ает! Так и скажи ему: Федосеич, мол, не велел! - заключил старый матрос и принялся за работу. Аксенов стал подхрапывать. В это время мимо проходил боцман. Заметив сладко спящего матроса, из-за которого его "срамил" старший офицер, Щукин вскипел гневом и с сердцем пхнул ногой молодого матроса. Аксенов проснулся и ошалелыми глазами смотрел на боцмана. - Ты што на версту протянул лапы? Убери ноги-то! - грозно крикнул Щукин, прибавляя, по обыкновению, целый букет ругательств. Матрос покорно подобрал ноги. Федосеич пристально глядел на боцмана, держа в руке башмак, и, с укором покачивая головой, заметил: - Нехорошо, Нилыч! За что зря пристаешь к человеку... - А тебя спрашивали? - окрысился Щукин. - Ты кто такой выискался - советчик, а? Молчи лучше, а то как бы и тебе не попало! - проговорил Щукин и пошел далее. - Гляди, не поперхнись, Нилыч! - кинул ему вслед спокойно Федосеич. Щукин сделал вид, что не слыхал замечания старого матроса, и хмурый и недовольный побрел в свою каютку. Федосеич поглядел ему вслед и минуту спустя прошептал, как бы в раздумье: - Зазнался человек, что вошь в коросте. Впрямь проучить пора! - Не проучить его! Напрасно только вчера я не пожалился на него. Вишь, как он пристает! - жалобно произнес Аксенов. - Глупый! Небось и не таких учивали! Бог гордых не любит! - успокоительно промолвил Федосеич и, принимаясь снова за башмак, запел свою тихую деревенскую песенку, приятные, твердые звуки которой производили впечатление чего-то необыкновенно хорошего, простого и спокойного. V Через три дня первая вахта собиралась на берег. Матросы выходили на палубу вымытые, подстриженные, подбритые, в чистых рубахах и новых, спущенных на затылки, шапках. На многих были собственные рубахи из тонкого полотна, шелковые косынки и лакированные пояса с тонким ремешком, на котором висел матросский нож, спрятанный в карман штанов. Все имели праздничный, оживленный вид. Леонтьев только что вышел снизу, расфранченный, в щегольской рубахе, в обтянутых штанах, с атласным платком на шее, украшенным бронзовым якорьком. Шапка на нем была как-то особенно загнута набекрень, светло-рыжие волосы густо намаслены, усы подфабрены, и весь он сиял, небрежно щуря глаза и, видимо, щеголяя писарской развязностью своих манер. Он искал глазами Аксенова и, увидав молодого матроса, который в эту минуту, улыбаясь довольной улыбкой, любовался своими новыми, только что надетыми башмаками, подошел к нему и хлопнул его по плечу. - Так как же, Ефимка? Выходит: обнадежил товарища, а теперь, брат, на попятный, а? - проговорил он, отставляя ногу и покручивая усы, чтобы показать свой перстенек с фальшивым аметистом, купленный за шиллинг в Сингапуре. Аксенов поднял глаза и оглядывал франта матроса, несколько подавленный его великолепием. - Я ведь сказывал тебе: Федосеич не велит! - уклончиво отвечал молодой матрос, не без зависти любуясь блестевшим на мизинце у Леонтьева кольцом. - Не срамись, Ефимка, право, не срамись! Начальник он тебе, что ли, Федосеич? Разве ты малый ребенок, что не смеешь без Федосеича?.. У тебя, кажется, свой рассудок есть... Дай, голубчик, ведь ты обещал? - заискивающим тоненьким голоском упрашивал Леонтьев, в то время как плутоватые глаза его бегали по сторонам. - Федосеич не велит! - с упорством повторил Аксенов. - Вот зарядил: Федосеич да Федосеич! Ты и не сказывай ему, что дал, ежели уж ты так боишься своего Федосеича... Будь приятелем - дай. - Не проси лучше... - Так ты взаправду не дашь мне доллера, Ефимка? - спросил Леонтьев, неожиданно меняя тон. - Сказано тебе: Федосеич не велит. У него и деньги. - Так после этого ты хуже свиньи, Ефимка! Ужо погоди - вспомнишь! - Ты чего грозишься-то? Ты прежде мои два доларя отдай. - Два "доларя"? - передразнил Леонтьев. - Ах ты, деревня неотесанная! - продолжал он, презрительно оглядывая молодого матроса. - Подождешь ты свои два "доларя", ежели ты такую подлость сделал с человеком! Где у тебя расписка, а? - с наглой усмешкой прибавил Леонтьев и отошел прочь, окончательно смутивши молодого матроса. - Первая вахта становись во фрунт! - прокричал вахтенный унтер-офицер. Матросы пошли строиться. После поверки скомандовали садиться на шлюпки, и через несколько минут баркас и катер, полные людьми, отвалили от борта клипера. По обыкновению разодетый в пух и прах, боцман Щукин сидел на баркасе на почетном месте, весело пуча глаза и деликатно придерживая двумя пальцами клетчатый носовой платок. На баркасе он сбросил свою суровость и не играл в начальника. Обращаясь к сидевшим рядом матросам, он дружелюбным товарищеским тоном рассказывал о достоинствах английского джина и, между прочим, приглашал Федосеича попробовать этого напитка вместе. Однако Федосеич отказался и во всю дорогу сосредоточенно молчал. VI К вечеру баркас и катер шли к клиперу, возвращаясь с берега. Приближаясь к судну, шумные разговоры и смех стихли. Шлюпки пристали, и началась высадка. Слегка пошатываясь, выходили подгулявшие матросы на палубу и поскорей пробирались на бак, где шумно делились впечатлениями с остававшимися на клипере. Нескольких пришлось подымать на веревке и в бесчувственном состоянии уносить на палубу и окачивать водой. Наконец поднялся по трапу и Щукин, поддерживаемый сзади двумя более трезвыми ассистентами, и при свете фонарей предстал в самом жалком и истерзанном виде. Лицо старого боцмана было в кровавых подтеках, один глаз вздут, рубаха изорвана, и от шелковой косынки висели одни клочки. Хотя боцман был очень пьян, однако при входе на шканцы он приложил руку к виску, отдавая честь, и пролепетал: "Честь имею явиться!" Затем его отвели в каюту и уложили. Гардемарин, ездивший на берег с командой, доложил старшему офицеру, что боцмана, сильно избитого, привели на пристань Федосеев и еще два матроса и объяснили, что нашли его в таком виде, случайно зайдя в кабак. Василий Иваныч попросил доктора осмотреть Щукина. Скоро Карл Карлович вернулся и объяснил, что, хотя боцман и "поврежден", но переломов нигде нет, и через день-другой он отлежится. Тогда Василий Иваныч велел позвать Федосеева. Старый матрос явился в кают-компанию несколько раскрасневшийся от выпитого вина, но держался на ногах твердо. Он подтвердил старшему офицеру то же, что сказал и гардемарину. - Кто же мог избить боцмана? - спросил Василий Иваныч. - Должно, боцмана помяли англичане, ваше благородие! - тихим и спокойным голосом отвечал Федосеич. - Какие англичане? - С купеческих судов англичане, ваше благородие. Их тут есть... - Почему ты думаешь, что англичане? - Мы видели, ваше благородие, что Нилыч с ними раньше связался пить шнапсы... Верно, опосля и разодрались... Василий Иваныч покачал головой и отпустил Федосеича. На следующее утро Василий Иваныч сам заглянул в каюту боцмана. Щукин лежал пластом. Все лицо его было обложено компрессами. При виде старшего офицера старый боцман вскочил. - Лежи, лежи, Щукин. Где это, братец, тебя так изукрасили? - Не припомню, ваше благородие! - хмуро отвечал боцман. - Федосеев сказывал, что ты с англичанами дрался? Боцман на секунду вытаращил удивленно глаза, но вслед за тем с живостью проговорил: - Дрался, ваше благородие!.. Виноват... Василий Иваныч сразу догадался, что на англичан взвели напраслину, но дальнейших расспросов не продолжал и ушел, пожелав боцману скорей поправиться и впредь с англичанами не драться. Щукин отлеживался целый день. Был уже вечер, когда в каюту к нему вдруг шмыгнул Леонтьев. - Кто здесь? - Леонтьев, Матвей Нилыч! - Тебе что? - сердито спросил боцман. - Я, Матвей Нилыч, пришел доложить вам по секрету, потому как я завсегда уважал вас и, кроме хорошего, ничего от вас не видал... Я знаю, кто это с вами так подло, можно сказать, поступил. Я, если угодно, свидетелем под присягу пойду... Это Федосеев всему зачинщик... Я сам слышал, Матвей Нилыч, как он... - Подойди-ка сюда поближе! - перебил его Щукин. И когда матрос приблизился, боцман вдруг поднялся с койки и со всего размаха закатил здоровую затрещину Леонтьеву, никак не ожидавшему такого сюрприза. - Вот тебе, подлецу, по секрету! Ах ты, мерзавец эдакий!.. С чем подъехал! И грозный боцман, охваченный негодованием, снова поднял свой здоровенный кулак, но Леонтьев благоразумно поспешил исчезнуть. - Ишь ведь, подлый! - прошептал боцман, опускаясь на койку. После происшествия в Гонконге Щукин, по словам матросов, стал гораздо "легче на руку". Он дрался редко, и если дрался, то с "рассудком". Ругался же он по-прежнему артистически и нередко восхищал самих обруганных матросов неожиданностью и разнообразием своих импровизаций. С Федосеичем он был в хороших отношениях, и они нередко вместе пьянствовали потом на берегу. Зато Леонтьеву доставалось-таки от боцмана. Слух о поступке франта матроса сделался известным, и вся команда относилась к нему недружелюбно. VII Несколько лет тому назад я жил летом в Кронштадтской колонии, близ Ораниенбаума. Гуляя как-то вечером, я зашел на Ключинскую пристань полюбоваться недурным видом на море. Там дожидался щегольской катер с военного судна, а на пристани стояла группа матросов в белых рубахах, среди которой выделялась чья-то низенькая коренастая фигура в измызганном, оборванном куцем пальтишке. - ...А ты думал как?.. Меньше как по двести линьков у него, братец ты мой, не полагалось порции... В иной день, бывало, половину команды отполирует... Одно слово - орел!.. Этот сиплый, надтреснутый, старческий басок показался мне знакомым, сразу напомнив давно прошедшие времена. Я подошел поближе и в оборванном старике узнал бывшего нашего лихого боцмана Щукина. Он сильно постарел. Испитое бурое его лицо было изрезано морщинами и заросло седой колючей бородой. Потускневшие глаза еще более выкатились. Платье на нем было самое жалкое, сапоги дырявые, и старая матросская шапка, надетая по старой привычке на затылок, была какого-то вылинявшего вида. - Или взять теперь боцманов... Рази теперь боцмана?! Шушера какая-то, а не боцмана! - продолжал, оживляясь, Щукин. - Один срам... Чуть что - сичас фискалить на матроса, если матрос не даст ему рупь-целковый... Тьфу! Или теперя матрос... Какой он матрос?.. Ему только и мысли, как бы под суд не попасть... Напился - под суд! Портянки паршивые пропил - под суд! Сгрубил ежели - под суд! Это небось порядки?.. Щеголеватый молодой унтер-офицер, слушавший ламентации Щукина с снисходительной улыбкой, с важностью заметил: - Нонче другие права... При вас закону не было, а теперь на все закон... - Закон?! - презрительно выпячивая губу, повторил Щукин. - А что фитьфебеля у вас нонче от матросов деньги берут да при часах ходят - это закон?! Выйдет это он: фу-ты на! Павлин, да и только... "Вы да вы", а от матроса рыло воротит - в господа лезет... Форцу-то много, а если прямо сказать, так одно слово шильники!.. Нет, братец ты мой, ежели ты боцман, ты учи матроса, бей его с рассудком, но только и совесть знай... А то из-за портянок ежели человека несчастным сделать - это закон?! Или ежели за всякую малость на матроса жаловаться, - это, по-твоему, закон?!. Нет, брат, это не закон... Это - тьфу!.. - энергично окончил старик, сплюнув и выходя из кружка. - Здравствуйте, Щукин! - проговорил я, подойдя к старику. Щукин оглядывал меня, видимо не узнавая. Я назвал себя. - Вот где довелось встретиться, ваше благородие! - радостно приветствовал меня Щукин. - Вы, значит, вышли из флота? - Вышел. - Да и какой теперь флот, ваше благородие! Вы вот спросите: умеет ли он брамсель крепить... так он и брамселя-то не видал, а тоже матросом называется... Ишь ведь, тверезые они нонче какие! - насмешливо прибавил старик, кивая на матросов. - А унтер-то у них?.. При цепочке... деликатного обращения... все больше чай с алимоном... Другой народ пошел, ваше благородие!.. - А вы чем занимаетесь? - А сторожем здесь, при кладбище, да вот пристань караулю, чтоб не сбежала... Спасибо, исхлопотал мне это Василий Иванович... Он не забывает старого боцмана... заместо отца родного... Вот вышел окуньков половить... С десяток уж наловил, ваше благородие... - Выпить-то ему не на что, вот он и ловит окуней на сорокоушку! - насмешливо проговорил унтер-офицер, приблизившись к нам. - Небось у тебя не прошу, у сволочи! - сердито отвечал Щукин и пошел к своей удочке. Я купил у Щукина окуньков, и он мгновенно удалился. Через четверть часа он снова явился на пристань совсем охмелевший, и скоро в вечерней темноте снова раздавался его пьяный, осипший голос: - Одно слово - лев был... Рука - во!.. У нас на "Фершанте" в три минуты марселя меняли... А ты?.. Какой ты унтерцер? Тебе бы только компот в штанах варить, а не то что как прежде бывало... Или когда мы на клипере взаграницу ходили... Небось служба была... Василий Иваныч понимал, какой я был боцман... У меня - шалишь, брат... 1887