Николай перепробовал довольно много инструментов и выбрал несколько на разные цены. Лаврентьев не ахнул тут, когда за лучший инструмент спросили шестьсот рублей; он только спросил, нельзя ли сто скинуть, и когда ответили, что можно скинуть только двадцать пять рублей, он сказал, что через неделю решит дело. - Пусть Елена Ивановна посмотрит! - заметил он Николаю. - Понравится - куплю. Спасибо, Николай Иванович, - прибавил он, крепко потрясая руку Николая. - Теперь, кажись, все. Разве космы-то свои снять!.. Как вы думаете? Уж заодно! - Пожалуй, постричься не мешает. - И бороду маленько обкорнать? - Ничего и бороду! - подтвердил Николай, все более и более удивляясь. - Ну, ладно. Послушаю вас, Николай Иванович. Добрый вы, как погляжу, человек-то! Смотрите, ко мне захаживайте. Мы так и не успели заведения моего поглядеть. Вы в Питер-то скоро? - В сентябре, думаю. - И что в вашем Питере? Вонь одна. Оставались бы у нас, Николай Иванович, право. В деревне жизнь вольная. Тоже и здесь дело найдется. Вы, слышал я, собираетесь в адвокаты? - Да. - Так у нас честному человеку здесь дела-то довольно, право. Аблакаты-то здешние, вроде Потапки, душат мужика!.. Эк я зубы-то заговариваю, а дело-то и забыл... Сегодня встретил я здесь васильевского старосту. Они судиться хотят с Смирновой. - Так что же? - А то, что просил меня указать им адвоката. Чего лучше - вам-то? Хотите? - Я был бы очень рад! - воскликнул Николай, обрадованный и польщенный внезапным предложением Григория Николаевича. Воображение тотчас же рисует ему заманчивую картину: он на суде говорит блистательную и убедительную речь при массе публики (верно, Нина Сергеевна тоже будет и Леночка тоже) и выигрывает дело, являясь, таким образом, защитником угнетенных крестьян. - Я не прочь, Григорий Николаевич? - продолжал Николай, все более и более увлекаясь этой мыслью, - хотя и слышал, что у васильевских мужиков нет никаких доказательств. - Дело занозистое, это верно... Документов никаких, но они владели леском еще при покойном Смирнове... Он подарил им лес... Все об этом знают! Попытать надо, не отдавать же так лес, зря, Смирнихе... Баба она с перцем! - Страшно как-то, Григорий Николаевич!.. Ведь это будет мой первый дебют... - Да вы поди речисты?.. Правда, супротивник ваш будет - петербургская ваша шельма... - Присухин? - Слышал, он самый... - Что ж... попробуем!.. Я, впрочем, не даю окончательного ответа. Я прежде познакомлюсь с делом, поговорю с крестьянами... - И я кое-что расскажу, я тоже дело это знаю... Ужо приходите ко мне денька через два, я тем временем прикажу васильевскому старосте прийти... А насчет денег - васильевцы заплатят вам хорошо! - прибавил Лаврентьев. - Я не возьму с них денег! - вспыхнул Николай. - Как не возьмете? - удивился Лаврентьев и даже приостановился, посматривая на молодого человека во все глаза. - Так, не возьму... Лаврентьев расхохотался. - Вот сейчас и видно, Николай Иванович, что вы мужика совсем не знаете. Да нешто он согласится, чтобы вы даром?.. Ни в жизнь! У него тогда и веры не будет к вам... Боже вас сохрани! Мужик смекнет, что вы так, по-господски... позабавиться... Что вы! За свой труд да не взять?! - Ну, положим, пустяки какие-нибудь... - И это не дело, - берите по чести! Вы с ними торгуйтесь, нечего белендрясы-то с ними строить... Мужик над вами будет смеяться, коли вы с ним, как с младенцем, станете бахвалиться! Васильевцы - плут-мужики и ничего себе - брюхо отрастили, даром что прикинутся казанскими сиротами... Я здесь мужика знаю... Ну, да об этом нечего толочь воду-то! Коли возьметесь за дело, мы ужо обладим... Они шли, продолжая беседу. Лаврентьев время от времени поглядывал все по сторонам улицы. - Что это вы ищете, Григорий Николаевич? - Вот ее самую - цирульню! Лаврентьев ткнул пальцем на противоположную сторону улицы и прибавил: - Пойти окорнаться, а то, сказывают люди, и взаправду детей пугаю! - усмехнулся Григорий Николаевич. "Это он все для Леночки!" - подумал Николай. - Опосля еще к одному человечку заверну, да и гайда домой! - продолжал Лаврентьев, останавливаясь. - Что здесь хорошего? Одна пакость в городе! А вы когда домой? - Мы завтра. - Так прощайте, Николай Иванович! И то замотал я вас! Спасибо за помощь! Ужо мы с Еленой Ивановной приедем свои фортепианы брать... По крайности музыка у нас будет, а то что гитара?.. Ей наскучит моя гитара... Елена Ивановна музыку любит... Душа у нее... такая... чуткая... Словно струна звучит! Когда Лаврентьев упоминал имя невесты, некрасивое, поросшее волосами лицо его умилялось, глаза светились бесконечною любовью, и в грубом голосе звучала такая нежная нотка, что Николай невольно подумал, глядя на этого "медведя": "Любит же он Леночку и как сильно любит!" "А Леночка?" - подкрадывался вопрос. - Не забудьте же через два дня ко мне, к вечеру, что ли... Лес тягать будем от Смирнихи! - прибавил Лаврентьев, сжимая, по своему обыкновению, руку Николая так крепко, что Николай чуть не присел. - Ай больно? - простодушно спросил Лаврентьев, гладя своей рукой руку Николая, точно нянька ребенка. - Да, батюшке-то вашему, Ивану Андреевичу, нижайший мой поклон! Очень помог он! Кабы не он, може, генерал и слухать бы не стал Гришку Лаврентьева. Брешет, мол, все Гришка!.. Он и так глаза все пучил на меня! Теперь по крайности кум усмирять не будет... и то ладно! А до Кузьки доберусь!.. Ты не сумневайся, Иваныч!.. Для этого я и к человечку иду. У Кузьки-то все рыло в грязи, как у борова, да и кровь-то на рыле еще не засохла... Мы ее отмоем... дал бы бог до концов до его добраться!.. Он снова пожал руку и пошел в другую сторону. Николай, улыбаясь, проследил глазами неуклюжую, мешковатую фигуру Лаврентьева и пошел вперед, охваченный мыслями о сделанном предложении. Он шел, опустив слегка голову, и в воображении произнес уже несколько превосходных речей, совершенно уничтожил своего противника, так что Присухин то бледнел, то краснел, и сила этих речей, разумеется, произвела такое впечатление, что суд, несмотря на отсутствие документов, решил дело в пользу его доверителей, - как вдруг чей-то голос сзади назвал его по имени. Николай повернул голову и увидел перед собой ту самую "легальную грабительницу", которую он только что так назвал в своей мысленной речи. Смирнова была не одна, а с Ниной Сергеевной. Обе они, видимо, обрадовались встрече. - Знакомых не узнаете? - весело заговорила Надежда Петровна, протягивая руку. - И забыли нас совсем. Это стыдно, Николай Иванович! - ласково упрекнула "легальная грабительница". - И, во всяком случае, нелюбезно! Обещал приехать и... в воду канул! - прибавила Нина, вся улыбаясь и по-английски пожимая руку молодого человека. Он взглянул на нее. Она все та же: ослепительная, свежая, белая, улыбающаяся. Тонким ароматом веяло от нее и приятно щекотало нос. Платье, показалось Николаю, сидело на ней как-то особенно шикарно. И вся она была такая изящная, выхоленная, красивая. Он пошел рядом с Ниной. - Надолго в город? - осведомилась Смирнова. - Вчера приехали и завтра уезжаем. Отец тут по одному делу. - А вы от скуки? - усмехнулась Нина. - А вы, Нина Сергеевна? - переспросил с живостью Николай. - Разве вы уже соскучились в деревне? - значительно прибавил он. Но Нина, казалось, не поняла намека и ответила: - От скуки. Мама тоже по делам, так я воспользовалась случаем. Вот по магазинам ходили... Только ничего здесь нет. Дрянь все! - Так мы вас будем ждать! - снова сказала Надежда Петровна. - Я все-таки рассчитываю на вас с нашей школой... И приезжайте не на день, не на два, а на неделю... Мы послезавтра домой. - И Алексей Алексеевич без вас соскучился! - вставила Нина. - Бедному не с кем спорить! - Не с кем? - Не с кем! Нет достойных противников! - прибавила она тихо и при этом так ядовито улыбнулась, что Николая кольнуло. Ему было досадно, что она смеется над ним, как над мальчишкой, смеется так небрежно, и в то же время ему была приятна ее болтовня. Говорить с ней было как-то весело и заманчиво. Какая-то раздражительная прелесть насмешки была в ее болтовне. И при этом иногда в ней прорывались такие нотки, что Николай становился в тупик. "Пусть, однако, она не думает, что я ею очень интересуюсь!" - решил вдруг Николай и стал раскланиваться, когда подошли к перекрестку. - Да вы опять бежать? Или вспомнили о каком-нибудь деле? - спросила Нина. - Нет, просто нужно сделать один визит! - соврал молодой человек. - Так смотрите же, до свидания! - повторила Смирнова. - И до скорого. - Еще, верно, вечером увидимся? - лениво обронила Нина, кивнув головой. - Верно, на бульваре будете? Больше некуда деваться. Посмотрите все здешнее обществе в сборе. Говорят, здесь много хорошеньких!.. - Не знаю. Может быть! - сказал Николай. Он тогда же решил не идти на бульвар. "Подумает, ради нее пришел!" Но после обеда его одолела такая скука в номере, что он вышел из гостиницы, побродил по улицам и очутился на бульваре. "Пусть думает, что хочет. Черт с нею!" XXII В саду играл хор военной музыки. По аллеям медленно двигалась публика, тихо разговаривая. За столиками кое-где пили чай и пиво. Не слышно было ни смеха, ни громкой речи. Все точно собрались для того, чтобы поскучать на людях и показать наряды. Лица у всех были какие-то натянутые, скучные. Дамы оглядывали костюмы друг друга и бросали завистливые взгляды. Мужчины как-то совсем скучно гуляли. Николай вмешался в толпу и пошел по течению. Он описал несколько кругов вокруг площадки, где играла музыка, испытывая адскую скуку, стал искать Смирновых и не видел их. - Николай Иванович! Он обрадовался, услыхав знакомый голос Нины Сергеевны, и торопливо подошел к скамейке, на которой сидела Смирнова с Ниной. Обе они лорнировали проходящих. - Садитесь-ка, а то вы ходите, как рыцарь печального образа{168}! - проговорила Нина, указывая на место подле себя. - Видно, очень весело? - Не особенно. - Не особенно. Да на вашем лице такое воплощение скуки, что при взгляде на вас невольно делается скучно!.. Давайте-ка вместе смотреть на публику... Что, много красивых лиц? - Не заметил. - А вот эта - взгляните! - вступилась Надежда Петровна, указывая едва заметным движением на проходившую молоденькую красивую барыню. - Вы не знаете этой губернской красавицы? - Нет. - Жена вице-губернатора. Не правда ли, хороша? - Хороша, но слишком уж довольное лицо. На нем написана глупость!.. - Ну, а вот эта брюнетка, дочь здешнего городского головы, с брильянтами в ушах и с миллионом приданого. Хороша? - С миллионом или без него? - засмеялся Николай. В это время к скамейке приблизился какой-то пожилой господин, раскланиваясь с дамами. Надежда Петровна усадила его возле себя. - Ну, теперь мама не будет скучать!.. - заметила Нина. - Почему? Разве этот господин интересный?.. - Да вы, как посмотрю, решительно никого не знаете. Это известный здешний сельский хозяин, господин Барсуков... помещик. - А! - промолвил Николай. - Известный? - Мы неизвестных не любим! - усмехнулась Нина. - Однако давайте-ка лучше злословить, а то, право, скучно. Нина Сергеевна начала осмеивать проходящих дам, делая ядовитые и подчас меткие замечания насчет их лиц и костюмов, и весело болтала, не обращая, по-видимому, внимания на сдержанное обращение Николая. Молодой человек все еще не мог забыть подслушанный разговор в саду и не то чтобы сердился, а хотел как-нибудь дать понять молодой женщине, что она его нисколько не интересует. Нина Сергеевна продолжала болтать и смеяться - и вдруг смолкла. Смех оборвался неожиданно, точно лопнувшая струна. Вязников взглянул на молодую женщину и был поражен внезапной переменой. Та ли это Нина, только за секунду перед тем веселая, сияющая, смеющаяся? Она вся как-то притихла, как притихают дети после долгого веселья. Тоской и утомлением дышали ее черты. Она медленно прислонилась к спинке, откинула вуалетку, и сквозь белый газ - показалось Николаю - блеснула слеза в ее глазах. Николай молчал, не смея нарушить торжественности ее настроения и проникаясь участием. Молчала и Нина. Сбоку шла оживленная беседа Смирновой с известным сельским хозяином. - Рассказывайте же что-нибудь! - наконец проговорила Нина. - Что рассказывать? - Что-нибудь веселое!.. - Вам трудно угодить... Странная вы женщина, Нина Сергеевна, - вот все, что я могу сказать! - Это я и без вас знаю. - Такие резкие переходы!.. Сию минуту смеялись, а теперь... - Перестала смеяться? Нервы! - Нервы - только? - Разумеется. У нас, у женщин, все нервы. Вы так и запишите в свою записную книжку: нервы и нервы! - прибавила она с иронией в голосе. - У вас, как у, литератора, верно, есть записная книжка. Я думаю, много глупостей вы в нее записываете!.. - У меня нет записной книжки. - Нет?.. У всех литераторов есть; по крайней мере они уверяют. А может быть, лгут, чтобы пугать провинциальных дам и барышень, благоговеющих перед литераторами!.. Она помолчала и через несколько времени сказала: - Признайтесь, вам очень бы хотелось знать, отчего это такая перемена? Смеялась, злословила и вдруг сделалась серьезна. Может быть, воображение ваше и слезу на моих глазах представило. - Я и без воображения видел слезы! - прошептал Николай. - Ну, и поздравляю вас, если видели! - резко оборвала Нина. - А положение очень интересное, не правда ли? Сад, "темнолиственных кленов аллея"{170}, под развесистым дубом скамейка, вдали звуки из "Фауста"{170}, хоть и скверные звуки, но можно вообразить, что прекрасные, и хорошенькая - не будем, молодой человек, лицемерны! - хорошенькая женщина поверяет тайны своего сердца благородному, сочувствующему и тоже - будем справедливы! - красивому молодому человеку. Хоть и старо, а все-таки чувствительно! Сознайтесь, что вы любопытны не менее нас и не прочь узнать, что происходит с женщиной... конечно, если женщина не похожа вон на эту даму! - прибавила она насмешливо, указывая на очень некрасивую барыню, проходившую мимо. - Я и так знаю! - Что вы знаете? - как-то презрительно протянула Нина. - Ничего вы не знаете. - Разрешаете сказать? - насмешливо проговорил Николай. - Говорите! - равнодушно протянула Нина. - Впрочем, постойте, лучше не говорите, Николай Иванович! Не разочаровывайте меня хоть сегодня! Пусть я останусь в приятном заблуждении, что вы не похожи на... на Горлицына. Ведь я наперед знаю, что вы скажете. - Что я скажу? - И вы сознаетесь? - Даю слово! - Ах, то, что вы скажете, мне столько раз повторяли ваши развитые люди, которые бывают в обществе, что я наизусть выучила эти слова! Вы скажете, что я неудовлетворена оттого, что ничего не делаю, не имею в жизни высокой цели, не открываю школ, не записываюсь в филантропки, не... мало ли каких умных вещей не делаю, что я скучающая, блазированная{171} аристократка, - хотя, заметьте на всякий случай, Николай Иванович, я не имею чести быть аристократкой по рождению, пусть мама и отрицает это, - что меня тешит внешний блеск, что я кокетка, что... ну, мало ли еще что... Но что натура моя, прекрасная натура, противодействует плодам моего воспитания, и отсюда - разлад, отсюда неровность, нервность, тревога, неудовлетворенность... Стоит только читать умные книги, беседовать с серьезными людьми, выйти, пожалуй, замуж за какого-нибудь развитого, порядочного человека, воспитывать по всем правилам будущих граждан, не забывая, однако, быть ревностным членом какого-нибудь дамского кружка, посещать приют, где пригреты, обуты, напоены и накормлены пятнадцать прелестных беспризорных малюток, устраивать журфиксы, на которых был бы живой обмен мыслей, и тогда... тогда, - с какой-то злостью в голосе прибавила Нина Сергеевна, - тогда я стану во всех отношениях счастливой женщиной, буду примерной женой, прекрасной матерью и превосходной гражданкой... Пощадите хоть вы, Николай Иванович. Неужели и вы, несмотря на свою молодость, хотите говорить такие пошлости?.. Не говорите их лучше! - Честное слово, вы ошибаетесь, Нина Сергеевна. Ничего подобного у меня не было в мысли. Я не то хотел сказать. - Не то? - проговорила она, поднимаясь. - Так что же?.. Пойдемте походим, - прибавила Нина. - Мы, мама, скоро вернемся! Надоело сидеть! - сказала она. - Скорей возвращайтесь. Уж поздно, пора и домой, Нина. - Мы недолго... Так что ж вы хотели сказать? - спрашивала Нина Сергеевна, идя под руку с Николаем. - Это начинает меня интриговать. Вы разогнали мою скуку. - Говорить ли? - Вы должны теперь сказать! - повелительно произнесла она. - Говорите! - Вы любите! - прошептал Николай. Рука Нины Сергеевны как будто дрогнула. Она засмеялась, но смех звучал как-то фальшиво. - Вот глупости!.. Нечего сказать - открыли секрет. Выдумайте что-нибудь похитрее! Не знаете ли, кого?.. Не вас ли?.. - произнесла она с явной насмешкой в голосе. - Стою ли я такой чести!.. Помилуйте! Со мной можно от деревенской скуки пококетничать, и за то спасибо. - Не сердитесь... Ну да, я кокетничала... Простите! - вдруг кротко сказала она. Николая тронул этот кроткий тон. - За что сердиться? Помните, вы сами говорили, что мне полезно изучать людей?.. - Серьезного ведь ничего не было? - Ни малейшей опасности! - Вот видите, значит, и не сердитесь! Она помолчала и снова спросила: - Так, по-вашему, я люблю и, верно, безнадежно? - Любите, а безнадежно - едва ли. - И уж если вы такой волшебник, то не отгадаете ли, кого? - Тут мое волшебство кончается. - Кончается? А я думала, что вы, как настоящий волшебник, скажете и имя моего рыцаря, - поддразнила Нина Сергеевна. - Вот имени рыцаря-то я и не знаю!.. - отвечал Николай. "То-то бы ты удивилась, если б я сказал", - улыбнулся он. - Итак, заблуждение ваше насчет меня не поколеблено? - Нет. Каюсь перед вами, что нет! Нина больше не начинала разговора. Молча подвигалась она с Николаем по аллее и снова притихла. Они сделали круг, и молодая женщина сказала: - Верно, мама уже беспокоится. Пойдемте к ней!.. Так вы в самом деле не сердитесь? Нет? - Да нет же. - Право, я не так дурна, как кажется! - сказала она так просто и таким задушевным тоном, что Николай с участием взглянул на нее. Они тихо приближались к скамейке. Она хотела что-то сказать, но как будто колебалась. Николай заметил это. Она прочитала в его взгляде, что он заметил, и тихо промолвила: - Я не решалась просить вас, но теперь решаюсь. Быть может, мне будет нужна ваша помощь. Позволите обратиться к вам? - Я буду очень рад, если в состоянии помочь. - Так, навести справки, узнать об одном... Она спохватилась и прибавила: - Ничего особенного. Но, во всяком случае, благодарю вас! - горячо сказала она. "О чем просьба? Какие справки?" Николай с минуту ломал голову и вдруг вспомнил, что Прокофьев еще не вернулся и, по словам Лаврентьева, от него не было никаких известий. "Так вот отчего эти нервы!" - решил Вязников. Дамы собрались домой. Николай проводил их до дому, где они остановились, а сам отправился в гостиницу и застал отца спящим. Когда утром Вязниковы возвращались домой, Николай рассказал отцу о своем намерении взять на себя ведение процесса васильевских крестьян со Смирновой. - Разве она в самом деле требует лес обратно? - Ты думаешь, папа, шутит!.. - Я от нее этого не ожидал! - Так, как ты думаешь, папа: брать мне дело? - Справишься ли? Дело трудное. - Я поработаю, хорошо поработаю над ним. - Тогда, что ж! Но только надо засесть хорошенько, Коля! Тут одно красноречие не поможет! К чужим интересам надо относиться свято!.. Свое потеряешь - не беда, а чужое - на совести будет! Он долго сидел молча и потом проговорил: - Казалось, женщина порядочная и... отнимает лес! Признаюсь, удивила меня Надежда Петровна! Удивительно! - в раздумье несколько раз повторял Иван Андреевич, неодобрительно покачивая головой. - Кстати, папа, помнишь, ты предупреждал меня насчет Нины Сергеевны. Почему ты советовал быть осторожней? - Да темная история ее замужества. Она вышла замуж за старика и, говорят, играла при этом скверную роль. Просто, говорят, поймала его. Впрочем, я этого не видал, а предупреждал тебя потому, что она большая кокетка и из-за нее застрелился очень порядочный человек. - Это еще что за история? - Я тебе когда-нибудь ее расскажу! - отвечал Иван Андреевич. - Впрочем, и тут, быть может, ее винят более, чем следует. Поди узнай человеческое сердце! Солнце только что подымалось, и земля сверкала дрожащими каплями росы, когда Григорий Николаевич, мурлыча под нос песню, выехал из прохладного леса, и перед ним открылась его усадебка, залитая розовым светом солнечных лучей. Он тряхнул вожжами, и тележка покатилась быстрей. Рыжий, добрый конь прибавил рыси. Спокоен и счастлив ехал Григорий Николаевич домой. Радостная улыбка мелькала на лице его, когда он окинул взором свои небольшие владения, такая радостная улыбка, которой не бывало, когда он прежде возвращался домой. Теперь и его "изба", как называл он свой крепко посаженным небольшой дом, и лес направо, отливавший золотистым блеском, и поля с наклонившимся колосом казались ему еще милей, еще, если можно так сказать, родственней. И все теперь как будто получало особенный смысл, все казалось ярче и радостней, и лист - нежнее, и птица - певучее. И прежде он ласковым взором приветствовал свое гнездо, но этот взор не блистал той любовью, какой блистал теперь. Тогда он был одинок. Сиротливей чувствовал он себя с годами, и нередко щемящее одиночество неутоленная потребность любви заставляли его забываться в вине. Но теперь другое дело! Дух любимого создания уже жил в доселе пустом гнезде. Еще Леночка не вошла в дом, еще она не ходила хозяйкой в поле, не оглашала чудным своим голосом молодого сада, а между тем и дом, и поле, и сад - все было полно ею, и близок был день, когда ее свежий голосок будет ежедневно раздаваться здесь, и славная, честная Леночка, как трудящаяся, домовитая ласточка, озарит дом счастием и ласкою... Какое еще может быть для человека счастие? Так думал Григории Николаевич, посматривая вокруг и затягивая все громче и громче песню своего сердца. Не совсем обыкновенно, верней - совсем необыкновенно сложилась жизнь этого столбового дворянина, сына заслуженного генерала. Не без борьбы пришел он к тихой пристани полумужицкого счастья. Но зато уже давно он не испытывал мук сомнения, не искал в поте лица истины, не мучился вопросами, не подходил даже к ним. Раз он попал в колею, - он не сворачивал с нее и шел по ней с упорством вола и непоколебимой честностью испытавшего себя человека, добровольно лишившего себя большого состояния. Почему бывшего богатого морского офицера, когда-то мечтавшего о подвигах, о славе, потянуло к мужику и как он сделался таким, каков он теперь, - об этом читатель узнает из следующей главы. XXIII Не особенно радостно протекли детские годы Лаврентьева. Мать его умерла в чахотке еще молодой женщиной, когда младшему ее сыну и любимцу, Грише, минуло только пять лет. На другой же день после похорон приехавшая из деревни тетка, родная сестра отца осиротевшего мальчика, генерала, отличавшегося в это время на Кавказе, - старая дева лет под шестьдесят, увезла ребенка из Москвы, где, брошенная мужем, одиноко окончила свою печальную жизнь мать Григория Николаевича. Тетка привезла племянника в свое имение в Орловской губернии. До одиннадцати лет Гриша рос в пустынном, мрачном большом барском доме, лишенный нежной ласки матери" когда эта ласка так нужна детскому сердцу, в обществе суровой, нелюдимой старухи тетки да ее компаньонки, пожилой девицы, бедной дальней родственницы, безропотно сносившей насмешки и капризы своей благодетельницы. Сиротливо и жутко было бедному мальчику, особенно в первое время, когда он был еще маленьким мальчиком. Холодом веяло от этого пустынного дома, где все ходили молчаливые, испуганные, страшась прогневить суровую барышню. Неприветлива, суха, придирчива и строга была с Гришей старая тетка. Казалось, она как будто перенесла на ребенка свою нелюбовь к покойной его матери, которая осмелилась породниться с старинным дворянским родом Лаврентьевых, происходя из мелкопоместных дворян. Брак Лаврентьева в свое время возбудил общее неудовольствие. "Если б покойный батюшка был жив, никогда не было бы такого позора!" - не раз говорила старая тетка, не стесняясь присутствием ребенка. Она ни за что не хотела видеть невестку и увидала ее в первый раз в гробу. Набожно кладя земные поклоны, она в то же время в душе радовалась, что господь прибрал наконец эту женщину, бывшую виновницей многих семейных ссор. Маленькое создание, очутившееся в большом старом доме, не смягчило очерствевшего сердца тетки. Молчаливая, суровая, набожная и озлобленная, вечно подозрительно поглядывавшая серыми острыми глазами, часто зажигавшимися зловещим огоньком, она внушала страх не только ребенку, но и всем в доме. Ее боялись и ненавидели. Эта старая девица была одной из жестоких помещиц, так что после одного уж слишком жестокого истязания, совершенного ею над горничной, имение ее чуть было не взяли в опеку, но благодаря ее связям дело было замято. В околотке ее иначе не звали, как "старой ведьмой". Скупая, не доверявшая никому, она одиноко проводила жизнь в своем мрачном гнезде, находя, по-видимому, наслаждение наводить на всех трепет. Родные боялись ее, раз или два в год ездили к ней на поклон, как к богатой родственнице, но оставались обыкновенно недолго: очень уж неприветливо и тоскливо было в ее берлоге. Нечего и говорить, что маленький Гриша чувствовал непреодолимый страх к своей тетке. Он невольно вздрагивал, как только, бывало, завидит высокую, худощавую фигуру в длинном балахоне, с высоко поднятой седой головой, с костылем в руках и связкой ключей, болтавшихся у пояса, - и пугливо жался к няне. Тетка замечала этот детский страх, но никогда не пробовала приласкать ребенка. Она молча проходила, обводя его взглядом, от которого душа у него уходила в пятки. По вечерам, перед отходом ко сну, мальчик должен был просиживать около часу с теткой в гостиной. Обыкновенно он съеживался где-нибудь в уголке большого кресла, не смея пошевелиться и не отводя глаз с желтого, высохшего лица старой девы, раскладывавшей в это время гран-пасьянс и отпускавшей жесткие колкости компаньонке - забитому существу, обязанному неизменно находиться при своей благодетельнице. Иногда она пробовала шутить с мальчиком, но шутка выходила такая неласковая, холодная, мальчик так пугливо отвечал на ее вопросы, что она умолкала и еще жестче и ядовитей издевалась над безответной компаньонкой. Жутко бывало в такие зимние вечера, в этой мрачной гостиной, бедному мальчику. В его воображении тетка принимала какие-то фантастические размеры и казалась ему бабой-ягой, поедающей маленьких детей. Он закрывал глаза и сильней съеживался в кресле, пока на пороге не появлялась любимица няня и не приглашала его идти спать. Нередко добрая Арина Кузьминишна нарочно приходила пораньше, и когда тетка отрывисто спрашивала: "Разве время?" - старая няня отвечала, что наверху уж пробило восемь часов. Гриша подходил к тетке и прикладывался к ее длинной, костлявой руке. Тетка молча крестила его, делала какое-нибудь строгое замечание няне, и затем ребенок уходил наверх, в детскую, где часто рыдал неутешными слезами, пока не засыпал с улыбкой на устах, утешенный, ободренный и пригретый на любящей груди Арины Кузьминишны. Мало светлых воспоминаний осталось бы у Лаврентьева из этой поры детства, если б у него не было верного друга и заступницы, этой славной няни, отдавшей всю силу любви своего горячего, сострадательного сердца бедному брошенному ребенку. И кого же так горячо любила и жалела Арина Кузьминишна? Маленького барчука, последыша того самого человека, который причинил ей же величайшее зло, отдавши единственного ее сына за какую-то грубость в солдаты. За зло она отплатила добром. Она пожалела сироту и добровольно поехала с ребенком жить к старой "ведьме", несмотря на то, что после смерти молодой барыни, которой была подарена мужем, Арина Кузьминишна, по завещанию, получила вольную. "Кто призрит сиротку?" - подумала Арина Кузьминишна, когда ей объявили вольную, и решилась не оставлять ребенка, пока он не подрастет. Чудным, светлым, неизгладимым воспоминанием запечатлелся навсегда образ этой старой подруги сиротливого детства в сердце Григория Николаевича. С благоговением и признательностью вспоминал он самоотверженную, любящую женщину, выносившую из-за него брань и наказания суровой тетки, заменившую ему мать, бывшую его лучшим, верным другом и пестуном. Она согрела сердце ребенка нежной лаской, она заставляла забывать одиночество сказкой и песней, она первая посеяла в молодой душе ребенка семена любви к подневольному, униженному и оскорбленному, - словом, Арина Кузьминишна была одна из тех русских крепостных нянь, которые беззаветной любовью скрасили не одно сиротство дворянских подростков, утерли немало слез, смягчили немало сердец и бывали первыми и лучшими наставницами многих беспризорных русских дворянских детей. Матери своей ребенок не мог помнить, но, по рассказам няни, сохранил о ней горячее и признательное воспоминание, нередко впоследствии задумываясь над ее печальной судьбой. Судя по портрету, писанному масляными красками вскоре после свадьбы и доставшемуся потом Григорию Николаевичу, мать его была женщиной замечательной красоты - блондинка с кротким взглядом и необыкновенно добрым лицом. Полузадумчивая, полугрустная улыбка уже скользила на ее устах, словно предчувствие будущей печальной судьбы. Судьба матери Григория Николаевича в самом деле была из печальных. Она была дочь мелкопоместного дворянина Смоленской губернии, жившего по соседству с Лаврентьевым. Кроткая, задумчивая девушка, единственная дочь родителей, выросла дома, не получив никакого образования, едва знала грамоту и, на беду свою, в шестнадцать лет была замечательной красавицей с пышными русыми волосами и черными глазами. На нее заглядывались соседи; за нее уже сватался какой-то приказный из уездного города, когда отец Григория Николаевича, в то время бывший подполковником, только что переведенный за какой-то проступок из гвардии в армию и заехавший по дороге на Кавказ погостить к старухе матери, - встретил в церкви молодую девушку и был поражен ее красотой. Она возбудила в нем сильную животную страсть, и он чрез несколько времени решил, что дочь мелкопоместного дворянина будет его женой, хотя бы пришлось из-за этого поссориться со всей родней. Лаврентьеву было в это время тридцать пять лет, он был очень нехорош собой, низенького роста, брюнет, с резко выдававшимися челюстями. Он не отличался изящными манерами - от него несло казарменным духом николаевского времени. Характера он был упрямого, деспотического, угрюмого и не терпел противоречий. В нем сказывалась лаврентьевская порода. Образование он получил неважное, книг не читал, редко посещал общество, был любимцем Михаила Павловича{179} и грозой солдат. Вот этому-то человеку имела несчастие понравиться тихая, робкая шестнадцатилетняя девушка. Лаврентьев тотчас же познакомился с ее отцом и однажды спросил ее шутя: пошла ли бы она за него замуж? Вместо ответа она заплакала, закрыла лицо руками и убежала из комнаты. Но это не остановило Лаврентьева, хотя он и удивился, что дочь несчастного мелкопоместного дворянина не бросилась к нему сразу в объятия... Однако дело скоро сладилось. Отец, обрадовавшись счастью, выпавшему дочери, заставил ее идти замуж. Молодые обвенчались чуть ли не тайком и уехали на Кавказ, откуда мать Лаврентьева получила извещение о женитьбе сына. Первые годы жизнь молодой жены была еще сносна, хотя муж терзал ее ревностью и пугал дикими вспышками гнева. Она боялась его и еще более робела. Прошло несколько лет. Лаврентьев охладел к ней и стал тяготиться своей робкой, несветской, застенчивой женой. В это время он отличался в делах против горцев, был за отличие произведен в генералы, и ему предстояла видная, блестящая карьера. Скромная жена совсем не годилась для роли генеральши, и под конец Лаврентьев возненавидел ее, находя в ней помеху для своей карьеры. Он стал теснить несчастную женщину с безжалостной жестокостью, держал ее взаперти, не показывая никому, и, наконец, отправил ее в деревню, запретив выезжать оттуда. Старшего сына он отправил на воспитание своей матери, а младшего, только что родившегося Гришу, оставил при матери. Тихо чахла бедная женщина и после долгих просьб вымолила разрешение ехать в Москву лечиться. Там одиноко протянула она еще три года и наконец, брошенная всеми, умерла. Тем временем Лаврентьев пожинал на Кавказе лавры, и имя его гремело в газетах того времени. Получивши известие о смерти жены и о том, что младший сын взят на воспитание теткой, Лаврентьев обрадовался и скоро женился во второй раз, сделав весьма блестящую партию. Когда Григорий Николаевич впоследствии узнал от няни печальную судьбу своей матери, он еще более охладел к отцу и питал к нему чувство далеко не сыновнее. Впрочем, Григорий Николаевич никогда не был близок с отцом. Он совсем не знал его, никогда не жил вместе, и в редкие, короткие свидания, во время наездов отца в Петербург, мальчик испытывал почтительный страх - и только. Он, пожалуй, гордился отцом, о боевых подвигах которого гремела слава, сам мечтал о подвигах, когда будет офицером, но не испытывал большой радости, когда отец, весь в орденах и ленте, приезжал на пятнадцать минут в корпус, трепал мальчика по щеке, давал рубль денег и, осведомившись у корпусного начальства о поведении сына, уезжал, прикладывая колючие свои усы к щекам сына. Иногда отец, во время приездов в Петербург, брал его на воскресенье и оставлял на целый день одного в номере гостиницы с своим денщиком. Гриша обыкновенно завязывал беседу с старым солдатом и не особенно горевал, что отец в отсутствии. Он невольно чувствовал, что отец ему чужой, что он на него не обращает внимания и ни одним ласковым словом не приближает к себе. Всегда резкий, сухой, с грубыми манерами, приземистый, некрасивый, с красным солдатским лицом, этот человек, быть может, и любил по-своему сына, но любил уж очень странно, никогда не проявляя своей любви нежным чувством, мягким словом, дружеским участием. Разговоры его с сыном бывали всегда лаконичны. - Здоров? - обыкновенно встречал он сына, торопливо надевая мундир, когда мальчик по воскресеньям в девять часов утра приходил из корпуса в номер гостиницы, где останавливался отец. - Здоров, - отвечал Гриша, подходя к красной, короткой, жилистой, поросшей волосами руке. - Хорошо учился? - Хорошо. - Не секли? - Нет. Затем разговор прекращался. Гриша садился в сторону и не без удовольствия любовался на шитый мундир, на золотые аксельбанты и на ордена, которыми усеяна была выпяченная грудь кавказского героя. Иногда, впрочем, его созерцание нарушалось неожиданными вспышками гнева отца против денщика. Тогда красное лицо генерала становилось багровым, глаза наливались кровью, и он бил кулаком по лицу старого солдата с каким-то непостижимым зверством и ругался площадными словами. Денщик только жмурился и чуть-чуть отстранял лицо после каждого удара. Обыкновенно вспышки эти бывали из-за каких-нибудь пустяков. Гриша в это время полон был сострадания к солдату, испытывая чувство стыда и негодования. Когда отец уезжал, Гриша вздыхал свободнее. Раз или два в год отец писал сыну в корпус безграмотные, короткие и лаконические, как канцелярские бумаги, письма, с приложением десяти рублей на лакомство; в этих письмах обыкновенно отец рекомендовал сыну хорошо вести себя, слушать начальство и не рассуждать, как это подобает будущему слуге отечества, и быть впоследствии бравым офицером. Иногда в письме сообщалось и о полученных наградах. Вот точная копия с одного из писем, полученных однажды четырнадцатилетним кадетом: "Любезный Григорий! Я, слава богу, нахожусь в вожделенном здравии. Бог хранит меня. Недавно государь император изволил пожаловать меня орденом Владимира{181} второй степени. Этот орден надо заслужить. Желаю и тебе впоследствии быть его достойным. А впрочем, будь здоров и веди себя хорошо. При сем посылаю десять рублей. Твой отец генерал Лаврентьев". Таковы были отношения между отцом и сыном. Когда, через два года после смерти жены генерала Лаврентьева, старая тетка однажды получила от брата письмо с извещением о вступлении его во второй брак с грузинской владетельной княжной, "девицей привлекательной наружности, приятного характера, получившей воспитание в Смольном институте{181}", - обыкновенно суровое лицо старухи прояснилось, и на лице ее промелькнула радостная улыбка. В тот же день она велела позвать священника и приказала отслужить молебен. После молебна она торжественно объявила, что брат ее вступил во второй брак, и во этому случаю пригласила батюшку обедать и приказала испечь для людей пироги и дать мужчинам по стакану водки, а женщинам по рюмке, - дальше этого ее щедрость не шла. Обратившись к маленькому племяннику, она сказала: - У тебя теперь есть мать. Молись за нее в своих молитвах. Слышишь? Семилетний мальчуган не совсем ясно понимал в чем дело, почему это тетка так торжественно объявила, что у него теперь есть мать, когда няня говорила, что добрая его мама взята на небо и живет с ангелами несравненно лучше, чем жила в Москве. По обыкновению, он взглянул на няню, требуя разрешения этого недоразумения, но Арина Кузьминишна была как-то особенно сдержанна и, как показалось Грише, невесела. Она ничего не ответила мальчику в зале, а повела его в детскую, взяла его на руки, крепко-крепко прижала к своей груди и залилась слезами. - Бедный, бедный ты мой сиротка! - тихо наконец произнесла Арина Кузьминишна. Отчего он вдруг после молебна стал бедный? Что такое случилось? Почему тетка радуется, а няня плачет, что папенька женился? Несколько минут ломал он над этими вопросами свода голову и наконец пришел к заключению, что, верно, новая его мать - не прежняя добрая мама, а такая же страшная и сердитая, как и тетка; оттого тетка так радуется, а няня, напротив, плачет. Немедленно же он сообщил своему другу свои предположения и был несколько озадачен, когда няня, улыбаясь сквозь слезы, заметила: - Она молодая. Тетенька сказывала: грузинская царевна. - Молодая? Царевна? Не похожа на тетеньку? Так что ж ты плачешь, няня? - Она тебе мачеха, а не мать. Родную твою маменьку господь прибрал к себе. Мачеха не будет любить тебя! - Так я мачеху и знать не хочу. Перестань, няня, не плачь! Если ты ее не любишь, так и я не люблю. Зачем нам мачеха? Мы всегда вместе будем жить. Ведь правда, няня? Я вырасту, буду офицером, и ты со мной... Стоит из-за мачехи плакать! Она сюда не приедет! Он с необыкновенно комичной серьезностью стал утешать Арину Кузьминишну, вытирая платком крупные слезы, катившиеся по сморщенным, грубым щекам, и, когда няня немного успокоилась и с надеждой прошептала: "Бог не оставит тебя!" - Гриша весело сказал: - И ты не оставишь меня! И нам будет очень хорошо!.. Мы возьмем к себе жить кучера Ивана, Федю, Митю, а мачехи не надо! Няня с