Оцените этот текст:




     ---------------------------------------------------------------------
     Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 9. - М.: Правда, 1977.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 28 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     ______________
     * Лечь на другой галс - значит поворотить. (Прим. автора.)



     Однажды,  когда  июльский день  в  захолустном городке выдался особенно
жаркий,  Нилыч и  я  спасались от  палящего зноя  под  густою листвой дикого
винограда беседки в фруктовом саду.
     Разумеется,  Кудластый  был  с  нами.  Он  спал,  всхрапывая  тяжело  и
беспокойно.
     Нилыч,  возвратившись ранним утром  с  купанья,  нарубил сажень дров  и
аккуратно сложил  их,  потом  дал  обычный  урок  маленькому Абрамке  и,  по
окончании урока, занялся починкой кое-каких погрешностей своего костюма.
     Теперь,  после двух рюмок водки,  плотного завтрака и  недолгого сна  в
своем сарае,  Нилыч с чистою совестью и по праву благодушествовал, покуривая
трубку и ловко сплевывая в сад через открытую дверь беседки.
     Кругом стояла мертвая тишина.  Зной точно истомил людей и животных. Все
притихли. Городок будто замер.
     Со двора и из дома ни звука.
     Не слышно было гнусавого и  нежного голоса "уксусной" хозяйки,  имевшей
обыкновение  "скулить",   как  выражался  Нилыч,   упрекая  Акцыну  и  Карпо
решительно за  все,  за  что  только могла придумать придирчивая скаредность
хозяйки.
     Она "скулила" и  за  то,  что наймиты не берегут хозяйского добра и  не
жалеют "бедной слабой женщины",  и за то,  что получают жалованье совершенно
напрасно.
     Не раздавалось протестов Акцыны и иронических ответов Карпо.  Не слышно
было шуток и перебранок между собой их молодых певучих голосов.  Обыкновенно
болтливые, они словно набрали в свои рты воды. Не мурлыкал лениво и Карпо. И
куда делся он, не могла бы ответить и Акцына, дремавшая в кухне.
     Почтенная  свиная  семья  -   маменька,  папенька  и  пять  боровков  -
растянулись под забором и -  ни хрюка.  Не шелохнулась,  ни разу не крякнув,
стайка уток, забившаяся в траву. Не видать ни гусей, ни индюшек, ни хвастуна
павлина.  Даже два петуха не вскрикивали как оглашенные, что жарко, и курицы
не кудахтали и куда-то попрятались.
     Нилыч не  раскис от  жары  и  неожиданно и  несколько возбужденно вдруг
проговорил, понижая свой громкий голос бывшего боцмана:
     - То-то  оно  и  есть,  вашескородие!  Вовсе чудные загвоздки бывают на
свете, ежели подумать... Поди обмозгуй их!
     После этих слов Нилыч снова смолк.
     Смолк и  задумался,  подняв глаза на кусочек голубого неба,  с которого
глядело ослепительно-жгучее  солнце,  заливавшее блеском замлевшие деревья и
рдевшие плоды перед беседкой,  словно бы искал в бирюзовой лазури объяснения
"загвоздки", и даже не раскуривал потухшей в его зубах трубочки.
     Прошла так минута, другая задумчивого созерцания Нилыча.
     Наконец он  отодвинулся в  тень  беседки,  сунул трубку в  карман своих
широких полотняных штанов  и,  обративши ко  мне  сморщенное загорелое лицо,
раздумчиво произнес:
     - Я и говорю: не понять, вашескородие!
     - Что не понять, Нилыч?
     - Да человека... Жил себе, примерно сказать, все время на одном галце и
вдруг круто обернул на другой галц. И раскуси, по какой такой причине? Что у
его в душе?  В том-то и загвоздка,  что быдто из-за смеха... И уж как его ни
утихомиривали  -  и  так  и  этак  -  ничего  не  боялся  человек,  а  смеха
испугался... И ведь кто его поднял на смех? Прямо-таки вроде молокососа... И
из-за  такого  зубоскала  и   -   поди  ж  -   переменил  весь  курц  жизни,
вашескородие!..  А доложу вам, что был человек не то чтобы в легких годах, а
в  пожилом возрасте...  За  пятьдесят перевалило,  как  он  вошел  в  другое
понятие... Почему? В каких смыслах? А он ни гу-гу... На другой, мол, линии -
и  шабаш!  Просто,  вашескородие,  ошарашил,  и  никто  не  обмозгует насчет
поворота...  Да и как не обалдеть?  Небось вовсе обалдеешь рассудком, ежели,
примерно сказать, здешняя уксусная барыня да вдруг встанет утром совестливой
и  не  заскулит,   что  ее,   скареду,   обкрадывают.  Так  точно  и  тогда,
вашескородие...   Ума  помрачение  быдто  нашло...  Смотрим  и  не  доверяем
глазам...
     - Да вы про кого это, Нилыч?..
     - Да про боцмана Шитикова. Три года я с им ходил в дальнюю, на "Вихре".
Добрый конверт был,  вашескородие...  Так  вот  этот самый боцман Шитиков...
Может, изволили слышать?..
     - Нет, не слыхал...
     - Вовсе обозленный был человек и  уж  такой беспардонный по свирепости,
что  другого такого боцмана я  во  всю службу не  видал,  вашескородие...  А
кажется,  видел боцманов!  И бил вроде смертного боя, и уж ежели кого пороть
прикажут,  то  Шитиков обязательно сам лупцует линьками и  как есть палач...
Начнет и  распаляется...  И  что  дальше,  то  больше...  Вовсе в  озверение
входит... И никакой пощады... И никому...
     - С чего он, в самом деле, был такой зверь? - спросил я.
     - То-то и я хотел дойти своим понятием до этого самого.  Почему, мол, в
Шитикове такая озлобленность и на своего же брата -  матроса? Не зверь же он
в мужиках был... Земляки сказывали, что никакой злобы не оказывал... И когда
в матросы поступил, не было в ем карактера, который временем объявился...
     - Как же вы, Нилыч, объяснили себе зверство боцмана?..
     - Самой флотской службой,  вашескородие.  Из-за страха перед тогдашними
начальниками,  чтобы не  отшлифовывали самого,  он и  озверел...  Отличиться
хотел...  Так по всему оказывало,  ежели вникнешь с рассудком... То-то оно и
есть,  вашескородие.  Такие  загвоздки бывают,  что  и  человек вдруг зверем
станет по трусости перед боем и линьками...  Небось изволили слышать,  какая
была прежде служба?  Тоже хоть и теперь взять,  например, уксусную... За что
она  теснит и  на  деньги зарится?..  Ежели обмозговать,  так и  она не  зря
паскудой стала! - не без философского поучения прибавил Нилыч.
     И Нилыч примолк.
     Так прошло несколько минут.  Старик покуривал и сплевывал и,  казалось,
не хотел продолжать своих воспоминаний о боцмане Шитикове.
     - Да вы что же не продолжаете,  Нилыч?..  Только раззадорили началом...
Вы  расскажите  про  боцмана,   и   как  смех  изменил  его...   Это  что-то
удивительно...
     - Очень даже удивительно, вашескородие.
     - Так что же вы оборвали рассказ?
     - После обскажу, как вышла с боцманом загвоздка.
     - Отчего не сейчас?
     - Неспособно вам слушать...
     - Почему? - удивленно спросил я.
     - От жары изморились, вашескородие.
     - Верно, вам жарко рассказывать, Нилыч.
     - Мне!  -  не без обидчивости воскликнул Нилыч. - Я даже уважаю жару, а
не то чтобы Нилыч словно окунь на песке... Жарит старые кости, отогревает от
смерти...  А вы: "Боится жары". Меня и на Яв-острове солнце не оконфузило...
Небось и  здесь не  разлимонит,  вашескородие,  как  здешних хохлов...  Сама
уксусная,  уж на что как домовая какая, бродит день-деньской и скулит, и эта
подлая щука пасть раскрыла и отлеживается... И лукавая девка Акцына и шельма
Карпушко не стрекочут.  Лодырничают от жары...  И жида на улице нет... Быдто
все  передохли как мухи...  И  животные попрятались...  А  я  не  сержусь...
Главная причина: кожа не боится и сух всем телом...
     - Так рассказывайте, Нилыч. Я буду внимательно слушать.
     - Что ж, коли вгодно, объясню вам про боцмана и матросика.
     - Это про зубоскала?
     - Про  этого самого...  Ловко он  зубы скалил и  умел высмеять боцмана,
то-то смешил ребят... А поди ж, и вовсе тихий и щуплый был матросик!
     Нилыч сделал последнюю затяжку и продолжал.




     - Был Шитиков и из себя,  можно сказать,  злющий.  Такой худощавый и не
входил в тело, хоть и ел много... Значит, внутри никогда не было замиренья -
злость беспокоила... И глаз у его был тяжелый, вроде быдто рыбьего. И рыжий.
И  больше капитана и  старшего офицера на  конверте нашем "Вихре" требовал с
матроса...  Для их и старался, и нудил строгостью команду, и в тоску вгонял.
Бил ожесточенно и без пыла, а спокойно. И ни с кем не водился... Ни с кем не
разговаривал...  Так  на  конверте  и  был  в  одиночестве,  вашескородие...
Понимал,  что ребята вовсе не терпели его и  он как какой-нибудь ненавистник
всем  был...   А   попал  он   вскорости  после  поступления  на   службу  к
капитан-арестанту Тузову.  Может, слышали, какой вверь был, вашескородие! Во
флоте все знали.
     - Слышал.
     - Ну так у этого самого капитана и была выучка Шитикову,  да такая, что
там он и  озлобился.  В госпитале пролежал от боя и порки.  Карактерный был.
Бросил после  того  пить  без  рассудка,  когда спускали на  берег,  и  стал
стараться,  чтобы из матросского положения выбиться и  сохранить свою шкуру.
Из сил выбивался и  по службе и по поведению.  С берега возвращался завсегда
на  своих ногах и  ни  боцманам,  ни унтерцерам ни боже ни непокорное слово,
чтобы самому в  унтеры выйти.  И  к  этому он вел линию.  Мол,  лучше других
шлифовать,  чем с  меня будут сдирать шкуру.  А  на "Нетрони" и  капитан Лев
Иваныч Тузов,  и старший офицер Николай Васильич Долгий были под масть.  Два
сапога пара.  Обучали нашего брата по-старинному. Дня не проходило, чтобы на
баке не стояло крика и стона...  Я,  вашескородие,  служил на "Нетрони" и не
раз кричал из-за линьков... Не приведи бог. Вы такого, прямо сказать, разбоя
на   флоте  уж   не   застали.   Другая  мода  насчет  боя  пошла  при  вас,
вашескородие...  Батюшка император,  покойный Александр Второй,  пожалел:  и
волю дал, и разбой на флоте отменил... Царство небесное нашему спасителю!
     Эти  слова  Нилыч  произнес с  умилением и  проникновенно.  И,  обнажив
голову, встал со скамьи и истово перекрестился.
     - Вскорости произвели Шитикова в  унтерцеры -  на  собачью должность на
"Нетрони" -  и в первый же раз, как приказали пороть, он, вроде как живодер,
отличился...  И  если  капитан  или  старший офицер  желали,  чтобы  матроса
отшлифовать во  всей  форме  и  без  фальши,  чтобы помнил,  то  беспременно
приказывали,  чтобы Шитиков принимал в линьки...  И уж старался,  оправдывал
доверие начальства.  Жарит  это  с  расстановкой изо  всей  силы  линьком по
матросской спине,  и что дальше, то сильнее жарит. Только побледнеет из себя
и  хучь до смерти забьет,  если велено по счету всю плепорцию.  И начальство
очень даже одобряло Шитикова...  А он тем азартнее старался... И матросы так
и  прозвали его живодером...  Молчит...  И  сам понимает,  что начальники на
"Нетрони" живодеры и  требуют,  чтобы унтерцер был живодером,  не  то  ему в
кису,  да и самого в линьки -  звания небось не разбирали...  По самой такой
причине вовсе Шитиков из-за страха,  как обсказывал, и продал свою душу... И
бога забыл... А как старший офицер получил бриг под команду, Шитикова взял к
себе... Можете понимать, как он нового капитана оправдал... Взвыли матросы!
     Нилыч помолчал, откашлялся и продолжал:
     - Лет  через  десять,  а  то  и  больше,  опять довелось мне  служить с
Шитиковым на "Вихре". Уж он старшим боцманом был. Все на своем галце был. И,
надо правду сказать,  хоть и командир,  и старший офицер, и прочие офицеры в
строгости требовали службы, однако с ими можно было служить... Жестокости не
было,  и назначение линьков было не очень обидное...  Все больше по двадцати
пяти ударов всыпали.  Редко когда по ста обескураживали, а свыше - вроде как
на смертоубийство -  не назначали...  И бой был с рассудком...  Но Шитиков и
бил без рассудка,  и так сам отсчитывал двадцать пять, что как есть палач...
И на "Вихре" по-старому и прозывали.  Живодер да живодер... Плавали мы так с
им  около  двух  лет  и  терпели живодера...  Одна  рыжая  морда  его  тоску
наводила... И боялись боцмана за его ненависть к матросу... И ничего с им не
могли поделать... Ничего он не боялся...
     - А вы разве жаловались на боцмана? - спросил я.
     - Это кому же,  вашескородие,  по старым временам? - не без иронической
нотки задал в  свою очередь вопрос Нилыч.  -  И  за  что  жаловаться?..  Так
наказывал боцман  не  от  себя,  а  по  приказанию...  А  бой  был  дозволен
боцману...  Да  и  нельзя  боцману  без  боя...  Только  с  рассудком и  без
повреждения  личности...   В   том-то  и  различка...   И  я  был  боцманом,
вашескородие,  доводилось -  чесал морды,  хучь голубь наш Василий Федорыч и
запрещал...  Однако никаких кляуз не было,  и  матросы не обижались...  А на
Шитикова все  обижались...  Хоть,  нечего  врать,  зря  Шитиков  не  дрался.
Обвязательно за неисправку какую. Только уж всякое лыко в строку было у его,
обозленного,  за  то,  что  живодер и  нет  сил хотения отстать...  Ежели ты
столько  лет  живодерничал,   то  не  отстать...  И  всячески  мы  пробовали
утихомирить его... Ничего не брало...
     - А как матросы пробовали утихомирить боцмана?
     - Всячески. Два старые матроса усовещивали... Бога просили вспомнить...
     - Что ж боцман?
     - Больше  отмалчивался...   Тогда   избили  раз   на   берегу  в   Риве
(Рио-Жанейро).  В  самом  лучшем  виде  остался...  После  того  недели  три
отлеживался...
     - И вы били, Нилыч?
     - А то как же?  Очень даже бил.  Все присогласились поучить боцмана,  и
я...  Как  же  выучить такого живодера...  И  обвязательно выучивали,  чтобы
боцманов...
     - А Шитикова?
     - То-то я и обсказывал, что ничего его не брало. Отлежался - и опять за
свое.
     - Что ж, жаловался он на матросов за побои?
     - На это подлости в  ем не было,  вашескородие.  И когда старший офицер
выспрашивал его,  объяснил,  что расшибся...  И ни на ком не вымещивал...  А
переносицу-то сломали...  Однако не взыскивал за переносицу...  Живодер,  а,
правду сказать, справедливость была в ем... Хорошо. Видим это мы, что выучка
впрок не пошла,  старые матросы решили, как на Яв-остров, в Батавь (Батавия)
придем,   снова   проучить  боцмана  на   берегу...   Однако  не   пришлось,
вашескородие.
     - Отчего?
     - Не съезжал на берег с командой...  Догадался...  А отпросился съехать
одному...  И на берегу один как перст шатался... И вскоре вернулся... Видно,
не  скусно в  чужом  городе в  одиночку скучить...  На  конверте хоть  людей
российских видишь...  А  с  им даже баталер и фершал не хороводились.  Таким
родом терпели мы  живодера без малого два года...  Приходилось ждать еще год
возвращения домой.  А  тогда Шитикову в  чистую отставку.  Ему уж  предлагал
старший офицер в ластовые офицеры. Однако не согласился. По другой части, по
своему,  мол,  званию,  простому,  найду  место!  Это  он  обсказал старшему
офицеру.  Не  полез в  офицерское звание...  Ума в  ем,  значит,  хватило...
Понимал, что ни пава ни ворона будет. Ну, плаваем это мы по морям, заходим в
порты,  ждем не дождемся,  когда пройдет еще год,  как загвоздка эта самая и
случилась...  Пришли это мы в  Гонконт,  как с  клипера "Голубчика",  что на
рейде с нами стоял рядом,  перевели к нам на конверт матросика, по прозванию
Зяблик...  Вот этот Зяблик и  утихомирил живодера...  Не иначе как через его
Шитиков вдруг повернул на другой галц... Чудеса!.. А я, вашескородие, выкурю
трубку и опосля про Зяблика обскажу... Не изморились от жары?.. Подпекает...
А по мне вовсе даже хорошо...
     Нилыч набил трубку, не спеша выкурил ее и продолжал.




     - И обскажу я вам,  вашескородие,  по своему понятию, что есть люди без
всякой утайки и хитрости.  Есть, хоть и редки. И как их обозначить, не умею.
А  только с  ими  жить лестнее...  И  -  вот поди ж!  -  встрел ежели такого
человека, еще не обознал его, а уж тебе стало веселей, и самый такой человек
приворожил.  Значит,  сразу обозначил открытую свою душу...  Вот,  мол, она,
братцы,  глядите,  какая приветливая, безобманная... И я так полагаю, что из
этого самого и выходит приверженность к человеку.
     - А разве твой Зяблик был такой?
     - Такой и  был,  вашескородие.  И  с  первого же  разу Зяблик полюбился
команде...  вот этим самым,  что какой-то особенный был...  Главная причина,
что глаз у его...  и веселый и ласковый. И был он невысокенький, щупленький,
чернявый матросик и такой обходительный, и простой, и ласково так улыбается,
быдто радуется жизни и  нет у его никакого зла на людей...  И как мы увидели
Зяблика,  словно,  мол,  его-то  самого,  веселого матросика,  не хватало на
"Вихре"...  В тот же вечер уж он на баке развеселил команду -  услыхали, как
Зяблик рассказывал...  И так это ловко и затейно, так все одно к одному, что
на баке заслушались... Откуда только берется?.. И как представил опосля, как
старший офицер на "Голубчике" зудит, а боцман ругается, ребята покатились со
смеху... Быдто живые перед нами... и смешные... Но только Зяблик пересмеивал
без всякой злобы,  вашескородие...  Простодушный сам.  Да  и  на "Голубчике"
хорошо было служить... Добрые попались начальники... И боцман на "Голубчике"
больше пугал словами,  а дрался не очень, да и с большим рассудком... Видно,
Зяблику от бога было дадено,  чтобы умел матросскую тоску разгонять смехом и
обнадежить  обескураженного  флотского  человека...   А  сам  вовсе  не  был
обескуражен,  хотя у  нас на "Вихре" и  тиранствовал боцман,  и  от хорошего
житья на "Голубчике" пришлось матросику попробовать наших вроде арестантских
рот на конверте...
     - А Зяблику попадало? - спросил я.
     - То-то попадало, вашескородие.
     - За язык?
     - Никак  нет,  вашескородие.  Боцман придирки не  оказывал за  то,  что
Зяблик мастер был на смешливые слова... Даже сам, случалось, тихо подойдет и
прислушивает,  когда  на  ночных вахтах Зяблик сказки сказывал или  от  себя
что-нибудь выдумывал,  вроде  быдто смешную сказку...  Ребята всегда просили
Зяблика...  И уж так рассказывал,  что,  бывало,  заслушаешься...  До самого
сердца  захватывала какая-нибудь  чувствительная сказка,  вашескородие...  А
Зяблик всякие знал...  И  опять же:  голос его  был  такой,  что  просился в
душу...  Попадало Зяблику за службу. Он хоть и старался, а по флотской части
не  входил  в  понятие...  Форменным матросом  не  вышел...  Ну,  Шитиков  и
взыскивал...  Боем донимал за всякую неисправку... И безо всякой поблажки...
И  Зяблик часто таки то с  расшибленным носом,  то зубы в  крови...  И  даже
боцмана удивлял, вашескородие, Зяблик и даже пронял...
     - Чем?
     - А тем,  что сносил бой покорно,  но только безо всякой серьезности...
Получит да еще улыбается;  зубы в крови, а скалит их. Быдто ему в шутку... и
быдто за  зверство над боцманом же  смеется...  Вот это самое и  озадачивало
Шитикова,  -  много в ем было амбиции.  Бой Зяблик терпит:  принял, отошел и
улыбается.  Ребята,  бывало,  жалели его,  а  он...  смеется...  "Не  убьет,
говорит,  боцман...  Злость его, братцы, поддерживает, а то бы вроде шкелета
стал..."  И  раз  после  отчистки боцмана пришел  наш  Зяблик на  бак.  Губы
подобрал,  щеки втянул и стал цедить как Шитиков: "Я, мол, все могу, я, мол,
хочу,  чтобы меня пужались...  И тем живу... А как ежели вы, такие-сякие, не
будете бояться за  бой,  то мне беда...  Хучь в  лазарет...  Ой,  ой,  ой...
Помогите,  братцы...  Бойтесь меня,  что я живодер... Дохтур... пожалуйте! Я
бедный...  меня матросик обижает.  Не боится, а смеется". И точно боцман как
живой...  И такой, я вам доложу, смешной... И голос, и походку... все Зяблик
перенял...  И на баке так и раскатились смехом,  -  даром что все мы в скуке
были,  потому штормовали в  Тихом океане...  Конверт под штормовыми парусами
так и валяло во все стороны...  И волны так и захлестывали... Обдавало водой
здорово...   И  смутные  мысли  приходили  в  голову.  А  Зяблик  всю  скуку
разогнал...  Гогочем...  И вот - извольте понять, вашескородие, - боцман уже
не  так страшен быдто стал,  а  над им смеемся...  Ишь ведь какой оборот дал
Зяблик смехом...  И хучь у его здорово подбит глаз,  а он смеется и говорит:
"Бедного прикормил...  а то без меня не было бы, братцы, ему скусной пищи...
Бедный и  есть!" И опять смеемся...  И перекрестили мы живодера в бедного...
Услыхал это "бедный".  И  не раз слыхал,  как Зяблик его передразнивал...  И
матросы,  как вспомнят Зяблика, глядючи на боцмана, тоже тишком улыбаются...
Дошло и до офицеров...  Мичман один видел, как Зяблик представлял боцмана, и
очень смеялся...  И,  видим, еще свирепей стал с виду боцман... Ходит это по
баку на вахте и все,  верно, входит в понятие насчет смеха Зяблика... И так,
вашескородие,   по-прежнему  чекрыжит  морды...   И  Зяблику  попадало,  как
свиноватит по  службе...  Матросика вовсе во  весь бой жарил,  видно полагал
довести до страха,  а матросик, как был, примет бой и улыбнется... И так это
раз улыбнулся, вашескородие, прискорбно и вроде быдто с жалостью поглядел на
Шитикова,  что боцман со всей силы вдарил в  грудь Зяблика,  и он упал...  И
грудью  заболел...  В  лазарете  лежал...  Дохтур,  однако,  вылечил  нашего
Зяблика...  И  обспрашивал насчет  причины.  Однако  Зяблик  на  боцмана  не
доложил...  Так начальство и не узнало... А Шитиков, видно, рассчитывал, что
Зяблик объяснит,  -  не понимал, значит, боцман человека, вашескородие... И,
видно, понял наконец.
     Вот в это время и вышла самая загвоздка...  Вышел Зяблик из лазарета...
Утром снасти уложил не в  порядке,  как велел боцман,  и  боцман вместо того
чтобы его  избить,  только обругал...  И  никого в  этот день не  избивал...
Только  еще  быдто  угрюмистей  стал.   Мы  в  ошалении...  Чудеса,  мол,  с
живодером...  Проходит  неделя...  Тиранства  нет...  Когда  съездит,  но  с
рассудком...  И  пороть сам не вызывался...  Одно слово:  повернул на другой
галц, вашескородие! - заключил Нилыч.
     И после паузы прибавил:
     - То-то оно и  есть...  Какие загвоздки бывают,  вашескородие...  Из-за
смеха на  старости лет боцман вошел в  другое понятие...  Только очень редки
такие загвоздки бывают. Я так полагаю, вашескородие.






     Впервые -  в журнале "Юный читатель",  1900. Э 24, под общим заглавием:
"Рассказы  старого  боцмана".   Это  второй  рассказ  цикла,   объединенного
личностью рассказчика, "старого боцмана" Нилыча.

                                                                 В.Гуминский

Last-modified: Sat, 29 Mar 2003 09:12:18 GMT
Оцените этот текст: