о жестоко трусила. Когда к вечеру Передонов проходил мимо Вершинского сада, Вершина остановила его. - Нашли конверт? - спросила она. - Да Варя говорит, что сожгла его, - ответил Передонов. Вершина засмеялась, и белые тонкие облачка от табачного дыма заколебались перед нею в тихом и нежарком воздухе. - Странно, - сказала она, - как это так ваша сестрица неосторожна, - деловое письмо, и вдруг без конверта! Все ж таки по штемпелю видно было бы, когда послали письмо и откуда. Передонов жестоко досадовал. Напрасно Вершина звала его зайти в сад, напрасно обещала погадать на картах, - Передонов ушел. Но все же он показывал приятелям это письмо и хвастался. И приятели верили. А Передонов не знал, верить или не верить. На всякий случай решился он со вторника начать оправдательные свои посещения к значительным в городе особам. С понедельника нельзя, - тяжелый день. VIII Как только Передонов ушел играть на биллиарде, Варвара поехала к Грушиной. Долго они толковали и, наконец, решили поправить дело вторым письмом. Варвара знала, что у Грушиной есть знакомые в Петербурге. При их посредстве не трудно переслать туда и обратно письмо, которое изготовят здесь. Грушина, как и в первый раз, долго и притворно отказывалась. - Ой, голубушка Варвара Дмитриевна, - говорила она, - я и от одного-то письма вся дрожу, все боюсь. Увижу пристава близко дома, так вся и сомлею, - думаю: за мной идут, в тюрьму сажать хотят. Битый час уговаривала ее Варвара, насулила подарков, дала вперед немного денег. Наконец Грушина согласилась. Решили сделать так: сначала Варвара скажет, что написала княгине ответ, благодарность. Потом через несколько дней придет письмо, будто бы от княгини. В том письме еще определеннее будет написано, что есть места в виду, что если скоро повенчается, то теперь же можно будет одно из них выхлопотать Передонову. Это письмо напишет здесь Грушина, как и первое, - запечатают его, налепят марку в семь копеек, Грушина вложит его в письмо своей подруге, а та в Петербурге опустит его в почтовый ящик. И вот Варвара и Грушина пошли в лавочку на самый дальний конец города и купили там пачку конвертов, узких, с цветным подбоем, и цветной бумаги. Выбрали и бумагу и конверты такие, каких не осталось больше в лавке, - предосторожность, придуманная Грушиною для сокрытия подделки. Узкие конверты выбрали для того, чтобы подделанное письмо легко входило в другое. Вернувшись домой, к Грушиной, сочинили и письмо от княгини. Когда, через два дня, письмо было готово, его надушили шипром. Остальные конверты и бумагу сожгли, чтобы не осталось улик. Грушина написала своей подруге, в какой именно день опустить письмо, - рассчитали, чтобы оно пришло в воскресенье, тогда почтальон принесет его при Передонове, и это будет лишним доказательством неподдельности письма. Во вторник Передонов постарался пораньше вернуться из гимназии. Случай ему помог: последний урок его был в классе, дверь которого выходила в коридор близ того места, где висели часы и бодрствовал трезвонящий в положенные сроки сторож, бравый запасный унтер-офицер. Передонов послал сторожа в учительскую за классным журналом, а сам переставил часы на четверть часа вперед, - никто этого не заметил. Дома Передонов отказался от завтрака и сказал, чтобы обед сделали позже, - ему-де нужно ходить по делам. - Путают, путают, а я распутывай, - сердито сказал он, думая о кознях, которые строят ему враги. Надел мало употребляемый им фрак, в котором уже было ему тесно и неловко: тело с годами добрело, фрак садился. Досадовал, что нет ордена. У других есть, - даже у Фаластова из городского училища есть, - а у него нет. Все директоровы штуки: ни разу не хотел представить. Чины идут, этого директор не может отнять, - да что в них, коли никто не видит. Ну, да вот при новой форме будет видно. Хорошо, что там погоны будут по чину, а не по классу должности. Это важно будет, - погоны, как у генерала, и одна большая звездочка. Сразу всякий увидит, что идет по улице статский советник. "Надо поскорее заказать новую форму", - думал Передонов. Он вышел на улицу и только тогда стал думать, с кого бы начать. Кажется, самые необходимые в его положении люди - исправник и прокурор окружного суда. С них бы и следовало начать. Или с предводителя дворянства. Но начинать с них Передонову стало страшно. Предводитель Верига - генерал, метит в губернаторы. Исправник, прокурор - это страшные представители полиции и суда. "Для начала, - думал Передонов, - надо выбрать начальство попроще и там осмотреться, принюхаться, - видно будет, как относятся к нему, что о нем говорят". Поэтому, решил Передонов, всего умнее начать с городского головы. Хотя он - купец и учился всего только в уездном училище, но все же он везде бывает, и у него все бывают, и он пользуется в городе уважением, а в других городах и даже в столице у него есть знакомые, довольно важные. И Передонов решительно направился к дому городского головы. Погода стояла пасмурная. Листья с деревьев падали покорные, усталые. Передонову было немного страшно. В доме у городского головы пахло недавно натертыми паркетными полами и еще чем-то, еле заметно, приятно-сьестным. Было тихо и скучно. Дети хозяиновы, сын-гимназист и девочка-подросток, - "она у меня под гувернанткой ходит", говорил отец, - чинно пребывали в своих покоях. Там было уютно, покойно и весело, окна смотрели в сад, мебель стояла удобная, игры разнообразные в горницах и в саду, детские звенели голоса. В лицевых же на улицу покоях верхнего жилья, там, где принимались гости, все было зытянуто и жестко. Мебель красного дерева словно была увеличена во много раз по образцу игрушечной. Обыкновенным людям на ней сидеть было неудобно, - сядешь, словно на камень повалишься. А грузный хозяин - ничего, сядет, примнет себе место и сидит с удобством. Навещавший голову почасту архимандрит подгородного монастыря называл эти кресла и диваны душеспасительными, на что голова отвечал: - Да, не люблю я этих дамских нежностей, как в ином доме: сядешь на пружины и затрясешься, - сам трясешься и мебель трясется, - что тут хорошего? А впрочем, и доктора мягкой мебели не одобряют. Городской голова, Яков Аникиевич Скучаев, встретил Передонова на пороге своей гостиной. Это был мужчина толстый, высокий, черноволосый, коротко стриженый; держался он с достоинством и любезностью, не чуждой некоторой презрительности в отношении к людям малоденежным. Усевшись торчком в широком кресле и ответив на первые любезные хозяиновы вопросы, Передонов сказал: - А я к вам по делу. - С удовольствием. Чем могу служить? - любезно осведомился хозяин. В хитрых черных глазах его вспыхнул презрительный огонек. Он думал, что Передонов пришел просить денег в долг, и решил, что больше полутораста рублей не даст. Многие в городе чиновники должны были Скучаеву более или менее значительные суммы. Скучаев никогда не напоминал о возврате долга, но зато не оказывал дальнейшего кредита неисправным должникам. В первый же раз он давал охотно, по мере своей свободной наличности и состоятельности просителя. - Вы, Яков Аникиевич, как городской голова - первое лицо в городе, - сказал Передонов, - так мне надо поговорить с вами. Скучаев принял важный вид и слегка поклонился, сидя в кресле. - Про меня в городе всякий вздор мелют, - угрюмо говорил Передонов,- чего и не было, наплетут. - На чужой роток не накинешь платок,- сказал хозяин, - а впрочем, в наших палестинах, известно, кумушкам что и делать, как не язычки чесать. - Говорят, что я в церковь не хожу, а это неправда, - продолжал Передонов, - я хожу. А что на Ильин день не был, так у меня тогда живот болел, а то я всегда хожу. - Это точно, - подтвердил хозяин, - это могу сказать, случалось вас видеть. А впрочем, ведь я не всегда в вашу церковь хожу. Я больше в монастырь езжу. Так уж это у нас в роду повелось. - Всякий вздор мелют, - говорил Передонов. - Говорят, будто бы я гимназистам гадости рассказываю. А это вздор. Конечно, иногда расскажешь на уроке что-нибудь смешное, чтоб оживить. У вас у самого сын - гимназист. Ведь он вам ничего такого про меня не рассказывал? - Это точно, - согласился Скучаев, - ничего такого не было. А впрочем, ведь они, мальчишки, прехитрый народ: чего не надо, того и не скажут. Оно, конечно, мой еще мал, сболтнул бы по глупости, однако ничего такого не сказывал. - Ну, а в старших классах они сами все знают, - сказал Передонов, - да я и там худых слов не говорю. - Уж это такое дело, - отвечал Скучаев, - известно, гимназия - не базарная площадь. - А у нас уж такой народ, - жаловался Передонов, - того наблекочут, чего и не было. Так вот я к вам: вы - городской голова. Скучаев был весьма польщен тем, что к нему пришли. Он не совсем понимал, для чего это и в чем тут дело, но из политики не показывал и вида, что не понимает. - И еще про меня худо говорят. - продолжал Передонов, - что я с Варварой живу. Говорят, что она мне не сестра, а любовница. А она мне, ей-богу, сестра, только дальняя, четвероюродная, на таких можно венчаться. Я с нею и повенчаюсь. - Так-с, так-с, конечно, - сказал Скучаев, - а впрочем, венец делу конец. - А раньше нельзя было, - говорил Передонов, - у меня важные причины были. Никак нельзя. А я бы давно повенчался. Уж вы мне поверьте. Скучаев приосанился, нахмурился и, постукивая пальцами, пухлыми и белыми, по темной скатерти на столе, сказал: - Я вам верю. Если так, то это, действительно, другой разговор. Теперь я вам верю. А то, признаться сказать, сомнительно было, как это вы с вашей, с позволения сказать, подругой не венчавшись живете. Оно сомнительно, знаете, потому, ребятенки - острый народ; они перенимают, если что худое. Доброму их трудно научить, а худое само. Так оно, точно, сомнительно было. А впрочем, кому какое дело, - я так об этом сужу. А что вы пожаловали, так это мне лестно, потому что мы хоть и лыком шиты, дальше уездного училища свету не видали, ну, а все-таки почтен доверием общества, третий срок головой хожу, так мое слово у господ горожан чего-нибудь да стоит. Скучаев говорил и все больше запутывался в своих мыслях, и ему казалось, что никогда не кончится ползущая с его языка канитель. И он оборвал свою речь и тоскливо подумал: "А впрочем, ровно бы из пустого в порожнее переливаем. Беда с этими учеными, - думал он, - не поймешь, чего он хочет. В книгах-то ему все ясно, ученому человеку, а вот как из книги нос вытащит, так и завязнет и других завязит". Он с тоскливым недоумением уставился на Передонова, острые глаза его потухли, тучное тело осунулось, он казался уж не тем бодрым деятелем, как давеча, а просто глуповатым стариком. Передонов тоже помолчал немного, как бы завороженный хозяиновыми словами, потом сказал, щуря глаза с неопределенно-хмурым выражением: - Вы - городской голова, так вы можете сказать, что все это - вздор. - То есть, насчет чего же? - осторожно осведомился Скучаев. - А вот, - объяснил Передонов, - если в округ донесут, что я в церковь не хожу или там другое что, так вот, если приедут и спрашивать будут. - Это мы можем, - сказал голова, - это уж вы, во всяком случае, будьте благонадежны. Если что, так уж мы за вас постоим, - отчего же за хорошего человека слова не замолвить. Хоть адрес вам от думы поднесем, если понадобится. Это мы все можем. Или, примерно, звание почетного гражданина, - отчего же, понадобится, все можно. - Так уж я буду на вас надеяться, - сказал Передонов угрюмо, как бы отвечая на что-то не совсем приятное для него, - а то директор все меня притесняет. - С-с, скажите! - воскликнул Скучаев, с соболезнованием покачивал головою, - не иначе, как так надо полагать, что по наговорам. Николай Власьевич, кажется, основательный господин, даром никого не обидит. Как же, по сыну вижу. Серьезный господин, строгий, поблажки не дает и различек не делает, одно слово - основательный господин. Не иначе, что по наговорам. С чего же у вас с ним контры? - Мы с ним во взглядах не сходимся, - объяснил Передонов. - И у меня в гимназии есть завистники. Все хотят быть инспекторами. А мне княгиня Волчанская обещала выхлопотать инспекторское место. Вот они и злятся от зависти. - Так-с, так-с, - осторожно сказал Скучаев. - А впрочем, что же это мы сухопутный разговор делаем. Надо закусить да выпить. Скучаев нажал пуговку электрического звонка около висячей лампы. - Удобная штука, - сказал он Передонову. - А вам бы в другое ведомство перейти следовало. Вы нам, Дашенька, соберите, - сказал он вошедшей на звонок миловидной девице атлетического сложения, - закусочки какой-нибудь да кофейку горяченького, понимаете? - Слушаю,- ответила Дашенька, улыбаясь, и ушла, ступая удивительно, по ее сложению, легко. - В другое ведомство, - опять обратился Скучаев к Передонову. - Хотя бы в духовное, например. Если взять духовный сан, то священник из вас вышел бы серьезный, обстоятельный. Я могу посодействовать. У меня есть преосвященные хорошие знакомые. Скучаев назвал несколько епархиальных и викарных епископов. - Нет, я не хочу в попы, - отвечал Передонов, - я ладану боюсь. Меня тошнит от ладана и голова болит. - В таком разе в полицию тоже хорошо, - советовал Скучаев. - Поступите, например, в становые. На вас, позвольте узнать, какой чин? - Я - статский советник, - важно сказал Передонов. - Вот как! - воскликнул Скучаев, - скажите, какие вам большие чины дают. И это за то, что ребят обучаете? Скажите, что значит наука! А впрочем, хотя по нынешним временам иные господа нападают на науку, а без науки не проживешь. Вот я сам хоть только в уездном учился, а сына в университет направляю. Через гимназию, известно, почти силком редеть, прутом, а там и сам пойдет. Я его, знаете, сечь никогда не секу, а только как заленится или так в чeм проштрафится, возьму за плечи, поведу к окну, - там у нас в саду березы стоят. Покажу ему березу, - это, говорю, видишь? Вижу, папенька, вижу, говорит, больше нe буду. И точно, помогает, заправится мальчуган, будто его и на самом деле постегали. Ох, дети, дети! - вздыхая, закончил Скучаев. У Скучаева Передонов просидел часа два. После делового разговора последовало обильное угощение. Скучаев угощал,- как и все, что делал,- весьма степенно, словно важным делом занимался. Притом он старался делать это с какими-нибудь хитрыми коленцами. Подавали глинтвейн в больших стаканах, совсем как кофе, и хозяин называл его кофейком. Рюмки для водки подали с отбитыми и обточенными донышками, чтоб их нельзя было поставить на стол. - Это у меня называется: налей да выпей, - объяснил хозяин. Пришел еще купец Тишков, седой, низенький, веселый и молодцеватый, в длинном сюртуке и сапогах бутылками. Он пил много водки, говорил под рифму всякий вздор очень весело и быстро и, очевидно, был весьма доволен собою. Передонов сообразил наконец, что пора итти домой, и стал прощаться. - Не торопитесь, - говорил хозяин, - посидите. - Посидите, компанию поддержите, - сказал Тишков. - Нет, мне пора, - отвечал озабоченно Передонов. - Ему пора, ждет сестра,- сказал Тишков и подмигнул Скучаеву. - У меня дела, - сказал Передонов. - У кого дела, тому от нас хвала, - немедленно же отвечал Тишков. Скучаев проводил Передонова до передней.. На прощанье обнялись и поцеловались. Передонов остался доволен этим посещением. "Голова за меня", - уверенно думал он. Вернувшись к Тишкову, Скучаев сказал: - Зря болтают на человека. - Зря болтают, правды не знают, - тотчас же подхватил Тишков, молодцевато наливая себе рюмку английской горькой. Видно было, что он не думaет о том. что ему говорят, а только ловит слова для рифмования. - Он ничего, парень душевный, и выпить не дурак, - продолжал Скучаев, наливая и себе и не обращая внимания на рифмачество Тишкова. - Если выпить не дурак, значит парень так и сяк, - бойко крикнул Тишков и опрокинул рюмку в рот. - А что с мамзелью вяжется, так это что же! - говорил Скучаев. - От мамзели клопы в постели, - ответил Тишков. - Кто богу не грешен, царю не виноват! - Все грешим, все любить хотим. - А он хочет грех венцом прикрыть. - Грех венцом прикроют, подерутся и завоют. Так разговаривал Тишков всегда, если речь шла не о деле его собственном. Он бы смертельно надоел всем, но к нему привыкли и уже не замечали его бойко произносимых скороговорок; только на свежего человека иногда напустят его. Но Тишкову было все равно, слушают его или нет; он не мог не схватывать чужих слов для рифмачества и действовал с неуклонностью хитро придуманной машинки-докучалки. Долго глядя на его расторопные, отчетливые движения, можно было подумать, что это не живой человек, что он уже умер, или и не жил никогда, и ничего не видит в живом мире и не слышит ничего, кроме звенящих мертво слов. IX На другой день Передонов пошел к прокурору Авиновицкому. Опять была пасмурная погода. Ветер налетал порывами и нес по улицам пыльные вихри. Близился вечер, и все освещено было просеянным сквозь облачный туман, печальным, как бы не солнечным светом. Тоскою веяло затишье на улицах, и казалось, что ни к чему возникли эти жалкие здания, безнадежно-обветшалые, робко намекающие на таящуюся в их стенах нищую и скучную жизнь. Люди попадались, - и шли они медленно, словно ничто ни к чему их не побуждало, словно едва одолевали они клонящую их к успокоению дремоту. Только дети, вечные, неустанныe сосуды божьей радости над землею, были живы и бежали, и играли, - но уже и на них налегла косность, и какое-то безликое и незримое чудище, угнездясь за их плечами, заглядывало порою глазами, полными угроз, на их внезапно тупеющие лица. Среди этого томления на улицах и в домах, под этим отчуждением с неба, по нечистой и бессильной земле, шел Передонов и томился неясными страхами, - и не было для него утешения в возвышенном и отрады в земном, - потому что и теперь, как всегда, смотрел он на мир мертвенными глазами, как некий демон, томящийся в мрачном одиночестве страхом и тоскою. Его чувства были тупы, и сознание его было растлевающим и умертвляющим аппаратом. Все доходящее до его сознания претворялось в мерзость и грязь. В предметах ему бросались в глаза неисправности и радовали его. Когда он проходил мимо прямостоящего и чистого столба, ему хотелось покривить его или испакостить. Он смеялся от радости, когда при нем что-нибудь пачкали. Чисто вымытых гимназистов он презирал и преследовал. Он называл их ласкомойками. Неряхи были для него понятнее. У него не было любимых предметов, как не было любимых людей, - и потому природа могла только в одну сторону действовать на его чувства, только угнетать их. Также и встречи с людьми. Особенно с чужими и незнакомыми, которым нельзя сказать грубость. Быть счастливым для него значило ничего не делать и, замкнувшись от мира, ублажать свою утробу. А вот теперь приходится поневоле, - думал он, - итти и объясняться. Какая тягость! Какая докука! И еще если бы можно было напакостить там, куда он идет, а то нет ему и этого утешения. Прокуроров дом усилил и определил в Передонове его тягостные настроения в чувстве тоскливого страха. И точно, этот дом имел сердитый, злой вид. Высокая крыша хмуро опускалась над окнами, пригнетенными к земле. И дощатая обшивка, и крыша были когда-то выкрашены ярко и весело, но от времени и дождей окраска стала хмурою и серою. Ворота, громадные и тяжелые, выше самого дома, как бы приспособленные для отражения вражьих нападении, постоянно были на запоре. За ними гремела цепь, и глухим басом лаяла собака на каждого прохожего. Кругом тянулись пустыри, огороды, кривились лачуги какие-то. Против прокуророва дома - длинная шестиугольная площадь, посредине углубленная, заросшая травою, вся немощенная. У самого дома торчал фонарный столб, единственный на всей площади. Передонов медленно, неохотно поднялся по четырем пологим ступенькам на крыльцо, покрытое дощатою двускатною кровелькою, и взялся за почернелую медную ручку от звонка. Звонок раздался где-то близко, с резким и продолжительным дребезжанием. Невдолге послышались крадущиеся шаги. Кто-то подошел к двери на цыпочках и остановился там тихо-тихо. Должно быть, смотрел в какую-нибудь незаметную щель. Потом загремел железный крюк, дверь открылась, - на пороге стояла черноволосая, угрюмая, рябая девица с подозрительно-озирающими все глазами. - Вам кого ? - спросила она. Передонов сказал, что пришел к Александру Алексеевичу по делу. Девица его впустила. Переступая порог, Передонов зачурался про себя. И хорошо, что поспешил: не успел еще он снять пальто, как уже в гостиной послышался резкий, сердитый голос Авиновицкого. Голос у прокурора всегда был устрашающий, - иначе он и не говорил. Так и теперь, сердитым и бранчивым голосом он еще из гостиной кричал приветствие и выражение радости по тому поводу, что наконец-то Передонов собрался к нему. Александр Алексеевич Авиновицкий был мужчина мрачной наружности, как бы уж от природы приспособленный для того, чтобы распекать и разносить. Человек несокрушимого здоровья, - он купался ото льда до льда, - казался, он, однако, худощавым, так сильно зарос он бородою черною с синеватым отливом. Он на всех наводил если не страх, то чувство неловкости, потому что, не уставая, кого-нибудь громил, кому-нибудь грозил Сибирью да каторгою.[6] - Я по делу, - сказал Передонов смущенно. - С повинной? человека убили? поджог устроили? почту ограбили? - сердито закричал Авиновицкий, пропуская Передонова в зал. - Или сами стали жертвой преступления, что более чем возможно в нашем городе? Город у нас скверный, а полиция в нем еще хуже. Удивляюсь еще я, отчего на этой вот площади каждое утро мертвые тела не валяются. Ну-с, прошу садиться. Так какое же дело? преступник вы или жертва? - Нет, - сказал Передонов, - я ничего такого не сделал. Это директор рад бы меня упечь, а я ничего такого. - Так вы повинной не приносите? - спросил Авиновицкий. - Нет, я ничего такого, - боязливо бормотал Передонов. - Ну, а если вы ничего такого, - со свирепыми ударениями на словах сказал прокурор, - так я вам предложу чего-нибудь этакое. Он взял со стола колокольчик и позвонил. Никто не шел. Авиновицкий схватил колокольчик в обе руки, поднял неистовый трезвон, потом бросил колокольчик на пол, застучал ногами и закричал диким голосом. - Маланья! Маланья! Черти, дьяволы, лешие! Послышались неторопливые шаги, вошел гимназист, сын Авиновицкого, черноволосый коренастый мальчик, лет тринадцати, с весьма уверенными и самостоятельными повадками. Он поклонился Передонову, поднял колокольчик, поставил его на стол и уже потом сказал спокойно: - Маланья на огород пошла. Авиновицкий мгновенно успокоился и, глядя на сына с нежностью, столь не идущею к его обросшему и сердитому лицу, сказал: - Так ты, сынок, добеги до нее, скажи, чтоб она собрала нам выпить и закусить. Мальчик неторопливо пошел из горницы. Отец смотрел за ним с горделивою и радостною улыбкою. Но уже когда мальчик был в дверях, Авиновицкий вдруг свирепо нахмурился и закричал страшным голосом так, что Передонов вздрогнул: - Живо! Гимназист побежал, и слышно стало, как захлопали стремительно открытые и с треском закрытые двери. Отец послушал, радостно улыбнулся толстыми, красными губами, потом опять заговорил сердитым голосом: - Наследник. Хорош, а? Что из него будет, а? Как вы полагаете? Дураком может быть, но подлецом, трусом, тряпкой - никогда. - Да, что ж, - пробормотал Передонов. - Ныне люди пошли - пародия на человеческую породу, - гремел Авиновицкий. - Здоровье пошлостью считают. Немец фуфайку выдумал. Я бы этого немца в каторжные работы послал. Вдруг бы на моего Владимира фуфайку! Да он у меня в деревне все лето сапог ни разу не надел, а ему - фуфайку! Да он у меня избани на мороз нагишом выбежит, да на снегу поваляется, а ему - фуфайку. Сто плетей проклятому немцу! От немца, выдумавшего фуфайку, перешел Авиновицкий к другим преступникам. - Смертная казнь, милостивый государь, не варварство! - кричал он. - Наука признала, что есть врожденные преступники. Этим, батенька, все сказано. Их истреблять надо, а не кормить на государственный счет. Он - злодей, а ему на всю жизнь обеспечен теплый угол в каторжной тюрьме. Он убил, поджег, растлил, а плательщик налогов отдувается своим карманом на его содержание. Нет-с, вешать много справедливее и дешевле. В столовой накрыт был круглый стол белою с красною каемкою скатертью и на нем расставлены тарелки с жирными колбасами и другими снедями, солеными, копчеными, маринованными и графины и бутылки разных калибров и форм со всякими водками, настойками и наливками. Все было по вкусу для Передонова и даже некоторая неряшливость убранства была ему мила. Хозяин продолжал громить. По поводу съестного обрушился на лавочников, а затем заговорил почему-то о наследственности. - Наследственность - великое дело! - свирепо кричал, он. - Из мужиков в баре выводить - глупо, смешно, нерасчетливо и безнравственно. Земля скудеет, города наполняются золоторотцами, неурожаи, невежество, самоубийства - это вам нравится? Учите мужика, сколько хотите, но не давайте ему чинов за это. А то крестьянство теряет лучших членов и вечно останется чернью, быдлом, а дворянство тоже терпит ущерб от прилива некультурных элементов. У себя в деревне он был лучше других, а в дворянское сословие он вносит что-то грубое, нерыцарское, неблагородное. На первом плане у него нажива, утробные интересы. Нет-с, батенька, касты были мудрое устройство. - Да вот и у нас в гимназии директор всякую шушеру пускает, - сердито сказал Передонов, - даже есть крестьянские дети, а мещан даже много.[7] - Хорошее дело, нечего сказать! - крикнул хозяин. - Есть циркуляр, чтоб всякой швали не пускать, а он по-своему, - жаловался Передонов, - почти никому не отказывает. У нас, говорит, дешевая жизнь в городе, а гимназистов, говорит, и так мало. Что ж что мало? И еще бы пусть было меньше. А то одних тетрадок не напоправляешься. Книги некогда прочесть. А они нарочно в сочинениях сомнительные слова пишут, - все с Гротом приходится справляться. - Выпейте ерофеичу, - предложил Авиновицкий. - Какое же у вас до меня дело? - У меня враги есть, - пробормотал Передонов, уныло рассматривая рюмку с желтою водкою, прежде чем выпить ее. - Без врагов свинья жила, - отвечал Авиновицкий, - да и ту зарезали. Кушайте, хорошая была свинья. Передонов взял кусок ветчины и сказал: - Про меня распускают всякую ерунду. - Да, уж могу сказать, по части сплетен хуже нет города! - свирепо закричал хозяин. - Уж и город! Какую гадость ни сделай, сейчас все свиньи о ней захрюкают. - Мне княгиня Волчанская обещала инспекторское место выхлопотать, а тут вдруг болтают. Это мне повредить может. А все из зависти. Тоже и директор распустил гимназию: гимназисты, которые на квартирах живут, курят, пьют, ухаживают за гимназистками. Да и здешние такие есть. Сам распустил, а вот меня притесняет. Ему, может быть, наговорили про меня. А там и дальше пойдут наговаривать. До княгини дойдет. Передонов длинно и нескладно рассказывал о своих опасениях. Авиновицкий слушал сердито и по временам восклицал гневно: - Мерзавцы! Шельмецы! Иродовы дети! - Какой же я нигилист? - говорил Передонов, - даже смешно. У меня есть фуражка с кокардою, а только я ее не всегда надеваю, - так и он шляпу носит. А что у меня Мицкевич висит, так я его за стихи повесил, а не за то, что он бунтовал. А я и не читал его "Колокола". - Ну, это вы из другой оперы хватили, - бесцеремонно сказал Авиновицкий. - "Колокол" Герцен издавал, а не Мицкевич. - То другой "Колокол", - сказал Передонов, - Мицкевич тоже издавал "Колокол". - Не знаю-с. Это вы напечатайте. Научное открытие. Прославитесь. - Этого нельзя напечатать, - сердито сказал Передонов. - Мне нельзя запрещенные книги читать. Я и не читаю никогда. Я - патриот. После долгих сетований, в которых изливался Передонов, Авиновицкий сообразил, что кто-то пытается шантажировать Передонова и с этой целью распускает о нем слухи с таким расчетом, чтобы запугать его и тем подготовить почву для внезапного требования денег. Что эти слухи не дошли до Авиновицкого, он объяснил себе тем, что шантажист ловко действует в самом близком к Передонову кругу, - ведь ему же и нужно воздействовать лишь на Передонова. Авиновицкий спросил: - Кого подозреваете? Передонов задумался. Случайно подвернулась на память Грушина, смутно припомнился недавний разговор с нею, когда он оборвал ее рассказ угрозою донести. Что это он погрозил доносом Грушиной, спуталось у него в голове в тусклое представление о доносе вообще. Он ли донесет, на него ли донесут - было неясно, и Передонов не хотел сделать усилия припомнить точно, - ясно было одно, что Грушина - враг. И, что хуже всего, она видела, куда он прятал Писарева. Надо будет перепрятать. Передонов сказал: - Вот Грушина тут есть такая. - Знаю, шельма первостатейная, - кратко решил Авиновицкий. - Она все к нам ходит, - жаловался Передонов, - и все вынюхивает. Она жадная, ей все давай. Может быть, она хочет, чтоб я ей деньгами заплатил, чтоб она не донесла, что у меня Писарев был. А может быть, она хочет за меня замуж. Но я не хочу платить, и у меня есть другая невеста, - пусть доносит, я не виноват. А только мне неприятно, что выйдет история, и это может повредить моему назначению. - Она - известная шарлатанка,- сказал прокурор. - Она тут гаданьем занялась было, дураков морочила, да я сказал полиции, что это надо прекратить. На этот раз были умны, послушались. - Она и теперь гадает,- сказал Передонов,- на картах мне раскладывала, все дальняя дорога выходила да казенное письмо. - Она знает, кому что сказать. Вот, погодите, она будет петли метать, а потом и пойдет деньги вымогать. Тогда вы прямо ко мне. Я ей всыплю сто горячих, - сказал Авиновицкий любимую свою поговорку. Не следовало принимать ее буквально, - это обозначало просто изрядную головомойку. Так обещал Авиновицкий свою защиту Передонову. Но Передонов ушел от него, волнуемый неопределенными страхами; их укрепляли в нем громкие, грозные речи Авиновицкого. Каждый день так делал Передонов по одному посещению перед обедом, - больше одного не успевал, потому что везде надо было вести обстоятельные объяснения. Вечером по обыкновению отправлялся играть на биллиарде. Попрежнему ворожащими зовами заманивала его Вершина, попрежнему Рутилов выхвалял сестер. Дома Варвара уговаривала его скорее венчаться, - но никакого решения не принимал он. "Конечно, - думал он иногда, - жениться бы на Варваре всего выгоднее, - ну, а вдруг княгиня обманет? В городе станут смеяться", - думал он, и это останавливало его. Преследование невест, зависть товарищей, более сочиненная им самим, чем действительная, чьи-то подозреваемые им козни - все это делало его жизнь скучною и печальною, как эта погода, которая несколько дней под ряд стояла хмурая и часто разрешалась медленными, скучными, но долгими и холодными дождями. Скверно складывалась жизнь, чувствовал Передонов, - но он думал, что вот скоро сделается он инспектором, и тогда все переменится к лучшему. Х В четверг Передонов отправился к предводителю дворянства. Предводителев дом напоминал поместительную дачу где-нибудь в Павловске или в Царском Селе, дачу, вполне пригодную и для зимнего жилья. Не била в глаза роскошь, но новизна многих вещей казалась преувеличенно излишнею. Александр Михайлович Верига ждал Передонова в кабинете. Он сделал так, как будто торопится итти навстречу к гостю и только случайно не успел встретить его раньше. Верига держался необычайно прямо, даже и для отставного кавалериста. Говорили, что он носит корсет. Лицо, гладко выбритое, было однообразно румяно, как бы покрашено. Голова острижена под самую низкостригущую машинку, - прием, удобный для смягчения плеши. Глаза серые, любезные и холодные. В обращении он был со всеми весьма любезен, во взглядах решителен и строг. Во всех движениях чувствовалась хорошая военная выправка, и замашки будущего губернатора иногда проглядывали. Передонов объяснял ему, сидя против него у дубового резного стола: - Вот обо мне всякие слухи ходят, так я, как дворянин, обращаюсь к вам. Про меня всякий вздор говорят, ваше превосходительство, чего и не было. - Я ничего не слышал, - отвечал Верига и, выжидательно и любезно улыбаясь, упирал в Передонова серые внимательные глаза. Передонов упорно смотрел в угол и говорил: - Социалистом я никогда не был, а что там иной раз, бывало, скажешь лишнее, так ведь это в молодые годы кто не кипятится. А теперь я ничего такого не думаю. - Так вы таки были большим либералом? - с любезною улыбкою спросил Верига. - Конституции желали, не правда ли? Все мы в молодости желали конституции. Не угодно ли? Верига подвинул Передонову ящик с сигарами. Передонов побоялся взять и отказался; Верига закурил. - Конечно, ваше превосходительство, - признался Передонов, - в университете и я, но только я и тогда хотел не такой конституции, как другие. - А именно? - с оттенком приближающегося неудовольствия в голосе спросил Верига. - А чтоб была конституция, но только без парламента, - объяснил Передонов, - а то в парламенте только дерутся. Веригины серые глаза засветились тихим восторгом. - Конституция без парламента! - мечтательно сказал он. - Это, знаете ли, практично. - Но и то это давно было, - сказал Передонов, - а теперь я ничего.[8] И он с надеждою посмотрел на Веригу. Верига выпустил изо рта тоненькую струйку дыма, помолчал и оказал медленно: - Вот вы - педагог, а мне приходится, по моему положению в уезде, иметь дело и со школами. С вашей точки зрения вы каким школам изволите отдавать предпочтение: церковно ли приходским или этим, так называемым земским? Верига отряхнул пепел с сигары и прямо уставился в Передонова любезным, но слишком внимательным взором. Передонов нахмурился, глянул по углам и сказал: - Земские школы надо подтянуть. - Подтянуть, - неопределенным тоном повторил Верига, - так-с. И он опустил глаза на свою тлеющую сигару, словно приготовляясь слушать долгие объяснения. - Там учителя - нигилисты, - говорил Передонов, - а учительницы в бога не верят. Они в церкви стоят и сморкаются. Верига быстро глянул на Передонова, улыбнулся и сказал: - Ну, это, знаете ли, иногда необходимо. - Да, но она точно в трубу, так что певчие смеются, - сердито говорил Передонов. - Это она нарочно. Это Скобочкина такая есть. - Да, это нехорошо, - сказал Верига, - но у Скобочкиной это больше от невоспитанности. Она девица вовсе без манер, но учительница усердная. Но, во всяком случае, это нехорошо. Надо ей сказать. - Она и в красной рубахе ходит. А иногда так даже босая ходит, и в сарафане. С мальчишками в козны играет. У них в школах очень вольно, - продолжал Передонов, - никакой дисциплины. Они совсем не хотят наказывать. А с мужицкими детьми так нельзя, как с дворянскими. Их стегать надо. Верига спокойно посмотрел на Передонова, потом, как бы испытывая неловкость от услышанной им бестактности, опустил глаза и сказал холодным, почти губернаторским тоном: - Должен сказать, что в учениках сельских школ я наблюдал многие хорошие качества. Несомненно, что в громадном большинстве случаев они вполне добросовестно относятся к своей работе. Конечно, как и везде у детей, бывают проступки. Вследствие неблаговоспитанности окружающей среды эти проступки могут принять там довольно грубые формы, тем более, что в сельском населении России вообще мало развиты чувства долга и чести и уважения к чужой собственности. Школа обязана к таким проступкам относиться внимательно и строго. Если все меры внушения исчерпаны или если проступок велик, то, конечно, следовало бы, чтобы не увольнять мальчика, прибегать и к крайним мерам. Впрочем, это относится и ко всем детям, даже и к дворянским. Но я вообще согласен с вами в том, что в школах этого типа воспитание поставлено не совсем удовлетворительно. Госпожа Штевен в своей весьма, кстати, интересной книге... вы изволили читать? - Нет, ваше превосходительство, - смущенно сказал Передонов, - мне все некогда было, много работы в гимназии. Но я прочту. - Ну, это не так необходимо, - с любезною улыбкою сказал Верига, словно разрешая Передонову не читать этой книги. - Да, так вот госпожа Штевен рассказывает с большим возмущением, как двух ее учеников, парней лет по семнадцати, волостной суд приговорил к розгам. Они, видите ли, гордые, эти парни, - да мы, изволите ли видеть, намучились все, пока над ними тяготел позорный приговор, - его потом отменили. А я вам скажу, что на месте госпожи Штевен я постеснялся бы рассказывать на всю Россию об этом происшествии: ведь осудили-то их, можете себе представить, за кражу яблок. Прошу заметить, за кражу! А она еще пишет, что это - ее самые хорошие ученики. А яблоки, однако, украли! Хорошо воспитание! Остается только откровенно признаться, что право собственности мы отрицаем. Верига в волнении поднялся с места, сделал шага два, но тотчас же овладел собою и опять сел. - Вот если я сделаюсь инспектором народных училищ, я иначе поведу дело, - сказал Передонов. - А, вы имеете в виду? - спросил Верига. -- Да, княгиня Волчанская мне обещала. Верига сделал приятное лицо. - Мне приятно будет вас поздравить. Не сомневаюсь, что в ваших руках дело выиграет. - А вот тут, ваше превосходительство, в городе болтают разные пустяки, - еще, может быть, кто-нибудь донесет в округ, помешают моему назначению, а я ничего такого. -- Кого же вы подозреваете в распространении ложных слухов? - спросил Верига. Передонов растерялся и забормотал: - Кого же подозревать? Я не знаю. Говорят. А я собственно потому, что это может мне повредить по службе. Верига подумал, что ему и не надо знать, кто именно говорит: ведь он еще не губернатор. Он опять вступил в роль предводителя и произнес речь, которую Передонов выслушал, страшась и тоскуя: - Я благодарю вас за доверие, которое вы оказали мне, прибегая к моему (Верига хотел сказать "покровительству", но воздержался) посредничеству между вами и обществом, в котором, по вашим сведениям, ходят неблагоприятные для вас слухи. До меня эти слухи не дошли, и вы можете утешать себя тем, что распространяемые на ваш счет клеветы не осмеливаются подняться из низин городского общества и, так сказать, пресмыкаются во тьме и тайне. Но мне очень приятно, что вы, состоя на службе по назначению, однако столь высоко оцениваете одновременно и значение общественного мнения и достоинство занимаемого вами положения в качестве воспитателя юношества, одного из тех, просвещенным попечениям которых мы, родители, доверяем драгоценнейшее наше достояние, наших детей. Как чиновник вы имеете своего начальника в лице вашего достоуважаемого директора, но как член общества и дворянин вы всегда в праве рассчитывать на... содействие предводителя дворянства в вопросах, касающихся вашей чести, вашего человеческого и дворянского достоинства. Продолжая говорить, Верига встал и, упруго упираясь в край стола пальцами правой руки, глядел на Передонова с тем безразлично-любезным и внимательным выражением, с которым смотрят на толпу,