еть надо чужую репутацию... - Могу уверить, ваше высокопревосходительство, что репутация "великолепной Варвары" прочно установлена. Я хорошо это знаю... - подчеркнул Нельмин, значительно усмехнувшись, словно бы намекая, что был близок с Кауровой. С этими словами он поднялся с кресла и почтительно-официальным тоном спросил: - Не будет никаких приказаний, ваше высокопревосходительство? Старик задумался, словно бы припоминая что-то, что нужно сказать, озабоченно нахмурил брови и забарабанил по столу сморщенными, костлявыми пальцами. И длинный нос его точно нюхал воздух. - Кажется, ничего! - нерешительно протянул Берендеев, взглядывая на часы. Он вспомнил, что у него одно очень неприятное решение и что его ждут другие доклады, хотел было отпустить Нельмина, как вдруг спохватился и, довольный, что вспомнил, расправил брови, перестал барабанить и торопливо сказал: - Ведь в пять часов встреча персидского шаха? - Точно так, ваше высокопревосходительство. На Варшавском вокзале. - Так, пожалуйста, поезжайте встретить вместо меня шаха, Иван Сергеич... Вы помоложе... А старику одевать мундир и тащиться на вокзал и утомительно, и жаль тратить время... И то заболтался с вами о пустяках. - Слушаю-с, ваше высокопревосходительство! Видимо довольный приказанием, - Нельмин еще не имел брильянтовой звезды "Льва и Солнца" и рад был случаю показаться в блестящем обществе придворных сановников, - он почтительно пожал протянутую руку старика и молодцевато, высоко подняв голову, вышел из кабинета. VIII Берендеев, по обыкновению, сидел в министерстве до шести часов. По утрам и по вечерам он работал дома. Все только удивлялись неутомимости и выносливости семидесятилетнего старика. С обычной добросовестностью принимал он доклады начальников управлений, рассматривал чертежи техников, выслушивая их объяснения и стараясь уяснить себе, и нередко должен был решать вопросы, которых не понимал вполне и решения которых подсказывались докладчиками. Он читал донесения, записки и просьбы, подписывал, разрешал, отказывал, - одним словом, делал все то разнообразное и многочисленное дело, за которое считал себя ответственным не только перед высшей властью, но и перед своей совестью, и которое старался делать на основании закона и ради пользы любимого им флота. Берендеев вникал во все - и в важное и крупное, и неважное и мелкое, все хотел понять, всегда старался сэкономить казенную копейку, писал циркуляры о правильности расходов топлива и материалов. Сам безукоризненно честный, он обещал строго преследовать злоупотребления и очень брезгливо относился к посяганиям на казну под разными, казалось, благовидными предлогами. Весь отданный работе и заботам, расплываясь в мелочах и желавший все делать сам, он упускал из вида или не имел общего плана, и в его деятельности, полной неутомимой энергии, не чувствовалось объединяющей мысли. Он точно делал Сизифову работу и не представлял себе ее значения. Когда он был командиром судов и начальником эскадры, он знал, что ему нужно было делать и для чего он делал. Не сомневался в своем умении управлять кораблем и эскадрой и переносить шторм или вести ее в бой, уверенный в матросах и офицерах. И в море он был и спокоен, и в отличном расположении духа, и не знал ни сомнений в себе, ни раздражительной грубости и подозрительности к подчиненным. Берендеев любил власть и давал ее чувствовать в море не столько по праву положения, сколько по праву знания, находчивости и неустрашимости. Но он не знал той влюбленности в свою власть и в то же время той неуверенности в ее нравственной силе, которые явились на берегу в лихом моряке, сделавшемся государственным человеком. И в редкие минуты, когда Берендеев отрывался от работы, которою он сам себя добросовестно изводил, он испытывал сомнения в плодотворности и даже нужности всего того, что делает, и в такие минуты думал, что вся его работа, которой нет конца, все его старания и усердие, все его циркуляры, выговоры и "разносы" не достигают цели. И старику кажется, что он один в поле не воин, и что положение не по его силам. Тогда он и сам, казалось, не был вполне уверен в необходимости именно тех многомиллионных броненосцев, которые он разрешает строить по примеру других стран и которые подвергаются по временам критике в печати. Но какой нужен России флот, какие типы судов лучшие? Берендееву некогда было думать об этом, да он и не мог бы предложить что-нибудь другое, неуверенный в пользе того, чего сам не знает. Он видел, что талантливых командиров нет. Более способные думали о собственном благополучии. Служба для них была не целью, а средством для карьеры и добывания возможно большего содержания. Фокусники, как называл Берендеев тех, которые старались выдвинуться чем-нибудь не ради дела, а только для того, чтобы о них кричали, возбуждали в старике презрение, и проект ледокола для плавания к Северному полюсу, представленный ему, казался старику нелепостью и "фокусом" для моряков. Берендеев часто посещал суда, делал смотры, ходил на несколько дней в плавания и находил, что, благодаря системе ценза, хороших капитанов мало, и способные офицеры бегут из флота. Он со стыдом узнавал, что броненосец потонул среди белого дня оттого, что наскочил на камень. И где же? В Финском заливе, где, казалось, многолетние промеры должны были найти камень и оградить его! Каждое лето он получал телеграммы или рапорты о том, что суда притыкались к не нанесенным на карты камням или просто "напарывались" по беспечности или нераспорядительности самих же моряков. С ужасом узнавал старик о злоупотреблениях командиров и ревизоров в дальних плаваниях и о систематических кражах в каком-нибудь порте... И Берендеев отдавал виновных под суд, писал более убедительные циркуляры, призывая к чувству долга, снова работал, не покладая рук, и снова сомневался в своей способности управлять флотом, когда на его честную седую голову опять падало известие о каком-нибудь громком злоупотреблении или о какой-нибудь халатности, воистину преступной. И были минуты, когда он считал обязанностью уйти от власти. С доблестью прямодушного человека он докладывал правду, считал во всем виноватым себя и свою неспособность и взволнованно просил заменить его более способным и достойным человеком... - А кем? Честного старика успокаивали, просили продолжать свою неусыпную, безукоризненную деятельность, и он оставался, еще более работал, во все вникал, все выслушивал, решал, подписывал, ворчал, пылил и грубо разносил с распущенностью избалованного подобострастием деспота, раздражался и бешено негодовал, как честный человек, чувствующий по временам себя как в лесу и сознающий свое бессилие. В седьмом часу, совсем уставший, Берендеев вернулся домой, и тотчас же подали обедать. Он был в духе сегодня. После супа он с боязливой неясностью пошутил с "Милочкой", как звал старик свою жену, Людмилу Ивановну, величественную, с необыкновенно крупными формами даму, еще моложавую для своих сорока лет, с красивым, хорошо подкрашенным лицом и волоокими подведенными глазами. Сказал несколько слов и племяннице жены, очень молодой вертлявой девушке, невесте гвардейского офицера, уже собиравшегося выйти в отставку и просить у будущего дяди приличного места. По крайней мере "тетушка" обещала устроить. Недаром же старик любил и побаивался своей супруги - и главное - ее истерик. После обеда Берендеев, по обыкновению, поцеловал крупную, надушенную руку, унизанную кольцами, и пошел "вздремнуть", как адмиральша вошла за мужем в кабинет и сказала: - Коля брат был утром. Он, бедняга, обижен... Уж ты устрой его... Я обещала... - Что обещала, Милочка? - Что ты назначишь его старшим офицером на "Воина". Он имеет все права, а между тем Нельмин не назначает его... Это ведь свинство... - Старший офицер уже сегодня назначен. А насчет прав твоего брата велю доложить... - Так можно отменить, Вася, - с вкрадчивой нежностью сказала адмиральша. - Не могу, Милочка. - Но я прошу... - Право, нельзя. - Для меня? - удивленно спросила Людмила Ивановна. - И для тебя... Артемьев назначен на законном основании. - Скажите, пожалуйста... Верно, Нельмин на тебя повлиял... И ты слушаешь... Отмени распоряжение... Слышишь? - Не путайся не в свои дела, Милочка... - Так ты так-то ценишь меня?.. Так любишь? И адмиральша выбежала. Через минуту Никита доложил, что у барыни "истерик". Адмирал, однако, сегодня послал камердинера к черту и лег спать. Когда через час Берендеев встал, Никита, подавая своему барину стакан чая с лимоном, весело доложил, что "истерик" благополучно прошел, и у барыни гости. И обрадованный старик прошел в кабинет и сел к письменному столу. IX В погожее декабрьское утро пароход Добровольного флота входил в Нагасаки. Среди нескольких английских, французских и японских военных судов были и два русских: внушительный и неуклюжий, весь черный гигант-броненосец "Олег", под контр-адмиральским флагом на голой мачте с боевым марсом, и рядом весь белый трехмачтовый красавец-крейсер "Воин", с высоким рангоутом и с двумя слегка наклоненными трубами. Пароход отдал якорь. Артемьев простился с капитаном, офицерами и пассажирами-спутниками из Одессы и отправился на "Воина". Хотя моряк и считался способным офицером, но он посматривал на изящный и блестящий крейсер без профессионального удовольствия. Напротив. Невеселый, он думал о двух годах вдали от "великолепной Варвары", да еще стоянок на японских и китайских рейдах или во Владивостоке - далеко не интересном главном порте нашей окраины. Артемьев бывал уже здесь. Еще холостым лейтенантом служил он на броненосце и не забыл, как пошло, глупо и бесцельно проводил он время, стараясь избыть скуку рейдовой службы. Ему казалось, что морская профессия не имела того смысла и той прелести, о которых говорили моряки другого поколения, плававшие в шестидесятых годах. Эти дальние плавания, эта полная опасностей служба закаливали характер и воспитывали тот морской дух, который не имел ничего общего с его безразличным отбыванием служебных обязанностей. Тогда и на флот повеяло свежим воздухом шестидесятых годов. Моряки словно бы прозрели, что матросы - люди. И многие стыдились того, что еще недавно казалось таким простым, обыкновенным и необходимым: и жестокости, и бессмысленно строгой муштры, и своего невежества обо всем, кроме своего ремесла. Тогда находились редкие адмиралы и капитаны, которые умели делать службу осмысленною, а не каторгой или тоской, и в то же время заставлять своим влиянием молодых офицеров видеть в чужих странах не одни только рестораны и туземных кокоток. И где только не пришлось побывать морякам в прежних дальних плаваниях! И поездки в Лондон и Париж из портов, куда заходили суда, и южная загадочная Индия, и Калифорния с ее сказочно выросшим "Фриски", и быстро сделавшаяся из страны каторжников свободная и богатая Австралия, и роскошь островов Зондского архипелага и Тихого океана - все это было действительно поучительным отдыхом после длинных иногда и бурных нередко океанских переходов. Зато они хорошо знакомили русских моряков со штормами и ураганами и поднимали в них чувство хладнокровия, неустрашимости и долга в этой борьбе человека с рассвирепевшим стариком-океаном, грозившим со стихийною жестокостью смертью. И берег манил многих моряков иначе, как манил моряков другого поколения. Тем было стыдно не прочитать чего-нибудь о стране, куда шли, не повидать чего-нибудь действительно интересного, не сравнить чужой жизни и обычаев с нашими и подчас не задуматься о том, о чем и не думалось. И сама прелесть роскошной природы, и этот то бурный, то ласково рокочущий океан, и высокое бирюзовое небо, и восход и закат солнца, и дивные серебристые ночи с бесстрастно-томным месяцем и мириадами ласково мигающих звезд - все, все, казалось, говорило и пело о чем-то приподнятом, умиленном и хорошем более чуткой и проникновенной душе моряка от более частого его общения с природой. Эти плавания оставались часто прелестными воспоминаниями. Артемьев мог вспомнить о своем первом дальнем плавании, как и большая часть сослуживцев, как о чем-то тусклом, скучном и неприятном. Часто чинили машину броненосца. Трусили на переходах. Однообразны, скучны были долгие стоянки на Дальнем Востоке. Плавали редко, ради осторожности капитана, боявшегося и перетратить уголь, и испортить благополучие своих плаваний, и следовательно карьеру. Неуверенный в умении управлять своим броненосцем, стоящим миллионы, он не любил плавать и недолюбливал моря. Недаром же его называли "цензовым" моряком. Добродушно лукавый, не строгий по службе и даже слегка заискивающий у офицеров, как человек, у которого есть какие-то секретные фамильярные отношения к казенным деньгам, он только "выплевывал" ценз, чтобы поскорее быть произведенным в контр-адмиралы с увольнением по семейным обстоятельствам в отставку, - благо честолюбия в нем не было и деньжонки припасены. С таким подспорьем к пенсии можно жить скромненько с семьей хотя бы и в Петербурге. Молодой лейтенант три года на Дальнем Востоке добросовестно служил, исполняя нехитрые обязанности вахтенного офицера и не питая уважения к своему капитану. Мягкий, добрый по натуре сам, он не наводил страха на матросов, но "умывал руки", когда другие наводили его. Не его дело, хотя и неприятно. Он не думал, как и большая часть людей, ни о задачах и правилах жизни, ни о том равнодушии ко злу, личному и общественному, которое испытывал и сам и видел в сослуживцах и в товарищах. Он только смутно понимал и чувствовал, что не так благополучна жизнь, и что на моряках, как и на всех интеллигентных людях, отражаются общие веяния, понижающие нравственные и общественные запросы. Недаром же ему были несимпатичны и неразборчивость средств в погоне за карьерой, положением и деньгами, и те успехи наглости, лицемерия и невежества, которые невольно бросались в глаза и в обществе, и среди моряков, и среди тех корреспондентов, называющих себя литераторами, которые выхваливали "чудеса техники и деятельность высшего морского начальства", и в газете, которую по привычке Артемьев читал и на Дальнем Востоке. И Артемьев отбывал службу на броненосце и старался избыть скуку на берегу. Там вместе со всеми дулся в карты, покучивал и, после ужинов, обильных вином, "любил" и китаянок, и японок, и заезжих француженок, и англичанок, и русских быстро влюбляющихся окраинных дам. Он не особенно разбирал достоинства и прелести женщин, но зато и забывал их на следующий день. Только встреча после возвращения в Россию с Софьей Николаевной и любовь к ней, непохожая на прежние авантюры, заставили взглянуть на себя, одуматься и о многом задуматься... И семь лет пронеслись так счастливо! А теперь?.. "Ужели он такой "подлец", что не может ни сбросить с себя чар "великолепной Варвары", ни признаться "святой Софии", что она нелюбимая, и они должны разойтись?" Такие мысли пробегали в голове Артемьева, когда ему живо представилось последнее прощание с Варварой Александровной, вдруг сделавшейся "Вавочкой". Словно бы в доказательство своей любви, она вдруг решилась "забыть для него первый раз в жизни долг жены", и горячею лаской еще более отравила доверчиво влюбленного моряка. X Когда Артемьев подъехал к крейсеру, там пробили две склянки. Был час дня. После обеда команда отдыхала. Кроме вахтенного офицера и нескольких вахтенных матросов, наверху - ни души. "Видно, не обрадовались новому старшему офицеру!" - подумал Артемьев, приставая к борту. Щегольски одетый, в белой тужурке, мичман, в фуражке по прусскому образцу, входящему в моду, безбородый, с закрученными кверху усами, недурной собой, бойкий и не без апломба на вид молодой человек, резким, отрывистым голосом вызвал фалгребных и встретил Артемьева, приложив с официальною напускною серьезностью к козырьку свои выхоленные белые пальцы с несколькими кольцами на мизинце и не без церемонного любопытства рассматривая нового старшего офицера. О назначении Артемьева на "Воина" уже знали из телеграммы, полученной из Петербурга капитаном. - Командир дома? - спросил Артемьев, протягивая руку. - Дома. Только что позавтракал. Верно, еще не спит. Этот бойковатый, навязывающийся на фамильярность мичман, напомнивший Артемьеву новый во флоте тип "аристократических сынков" и хлыщей, которые рисуются декадентскими взглядами, хорошими манерами, - не понравился Артемьеву, и он с большею сухостью проговорил: - Велите принять со шлюпки мои вещи и пошлите доложить командиру, что я прошу позволения явиться к нему. И мичман, уже скорее с почтительным видом подчиненного, промолвил: - Есть. Прикажете снести в вашу каюту? - Разве старший офицер уехал? - Две недели тому назад! Уж мы целый месяц стоим здесь! - прибавил мичман. И, иронически почему-то усмехнувшись, отдал приказания. Через минуту сигнальщик доложил: - Командир просят в каюту! Артемьев пошел вниз, а мичман Непобедный решил, что новый старший офицер - не из "порядочного общества". Да и фамилия!.. "Что такое Артемьев?" - проговорил мичман. - Честь имею явиться. Назначен старшим офицером! Кругленький, толстенький, небольшого роста, упитанный человек лет сорока, в тужурке, с большою бородой, маленькими живыми глазами, лысый, с маленьким брюшком и добродушным лицом, точно сорвался с дивана и торопливыми, суетливыми шажками приблизился к Артемьеву и протянул пухлую, с ямками, короткую руку. И, как будто о чем-то вспомнив, он вдруг принял серьезный начальнический вид командира, то есть нахмурил лоб, откинул кверху свою круглую голову, приподнялся на носках, словно бы стараясь казаться выше ростом, и неестественно внушительным тоном, который казался ему необходимым по его положению и который сам казался ему и не к месту и стеснительным, проговорил, слегка понижая свой крикливый голос: - Получил о вашем назначении телеграмму... Очень рад... Знаю по вашей репутации... Уверен, что приобрету в вас хорошего помощника... И... тому подобное... Капитан запнулся и несколько раз повторил: "И тому подобное", - слова, которыми несколько злоупотреблял и не всегда кстати. Но, словно бы убедившись, что играть в начальника и приискивать глупые слова совершенно достаточно, он приветливо растянул рот, открывая блестящие зубы, улыбнулся и глазами и лицом, пригласил садиться и радушно спросил, завтракал ли Александр Петрович, и, узнав, что Артемьев завтракал, предложил рюмку "мадерцы". Артемьев отказался и от вина. - Так стакан чайку... Эй, Никифоров! Чаю! У меня отличный коньяк... Надеюсь, мы поладим и ссориться не будем. Не люблю я, Александр Петрович, ссориться... И без того здесь отчаянная скука... Вот увидите... Так чего еще ссориться! Мне год отзванивать ценз... А вы на сколько лет к нам? - На три! - недовольно протянул Артемьев. - Долгонько! И капитан меланхолически свистнул. - Ведь и вы, Александр Петрович, женаты. И я имел честь встречать вашу супругу. Конечно, не в разводе?.. - шутливо прибавил Алексей Иванович. - И не разведен, и трое детей, Алексей Иванович! - В некотором роде: "бамбук"! Толстый капитан зажмурил глаза и рассмеялся необыкновенно добродушным, заразительным и приятным смехом. - Просились сюда? - уверенно спросил он. - Назначили. И никак не отвертелся, Алексей Иванович, - смеясь, ответил Артемьев. И подумал: "Добрый человек этот Тиньков. С ним, конечно, будем ладить!" - А я, батенька, просился. Пять детей детворы, - я ведь большую часть службы отстаивался по летам на мониторах в Транзунде! - довольно усмехнулся при этом капитан. - Ну, долги... И тому подобное... Надел мундир и к Берендееву... Понимаете?.. Поневоле попросишься и в эти трущобы... Вестовой подал чай. Алексей Иваныч подлил fine champagne* гостю и подлил себе. ______________ * Водка высшего качества (франц.). Видимо обрадованный, что может поболтать с новым порядочным человеком, да еще с помощником, с которым можно нараспашку посудачить о высшем начальстве, капитан начал расспрашивать о том, что нового в Петербурге и в Кронштадте, остается ли Берендеев на своем месте, или, в самом деле, назначат Нельмина ("Порядочный-таки прохвост и все такое!" - вставил Алексей Иванович), и, узнавши от Артемьева, что Берендеев не уходит, капитан, вероятно, по случаю такого приятного известия, подлил себе еще коньяку и подлил гостю и, отхлебнув чаю, проговорил: - По крайней мере наш старик - не шарлатан. Честный и справедливый, и работящий. Ему не смеют нашептывать... И тому подобное... Шалишь... Посудачив с удовольствием о разных начальниках центрального управления, Алексей Иванович познакомил своего старшего офицера и с начальником эскадры, контр-адмиралом Парменом Степановичем Трилистниковым. - Ничего себе... Не разносит. Любит только, чтобы матросы громко и радостно встречали. А на ученьях не придирчив. И сам небольшой до них охотник... Кажется, только и думает, как бы окончить свои два года и вернуться. Одним словом, был бы спокойным адмиралом, если бы не адмиральша... - А что? - Увидите... Она ведь здесь, на "Олеге"... Дама воинственного характера. Вроде Марфы Посадницы... И все такое... Перед ней адмирал пас... А она всегда с адмиралом будто с бескозырным шлемом в руках. И чтобы подчиненные ее боялись... Очень апломбистая! Всякую смуту заводит на эскадре... Запретили бы в Петербурге начальникам эскадр своих жен... Только наш адмирал краснеет, а выйти из-под начальства адмиральши не смеет... Она и переводит и назначает офицеров. К одним благоволит, других не любит. Понимаете... Все-таки военный флот, и вдруг баба!.. Нехорошо!.. - Совсем гнусно... Уж я слышал. - И еще, слава богу, эта самая Марфа Посадница, с позволения сказать, - сапог и под пятьдесят... Даже матрос после долгого перехода не влюбится... И все подобное... А что если бы такая начальница да была молодая и обворожительная, вроде "великолепной Варвары"! Что бы вышло?.. - Какой "великолепной Варвары"? - порывисто спросил Артемьев. - Да вы, Александр Петрович, разве не знаете... Варвару Александровну Каурову? - Встречал! - ответил Артемьев и густо покраснел. - То-то и есть... Я и говорю, что бы вышло... Мне нет дела до ее там конституции с мужем, когда он плавает, а она на берегу. Но знаю, что поклонников у "великолепной Варвары" всех чинов, от мичмана до вице-адмирала, много. И скотина Нельмин еще сам хвастал... - Он лжет! И вообще лгут на нее! Она порядочная женщина! - перебил Артемьев. - Да вы что кипятитесь, Александр Петрович. Я... И тому подобное... Вовсе и не думал что-нибудь. И очень уважаю человека, как вы, который бережет репутацию женщины... И тому подобное... Алексей Иванович говорил растерянно и испуганно. Артемьеву стало жаль Алексея Ивановича. И он сказал: - Я уверен, что вы, Алексей Иванович, не станете чернить женщину без доказательств. Не такой же вы человек... Меня раздражил Нельмин... Скотина!.. - Отъявленная скотина!.. Капитан, конечно, уже не продолжал речи о "великолепной Варваре" ("Быть может, еще родственница!" - подумал Алексей Иванович, тоже ухаживавший за ней, хотя и безуспешно) и счел своим долгом порекомендовать своему старшему офицеру команду. - Старательная и исправная. Слава богу, не ссоримся. Крейсер в должном порядке, и до сих пор, ничего себе, все было благополучно. И офицеры исправно служат. В кают-компании нет ссор. Ну, разумеется, на берегу покучивают, развлекаются и все подобное... Что тут делать!? Только об одном прошу вас, Александр Петрович! - прибавил капитан. - Чего прикажете, Алексей Иванович? - Подтяните вы мичмана Непобедного и еще некоторых... Уж я делал им выговоры, грозил отдать под суд. И... черт их знает!.. Видно, не очень-то боятся меня! - сконфуженно проговорил капитан. - А чем вы ими недовольны, Алексей Иванович?.. - Раздражают и оскорбляют матросов... Жестоко бьют... И выдумывают новые наказания... И все подобное... Против закона... И вообще... воображают... Особенно мичман Непобедный... Хлыщ и нахал!.. - Слушаю-с... И Артемьев поднялся. - Не забудьте сейчас достать мундир и явиться к адмиралу и адмиральше. Может быть, узнаете, пошлют ли нас в отдельное плавание на Север... Адмирал собирался... - Все-таки лучше, чем стоять в здешних дырах! - Зато спокойнее... Я ведь привык к спокойным стоянкам, - краснея, промолвил капитан. - Обедать прошу ко мне, Александр Петрович. И вдруг побежал к письменному столу и принес Артемьеву два письма: одно толстое, другое потоньше. Алексей Иванович извинился, что чуть было не запамятовал порадовать Александра Петровича вестями с родины. Письма были получены две недели тому назад с английскою почтой. Артемьев взглянул на два конверта и, обрадованный, сунул их в карман и прошел в кают-компанию. Он представился всем бывшим там: двум лейтенантам, механику, доктору и иеромонаху, обменялся рукопожатиями и приказал вестовому прежнего старшего офицера открыть сундуки и достать мундир, трехуголку, эполеты и саблю. И пошел в свою просторную, светлую каюту читать письма. Он сперва жадно проглотил небольшое душистое письмо, полное коротких, размашистых фраз, таких же волнующих, чувственно-кокетливых, какими была вся она, и полное восклицательных знаков, словно бы усиливающих силу первого увлечения "великолепной Варвары". Она писала о последнем прощании, когда пожертвовала всем ради его любви, и надеялась, что жертва ее не забудется милым, безумно любимым. Только он заставил ее понять настоящую любовь и отвращение к мужу... И она обещала при первой же возможности приехать в Нагасаки... Она "переговорит обо всем с мужем", вымолит развод, и тогда... Следовал ряд восклицательных знаков и подпись: "Твоя". Потом Артемьев, еще не успокоившийся от волнения, стал читать большое, сдержанно-любящее, дружеское и умное письмо Софьи Николаевны. Ни одного восклицательного знака. Ни одного упрека. Ни одного звука об ее отчаянии, любви и влюбленности. В письме Софья Николаевна больше писала о детях и умела схватить и передать их характерные черты. Извещала, что дети здоровы, часто вспоминают и говорят об отце, описывала их обычную жизнь и затем сообщала о новостях общественного характера, о новой интересной книге. В пост-скриптум Софья Николаевна сообщила, что в последний ее обычный вечер в опере она видела двоюродного брата Вики, только что вернувшегося из Японии с молодой, очень милой женой англичанкой, "обещали быть у меня", - да встретила в фойе Каурову, по обыкновению, элегантную, блестящую и очаровательную, и с ней Нельмина. Кстати об этом несимпатичном карьеристе. Вики рассказывал, будто Нельмина назначают товарищем Берендеева. Это - как бы преддверие... Неужели Берендеев не раскусил этого интригана?.. Письмо жены Артемьев прочел с интересом, со спокойною радостью за близких и с каким-то невольным чувством виноватости и в то же время некоторой враждебности, именно потому, что он не мог не сознавать, какая его жена хорошая и чудная женщина. Но, когда он прочитал пост-скриптум, это чувство враждебности и виноватости усилилось. Артемьев снова схватил письмо "великолепной Варвары" и стал его перечитывать. Каждая строка, казалось, дышавшая страстью, вызывала в нем и чары ее красоты и острое, жгучее, ревнивое чувство мужчины. И он приходил теперь в бешенство при мысли о Нельмине, которого встречал у Кауровой, и напрасно гнал он от себя мысль о том, что Каурова не могла быть чьей-нибудь любовницей кроме него. К чему тогда это письмо?.. Это признание? - Одежда готова, вашескобродие, - доложил вестовой, входя в каюту. - Скажи на вахте, чтобы приготовили вельбот. - Есть! Через четверть часа Артемьев входил в адмиральскую каюту на броненосце и, к изумлению своему, увидал только одну адмиральшу. XI "Однако!?" - мысленно воскликнул Артемьев при виде "начальницы" эскадры Тихого океана. И стал мрачнее. Он поклонился и, сделав несколько шагов, остановился у круглого стола, посредине роскошной адмиральской приемной, в почтительном отдалении от адмиральши. Она сидела, строгая и высокомерная, в кресле у балкона, из раскрытых широких иллюминаторов которого, словно из рамок, выглядывали и сверкавший под солнцем, рябивший рейд, и голубое небо, и зеленеющий берег. В ожидании адмирала, Артемьев нетерпеливо взглядывал на боковую дверь каюты. Среди мертвой тишины из-за дверей вдруг донесся тихий, меланхолический храп. "Зачем же приняли? Ведь не к адмиральше пришел являться старший офицер?" - подумал раздраженно молодой моряк. Да он и не имеет ни малейшего желания знакомиться с этой, едва ему кивнувшей своими взбитыми кудерками, маленькой и коренастой "волшебницей Наиной" с огромными, "выкаченными", как у лягушки, глазами, неподвижно-строго устремленными на него, с крупной бородавкой на широком, слегка приплюснутом носу и с редкими черными усиками на укороченной "заячьей" губе, открывающей такие ослепительно белые, сплошь безукоризненные зубы, что, казалось, они не могли быть не вставными. Затянутая в корсет до того, что хорошенькая блузка из небеленого полотна напоминала моряку напирающий брамсель, готовый под напором засвежевшего ветра разорваться в клочки, красная, как вареный рак, - адмиральша Елизавета Григорьевна Трилистникова, рожденная княжна Печенегова, по мнению Артемьева, носила слишком снисходительную кличку "сапога". Прошла минута-другая. Храп из соседней комнаты переходил в мажорный тон. Адмиральша, казалось, строже и любопытнее "выпучила" глаза на офицера, словно бы изумленная, что он, невежа, не подходит представиться ей и скорей разрешить жадное, злостное любопытство строгой и несомненно верной всю жизнь супруги. Пикантные слухи об Артемьеве уже опередили его приезд. Молодой офицер между тем выругал про себя, и довольно энергично, храпевшего адмирала. Он и "скотина" за то, что женился на адмиральше, - разумеется, она и лет тридцать тому назад была такая же "противная жаба", - хотя бы у нее было и большое состояние и все сокровища мира. Он и "осел", не сумевший избавиться от адмиральши хоть бы на время плавания. Он и "позорный трус", который только срамит и себя и службу, позволяя "бабе" командовать русской эскадрой. "Ишь пялит на меня глаза!" - подумал старший офицер, взглянув на адмиральшу. И, поклонившись ей, - все же дама! - повернулся и направился к выходу, чтоб ехать на "Воина". - Попрошу вас пожаловать ко мне! - остановил Артемьева низкий и густой, слегка нетерпеливый контральто, часто бывающий у честолюбивых и очень некрасивых дам. Молодой моряк подавил вздох и, приблизившись к адмиральше, снова наклонил голову. С видом чуть ли не королевы адмиральша протянула надушенную руку с короткими пальцами, унизанными кольцами, поднявши ее кверху, с обычным жестом для baisemain*. ______________ * Поцелуя (франц.). Артемьев еще не забыл красивых, тонких рук "великолепной Варвары", и выхоленная, пухлая и некрасивая рука адмиральши показалась ему еще противнее и словно бы "наглее" оттого, что на ней сверкали крупные брильянты, рубины и изумруды бесчисленных колец. Он особенно деликатно пожал ее и отступил несколько шагов. В глазах адмиральши промелькнуло изумление от такой дерзости. Она, впрочем, не показала ни гневного чувства "начальницы эскадры" к дерзкому подчиненному, ни обычного озлобления уродливой женщины к красивому человеку и любезно попросила садиться. - Познакомимся. Можете курить! - милостиво прибавила она. Артемьев присел. Но не закурил. - Кажется, имею удовольствие видеть господина Артемьева, нового старшего офицера крейсера "Воин"? "Отлично знаешь, кто я такой, из доклада с вахты. Но, верно, допрос по порядку?" - подумал молодой человек и ответил утвердительно. - Ваше имя и отчество? - Александр Петрович. - А меня зовут Елизаветой Григорьевной. Сегодня пришли на "Добровольце"? - Час тому назад. Прошла пауза. Адмиральша помахала веером, подровняла на обеих руках кольца и не без иронически-шутливого упрека сказала: - А я думала, что вы, Александр Петрович, удостоите представиться жене начальника эскадры и расскажете что-нибудь интересное с родины... А вы было бежать... Это нелюбезно, молодой человек. "Начинается разнос?" - усмехнулся про себя Артемьев и сказал: - Я не смею беспокоить вас, Елизавета Григорьевна. - Вот как! - не то удовлетворенно, не то недоверчиво протянула адмиральша. - Я по службе, Елизавета Григорьевна... Явиться к его превосходительству. - Пармен Степаныч отдыхает. Я ему скажу, что вы являлись. Передать ему что-нибудь надо?.. - Очень вам благодарен. Решительно ничего. - Ведь вы, Александр Петрович, назначены сюда, конечно, Нельминым? При имени Нельмина и слове "конечно" молодой моряк густо покраснел и с какой-то особенной силой уверенности, которою хотят обмануть себя не уверенные в чем-нибудь люди, ответил: - Я назначен по распоряжению министра! - И Василий Васильич лично приказал вам уехать из Петербурга через три дня? "И это уж известно!" - Нет-с. Начальник главного штаба сообщил мне приказание министра. - Но отчего такая спешность, Александр Петрович? - казалось, с самым искренним участием спросила адмиральша. Об этом напрасно раздумывал и Артемьев и до сих пор ни до чего не додумался. - Воля начальства! - сказал он. - Я решительно не понимаю Василия Васильевича. Он ведь добрый старик. Входит в семейное положение офицера... Сам женатый. Я еще поняла бы такие распоряжения Нельмина... Холостяк... Любит щеголять энергией. В три дня! По правде сказать, я - не большая поклонница нового товарища министра. Несколько предосудителен этот дон-Жуан под шестьдесят... Артемьева уже грызло подозрение. - А ведь вы, Александр Петрович, очень не хотели к нам? - Очень! - горячо воскликнул Артемьев. - Ну еще бы, это так понятно. Я слышала, какая у вас прелестная и преданная жена и - без комплиментов! - какой вы, Александр Петрович, образцовый муж и отец... "Куда это ты гнешь, ведьма? - подумал Артемьев и взглянул на нее - совсем любезно улыбается теперь лягушечьими глазами. А все-таки скорей бы треснул брамсель, - и она бы ушла!" - неделикатно пожелал молодой человек, взволнованно ожидавший от адмиральши какой-нибудь любезной "пакости". - Такие дружные, согласные пары ныне, к сожалению, редкость, - продолжала адмиральша, по-видимому, оживившаяся матримониальной темой. - Не правда ли, Александр Петрович? "Правда, что ты одна из отвратительнейших особ для пары! Вот это правда!" - хотелось бы сказать гостю, но вместо этого он, подавая реплику, уклончиво промолвил: - Говорят... - К несчастию, в этом "говорят" много правды... Или муж увлечется чужой женой... или жена - чужим мужем. Да еще, пожалуй, и каким-нибудь холостяком второй молодости в придачу, особенно если законный муж - большой философ... Никакого чувства долга... Никаких нравственных принципов... И куда мы придем!? Но в эту минуту, щегольски одетый во все белое и в белых парусинных башмаках, молодой матрос, благообразный, чисто выбритый, с опрятными руками, видимо, с повадкой хорошо выдрессированного адмиральского вестового, остановился в нескольких шагах от адмиральши и, глядя на нее напряженными, слегка испуганными глазами, тихим и почтительным голосом доложил: - Капитан просит позволения видеть ваше превосходительство! - Проси! И, обращаясь к Артемьеву, прибавила, любезно и конфиденциально понижая голос: - A la bonne heure*! Сейчас увидите большого философа-мужа. ______________ * Отлично! (франц.). - Да Князьков и не женат. - Какой Князьков?.. Я говорю про милейшего Ивана Николаича... Вы знаете Каурова? Муж недавно перевел его командиром с "Верного" на "Олега", а Князькова на "Верный". В вошедшем видном брюнете с красивыми крупными чертами моложавого, румяного и жизнерадостного лица, с пушистыми усами и окладистой черной бородой, решительно нельзя было увидать ни малейшей неловкости или затруднительности мужа "великолепной Варвары". Он молодцевато и как-то приятно и легко нес свою крупную, полноватую фигуру в белом кителе, белых штанах и желтых башмаках, слегка почтительно наклонив коротко остриженную, крепко посаженную, круглую, черноволосую голову с жирным загорелым затылком. Кауров крепко поцеловал руку адмиральши и с аффектацией почтительного подчиненного спросил: - Как прикажете, ваше превосходительство... Будить адмирала? - А что? - Ученье... Адмирал хоть посмотрит. - Какое в два часа? - Минное, ваше превосходительство. - Не беспокойте Пармена Степаныча. Делайте без него. - Слушаю-с, ваше превосходительство! Кауров с каким-то удовольствием и как-то "вкусно" сыпал "превосходительством". Адмиральша указала на стоявшего Артемьева. - Вот и новенький к нам. Знакомы? Кауров так крепко пожал руку Артемьева и так ласково, добродушно и, казалось, чуть-чуть посмеиваясь глазами, улыбался всем лицом, что влюбленный любовник его жены невольно смутился и, казалось, готов был сейчас же извиниться перед мужем и просить, чтобы он на него не сердился. Он сам понимает, как обворожительна его жена. - Молодой человек не хотел к нам... И на меня - ни малейшего внимания. Не удостоил подойти сам. Верно, расстроен. Хандрит... По семье, конечно, - ядовито прибавила адмиральша. Артемьев презрительно усмехнулся. - Привыкнет, ваше превосходительство!.. Только немножко подтянуть себя... Нервы и стихнут, Александр Петрович... И я привык на положение соломенного вдовца... Вавочка обрадовала было осенью. Телеграфировала, что приедет... А на днях: "не приеду"... Ну что Вавочка? Она писала, что вы - спасибо, голубчик! - навешали ее... Здорова? Не скучает? - Здорова... Не скучает, кажется... - И молодец Вавочка. Честь имею кланяться, ваше превосходительство! И Кауров снова чмокнул руку адмиральши. Поклонился и Артемьев, собираясь уходить. - Так и не удостоите, молодой человек, чем-нибудь интересным из Петербурга? - с насмешливой усмешкой высокомерно спросила адмиральша. - Ничего интересного нет, Елизавета Григорьевна... А петербургские и кронштадтские сплетни, вероятно, вам хорошо известны, гораздо лучше, чем мне. Адмиральша едва кивнула и не протянула руки. XII Только что Артемьев вернулся на крейсер и стал переодеваться, как капитанский вестовой Максим, такой же добродушный, веселый и суетливый, как и капитан, уже просил старшего офицера пожаловать в капитанскую каюту. - В большом они нетерпении, ваше вашескобродие! Через несколько минут Артемьев был у капитана. - Ну, садитесь и рассказывайте, Александр Петрович! Как принял адмирал и тому подобное? О чем так долго беседовали, если не секрет? Идем мы на Север и тому подобное? - полный любопытства, нетерпеливо и озабоченно спрашивал Алексей Иванович, то и дело вытирая капли пота с лысины. - Адмирал никак не принял. Храпел. - Любит всхрапнуть... Ха-ха-ха!