ойны... - Вы мне очень нравитесь, Матреша... И вот вам позвольте подарить золотой... С этими словами жилец подошел к Матреше и подал пять рублей. - За что? - А за вашу красоту... И постоянно рад вам давать по стольку, если... если... позволите вас поцеловать... В этом... ээ... ээ... право, Матреша, ничего дурного! - прибавил жилец. Торопливо и почти что с серьезным деловитым видом Матрена сунула золотой в карман юбки и подставила свою белую, упругую щеку. Не глядя на раскрасневшееся, млевшее лицо жильца второй молодости, который припал к шее носом, Матрена с брезгливым чувством ощущала слюнявые губы я поцелуи, которых столько продавала во время сезона с таким же деловитым равнодушием. И, прислушиваясь к двери, Матреша, привыкшая к курортным нравам, думала: "Никакой тут мерзости нет. Здесь барыни еще хуже. Меня не убудет от этих поцелуев блудливого старика. А между тем лишние деньги пригодятся для дома: для меня и Антоши". Через две-три минуты она уже решила, что за пять рублей уплата произведена, и, оттолкнув осоловелого старика, шепнула: - Будет! Еще барыня войдет... Каково? Старик испуганно отошел к столу и, присаживаясь, пролепетал сдавленным голосом: - Милая... Обворожительная! Если б вы знали, как я вас... люблю! - Знаю!.. - насмешливо промолвила Матреша. - Так заходите вечером... на четверть часа... Придете? - Может быть! - неопределенно засмеялась Матреша. - Я снова подарю золотой... - Но только помните уговор; кроме поцелуев, как сейчас, ничего!.. - И флирт с вами наслаждение, Матреша... О, какая вы милая, Матреша!.. "И какой ты противный!" - подумала Матреша, улыбаясь глазами. В эту минуту в двери тихо постучали. Матрена уже сметала книги с этажерки пуховкой, как ни в чем не бывало, а жилец хриплым голосом разрешил войти и успокоился, что в дверях стояла толстая, пожилая кухарка. Извинившись, что осмелилась побеспокоить генерала, она сказала, что зовут Матрешу. - Мальчик какой-то ждет тебя в кухне! - шепнула в коридоре кухарка. Обе спустились в кухню. Наумка торопливо доложил Матреше о своем поручении и что извозчик ждет. Пароход скоро уходит. Уж второй свисток. Матреша обрадовалась, почему-то смутилась, бегом вернулась наверх и нетерпеливо постучала в комнату Ады Борисовны. И, впущенная, возбужденно и почтительно проговорила: - Позвольте на полчаса отлучиться, барышня! - Это зачем? - с неудовольствием спросила хозяйка, подозрительно взглядывая на взволнованное лицо Матреши. - Антон прислал за мной. "Баклан" уходит. И какая буря, барышня! - прибавила тревожно Матреша. - Твой матрос мог бы сам забежать... И что матросам буря... А ты дома нужна. - Антону, значит, нельзя. - И тебе нельзя... Скажите, пожалуйста, что за проводы! "Экая злюка и бессердечная!" - подумала Матреша. Оскорбленная, возбужденно возвышая голос, Матреша проговорила: - Кажется, без необходимости утром не прошусь, барышня. Ровно каторжная у вас работаю... Не зудите, барышня, и отпустите, а не то и без спросу уеду... - Не будь дерзкая, Матреша!.. Номера третий и пятый убраны? - Убраны. - Уезжай и скорей возвращайся!.. И что у нас за прислуга! - вздохнула Ада Борисовна. Но Матреша этих слов, верно, не слыхала. Она была уже в своей маленькой комнате в первом этаже, против комнаты Ады Борисовны, торопливо обвязала шею голубой лентой, надела теплое пальто с барашком на воротнике, новую шляпку, переложила из кармана золотой, только что полученный от жильца Э 3, в портмоне, и выбежала на улицу. Через минуту она с Наумкой ехала на мол. Чем ближе подъезжала коляска к молу, тем ужаснее казалась буря. И Матреша чувствовала себя виноватой перед Антоном, что он все еще матросом и должен идти в такую бурю. "Могла бы уже с ним не разлучаться. Деньги-то прикоплены", - думала Матреша и взволнованно повторяла: - Ради бога, поскорее, извозчик! Поскорей, голубчик! VIII Едва сдерживая безумную радость, охватившую Антона, когда он увидал коляску, в которой сидела Матреша, казалось, еще красивее и франтоватее, - он уж и не подумал больше о том, чтобы "показать себя" Матреше и искровянить ее "обманную рожу". Но, словно бы стыдясь показать, как он обрадовался и как он ее любит, Антон встретил Матрешу, когда она взбежала на пароход, не особенно горячо и, напуская на себя беззаботный вид, пожал руку и проговорил: - Однако и поздно, Матреша... Полагал, и не приедешь... - Не знала, что пришел... Письмо бы послал... - Послал... - Не получила, Антоша, честное слово!.. Антон отдал рубль Наумке и повел Матрешу вниз, в матросскую каюту. - Небось, торопилась?.. - Еще бы! Матреша обвила шею Антона и крепко-крепко поцеловала его. Глаза ее блестели такой любовью, что Антон, счастливый и радостный, восторженно любовался Матрешей и, словно не находя слов, несколько секунд молчал. И спросил наконец: - А живешь как у своей уксусной? - Подлая... Не хотела отпускать сегодня... Сказала, что и без спросу уеду... - Молодца ты у меня, Матрешка. Он крепко сжал ее руку и прибавил: - Вернемся с рейца, к тебе забегу. - Не ходи ты в рейц. Слышишь? Оставайся здесь. Едем! - возбужденно говорила Матреша. И в голосе ее звучала мольба. И глаза ее так нежно ласкали. - Никак нельзя. - Сделай для меня... Шторм-то какой... О, господи! - Служба. И нехорошо уйтить. И под суд уйдешь, если сбежишь... Понимаешь? Матреша понимала не то, что уйти нехорошо, а то, что посадят в тюрьму. Но теперь она понимала, что виновата перед Антоном, когда уговаривала его не оставлять пока места рулевого на пароходе, благо жалованье хорошее, и сама не хотела бросать места горничной. Доходы соблазняли ее и после интимности с Антоном и выхода за него замуж. Она скрывала это от него. Ведь доходы не мешали ее любви к Антону, но он бешеный, ревнивый... Вызнал бы все, живя в Ялте. И, охваченная поздним раскаянием, она заплакала. - Не реви, Матрешка... Чего реветь? - с необыкновенной нежностью проговорил матрос, тронутый страхом Матреши за него и сам отлично понимающий опасность шторма. И, стараясь поцелуями вытереть слезы, он, чтоб подбодрить Матрешу, прибавил своим уверенным и бесшабашным тоном: - И чего бояться? До Керчи дойдем, там и отстоимся... И телеграмм тебе пошлю! Матреша улыбнулась сквозь слезы. И через минуту, хорошо знающая власть своего обаяния над Антоном, решительно и повелительно сказала: - Как рейц кончишь, проси расчет. Слышишь? Не хочу я больше мужа матросом! - Обязательно возьму расчет, коли ты хочешь быть при муже!.. - То-то хочу, и чтоб вместе жить, Антоша... на одной квартире... Надоело врозь... Брошу я свою Айканиху! Обрадованный Антон сиял победоносно. - То-то пришла в рассудок, Матрешка... Давно звал тебя вместе жить, как полагается форменно супругам... И я место приищу... в дворники поступлю, а то не здесь, так в Севастополе. Небось, тебе не нужно в людях жить. - Придумаем, как лучше, Антоша... Деньжонки есть. - Скопила? - Так по малости на месте... И, заметив, что Антон не обрадовался этим словам, прибавила, любуясь своим пригожим и ревнивым мужем: - Не нравится, что живу в горничной? - А ты как полагала, Матрешка? Лестная, что ли, твоя должность! Разве что только выгодная, ежели вертишься день-деньской да жильцам ублажай, чтобы были довольны... Хуже нет... И между ими есть прямо-таки подлецы! Думают - с деньгами и господа... Облестительная, мол, горничная... Так и без разговора ее упоцелует. Свиньи! - Всякие есть... И отваживаешь! - лгала Матреша, чтоб не оскорбить Антона. - Недавно еще... в третьем номере, старый генерал приставал... - А ты бы его в морду, Матрешка! Мол, в законе! - вспыльчиво воскликнул матрос. - И так отстал... Не воображай... Будь покоен, обожаю своего Антошку... Милый! Вернешься только в Ялту - ну их с пансионом! - горячо говорила Матреша, охваченная страхом за мужа. И прильнула к его губам. Потом вспомнила о золотом и сунула его Антону. - А ты, Матрешка, знай, что, окроме тебя, ни на кого не взгляну. Завладела!.. В каюте сильно покачивало. В открытые двери донесся окрик: - Свисток! Антон истово и серьезно поцеловался троекратно с Матрешей, и они вышли наверх. - До свидания, Матрешка! - Прощай, мой желанный! Загудел третий свисток. Матреша сбежала со сходни. Антон поднялся на мостик и стал к рулю с подручным. Старый капитан, в дождевике поверх теплого пальто, обмотанный шарфом и в теплых английских перчатках, озабоченный, стоял на мостике, обернувшись к корме, чтобы не прозевать хода вперед при отдаче швартовов и пароход не ударился бортом о стенку мола. Увидав своего любимца, славного рулевого, Никифор Андреевич кинул: - Легко, Антон, снарядился. Зазябнешь. Есть полушубок? - Есть, вашескобродие. Не успел одеться. Снимемся, надену. - Видно, жена помешала? - Приезжала проводить, Никифор Андреич! Убрали сходню. Никого из посторонних не осталось. - Отдавать швартовы! - скомандовал капитан. И сию же минуту, как только что стали отдавать швартовы, капитан возбужденно крикнул по телефону в машину: - Полный ход вперед! Машина застучала, и винт забуровил. "Баклан" отходил от пристани и, раскачиваясь с бока на бок, обдаваемый верхушками волн, направился, сделав поворот налево, в море. Капитан тихонько перекрестился и, полный решимости не оставить мостика, чтоб бороться с штормом, с угрюмым видом человека, для которого нет выхода из положения, смотрел вперед и тоскливо смотрел и слушал, как на просторе дьявольски поднимаются и ревут волны. Придерживая зазябшей рукой шляпку, Матреша стояла у края пристани, не спуская глаз с Антона, ворочавшего рукоятку штурвала. Ужас отражался в расширенных зрачках Матреши при мысли, что Антону не вернуться. Напрасно стараясь улыбнуться, она кивала на пароход головой, чувствуя, как рыдания перехватывают горло. Прибой грохотал, и волны гудели. В публике ахнули. Многие крестились, точно прощались. Никто не спускал глаз с отошедшего парохода. "Баклан" только что отошел, как качка уже "трепала" пароход. Нос его стремительно опускался, словно зарываясь в воду, и корма взлетала словно на дыбы. И мгновениями "Баклан" скрывался от глаз и снова показывался, такой маленький, метающийся, захлестываемый бешеными волнами и, казалось, обреченный на гибель. По мере того, как "Баклан" удалялся от мола, пароход казался с берега еще беспомощнее и чаще закрытым волнами. Публика стала расходиться. Зрители "посерее", подавленные, под впечатлением потрясающего зрелища обреченных людей, бросали недружелюбные короткие взгляды на тех из немногих возвращающихся с мола господ, которые, тепло одетые и довольные, внушительно и громко восхищались грозным морем и беснующимся прибоем и с веселой развязностью болтали и смеялись. Матреша, с красными от слез глазами, удрученная тоскливыми думами об Антоне, тихо и раздумчиво, ни на кого не глядя, проходила в толпе, направляясь к извозчикам, чтоб спешить домой. Ее нагнал жилец пятого номера пансиона "Айканихи", маленький круглый молодой человек в щегольском меховом пальто и в бобровой боярке, месяц тому назад приехавший из Петербурга в Ялту отдыхать от чего-то и зачем-то вдохновляться морем. Неказистый, со скуластым, румяным и самодовольным лицом, он заглянул в лицо Матреши и слегка победоносным и наглым тенорком воскликнул: - И вы полюбоваться природой, Матреша?.. Вы на морозе прехо... И внезапно оборвал слово. Оборвал и, решительно сбросив золотое пенсне и словно бы лично оскорбленный страшным порывом ледяного ветра, быстро спрятал в серебристый бобровый воротник свой чувствительный к холоду, пухлый, маленький вздернутый нос. Глаза Матреши сверкнули презрительным огоньком. Она отвернулась от "пятого номера" и пошла скорее. А молодой человек удивленно и обиженно взглянул на Матрену, такую внимательную и любезную в пансионе и такую грубую на улице. - И глупый же однако кобель! - громко проговорил какой-то рабочий. А Матреша слышала, как около нее какой-то старый, обросший, смуглый грек говорил такой же старой гречанке, что "Баклану" не дойти и что такого шторма и не вспомнить. Слышала и от других проходящих такие же безнадежные замечания и видела тревожные лица. Совсем потерянная, села Матреша в коляску и велела ехать домой. Вернувшись, она стала прибирать неубранные номера и накрывать в столовой к завтраку... Пансион ей стал нестерпим. Ада Борисовна увидала мрачную Матрешу в столовой и проговорила мягким, вкрадчивым голосом, искренности которого Матреша не верила: - Что с тобой, Матреша? Нельзя же быть горничной с таким мрачным лицом. Можно подумать, что тебя обидели, и ты дуешься. На кого ты дуешься? Уже не на меня ли? - Я не дуюсь, барышня. - Вот и порадовала. Ведь я, кроме добра, ничего тебе не сделала. Пять лет живешь, и, слава богу, и я довольна и жильцы тобой довольны. А мне было казалось, что дуешься на меня. - Зачем дуться? Не понравится, и взяла расчет! - проговорила Матреша. Ада Борисовна испугалась. - "Дерзка!" - подумала она. И, охотница до бесед по душе, она позвала Матрешу в комнату и просила рассказать откровенно, что с Матрешей. Ведь Ада Борисовна так привязана к Матреше. Она такая отличная горничная. Недаром же все жильцы вознаграждают за ее внимательность. Даже такой требовательный, как номер третий, и тот очень доволен и говорил, что такой добросовестной, как ты, не видал. А этот старик важный генерал и богатый... Только будь внимательна, и он хорошо заплатит за услуги. Он до осени думает прожить... И пятый номер, молодой человек благодарил, что у нас в пансионе такая аккуратная горничная. - Ты ведь умница, Матреша, и всегда приветливая. А между тем такая мрачная. Матреше хотелось скорее отделаться от Ады Борисовны, которая стала "облещивать" и запела свои разговоры. И Матреша отрезала: - Антона жалко. Оттого и невеселая! - Но отчего жалко? Ведь он, слава богу, здоров? - Буря на море. А пароход ушел. Кажется, понятно, барышня? - Но, милая... Ушел пароход и дойдет, куда нужно... Зачем же ты тревожишься?.. "Зачем тревожиться!?" - подумала Матреша. И, едва сдерживая слезы, Матреша сказала: - Мне некогда, барышня. Надо накрывать к завтраку! Но, чтобы утешить Матрешу и она "не имела мрачного вида", совсем не подходящего приличной горничной приличного пансиона, Ада Борисовна сказала, что задержит на минуту, и проговорила: - Верь, Матреша, что опасности нет (и подумала: "а если будет, тогда и плачь!"). Капитан же знает, и хороший капитан... И будь благоразумнее: не тревожь себя. Не распускайся. Не кажись неинтересной, Матреша... Ты ведь хорошенькая, и надо беречь красоту... Мало ли какие мнительные мысли приходят в голову, но не следует давать им воли... Ты думаешь, Матреша, и у меня нет тоскливых дум? И мне бывает грустно, но я знаю, что у меня есть обязанности перед жильцами, и... на людях я любезна... Я обязана... Будь же хоть при жильцах не такой грустной... Сделай для меня... У нас ведь в пансионе порядочные люди, а не бог знает какие. Матреша наконец вышла. Все эти льстивые разговоры "Айканихи" не только не успокоили и не обрадовали, но еще более возбудили Матрешу против хозяйки. И она казалась молодой женщине бессердечной, сухой и отвратительной с ее "подлыми", лукавыми советами, чтобы удержать жильцов. С каким злорадством объявит она Айканихе об уходе... "Только получу телеграмму, что пароход пришел в Керчь и Антон здоров!" Так думала Матреша, накрывая на стол, и по временам надежда закрадывалась в ее сердце. Вечером, когда Матреша подала самовар жильцу второй молодости, он проговорил: - Ты придешь?.. Ты ведь обещала, Матреша... А я опять золотой дам. Но генерал был оскорблен, когда Матреша, не скрывая отвращения, со злостью ответила: - Никогда не смейте приставать... бесстыжий старикашка... Наплевать мне на ваши деньги... Туда же, ухаживатель! Матреша вышла и в своей маленькой комнатке плакала. А ветер, казалось, усиливался и завывал громче и сильнее. Рвало крыши. Лестницы визжали и свистали. Из труб точно вылетал стон. Матреша выскочила на улицу и - боже! что за вихрь! Под бледным светом месяца блестели замерзшие канавки и лужицы. Ледяной, захватывающий холод! И какие порывы ветра, пригибающие к земле деревья и рвущие крыши и вывески! "О, господи! Что там, в море!" - думала Матреша. И, вернувшись в комнату, она, рыдая, молилась: "Спаси, боже, пароход!" На следующий день шторм бушевал, как вчера, и жильцы жаловались, что в комнатах холодно. Номера третий и пятый, необыкновенно злые и недовольные Матрешей, говорили ей, что жить в этаком пансионе нельзя - морозят здесь, - и к вечеру Ада Борисовна упрекнула Матрешу, что она стала дерзка с жильцами. Жаловались, что она долго не идет на звонки. - Свиньи они, вот что! - со злостью ответила Матреша и прибавила: - Холод в комнатах. Они и за это сердятся! К вечеру Матреша стала еще нервнее и раздражительнее. Телеграммы не было. Ночь Матреша беспокойно спала, часто просыпалась и прислушивалась, нет ли стука в прихожей. Прошла ночь. Настало утро. Шторм не стихал. Телеграммы не было. После уборки комнат, не спросившись Ады Борисовны, Матреша поехала в агентство узнать, где "Баклан"? В агентстве ответили, что о нем нет никаких известий. Матреша вернулась убитая. IX Никифор Андреевич с ужасом видел, что шторм крепчал, и через несколько часов после выхода из Ялты понял, что идти прежним курсом, в Феодосию или в Керчь, нельзя. При громадной боковой качке волны нападали на груженый пароход с обеих сторон, поминутно вкатываясь и на палубу, и на корму, и на бак. И вода, застоявшаяся на палубе и беспрерывно обрызгивающая бугшприт и борты, быстро замерзала, покрывая их льдом. Матросы и пассажиры то и дело скалывали лед, но новые волны снова наносили новый лед. И матросы зябли, изнемогали и снова работали, в исступлении невольного ужаса, охватывающего при мысли о неминуемой опасности, и испуганно взглядывали с мольбой и вопросом на укутанного капитана, дождевик на котором обледенел. А капитан, придумывающий средства спасения от гибели, думал: "Волны зальют, и лед будет лишней тяжестью - она нас увлечет ко дну. Надо повернуть и пойти полным ходом по волне - и, бог даст, дойдем до Новороссийска или Батума, куда попутно". "Только повернет ли счастливо пароход? Не зальет ли его при повороте? Тогда смерть!" - промелькнуло в голове Никифора Андреевича. Казалось, смерть в этих кипящих волнах, от которых дышит ледяным холодом, так близка и неминуема! "О, господи!" - шепнул капитан и мысленно прибавил: "Выбора нет!" Он видел, что ледяной шторм неистовствовал. Нос уж обледеневший и не так легко поднимался на волну. Везде лед. И матросы его не побеждают. Брызги мгновенно обращаются в льдинки. И какая жестокая стужа! Он чувствует, что ноги коченеют... Все больше и больше волн вкатываются на бак, и людям работать там невозможно. Капитан видел испуганные и молящие взгляды кучки людей, работавших на обледеневшей палубе около трубы. Они вздрагивали от стужи, посиневшие, с одеревеневшими пальцами, окачиваемые брызгами, покрывающими буршлаты ледяною корой. Был пятый час утра, когда капитан решился. Придерживаясь за поручни, чтобы не быть снесенным в море, капитан подошел к штурвалу, помещенному в маленькой рубке, и приказал Антону: - Лево на борт! И, выйдя из рубки, он смотрел, как покатил нос вправо, и... и... вдруг... закрыл глаза, опять их открыл и секунду-другую ждал гибели... Правый борт кренился все ниже и ниже, все ближе и ближе к волнам. Они уже вливались и покрывали словно смертным покровом... И все матросы, охваченные ужасом, подбежали к трубе и... замерли, потрясенные. Ни один не крикнул... не молил... Только мещанин из Новороссийска выл и молился, каялся в грехах и обещал не грешить, если бог смилуется и спасет... Эти несколько мгновений предсмертного страха казались бесконечно долгими. И вдруг вздох облегчения вырвался из десятка грудей... Борт поднялся... Волны отхлынули... И, сделавши оборот, пароход выпрямился и раскачивался уже не боковой качкой, а килевой. Всем казалось, что положение стало лучше. И Никифору Андреевичу показалось, что пароход безопаснее. Надежда закралась в изнывшую душу. Капитан вызвал старшего помощника подсменить, бросился в каюту, чтобы немного согреться. Перед этим он велел матросам очищать пароход от льда посменно. Боже, какое физическое наслаждение тепла испытал Никифор Андреевич в каюте! И с каким удовольствием он выпил стакан горячего чая с коньяком... И с какою надеждой он думал, что шторм хоть немного стихнет! Но к ночи надежды почти не было. Отчаяние уже овладевало капитаном. Еще бы! Бугшприт представлял собою уже гору льда. То же было и с кормой. И пароход заметно сел ниже... Нос все тяжелее взлетал из воды... Но Никифор Андреевич, несмотря на отчаяние, не потерял еще упорства в борьбе. И, озаренный счастливой мыслью, всегда трусивший начальства, Никифор Андреевич теперь не подумал его бояться, когда приказал старшему помощнику выбросить за борт часть груза... В эту минуту из-за стремительно несущейся к югу черной зловещей тучи вдруг обнажился полный месяц, красивый и бледный, ливший мягкий и серебристый трепетный полусвет. Бесстрастно и холодно глядел он сверху и на гудевшее море, и на этот, словно бы заблудившийся, маленький пароход, судорожно метавшийся в качке, изнемогавший под ударами бешено нападавших громад-волн, и на эту маленькую кучку испуганных и иззябших от пронизывающей стужи людей, напрасно работающих, чтобы освободить пароход от нарастающего льда. Глядел месяц и на Никифора Андреевича, казалось, замерзшего в своей неподвижной позе, и на искаженное от панического ужаса и жалко-страдальческое лицо, с вздрагивающими челюстями, старшего помощника, который глядел на капитана бессмысленными, выкаченными и неподвижными глазами. Убитым голосом помощник спросил: - Выбросить груз? - Десять тысяч пудов! Поняли? - крикнул капитан. - Есть! - уныло ответил Иван Иванович. - А сию минуту отдать якорь, а то и два! - резко и повелительно кричал Никифор Андреевич. - Есть! - отвечал оцепеневший от страха старший помощник, казалось, не понимавший цели этих приказаний. "Гибель неизбежна! О, господи!" - думал Иван Иванович и воскликнул: - Стоит ли бросать груз, Никифор Андреевич? И, чуть не рыдая, вдруг разразился жалобными упреками: - Зачем в Ялте не остались? Зачем? Пароход мог разбиться в щепы об мол, но мы были бы живы. А теперь - смерть. Зачем пошли на погибель? Ведь у вас семья... у меня - невеста... Все хотят жить!.. И вы виноваты... вы!.. - Якорь! Груз за борт! Вы обезумели от страха? Как вам не стыдно! Мы отстоим пароход! - громовым голосом крикнул Никифор Андреевич, разгневанный, что помощник не верит тому, во что он хочет верить. Этот бешеный окрик капитана задел самолюбие старшего помощника, и в то же мгновение проблеск надежды на жизнь вспыхнул в его сердце. И он, приободренный, бросился с мостика исполнять приказания, которые казались теперь малодушному молодому брюнету необыкновенно значительными. А у капитана, напротив, прежней надежды уже не было. - Стоп машина! - крикнул Никифор Андреевич. Якорь упал на глубине двадцати сажен. "Баклан" остановился, вздрогнул всеми своими членами и бросился к ветру. С лихорадочной поспешностью матросы выбрасывали за борт груз. Облегченный, пароход приподнялся над водой. Надежда снова воскресла в людях. X Но недолго надеялись моряки. О, что за бесконечно длинная была эта ужасная ночь на Черном море! Шторм, казалось, ревел "вовсю" и дошел до своего апогея. Мороз захватывал дыхание. Непрерывающийся гул моря и вой ветра, потрясающий мачты и проносившийся то стоном, то визгом по мачтам, трубе и бортам, и эти тяжелые, ледяные и освирепевшие волны в такой жуткой близости наводили ужас на несчастных моряков, не испытавших еще такого жестокого шторма. Смерть смотрела в глаза, беспощадно близкая. Пароход метался, как в бешенстве агонии. Он, точно в судорогах, вздрагивал на цепи. Она то натягивалась, как струна, то "сдавала". И тогда "Баклан" подбрасывало, и он стонал и скрипел, вздрагивая на своей привязи. Часы тянулись без конца. И каждая минута этих долгих часов говорила о смерти. Матросы и два черкеса-пассажира скалывали топорами и ломами лед, стоя по колени в ледяной воде, привязанные концами, чтобы не быть смытыми в море. А лед все выше и выше поднимался над носом. Вместо короткого бугшприта и носа белела бесформенная уродливая глыба. Выдерживать на такой стуже больше нескольких минут было невозможно. Почти у всех были отморожены лица, ноги и руки. Смутная надежда заставляла людей переносить муки и скалывать лед. Но скоро они бросили работу и прижимались к горячей трубе. Но обмороженные люди не чувствовали жара. И сонная апатия охватила этих мучеников. "Заснуть! Заснуть!" Погревшись несколько минут в каюте, Никифор Андреевич был с матросами и работал с ними. Он приказывал, просил, умолял изнемогших людей не спать и взять топоры и ломы, и, сам потерявший надежду, обнадеживал, что шторм стихнет и пароход отстоится. И многие не слушали. "Зачем?" - угрюмо говорили матросы и шли вниз... Только Антон и два младшие помощника капитана, обмороженные, все-таки с каким-то остервенением отчаяния, уже едва владея руками, продолжали работать. Но и они понимали, что работают напрасно. Что могут они сделать? Антон все-таки напрягал все свои молодые силы. Ведь ему так хотелось жить и так много обещала жизнь вместе с Матрешей! И Антон в бешенстве рубил лед топором, пока не обессилел и тут же упал, готовый заснуть. Никифор Андреевич немедленно велел отнести его на кубрик. Там Антон бросился в койку. Он не чувствовал боли отмороженных ног и, внезапно охваченный равнодушием ко всему - даже к смерти, заснул как убитый. Никто более не работал. Никто уж не надеялся. Всякий думал только о тепле и о сне. И, добравшись до тепла, многие молились и плакали. Никифор Андреевич дремал в своей каюте на мостике тревожной, прерывистой дремотой. Каждую минуту он в ужасе просыпался, вскакивал и выбегал. Шторм ревел. Пароход все больше и больше покрывался льдом. Только вахтенный и рулевой на мостике и двое часовых на палубе уныло бодрствовали. "Через час, другой... смерть!" - мысленно проговорил Никифор Андреевич. Уж он перестрадал предсмертные муки, простился заочно с семьей и теперь с покорным отчаянием ждал смерти. Он как будто уже не жилец... И ему безразлично, пожалеют ли его близкие и что скажет начальство. Мещанин из Новороссийска громко читал молитвы. Вахтенный помощник вдруг зарыдал. Капитан не чувствовал сожаления. И, изнеможенный, усталый от всей этой каторжной жизни, понятой им только теперь, - проговорил почти что с мольбой: - Скорее бы смерть! XI Забрезжило утро. Осунувшийся за эту ночь и казавшийся дряхлым стариком, Никифор Андреевич недоверчиво встретил надежду, охватившую измученное сердце, словно приговоренный к смерти весть о помиловании. Море, казалось, миловало, и надежда крепла в сердце капитана. И в голове его проносились мысли о жизни, когда он смотрел вокруг. Шторм еще ревел, но уже обессиленно. Волны вздымались, но не с прежней мощью и злобой нападали на изнемогший "Баклан". Он уж не метался. Хоть качка и трепала его, но волны не вкатывались и только обдавали брызгами. За ночь весь пароход обледенел, и глыбы высились над кормою, бортами и носом, и борты хоть и понизились, но не были еще совсем близки к воде. Еще можно уйти от могилы. И капитан, умиленный и оживший, горячо прошептал несколько благодарных молитвенных слов и приказал разбудить матросов и сниматься с якоря. Все вышли. Многие еле двигались. Антон, более других обмороженный, поднялся на мостик к рулю, и лицо его дышало смелостью и верой в жизнь. Все ожили. Волны не заливали. Скоро якорь был поднят. И, чтобы воспользоваться попутным штормом, капитан приказал снова взять курс на Батум и идти самым полным ходом. К вечеру моряки обнажили головы и, радостные, крестились. Перекрестился счастливый и Никифор Андреевич. Пароход, почти касавшийся бортами воды, уже не боялся шторма и входил в Батумскую гавань. Еще минута - и "Баклан", представлявший собой какую-то ледяную массу, ошвартовался. XII Агент поздравлял капитана с счастливым приходом. Никифор Андреевич просил немедленно отправить обмороженных в госпиталь. Со всеми больными простился и обещал завтра же навестить их. Чуть не обезумевший от восторга, мещанин из Новороссийска оставил пароход. Крепко пожали руку капитану два черкеса и ушли. Они не захотели в госпиталь, хотя у них и были отморожены руки. Никифор Андреевич, снова уже трусивший начальства, не переодеваясь, написал в главную контору в Одессу следующую телеграмму: "Не мог выполнить рейса и прибыл благополучно в Батум. Принужден был выбросить 10.000 пудов груза, чтобы облегчить пароход во время шторма. Подробности донесением". Затем, чтобы успокоить семью, Никифор Андреевич написал телеграмму жене о прибытии в Батум. Отправив телеграмму в город, капитан пошел полечить свои отмороженные пальцы на ногах и щеки, вымыться и переодеться. Через десять минут Никифор Андреевич, обрадованный, что не сделался калекой и может быть кормильцем семьи, сидел в своей теплой натопленной каюте за стаканом горячего чая, сильно разбавленного коньяком для предупреждения простуды. Когда к нему вошел агент, Никифор Андреевич первым делом просил прислать людей для очистки парохода от льда и, словно бы виноватый за убыток обществу, застенчиво и лаконически сказал: - Никак нельзя было не выбросить груза... Прихватило штормом... Да-с!.. Несмотря на просьбы агента рассказать подробности о том, как Никифор Андреевич штормовал и что он испытывал, капитан, словно бы стыдясь рассказывать о своих испытаниях, ничего интересного не рассказал и только проговорил: - Как видите... слава богу... Вот только груз выбросили, и матросы померзли... Особенно Антон, рулевой... Не обмолвился Никифор Андреевич агенту и о том, что за эту ужасную ночь еще поседел, осунулся и обморозил порядочно-таки ноги, но зато просил агента обратить внимание директора, что только крайность заставила его выбросить груз, и прибавил: - Не взыщут за это? Не обвинят?.. Как вы думаете? Агент уверял Никифора Андреевича, что никто и не обвинит такого отличного капитана, который спас пароход... Напротив... - Ведь какой ледяной шторм... Ужасный! - прибавил агент и, не добившись от капитана ничего любопытного, ушел, находя, что Никифор Андреевич глуп и нестерпимо скучен. XIII Все эти дни Матреша не находила места. Тоскующая, она немало проливала слез по ночам, мучилась думами об Антоне и считала себя бесконечно виноватой. Прошло два дня, прошел третий... Матреша по два раза в день бегала в агентство справляться о "Баклане", и по-прежнему ей отвечали незнанием. А шторм продолжался. Ни один пароход не приходил в Ялту. Рассказывали, что рейсы прекращены... И Матреша возвращалась домой с мола еще более расстроенная и тоскливая. Напрасно и Ада Борисовна и некоторые жильцы, недовольные, что вид Матреши "наводит скуку", утешали обычными банальными фразами, прибавляя к ним, что Матреша еще молода и такая хорошенькая. Матреша угрюмо отмалчивалась или просила оставить ее в покое. Особенно обрывала она хозяйку, когда та начинала говорить по "душе" и слащавым голосом утешать о силе характера и терпения. Наконец, на четвертый день после этого ужаса неизвестности, Матреша получила сильно запоздавшую телеграмму: "Вместо Керчи попали в Батум. Немного обморозил ноги и нахожусь в госпитале. Скоро на поправку и буду к дорогой супруге". Матреша от радости смеялась и плакала. И решила ехать к Антону в Батум с первым же пароходом... "Бедный, ведь обмороженный... Около него должна быть... И скорее, скорее!" В тот же день Матреша справилась в агентствах, когда пойдет пароход в Батум. Ей ответили, что через три дня, если шторм стихнет, пароход придет из Севастополя в кавказский рейс. И Матреша в тот же вечер, решительная и счастливая, что шторм затихал, пошла к Аде Борисовне просить расчета. Ада Борисовна читала французский роман, наслаждаясь описанием любви виконта и графини на Ривьере{208}, когда постучали в дверь. - Войдите!.. - Я, барышня, к вам по делу... - Что такое?.. Ну, ты теперь прежняя Матреша... Веселая, довольная... Надеюсь, больше уж нервничать и огорчать меня не будешь? - Никогда больше не огорчу вас, барышня! - насмешливо играя глазами, проговорила Матреша. И, принимая серьезный вид, прибавила решительным и вызывающим тоном: - Позвольте расчет, барышня. - Как расчет?.. Зачем?.. Ты собираешься уходить от меня? - растерянно и испуганно промолвила Ада Борисовна, не предполагавшая, что Матреша оставит место теперь. - Через три дня уйду... Потрудитесь найти себе горничную... - Да как же я в три дня... Как же тебе не совестно так поступать со мной... Ведь это что же? Я так обращалась с тобой... У тебя такое выгодное место... И зачем же тебе уходить... Или тебя переманивают?.. - Я к мужу еду... Извольте дать расчет... - Но хоть подожди, пока я не найду приличной горничной... Ведь так не поступают, Матреша... Ты меня подводишь... Я не одна... У меня жильцы... Кажется, могла бы... Ну, я тебя прошу, Матреша... Останься! - Не могу, барышня. И осталась бы, да Антон болен. - Антон!?. Может подождать твой Антон... Не серьезно он больной... Целый год без него жила и вдруг... - Пожалуйте расчет, барышня! - упорно повторила Матреша. - Но ты не смеешь уйти, пока я не найму другой горничной! - вдруг меняя тон, сказала Ада Борисовна. - Уйду... Смею!.. - Я буду жаловаться наконец! - Кому угодно, барышня... Мне наплевать... Через три дня уеду! - Бессовестная... Неблагодарная!.. - Вы-то стыдливая... Вы-то благодарная! - с злой насмешкой ответила Матреша. - Вон!.. Вон уйди... дерзкая!.. - вспылила Ада Борисовна... - И завтра же уйду... А вы не ругайтесь... Недаром уксусная... Никто не влюбляется, так вы и злющая! - бросила скороговоркой Матреша и вышла, хлопнув дверью. Ада Борисовна заплакала. - Господи, какая дерзкая и безнравственная эта бесчувственная тварь! - прошептала Ада Борисовна. Через три дня шторма уж не было. Море успокоилось, и погода была прелестная. Пароход пришел в Ялту и в девять часов вечера ушел в рейс. Матреша уже была на пароходе в восемь часов и везла с собой две больших корзины с вещами, и на груди был зашит билет ссудосберегательной кассы. Через сутки пароход благополучно пришел в Батум, и Матреша, остановившись в гостинице, в одиннадцатом часу вечера была в госпитале. Антон еще не спал, когда сторож ввел Матрешу в палату, где лежал уже поправлявшийся матрос. - Матрешка! - едва выговорил Антон, увидав Матрешу. А Матреша припала к лицу Антона и, плача от радости, говорила: - Всегда теперь будем вместе жить... Всегда, желанный мой... ПРИМЕЧАНИЯ ЛЕДЯНОЙ ШТОРМ Впервые - в журнале "Мир божий", 1900, Э 10. Рассказ посвящается писательнице Ариадне Владимировне Тырковой (1869-?), печатавшей свои произведения под псевдонимом А.Вергежский. Для сборника "Из жизни моряков", СПб., 1901, произведение было заново отредактировано писателем: проведены сокращения, значительная стилистическая правка и т.д. Стр. 169. Яйла - название главной (южной) гряды Крымских гор. Стр. 170. Николай Мирликийский (IV в.) - христианский святой, архиепископ города Мир в Ликии. Считался покровителем мореплавателей. Стр. 175. ...штурманов - этих обойденных, обиженных и обозленных пасынков морской семьи. - О враждебном отношении флотских офицеров к "штурманам, механикам и артиллеристам", "развившемся на почве сословных привилегий и предрассудков", см. прим. автора к рассказу "Мрачный штурман" (т. 3 наст. изд., стр. 59). Стр. 186. Тремоло (муз.) - очень быстрое повторение одного или чередования нескольких звуков. Стр. 208. Ривьера - или Лазурный берег - курортный район на французском побережье Средиземного моря. В.Гуминский