... как ценили! На базар, бывало, придешь... Ну, и шо ты мне суешь? Да рази ж то са-ло? Чуток желтит - я и глядеть не стану! Ты мне сливошное давай, розой чтобы пахло... кожица чтобы хрюпала, а не мыло! Тьфу! Плюет Кулеш, головой мотает. - Тянет с этого... со жмыху, внутрях жгет. Чистый яд в этих выжмалках виноградных... намедни конторщик помер, кишка зашлась. А-ах, вся сила из мене уходит... голова гудет. Брынза опять была., шесь копеек! Тараньку выберешь... солнышко скрозь видать, чисто как портвейна... балычку не удасть... Он всплескивает руками, словно хватает моль, и так низко роняет голову, что от плешинки за картузом, от изогнувшейся шеи с острыми позвоночниками, от собравшихся - под ударом - истертых плеч - передается отчаяние и... покорность. - Голу-бчики мои-и!.. Сласть-то какую проглядели... на что сменяли! Па-дали всякой, соба-чине ради!.. А?! Кто ж это нас подвел - окрутил?! Как псу под хвост... По-няли теперь их, да... Жалуйся поди, жаловаться-то кому? Кому жаловались-то... те-то, бывало, жа-ловали... а теперь и пожалеть некому стало! Жалуйся на их, на куманистов! Волку жалуйся... некому теперь больше. Чуть слово какое - по-двал! В морду ливонвером тычет! Нашего же брата давют... Рыбаков намедни зарестовали... сапоги поотымали, как у махоньких. Как на море гнать - выдают... как с морю воротился - скидывай! Смеются! Да крепостное право лучше было! Там хочь царю прошение писали... а тут откуля он призошел? а? Говорить - его не поймешь, какого он происхождения... порядку нашего не принимает, церковь грабит... попа намедни опять в Ялты поволокли... Женчина наша на базаре одно слово про их сказала, подошел мальчишка с ружьем... цоп! - зарестовал. Могут теперь без суда, без креста... Народу что побили!.. Да где ж она, правда-то?! Нашими же шеями выбили... Он просит еще водицы. Пьет и сосет грушку. - В больницу, что ли, толкануться... может, предпишут чего в лекарство... В девятом годе, в Ялтах когда лежал... легкое было... враспаление, молочко да яичко, а то ко-клеты строго предписали... а подрядчик Иван Московский бутылку портвейны принес. "Только выправляйся, голубчик Степан Прокофьич... не изменяй, у тебе рука леккая..." Ну, кто мне теперь из их... такого скажет?! Тырк да тырк!.. Власть ва-ша да власть на-ша!.. А и власти-то никакой... одно хулюганство. Тридцать семь лет все работой жил, а тут... за два года все соки вытянули, как черьвя гибну! А-аааа!.. Барашку возьмешь. Ты мне с почкими подавай, в сальце!.. Борщок со шкварочками... баба как красинькими заправить... - рай увидишь! Семья теперь... все девчонки! Не миновать - всем гулять... с камиссарами! Уу-у... сон страшный... Борщика-то бы хоть довелось напоследок вдосталь... а там!.. Не довелось Кулешу борщика поесть. Вышел Кулеш со двора, шатнулся... Глянул через Сухую балку на горы: ой, не доползти на работу - стучать впустую, - когда еще везти на степу печки! Подумал... - и поплелся в больницу. Пошел вихляться по городку, по стенкам. Будто все та же была больница - немного разве пооблупилась. Сказала ему больница: - Это же не болезнь, когда человек с голоду помирает. Вас таких полон город, а у нас и сурьезным больным пайка не полагается. Сказал больнице Кулеш: - Та тэперь вже усенародная больница! Та як же бачили, шо... усе тэперь бу-дэ... бачили, шо... Посмеялась ему больница: - Бачили да... пробачили! Полный пролетарский дефицит. Кто желает теперь лечиться, пусть и лекарства себе приносит, и харчи должен припасти, и паек доктору. Не могут голодные доктора лечить! И солому припасти нужно, все тюфяки порастаскали. Тогда собрался Кулеш с силами, нашел слово: - У вас... все крыши текут... желоба сорваны на печки... Я с вас... дешево... подкормите только, заслаб... язык хоть поглядите. Не поглядели ему язык. Он оглянул больницу, через туман... И - пошел. Через весь городок пошел: на другом конце была диковинная больница. Шел-вихлялся по стенкам, цапался за колючую пропыленную ажину, присаживался на щебень. Пустырем шатнулся - по битому стеклу, по камню... Стояла на пустыре огромная деревянная конура - ротонда, помост высокий. Совсем недавно рявкала она зычными голосами на митингах, щелкала красным флагом, грозила кровью, - хвалила свои порядки. Вспомнил Кулеш сквозь муть, вспомнил с щемящей жутью... и - плюнул. Потащился по трудной сыпучей гальке... вдоль моря потащился... Синее, вольное... играло оно солнечными волнами, играло в лицо прохладой. Кулеш дотащился до синей глади, примочил голову, освежил замирающие глаза - окрепнет, может... Замутилось в голове старой, всему покорной. Стал Кулеш на колени... Моря ли испить вздумал? морю ли поклониться на прощанье?.. Качнулось к нему все море, его качнуло... и повалился он набок. И пошел-пополз боком, как ходят крабы, головастый, сизый... Тянуло его к дому, скорей к дому... А далеко до дома! Спрашивали его встречные - свои трудовые люди: - Ты что, Кулеш... ай пьяный?.. Смотрел на встречных Кулеш, мутный, пьяный от своей жизни, от своей красной жизни. Чуть лопотал, губами: - На ноги... поставьте... иду... до дому... Его поставили на ноги, и он опять зацарапался - до дому. У пустой пристани взяли его какие-то, доволокли до моста, до речушки... - Сам... теперь... - выдохнул Кулеш последнее свое слово, признал родную свою, Сухую балку. Сам теперь!.. Пошел твердо. Доткнулся до долгого забора, привалился. Закинулся головой, протяжно вздохнул... и помер. Тихо помер. Так падает лист отживший. Хорошо на миндальном дереве. Море - стена стеной, синяя стена - в небо. На славный Стамбул дорога, где грузчики завтракают сардинками, швыряют в море недоеденные куски... Кружится голова от синей стены, бескрайней... Так, находит. Надо держаться крепче. Виден мне с высокого миндаля беленький городок, рыжие, выжженные холмы, кипарисы, камни... и там, вся из стекла, будто дворец хрустальный, - кладбищенская часовня... И там-то теперь Кулеш. Только-только сидел под этим миндальным деревом, рассказывал про борщок с сальцем - и занесло его в гроб хрустальный! Ну и прозвище у него - Кулеш! Отметила его жизнь-чудачка: Кулеш - умер от голода! Полеживает теперь, уважаемый мастер, в хрустальном чуде. Что за глупое человечество! Понаставило хрустальных дворцов по кладбищам, золотыми крестами увенчало... Или уж хлеба с избытком было? Вот и... проторговалось, и человека похоронить не может! Пятый день лежит Кулеш в человечьей теплице. Все ждет отправки: не может добиться ямы. Не один лежит, а с Гвоздиковым, портным, приятелем; живого, третьего, поджидают. Оба постаивали - шумели на митингах, требовали себе именья. Под народное право все забрали: забрали и винные подвалы - хоть купайся, забрали сады и табаки, и дачи. Куда девали?! Провалились и горы сала, и овечьи отары, и подвалы, и лошади, и люди... И ямы нету?! Шипит раздутый Кулеш в теплице: я-а-а... мы-ы-ы... Говорит Кулешу пьяница, старик сторож: - Постой-погоди, товарищ... надо дело по правде делать! Закапывать тебя!.. Верно, надо. A то от тебя житья не будет... горой раздуло, шипишь... А ты меня накормил-напоил? Один-разъединый я про всех про вас, сволочей проклятых! Да где ж это видано, чтобы рабочий человек... ни пимши - ни жрамши... у камне могилу рыл?.. По-стой... Нонче право мое такое... усенародное!.. сам ты могилки себе загодя не вырыл... а пайка мне не полагается... по-ди-кась, поговори с товарищами... они, мать их... все начистоту докажут! Ну и... должен я поснять с тебя хочь покров-саван и на базар оттащить... Хлебушка... плохо-плохо, а хвунтика два... должен добыть?.. да винца, для поминка... мотыжка чтоб веселей ходила... А с тебя, черт... и поснять-то нечего, окромя портков рваных!.. Вот ты и потерпи маленько. Вот которого сволокут в параде, тогда... за канпанию и свалю, в комунную... И лежит раздутый Кулеш в хрустальном дворце - ждет свиты. Рядышком с ним лежит портной Гвоздиков, по прозванию - Шест-Глиста, укромно скончавшийся за замкнутою дверкой убогого жилища. Рассказывала Рыбачиха: - Никто и не приметил. Хозяева-татары носом только учуяли... А уж он в отделке! Лежит третий день, весь-то в мухах!.. Зеленые такие... панихидку над ним поют... Веселая панихида... И портной выкупа не принес. Пришел во дворец хрустальный в драных подштанниках, за которые не дадут на базаре и орешка. Спи, старый Кулеш... глупый Кулеш, разинутым ртом ловивший неведомое тебе "усенародное право"! Обернули тебя хваткие ловкачи, швырнули... Не будут они под мухами, на солнце! И ты, неведомый никому, Шест-Глиста! И вы, миллионами сгинувшие под землю голодным ртом... - про вас история не напишет. О вас ли пишут историю? Нет истории никакого дела до пустырей, до берегов рек пустынных, до мусорных ям и логовищ, до девчонок русских, меняющих детское тело на картошку! Нет ей никакого дела до пустяков. Великими занята делами-подвигами, что над этими пустяками мчатся! Напишет она о тех, что по радио говорят с миром, принимают парады на площадях, приглашаются на конгрессы, в пристойных фраках от лондонского портного, не от тебя, Шест-Глиста! - и именем вас, погибших, решают судьбу погибающего потомства. Тысячи перьев скрипят приятное для их уха - продажных и лживых перьев, - глушат косноязычные ваши стоны. Ездят они в бесшумных автомобилях, летают на кораблях воздушных... Тысячи мастеров запечатлевают картины их "отхода" - на экранах, тысячи лживых и рабских перьев задребезжат, воспевая хвалу - Великому! Тысячи венков красных понесут рабы к подножию колесницы. Миллионы рваного люда, согнанного с работ, пропоют о "любви беззаветной к народу", трубы будут играть торжественно, и красные флаги снова застелют глаза вам лестью - вождя своего хороните! Спи же с миром, глупый, успокоившийся Кулеш! Не одного тебя обманули громкие слова лжи и лести. Миллионы таких обмануты, и миллионы еще обманут... А ведь ты не дурак, Кулеш! Перед ямой-то и ты понял. Перестали приезжать за тобою на лошади и поить портвейном... но ты все же надеялся хоть на хлеб. Кричали тебе хваткие ловкачи: - Завалим трудящихся хлебом! Советская власть такие построила лектрические еропланы... каждый по пять тыщ пудов может! Весь Крым завалим!.. Закрыли тебе глаза - на кровь, крепко забили уши. И орал ты весело, как мальчишка: - Ай да наши! родная власть!.. Недели прошли и месяцы... Не прилетали аэропланы. Гнали твоих девчонок комиссары - нет хлеба! На матерей орали: - Ну, и что же?! Ребята ваши! ну, и швыряйте в море!.. Спрашивал я тебя: - А что же, Кулеш, ваши... аэропланы? Ощеривал ты голодные зубы, синеющие десны, в ниточку узил мертвеющие губы и находил верное теперь, свое слово: - Опасаются опущаться... Го-ры... а то - море... Крушения опасаются! И жутко было твое лицо. Нет, ты не дурак, Кулеш... Ты - простак. "ЖИЛ-БЫЛ У БАБУШКИ СЕРЕНЬКИЙ КОЗЛИК" Внизу обобрано - надо забираться выше. С высоты миндаля мне видно, как через вытоптанный коровами виноградник идет от дачи - Тихая Пристань - близорукая учительница Прибытко, с пустым мешком за плечами, пощелкивает дощечками на ногах. Идет на промысел. Она - человек стойкий. У ней двое ребятишек-голоножек - Вадик и Кольдик. Ее мужа убили в Ялте, но она не знает: не уехал ли на корабле в Европу? Пусть не знает. При ней и неутомимая мать-старушка, сухенькая, подвижная Марина Семеновна, - с зари до зари воюет на земле с солнцем: отбивает у солнца огородик. Я хочу отойти от кружащей меня тоски пустыни. Я хочу перенестись в прошлое, когда люди ладили с солнцем, творили сады в пустыне... Тихая Пристань... Пустырь был на этом месте - колючка, камень. Приехал старик чудак, отставной исправник, любитель роз и покоя, сказал - да будет! - и выбил-таки из камня чудесное "розовое царство". Да, исправник. Они тоже - немножко люди. Все, что у него было в кармане и в голове, отдал земле сухой, и вот, к концу его жизни, она подарила ему свою улыбку - Тихую Пристань. С зари до зари возился старик с лопатами и мотыгами, с гравием и бетоном, с водой и солнцем; сажал, прививал и строил, кричал с рабочими, которые воровали у него гвозди и даже камень, тысячу раз грозился все бросить и не бросал, исполосовал сердце, но... дождался: сел на веранде, закурил крученку, полюбовался - все хорошо зело! И помер. И хорошо сделал, вовремя: выволочили бы его, старика, из розового сада - а собака-исправник! - и прикончили бы в подвале или овраге. Погибает "розовое царство". Задичали, заглохли, посохли розы. Полезли из-под корней дикие побеги. Треснуло и осело днище громадного водоема. Посохли сливы, и вишни, и грецкие орехи, и "кальвили"; заржавели-задичали забытые персидские деревья. Треснули трубы водоводов, заросли хрусткие дорожки, полез бурьян в виноградник, сели репейники и крапивы в клумбы - задушили нежную землянику. Плющи завили деревья. Выползла из дубовых тысячелетних пней кудрявящаяся поросль, держи-дерево дружно с грабом давит и напирает, высасывает соки; гнездится садовая нечисть, плетет коконы; опутывает и точит - сверлит. Голубой цикорий и морковник заполонил луговинки, перекати-поле забрало скаты, и ленивые желтобрюхи нежатся на ступенях каменных лесенок. Серые жабы ржаво кряхтят ночами в зеленой тине былого водоема. Дичает Тихая Пристань, год за годом уходит в камень. Уйди человек - опять пустыня. Сухенькая старушка тщетно пытается задержать пустыню: лишь бы уберечь виноградник, огородик... Мотыгой и цапкой борется она с солнцем и с бурьяном. Воюет с коровами, прорывающими и рогами, и боками загородку - доглодать неоглоданное солнцем. Висят еще кое-где грушки - "мари-луиз", "фердинанд" и "бэра", а пониже бассейна, по низинке, еще можно схватить травы. Но это - самое дорогое место - "козье". У Прибытков - слава на всю округу, - чудеснейшая коза, вымененная на одеяло и вышитую рубаху у чабана под Чатырдагом. Взращенная подвигом и молитвой. Ну и коза! Четыре бутылки дает несравненная Прелесть! Вадик и Кольдик круглый день рыщут по саду, по балочкам, носят своей козе травку и прутики, всякую кожуру, бобик... - Козочка наша! Пле-лесть! Стоит коза на колу, под грушей, блаженствует, узкие глазки щурит. Дремлет-млеет, пожевывает, молоко набирает, бурое вымя наливает, до копытцев опускает. Не коза - Прелесть. Когда, перед вечером, я отыскиваю запропавшую индюшку, меня тянет зайти на Тихую Пристань - навестить Прибытков. Господи, козу доят! И я взираю из отдаления. Стоит коза - не шелохнется; понимает, что великое совершается: жует-пожевывает, глазки в блаженстве жмурит. Доит Марина Семеновна, нежно, будто поглаживает, а коза сама помогает - ноги расставила, ход молоку дает: все берите! А Вадик и Кольдик подсовывают козе грушки: - Плелесть! Плелесть! Приятно слушать, как позванивает белая струйка в хрустальный кувшин граненый; приятно смотреть, как растекается молоко по прозрачной стенке, как нахрустывает коза грушки. Таинство совершается... Меркнет вечерний свет, фиолетовая коза стоит, глядит розоватыми глазками, и молоко розовеет в огнистых гранях, радужной пеной пенится. А Вадик и Кольдик кулачки к горлышку подобрали, ждут-смотрят. Глотают слюни, и слышится, как бурчит у кого-то - у козы ли, или у голоногих. А неподалечку стоит на колу "капитал" - спасение и надежда. Это выкормок Прелести, козел-великан, стриженый, сизый, крутобокий, - Сударь и Бубик вместе. Все по округе знают, как выхаживали козла, как его холостили, и сколько теперь в нем сала, и когда будут козла резать. Вот это - счастье! Знают, и все завидуют. Когда в школьном союзе муку делили, до золотника вешали, - недодали учительнице Прибытке. - Ну, что там спорить! У вас же козел имеется, такое счастье! Так семнадцать золотников и сгибли. Когда я встречаю Марину Семеновну в Глубокой балке - за "кутюками", мы всегда говорим про Бубикa: - А как ваш Бубик? - Только не сглазить бы... прямо, мешок с салом! И то возьмите: ведь от себя отрываем... Каждый день ему хоть кусочек лепешечки принесешь. Какие уж нонче желуди, ползаешь-ползаешь по балкам - хоть четверточку наберу. Как в банк носим. А вот похолодней будет, - сало-то в нем перекипать станет, очищаться... закрупчает. Сало, я вам скажу, козлиное... и свиному не уступит, чистый смалец! Сосед Верба, сумрачный винодел-хохол, нарочно зашел к Прибыткам. С год не захаживал - все серчал, что перебили у него аренду Пристани. Не утерпел - пришел: - До козла вашего прийшов, Марина Семеновна... що це за дыво?! Покрестила в уме Марина Семеновна козла, отплюнулась влево неприметно: сглазит еще Верба - темный глаз. - Ну что ж, поглядите, сосед... с доброго глазу. Растет божья тварь. Козлик, грешить не буду... радостный растет козлик, в мяске да в сальце... Смотрел Верба на козла пристально, вдумчиво. И так, и этак смотрел. И так руки складывал, и так. И голову по-всякому выворачивал - в душу вбирал козла. И Марина Семеновна смотрела и на козла своего, и на Вербу, и его, и козла своего вбирала в душу, переполнялась. Ждала - готовилась. - Ну вот шшо я вам, соседка, обязан сказать... - выговаривал-таки Верба вдумчиво, подергав повислый ус. Сердце даже зашлось у Марины Семеновны, - сама после до точки рассказывала в Глубокой балке. - Это я так вам обязан сказать, Марина Семеновна... по-доброму, по-сосидски если... що не бачу як... мов, це даже и не козел... - Как - не козел?! - взметнулась Марина Семеновна. - Да який же, по-вашему, козел бувает?! - Верьте моему слову, Марина Семеновна... не козел, а... Государственный банк! Так и потекло сердце у Марины Семеновны - растеклось в торжество и гордость: великая была она хозяйка! - И вот опять шо я вам кажу, соседка... С таким козлом зиму вы вот как переживете! Пудика на полтора - на два... - Не скажите... на два с гаком! Смальца с него сойдет... - ...Двенадцать фунтов. - Ну, не скажите! У меня глаз наметанный... Да чтоб у меня никогда ни единой козочки не водилось... - до полпуда выйдет! - Ни-ни-ни... Марина Семеновна... никак не думаю. А впрочем... к пятнадцати, може, капнет... - Вы его за ножку потяните, сосед... под пузико... - Да Боже ж мой, да я ж и так вижу... по його хвисту! Прямо - рента... Оглядел еще и еще, потянул за бородку и пошел вдумчиво. Оба - хозяева искони. Оба пропели славу творящей жизни. Кому понятно молитвенное служение на полях, в садах и хлевах - песнь славословия рождающемуся ягненку, в колос выбивающимся хлебам? Понятна она душе парящей, сердцу, живущему в ласке с землей и солнцем; понятна уху хозяина, которое слушать умеет прозябание почек в весеннем ветре, в благодатных дождях, под радугой. Дики и непонятны эти земные песни душе пустой и сухой, как выветрившийся камень. Жадная до сокровищ скопленных, она назовет молитвенные мечты хозяина пошлым словом - выдуманным безглазыми - мещанство! В хлеве и поле тучном она увидит только одно - корысть. Отец дьякон, хозяин тоже, нарочно поднимался из городка - лицезреть мифического козла. Сказал: - На четырех ножках - беспроигрышная лотерея! Вас, Марина Семеновна, во главу угла всякого хозяйства поставить можно. За такого, с позволения сказать; козлофона, медали давали в прежние времена! Этот ваш козел - из иностранцев... швейцарской породы, не иначе. Либо от Фальц-Фейна, либо от Филибера. Я их очень породу знаю. Это... филиберовского заводу козел! В великую славу вошел козел Марины Семеновны. В такую славу, что другой раз поднялся отец дьякон до Тихой Пристани - сказать одно слово по секрету: - По долгу совести, Марина Семеновна, ради ваших сирот, счел полезным предупредить: ночами думаю о козле вашем! И тревогу борю в себе, - держите козла крепко! Про вашего козла разговору много по городу. У нас Безрукий всех кошек переловил... у отца Василия собачку недавно переняли... шоколадненькая-то была, под фокса! А тут такой роскошный козел, а вы на юру обитаете... Храните как зеницу ока! - Отведи, Господи! - закрестилась Марина Семеновна, козла покрестила. - Глазу не спускаю. Уж вон у Коряка корову зарезали в нижней балке, к Гаршину дорывались... у Букетовых корову свели... у... - Про что же я-то вам говорю! Две-над-цатую корову режут... Марина Семеновна! две-надцатую! И сам нехорошие все сны вижу. Вся теперь опора наша... на Господа Бога да, по-земному сказать, на коровку! Электрическую бы тревогу провести в хлевушок, чтобы как коснулся - скрючило бы врага! Немцы так проволоку электрическую по границам своим вели... да электрической силы у меня нету!.. - Ох, смотрите, отец дьякон... - предостерегла и в свою очередь Марина Семеновна, расстроенная и уже сердитая на дьякона: - И у вас свести могут! - И у меня могут, и у вас - козла! Козла легче свести, Марина Семеновна, поверьте моей опытности. Козел - что! Он немое существо и глупое! Коровка... другое дело! она рогом может... затрубит на врага ночного, а козел... он только копытцем простукает тревогу. Нет, Марина Семеновна, опасность чреватая у вас. Чуть было не поссорились от тревоги. И повесила с того дня Марина Семеновна на хлевушок замок тройной, с музыкой печальной, как у чугунных шкапов. И рогульки ставила перед дверкой, как засеку, и жестянки на них навешивала: темная ночь если, напорется враг на звон, на колючки - тревога будет. Учительница останавливается за плетнем и начинает жаловаться: богатый татарин недоплатил полпуда грецких орехов еще с зимы, хоть бы ячменем отдал за уроки! - Люди теряют честность! Это был самый правоверный татарин. А вчера резал барашка и не дал даже головку... Потом сообщает об ужасном человеке: - Дядя Андрей... это ужасный! Выпустил поросенка в сад, и вся наша картошка взрыта. Содрал парусину со всех лонгшезов и все бутылки продал... Она засыпает кучей тревожного и больного. Слава Богу, что можно собирать падалку по садам. Каждый день она таскает на горку в мешке, - едят сами и кормят козочек. Учителя копают по садам чашки и получают вином, бутылку за день. Что же будет зимой?.. Я слушаю, сидя на миндале, смотрю, как резвятся орлята над Кастелыо. Вдруг набегает мысль: что мы делаем? почему я в лохмотьях, залез на дерево? учительница гимназии - босая, с мешком, оборванка в пенсне, ползает по садам за падалкой... Кто смеется над нашей жизнью? Почему у ней такие запуганные глаза? И у Дрозда такие... - Слышали?.. Вчера сторож выволок из часовни Михайлу, который уморил себя угаром... отлучился куда-то, а покойник пропал. Приходит жена - пропал, собаки растаскали... Встретила вчера на базаре Ивана Михайлыча... бредет в своей соломенной широкополке, с корзиночкой, грязный, глаза гноятся... трясется весь. Гляжу - лари обходит и молча кланяется. Один положил раздавленный помидор, другой - горсточку соленой камсы. Увидал меня и говорит: "Вот, голубушка... Христовым именем побираюсь! Не стыдно мне это, старику, а хорошо... Господь сподобил принять подвиг: в людях Христа бужу!.." Еще силу находит, философствует... А когда-то Академия наук премию ему дала и золотую медаль за книгу о Ломоносове!.. Кружится голова... Я сползаю с миндального дерева. Синяя стена валится на меня, море валится на меня... Открываю глаза - синие круги ходят, зеленые... Ушла учительница. Горка миндаля рядом. И Ляля убежала... Я собираю в мешочек. Горы - в дымке... Смотрю на них... ...Поездки верхом, привалы... В придорожных кофейнях обжаривают кофе на гремучих жаровнях, тянет шашлычным духом, шипят чебуреки в бараньем сале. Под шелковицей спят синими курдюками вверх шоссейные турки, раскинув м