ясь твердо ступать тоненькими ногами и вообще принять молодцеватый вид. - Здравствуй, Marie. И князь почтительно и нежно поцеловал руку жены. Она слегка прикоснулась губами к его холодному желтоватому лбу. Перед высокой, крепкой, здоровой княгиней тщедушный князь казался каким-то карликом. - Доброго утра, Пьер. Ну, как ты сегодня себя чувствуешь? Кажется, хорошо? - спросила княгиня своим низким и густым красивым контральто. - Сегодня как будто получше... Ревматизм не донимает. А тебя и спрашивать нечего... Цветешь, красавица! - прибавил нежно князь, и взгляд его маленьких тусклых глаз скользнул по роскошному бюсту жены... - Ну, до свидания... Иду гулять... - До свидания, Marie... Он опять поцеловал женину руку и спросил: - К завтраку придешь? - Разумеется... Княгиня облегченно вздохнула, выйдя из этой душной, натопленной комнаты, - она не любила жарких комнат, - и прошла в переднюю. Молодая, чисто одетая горничная уж ожидала ее там со шляпкой перчатками и зонтиком. Представительный лакей подал ей коротенькую жакетку, и княгиня, несмотря на сырость и дождь, пошла "делать моцион", направляясь твердой и скорой походкой с Гагаринской набережной к Летнему саду. Перед уходом она взглянула на часы. Было ровно десять. - В половине двенадцатого я вернусь! - сказала она швейцару и прибавила: - Если кому-нибудь меня нужно видеть, пусть подождет. - Слушаю, ваше сиятельство! - отвечал швейцар. Княгиня обязательно гуляла ровно полтора часа, ни более ни менее, имея с собою подометр, и - совсем не по-женски - была аккуратна, как вернейшие часы, и - что еще удивительнее - умела отдавать приказания кратко, ясно и точно. XIV Вернулась она слегка вымокшая, зарумяненная и проголодавшаяся. - Никого не было? - Никак нет, ваше сиятельство! Переменив обувь (калош княгиня не носила) и чулки, она присела к письменному столу и принялась просматривать газеты принесенные от князя и отчеркнутые красным карандашом в тех местах, которые почему-либо ему очень нравились или, напротив, возбуждали его негодование. Княгиня, впрочем, не особенно интересовалась такими местами, находя взгляды мужа слишком уж напоминающими времена Иоанна Грозного, но все-таки их прочитывала, чтобы подавать в случае разговора реплики. Часы пробили двенадцать. И с последним ударом хорошо вышколенный княгиней лакей доложил, что завтрак подан. Княгиня отложила в сторону не прочитанные еще "Times"{289} и "Figaro"{289} и торопливо прошла в столовую. Князь уже был там в расстегнутом сюртуке, под которым был ослепительной белизны жилет, и не садился в ожидании княгини. Им подали различные блюда после того, как они отведали закуски. Князю - бульон, яйца всмятку и рубленую, разбавленную хлебом куриную котлетку с каким-то пюре, а княгине - большой сочный кусок филе. Плотоядный огонек блеснул в глазах проголодавшейся женщины, когда она, съев маленький кусочек селедки, заложила салфетку за ворот платья и положила с серебряного блюда к себе на тарелку филе, полив его почти кровяным соусом. Она ела "корректно", не спеша, с видимым наслаждением, хорошо прожевывая куски и запивая их глотками чуть-чуть тепловатого польяка из маленького стакана, и что-то животное, напоминающее радостного зверя, было в это время в красивом лице княгини. Глаза оживились; широкие ноздри слегка раздувались. Она вся, казалось, отдавалась наслаждению еды, серьезная и сосредоточенная, и словно бы инстинктивно чувствовала, что в этом кровавом нежном мясе, которое она дробит своими крепкими и крупными белыми зубами, она черпает и свою свежесть, и румянец, и здоровье. А генерал в эту минуту лениво ковырял вилкой котлетку, поглядывая на жену и завидуя ее аппетиту. Он знал, что жена не любит разговаривать во время еды, и молчал. Княгиня окончила мясо и чувствовала, что еще голодна. Но она удержалась от соблазна взять кусок холодной индейки, поданной лакеем, и только скушала немножко цветной капусты. Затем ей подали крошечную чашку кофе и тут же на подносе письмо. Она прочитала письмо и сказала лакею: - Пусть мальчик подождет. Когда я кончу завтракать, проведите его в коридор. Что! Он очень грязен? - Нет, ваше сиятельство, незаметно... - А одет как, в лохмотьях? - Одеяние весьма пристойное. Полушубок-с. - В таком случае проведите его в мой кабинет! - приказала княгиня. Она выжидала, пока остынет кофе, и генерал воспользовался этим, чтоб заговорить. - А ты обратила, Marie, внимание, что делается во Франции?.. - Как же, читала... - Недурная страна равенства и братства. Хе-хе-хе... Княгиня отмалчивалась. - А я говорю, что и мы к тому же идем! Жена подняла на мужа удивленные глаза и стала отхлебывать маленькими глоточками кофе. - Ну уж, ты слишком, - промолвила она. - Не слишком, душа моя, а я вижу, что творится в бедной России... Земство все еще о себе воображает... Ты читала корреспонденцию из Оршанска?.. Я отметил... - Нет еще... - Так прочти... Увидишь, что не слишком... И вообще... Само правительство созывает какие-то сельскохозяйственные съезды... Говори что угодно... Решительно у нас нет государственных людей... Надо бы сразу, знаешь ли... Княгиня, почти не слушая, тщательно выполаскивала рот. - Извини, меня там ждут, - проговорила она, вставая... Поднялся и князь. - Непременно, Marie, прочти... Это бог знает что такое... - Прочту, будь уверен... - Тебе не нужна будет карета?.. Я еду сегодня в совет. - Нет... Я выеду на дрожках. И супруги разошлись по своим комнатам. Тем временем Антошка, вымытый и причесанный, в новом полушубке и вычищенных сапогах, сидел в сторонке в обширной кухне и зоркими, любопытными глазами молчаливо наблюдал и повара в белой куртке и колпаке, и лакея во фраке, и забегавшую щеголеватую горничную и не оставил без должного внимания длинного ряда блестящих кастрюль, кастрюлек и разных не виданных им форм и медных вещей, расставленных на трех полках. Это обилие вычищенной на славу медной посуды несколько удивило его, и он решил, что держать столько бесполезных вещей положительно ни к чему. Если бы половину продать, и то было бы за глаза достаточно. И пылкое его воображение уже оценивало приблизительно стоимость назначенного им к продаже и на эти деньги, которые он почему-то уже считал своей собственностью, покупало теплую шубу "графу", необходимую для такого больного человека. А эту ночь бедный "граф" все кашлял, кашлял и утром, снаряжая Антошку к княгине, часто схватывался за грудь. Анисья Ивановна поила "графа" малиной и советовала ему посидеть дома. Вот почему Антошка жалел "графа", и воображение его, увлеченное видом бесполезных кастрюль, работало в известном направлении. Затем, наблюдая, как повар без церемонии пробует кушанья, Антошка возымел желание сделаться поваром и начал было размышлять, сколько княжеский повар должен получать жалованья (должно быть, немало - недаром он такой толстый!), - как вошедший лакей прервал его размышления и сказал: - Пойдем, мальчик, к княгине!.. Да сапоги оботри хорошенько, а то наследишь! Несколько оробевший Антошка вытер насухо сапоги и пошел вслед за лакеем, осторожно ступая по паркетным полам и коврам. Лакей отворил двери кабинета и слегка подтолкнул Антошку. Он очутился перед лицом княгини. XV Антошка остановился у дверей с разинутым ртом от изумления и теребил в руках шапку, несколько смущенный и подавленный при виде пушистых ковров, картин, мебели, обоев, разных вещиц, клетки с попугаем - словом, всей роскошной обстановки комнаты, в которой находился. Никогда в жизни не видал он ничего подобного и, озираясь с видом ошалевшего дикаря, в первую минуту не заметил княгини, сидевшей в дальнем углу за письменным столом и несколько скрытой трельяжем. - Попка! Попка дурак!.. Попочка! Антошка вздрогнул. Однако, догадавшись скоро, что это кричит птица, он сосредоточил на ней свое внимание и улыбнулся. Княгиня между тем рассматривала Антошку в длинный черепаховый лорнет с тем подозрительным вниманием, с каким обыкновенно смотрят благотворители на обращающихся к ним клиентов. По-видимому, она осталась довольна первым впечатлением, произведенным на нее выразительным, бледным и худым лицом Антошки, и, отводя лорнет, произнесла ободряющим, мягким, но в то же время деловым тоном: - Подойди поближе. Не бойся, мальчик! Антошка только теперь увидал княгиню. Осторожно ступая по ковру, словно у него был ларек в руках, и боясь что-нибудь задеть в этой полной мебели и всяких диковинных штук комнате, он сделал несколько шагов и остановился в почтительном отдалении. - Еще ближе! - приказала княгиня. Антошка приблизился к столу. Первое впечатление охватившего его смущения уже прошло. Недаром же Антошка большую часть своей жизни проводил на улице, обращаясь за копеечками для "бедного сиротки" преимущественно к хорошо одетым людям, норовя их по возможности "объегорить", как выражался он сам в минуты откровенности. И Антошка довольно смело поднял свои умные, бегающие карие глаза на свежее, красивое, выхоленное лицо княгини и, помня наставления "графа", не состроил плаксивой физиономии, так как этого по обстоятельствам не требовалось. По-видимому, наружность молодой женщины удовлетворила эстетическое чувство Антошки и вполне соответствовала его представлению о красоте настоящих княгинь и о том, что они едят с золотых тарелок и, разумеется до отвала, пишу самую хорошую и потому такие гладкие и румяные. Но костюм княгини, признаться, разочаровал его. Воображению его представлялось - да и фотографии разных важных барынь, выставленные в витринах, казалось, подтверждали его, - что настоящие княгини и графини обязательно должны быть в каких-нибудь особенных платьях, затканных серебром или золотом, и непременно с оголенными шеями и руками, украшенными драгоценными каменьями, или по крайней мере в красных, а не то голубых платьях, стоящих много денег, а вместо того эта княгиня, в комнате у которой так все красиво и пахнет чем-то приятным, одета вся в черном, точно монашка. Только горевшие в ее ушах крупные брильянты указывали, по мнению Антошки, на отличие ее от обыкновенных барынь, которых он видал на улицах. Да и у многих из них были такие же камешки. "Скупая, должно быть. Жалеет одежи", - решил Антошка. - Как тебя зовут, мальчик? - Антошка, ваше сиятельство! - довольно бойко отвечал Антошка. Он с особенным, свойственным мелким торгашам, щегольским мастерством произнес титул, которым с расточительною щедростью награждал, не справляясь в департаменте герольдии{294}, лиц, покупавших у него на улице спички, бумаги и конверты. - А твоя фамилия? Антошка опешил. Он не знал, как его фамилия, и никогда не интересовался знать, есть ли у него она, и вообще нужна ли ему такая роскошь. - Меня все Антошкой зовут, ваше сиятельство! - Однако должна же у тебя быть фамилия? - В документе, который граф отобрал у дяденьки, верно, обозначена фамилия. "Граф" и "дяденька" решительно ничего не объяснили княгине и только усложнили дело допроса, вызвав на лице княгини выражение некоторого недоумения. - Так ты не знаешь, как твоя фамилия? - Не знаю, - отвечал Антошка, несколько сконфуженный, что на первых же порах дал маху и не догадался сочинить фамилию, которая, судя по словам княгини, должна была быть и у него. - Кто твои родители? - У меня нет родителей, ваше сиятельство! - То есть умерли? - Бог их знает. Надо полагать, что умерли. - И матери не помнишь? - Не помню. - У кого же ты жил до сих пор? - У Ивана Захарыча... - Кто он такой... Твой родственник? - Назывался дяденькой, только он не дяденька, а чужой... Я у него в нищенках работал, а потом с ларьком ходил... У него много детей живет в нищенках... На него сбирают... Этим он и живет. Антошка решительно заинтересовал княгиню, открывая ей Америку. Она, ретивая благотворительница, и не знала, что в Петербурге существует такой безнравственный промысел. - Где живет этот Иван Захарович? Антошка сказал адрес. Княгиня записала его в записную книжку и продолжала допрос: - А теперь ты где живешь? - У графа... - У какого графа? - удивилась княгиня и в то же время подумала, что ее несчастный кузен обманул ее, написавши, что мальчик находится у него. - То есть они не графы, а только их так прозывают... А по-настоящему их зовут Александр Иваныч Опольев... Они, можно сказать, меня и спасли от Ивана Захарыча, как я от него убежал... Они мой документ у него отобрали и приютили меня... - А ты отчего убежал от этого Ивана Захарыча? - Шибко бил... Ремнем бил... - Тебя только бил? - Меня еще реже, а других ребят и не дай бог как хлестал, ваше сиятельство... Особенно маленьких... - За что же он наказывал? - Главное за выручку. - Как за выручку? - Если кто, значит, мало соберет милостыньки. А - извольте рассудить, ваше сиятельство, - ежели в дурную погоду да в рваной одеже, какая тут выручка? Тут дай бог не заколеть от холода, а не то что выручка... А он этого не разбирал... Все больше жена его, подлая, настраивала... Озвереет, и давай ремнем... - Какой ужас! - проронила княгиня. - И дети никому не жаловались? - Кому жаловаться? Он застращивал. "Вы, говорит, у меня проданные, я, говорит, что хочу, то с вами и делаю!.." Дай бог здоровья графу, это он объяснил, что мы не проданные... Я и убежал от этого дьявола, ваше сиятельство! Положительно Антошка являлся в некотором роде интересным героем в глазах княгини. Его рассказ может дать благодарную тему для сегодняшнего заседания комитета... И она сказала Антошке: - Расскажи мне подробно и по чистой правде, за что именно тебя наказали и как ты убежал... И почему именно к "графу"... Ты где с ним познакомился? - На улице... Они тоже работали... - Как работали? - Сбирали, значит... Только больше по вечерам... "До чего упал!" - подумала княгиня и проговорила: - Так рассказывай же, как это все случилось... С этими словами княгиня придвинула записную книжку и карандаш, чтобы отметить существенные показания Антошки и не забыть их при докладе. Она всегда, допрашивая клиентов с искусством и настойчивостью хорошего судебного следователя, записывала даваемые ей сведения и затем наводила более или менее точные справки о просителях, считая возможным и полезным оказывать помощь только более или менее добропорядочным нищим, то есть таким, которые ради подачки не лгут наглейшим образом. Эта система помощи, возведенная в принцип, строго проводилась в обществе "Помогай ближнему!", председательницей которого была княгиня, и потому, вероятно, многие его клиенты запасались самыми доброкачественными свидетельствами, фабриковавшимися умелыми людьми, о разных более или менее правдоподобных злоключениях и несчастиях. Польщенный вниманием, оказанным его особе настоящей княгиней, Антошка не без повествовательного таланта рассказал о непосредственной причине своего бегства, предпослав эпизод с двугривенным, данным доброй барыней, и не злоупотребил вниманием своей слушательницы подробностями выдержанной им порки. Подчеркнув затем с похвальною, впрочем, скромностью подвиги, оказанные им самим в этот достопамятный вечер, он с художественною краткостью и силою расписал "дяденьку" и "рыжую ведьму" и с горячим чувством признательного сердца рассказал про гостеприимство доброго "графа". - Кабы не граф, пропасть бы мне, как собаке, ваше сиятельство! - заключил Антошка свой рассказ. И с этими словами вытер рукавом обильно струившийся по лицу пот, так как продолжительное пребывание в теплой комнате, да еще в полушубке, давало-таки себя знать. Княгиня записала показания Антошки и, когда он кончил, подняла на него испытующий взгляд. Довольно приличный, относительно, костюм Антошки возбудил вдруг в ней подозрительные мысли и словно бы бросал тень на правдивость рассказа. Ведь ей рассказывают так много невероятных вещей! И она спросила: - Ты не лжешь, мальчик? - Убей меня бог, ваше сиятельство. - Не клянись всуе... Это нехорошо, - строго остановила Антошку княгиня и продолжала: - Тебя не научил рассказать всю эту историю твой "граф"? - Они приказывали правду говорить и ничему не научали. Граф ничему дурному не научит! - горячо заступился за "графа" Антошка, чуя в словах княгини, что "графа" подозревают в чем-то нехорошем. - Ты рассказывал, что убежал от этого Ивана Захаровича в летнем пальто и в башмаках... - Точно так, ваше сиятельство. - Так объясни мне, пожалуйста: откуда у тебя и полушубок и сапоги, а? где ты их достал? - допрашивала княгиня, продолжая смотреть в глаза Антошки и ожидая, что мальчик смутится. Но Антошка нисколько не смутился и ответил: - Все это мне граф справили. - "Граф"? - усмехнулась княгиня. - Но твой благодетель сам нищий... На какие же деньги он мог тебя одеть?.. Это что-то неправдоподобно! - говорила княгиня, которая действительно не могла понять, что этот несчастный пропойца и нищий, каким был ее кузен, мог не только сердечно отнестись к другому нищему, но еще и одеть его. Тогда Антошка рассказал про письма, которые "граф" разносил, и про двадцать пять рублей, полученные от какой-то "сродственницы". Из этих денег "граф" и сделал полную обмундировку. Все справил: и рубахи, и пиджак, и сапоги, и полушубок... - Вот какой граф, ваше сиятельство! - произнес дрогнувшим голосом Антошка. - Как отец родной... И я за графа, кажется, что угодно приму... Меня-то одели и обули в самом лучшем виде, а сам-то граф, ваше сиятельство, в зябком пальтеце ходят... Наскрозь продувает... Хучь бы воротник меховой какой, и того нет... А между тем больны... Кашляют страсть! - говорил со страстностью адвоката Антошка, имея заднюю мысль порадеть в пользу своего друга. Быть может, княгиня, узнав положение родственника, справит графу шубу. Речь Антошки дышала такой правдой, что даже и пессимистическая княгиня поверила, что Антошка не рассказывает заранее сочиненной истории. И княгине как будто стало неловко за свои подозрения на своего "пропавшего" кузена. Она прежде его знала, и он ей когда-то даже нравился. И княгиня, значительно смягчившись, спросила: - Так твой "граф" болен? - Грудью, должно быть, больны... - Пьет, видно?.. - И вовсе не пьет, ваше сиятельство! - решительно отвечал Антошка. Княгиня недоверчиво усмехнулась. Затем она задала Антошке еще несколько вопросов относительно помещения и пищи у Ивана Захаровича и, получив обстоятельные ответы, занесла их в записную книжку. Как ни лестно было Антошке находиться в гостях у княгини, тем не менее визит этот начинал казаться ему несколько продолжительным. Было дьявольски жарко и очень хотелось есть. И Антошка рассчитывал, что княгиня тотчас же прикажет выдать "графу" на шубу, а ему, Антошке, тоже отвалит по крайней мере рубль и отпустит его домой. Но надежды Антошки не оправдались. Княгиня несколько времени молчала, погруженная, казалось, в какие-то размышления, и, наконец, обратилась к Антошке с вопросом: - Тебе сколько лет?.. - Пятнадцатый... - Грамоте, конечно, не знаешь? - Немножко, самоучкой, ваше сиятельство. - А в церковь ходишь?.. - Нет, ваше сиятельство... Княгиня строго покачала головой и что-то черкнула в книжке. - Но по крайней мере дома молишься каждый день? Антошка, имевший довольно смутные понятия и о религии и о религиозных обязанностях, обыкновенно прибегал к помощи господа бога в экстренных случаях, преимущественно тогда, когда выручка была плоха и ему грозила, по его соображениям, порка. В такие моменты Антошка с страстной горячностью молился богу, сочиняя сам молитвы, приноровленные исключительно к обстоятельствам дела. Он просил всемогущего, чтобы он послал ему хорошую выручку или чтобы запретил подлому черту "дяденьке" наказывать его ремнем, а в некоторых случаях, когда молитвы его не бывали услышаны и Антошка возвращался из комнаты "дяденьки" с исполосованной спиной, - он обращался к господу богу с молитвами уже самого нехристианского характера, а именно: просил, чтобы "дяденьку" разразило на месте, а "рыжую ведьму" взяли черти. Затем он часто упоминал имя божие и особенно Христа-спасителя во время нищенства, а во время своей торговой деятельности клялся и божился, призывая господа бога в доказательство доброкачественности и дешевизны спичек, конвертов и бумаги, - с расточительностью, воистину греховной. Таково было религиозное поведение Антошки. И потому, когда княгиня задала ему последний вопрос, он, решительно не знавший, что молиться следует каждый день, а не тогда только, когда грозит встрепка, добросовестно сознался, что каждый день не молится. И, сознавшись, тотчас же раскаялся, что не соврал, так как опять увидел, как неодобрительно княгиня покачала головой и снова черкнула что-то в своей книжке... Решительно, конец визита подгадил все. "Теперь тютю и графская шуба и рубль!" - подумал Антошка, прозревая, как опытный наблюдатель, в серьезном выражении красивого лица княгини и особенно в ее глазах, больших, строгих, темно-серых глазах, что-то недовольное и малообещающее. - Ты знаешь какую-нибудь молитву? Увы! Антошка не знал ни одной молитвы, кроме вдохновенных молитв собственного сочинения. Соврать было решительно невозможно. Эта "занозистая княгиня", как уже мысленно окрестил ее Антошка, сейчас же поймает. И Антошка, испытывая чувство подавленности и некоторого раздражения, далеко без прежней развязности проговорил: - Не знаю. Снова зачиркал карандаш. И опять вопрос: - И "Отче наш" не знаешь? - Не знаю! - угрюмо, опуская на ковер глаза, прошептал Антошка. - Бедный мальчик! - промолвила княгиня, отметив в книжке, что Антошка не знает даже "Отче наш". Но это восклицание не приободрило Антошку и только отозвалось в его ушах, но не проникло в сердце. Снова наступило молчание. Антошка с удовольствием готов был бы дать тягу, значительно разочаровавшись в настоящих княгинях, которые, вместо того чтобы дать мальчику на бедность и приказать его накормить, нудят его допросами, не принимая в соображение, что он задыхается от жары. "Нечего сказать, княгиня!" То-то он расскажет "графу", как она донимала. И что за беда, что он не знает молитв. Он может их выучить, если на то пошло! - Я подумаю, что для тебя можно сделать, мальчик! - проговорила, наконец, княгиня и пожала пуговку электрического звонка. Явился лакей. - Проводите мальчика на кухню. Пусть он там подождет. Что, все приготовлено в зале? - Все готово, ваше сиятельство! - Ступай, мальчик, посиди. Ты еще будешь мне нужен. Антошка вышел, несколько недоумевающий. "Что еще с ним будут делать? Неужели опять нудить допросами? В таком случае хоть бы дали поесть!" - подумал Антошка, чувствуя дьявольский аппетит, особенно усилившийся на кухне, где пахло чем-то вкусным. Но княгиня, скорбевшая о мальчике, не знавшем даже "Отче наш", и решившая сегодня же в заседании поднять вопрос о том, как его устроить, не подумала, что мальчик, может быть, голоден, и не приказала накормить Антошку. XVI В час начали собираться члены комитета общества "Помогай ближнему!". В ожидании начала заседания в кабинете княгини шла обычная болтовня: передавали новости, говорили о погоде, о только что назначенном новом министре, о последнем судебном деле, интересовавшем Петербург. Собравшиеся дамы-благотворительницы принадлежали к разным кружкам петербургского общества: было несколько светских, две-три принадлежащие к среднему кругу, одна женщина-врач и некрасивая, немолодая, сухощавая девица - купчиха-миллионерка, известная своею щедрою благотворительностью. Во втором часу княгиня попросила гостей перейти в зал. Почти все собрались, только адмиральша Андрусова, по обыкновению, опоздала - верно, скоро приедет. Все уселись вокруг большого стола, покрытого зеленым сукном, на котором были разложены листы белой бумаги, очиненные карандаши и экземпляры последнего отчета. На конце стола перед креслом председательницы рядом с большой чернильницей и перьями лежали папки с бумагами и красовался звонок. - Открываю заседание! - произнесла княгиня, опускаясь в кресло. По обе ее стороны уселись единственные два мужчины, бывшие среди присутствовавших девяти дам: казначей общества Артемий Ильич Пушников, известный петербургский коммерсант и богач, пожилой, сухощавый господин с бритым лицом, смахивающий на англичанина, и секретарь, господин Цветковский, молодой блондин из лицеистов{301} с приятным, несколько женоподобным лицом, мягкими, изящными манерами и почтительно-нежным взглядом красивых голубых глаз, - словом, с тою наружностью, которая словно бы присуща секретарям дамских благотворительных обществ. Корректный, элегантно одетый, коротко остриженный, с бородкой a la Henri IV, чистенький и аккуратный, он и имя имел вполне соответствующее положению: Евгений Аркадьевич{302}. Сын небогатых родителей, он служил в одном из департаментов и подавал надежды, а досуги свои посвящал обществу "Помогай ближнему!", работая в нем усердно и добросовестно и несколько побаиваясь строгой председательницы, которая вникала во все дела и, энергичная, деятельная и до щепетильности аккуратная сама, требовала и от других добросовестного исполнения принятых на себя обязанностей. - Не угодно ли, Евгений Аркадьевич, прочитать протокол прошлого заседания? Цветковский поднялся с кресла и приятным, слегка певучим баритоном стал читать протокол о разрешенных разным лицам пособиях, о назначении пенсий, о наведении справок, об отказах по тем или другим причинам, об устройстве благотворительного концерта и тому подобное. Чтение заняло минут пять времени. - Угодно принять протокол? - спросила княгиня. Никто не возражал. Секретарь положил протокол перед председательницей. Она подписала его, и затем все стали подписывать, передавая протокол друг другу, пока он не вернулся к секретарю и, им подписанный, бережно и аккуратно был вложен в портфель. - Вы готовы, Евгений Аркадьич? - Готов, княгиня! - отвечал секретарь, кладя перед собой чистый лист бумаги и вооружаясь пером. - Не угодно ли прослушать справки о лицах, обращавшихся с просьбами о пособии в прошлое заседание. Лидия Васильевна!.. Вам первой... О вдове рядового Камчатского пехотного полка Пелагее Устиновой... прачке, - говорила княгиня привычным, деловым тоном, громко и отчетливо, заглядывая в исписанный листок. Некрасивая пожилая девушка-миллионерка, за громадным состоянием которой напрасно охотились одно время молодые и красивые женихи титулованных фамилий, стала давать отчет о своем посещении прачки. Она говорила порывисто и горячо, краснея, торопясь и заикаясь и оттого, что конфузилась говорить на собраниях, хотя была членом во многих благотворительных обществах, и оттого, что сознавала некрасивость своего желтого прыщеватого лица с подслеповатыми глазами, и оттого, что на нее были обращены взгляды всех присутствовавших дам, которые не без зависти разглядывали ее простое, но прелестно сшитое платье от Ворта и крупные брильянты в ушах. Она была на прошлой неделе у Пелагеи Устиновой, на Петербургской стороне. Положение ее ужасное. Ей пятьдесят пять лет. Вот уже год, как она не в состоянии работать и добывать себе кусок хлеба. У нее застарелый ревматизм, и она не встает с постели. В больницу ее не принимают... - Кажется, хронических больных не принимают в больницы, Анна Игнатьевна? - обратилась некрасивая миллионерка к даме, сидевшей напротив. Плотная, здоровая и крепкая женщина-врач, лет около сорока, в черном шелковом платье, с золотой цепочкой от часов поверх лифа, с тем твердым, уверенным и даже самодовольным выражением на своем широком, румяном лице с крупными некрасивыми чертами, которое нередко бывает у женщин, добившихся тяжелым, долгим трудом успеха в жизни, подтвердила предположение девушки-миллионерки, заметив авторитетным тоном: - Совершенно верно. Хроников в больницы не принимают. - Вот и старуха говорит, что ее не приняли... И девушка-миллионерка продолжала перечислять беды Пелагеи Устиновой. Родных у нее здесь ни души. Живет она в отвратительном угле и три месяца не платит за квартиру, так что бедную старуху квартирная хозяйка грозит выгнать... Все, что она скопила на черный день, прожито... Все это рассказала старуха... Она вообще производит хорошее впечатление... Ее слова подтвердили и все ее сожители и квартирная хозяйка. - По моему мнению, ей непременно следует помочь... даже назначить пенсию! - заключила докладчица, деликатно, разумеется, умолчав, что при посещении старухи она дала ей своих пять рублей. - Мне кажется, самое лучшее нам поместить ее в богадельню! - проговорила княгиня. Все согласились, что это было бы лучше всего. - Я говорила ей об этом, но она не хочет. - Отчего не хочет? - Она надеется поправиться и опять работать... Еще бы ей хотеть в богадельню, этой Пелагее, известной на Петербургской стороне нищей и посетительнице кабаков. Она, эта охавшая, с завязанным лицом старуха, тотчас же по уходе дамы-благотворительницы вскочила с постели как встрепанная и, добросовестно поделившись с сожителями за подтверждение ее бесшабашного вранья, ушла из квартиры и вернулась домой мертвецки пьяная. Отдавши должную дань трудолюбивым порывам Пелагеи Устиновой, комитет постановил: назначить ей по три рубля ежемесячного пособия на год и, если она не поправится, хлопотать о помещении ее в богадельню. О постановлении известить просительницу. Женщина-врач, сообщившая о престарелой вдове мелкого чиновника, и господин Цветковский, доложивший об одной молодой женщине, брошенной с четырьмя детьми негодяем мужем, были не так восторженны в своих речах, как девушка-миллионерка, и, по всей вероятности, менее доверчивы к словам разного бедного люда, который им приходилось посещать по своим обязанностям благотворителей. Но так как и вдова-чиновница, и женщина, брошенная мужем, бесспорно жили в нищете, то им было назначено временное пособие по пяти рублей на каждую, причем поставлено было иметь в виду брошенную женщину и ее малолетних детей. Затем княгиня стала докладывать поступившие прошения. Их было порядочно, этих прошений, на больших и на маленьких листах белой и серой бумаги, написанных и чувствительным, и строго деловым, и патетическим, и унизительным, и ругательным слогом, и длинных, с автобиографическими подробными сведениями, и с изложением утешительных видов на будущее, и лаконических в несколько строчек, и, наконец, юмористических, в которых разная беднота, но по преимуществу "престарелые капитаны и поручики", "несчастные благородные дворяне" и "горемычные вдовы", обремененные сиротами, взывали к "добрым сердцам" и "высокому покровительству" высочайше утвержденного общества "Помогай ближнему!". Княгиня не читала прошений, особенно длинных и иногда не лишенных глубокого трагизма, скрытого в высокопарных, безграмотных словах, а делала извлечения, выбирая самое существенное. По нескольким прошениям давнишних клиентов разрешены были выдачи, нескольким хорошо известным пьяницам было отказано, а по остальным решено собрать сведения... Доложив последнее прошение, княгиня проговорила: - Теперь позвольте обратить ваше внимание на одно из тех ужасающих зол, которые, к стыду нашему, творятся в Петербурге... Я сегодня, сейчас об этом узнала, и совершенно случайно. Знаете ли вы, что в Петербурге существует особый промысел: брать несчастных детей и посылать их, рваных и плохо обутых, просить милостыню на улицах. Мы все, конечно, видели таких детей, но едва ли кому-нибудь из нас могла прийти в голову чудовищная мысль, что эти дети - жертвы чужой организованной эксплуатации... Вслед за таким эффектным началом княгиня, со свойственною ей умелостью, передала факты, сообщенные ей Антошкой о заведении Ивана Захаровича, об истязании детей, об их одежде, помещении, пище. Для огромного большинства благотворительных дам сообщение княгини было невероятным открытием. Все возмутились. - Неужели, милая княгиня, такие ужасы существуют? - воскликнула одна из светских благотворительниц, молодая элегантная дама. - Ведь это что-то чудовищное! - воскликнула другая. - И чего смотрит полиция! - строго заметила пожилая супруга какого-то видного чиновника. - Вы, княгиня, открываете одно из возмутительнейших явлений! - вставил, в виде комплимента, секретарь. Весьма довольная, что ей пришлось открыть это возмутительное явление и познакомить с ним своих коллег, княгиня продолжала: - У меня находится одна из таких жертв - мальчик, который бежал из заведения нищих детей после того, как его истязали. Он нашел пристанище у одного сострадательного нищего, человека, когда-то принадлежавшего обществу и окончательно павшего... Этот отверженец - можете себе представить? - принял горячее участие в мальчике, кое-как одел его, обратившись за подачками к своим родственникам, и прислал его ко мне с просьбой что-нибудь сделать для него... Этот мальчик и рассказал мне все... Его история необыкновенно печальная... Он сирота... Не знал ни отца, ни матери... и "работал", как он выражается, то есть собирал милостыню для этого изверга, какого-то отставного солдата... Мальчик производит хорошее впечатление, но вообразите, в какой обстановке он рос?.. Он не знает даже своей фамилии... Только одно имя! А ему пятнадцатый год! Открытие мальчика, "не знающего своей фамилии", вызывает общий взрыв удивления. Снова раздаются восклицания: - Не знает своей фимилии! - Несчастный мальчик! - Это дикарь какой-то! Только женщина-врач не выражала удивления, и в глазах ее мелькала едва заметная улыбка. Ее подмывало даже объявить во всеуслышание, что в сообщенном факте нет ничего особенно удивительного, и в доказательство привести кое-какие данные о положении детей бедных хотя бы в Англии. Но Анна Игнатьевна вспомнила, что получила место в институте благодаря княгине, и, несмотря на желание блеснуть эрудицией, дипломатически промолчала, хорошо сознавая, что омрачить это наивное удивление малосведущих дам, и в особенности княгини, было бы для них неприятно. "Пусть себе удивляются тому, что всякому интеллигентному человеку хорошо известно! На то они и светские барыни!" - высокомерно подумала Анна Игнатьевна, питавшая в то же время некоторое завистливое удивление к этим светским барыням за их манеры и уменье одеваться. Но еще большее впечатление, чем незнание фамилии, произвели на собрание слова княгини: - Мало того... Этот мальчик никогда не бывал в церкви и никогда не молился... Он даже не знает "Отче наш"! После нескольких секунд изумленного молчания несколько дам сразу заговорили о том, что надо принять меры против таких чудовищных явлений... Необходимо указать полиции. Вероятно, в Петербурге не одно такое заведение, в котором вырастают подобные дети... Что ждет их в будущем?.. Обществу "Помогай ближнему!" следует прийти им на помощь... Это его святая обязанность... Не правда ли, княгиня? Княгиня, твердо соблюдавшая порядок, позвонила в колокольчик. Наступило молчание. - Я не имею повода сомневаться в правдивости показаний мальчика, - заговорила княгиня, - но во всяком случае прежде всего надо навести справки... Если комитету будет угодно, я возьму это на себя... Разрешает комитет? Все изъявили согласие. Кто ж это лучше сделает, как не княгиня? - Если сведения, сообщенные мальчиком, подтвердятся, я сама поеду просить кого следует о том, чтобы обратили внимание на эту безжалостную эксплуатацию детей... и затем доложу комитету... Занесите это в протокол, Евгений Аркадьевич! - Я записал, княгиня... - А я тогда скажу Петру Петровичу... Хотите, княгиня? - спросила молодая элегантная барыня. - Отлично... Он, конечно, распорядится, чтобы этого не было. - Конечно, он ничего и не знает о бедных детях! - промолвила пожилая супруга важного чиновника. - Что же касается мальчика, то я предложила бы комитету поместить его в наш приют... У нас ведь есть, кажется, одна вакансия в приюте, Евгений Аркадьевич? - Есть, княгиня... - Угодно комитету разрешить поместить мальчика в приют?.. Никто не имел ничего против. - Оставлять его на попечении того лица, у которого он находится, было бы гибельно для мальчика и для всей его будущности... А мальчик очень способный... Быть может, комитету угодно видеть будущего питомца и от него самого услышать его печальную эпопею?.. Это предложение было принято с большим удовольствием. Всем любопытно было первый раз в жизни взглянуть на маленького несчастного дикаря, не знающего своей фамилии и не знающего "Отче наш"! XVII Благодаря сердобольной молодой судомойке, догадавшейся предложить голодному Антошке стакан кофе с большим куском ситника, мальчик заморил червяка и, снявши полушубок, уже с меньшею подавленностью духа сидел в сторонке на кухне и снова любопытно наблюдал и за поваром и за другой прислугой, прислушиваясь к их разговорам. Довольно едкие замечания насчет княгини только подтвердили предположение Антошки, что она "занозистая" и что ее все слуги в доме боятся. Прошел долгий час, и Антошка решился обратиться к лакею, водившему его в кабинет княгини, с вопросом: - Позвольте узнать: долго мне еще дожидаться? Слова эти были сказаны таким почтительным тоном, что Антошка сразу расположил к себе великолепного лакея с роскошными бакенбардами. - Теперь, должно быть, недолго... Комитет скоро кончится! - снисходительно проговорил он. Антошка, видимо, не имел ни малейшего понятия о комитете, и лакей ему пояснил: - Господа, значит, собрались к княгине, ну и рассуждают о таких же бедных субъектах, как ты... И твое дело обсудят как следует. Не бойся, и тебе выйдет какая-нибудь резолюция... Сиди, пока не потребуют! Антошка, решительно не подозревавший о существовании благотворительных обществ и в течение своей воистину каторжной жизни у "дяденьки" ни разу не испытавший их благодеяний, был порядочно таки удивлен, что господа собираются для разговоров о бедных субъектах (слово это он почему-то счел ругательным и вообще презрительным по отношению к бедным), и в особенности тем, что господа обсуждают - если только лакей не врет - и его какое-то дело. По его мнению, это уж совершенно лишнее. Что тут обсуждать? Гораздо проще, казалось бы, богачке княгине, не спрашивая ничьих советов, дать ему рубль и послать в конверте графу красненькую: "купите, мол, себе теплый воротник", и дело с концом! А то из-за таких пустяков собираться и рассуждать, заставляя человека зря дожидаться, - это Антошка находил невероятным и "довольно даже глупым". И он подумал, что, верно, княгиня забыла про него, а лакей врет и смеется над ним, расчесанная шельма! "Знаю я их, подлецов. Они любят издевку!" - решил про себя Антошка, испытавший не раз во время летних экскурсий по дачам с ларьком лакейские каверзы. Однако он не выразил на своем лице подозрения и сделал вид, что вполне поверил словам лакея. "Пусть себе думает, что н