да донимает словами... На то и немец... Любит, чтобы по порядку вымотать душу... Был у нас на "Тартарарахах" (корабль "Три иерарха") старшим офицером один такой немец... В тоску ввел... Спасибо Нахимову... бригадным тогда был... Ослобонил матросов... "Переводись, говорит, немец, в Кронштадт... А у нас, говорит, в Черном море, немцу не вод". Скоро Бугай и Маркушка вошли на большой бульвар, на окраине города, на горке, заканчивающейся обрывом... Внизу синелась Корабельная бухта. На другой стороне бухты высились доки, слободки, и за ними белела башня над Малаховым курганом. Бульвар лишился деревьев. Они были срублены. На конце бульвара уже стояла батарея... Впереди бульвара почти был готов четвертый бастион; из амбразур чернели орудия. Вся местность вокруг была полна рабочими, рывшими и насыпавшими новые укрепления... Бугай и Маркушка вошли в бастион. Занятые работой матросы не обратили на пришедших внимания. Офицеры были тут же и наблюдали за работами. Все работали быстро и возбужденно, видимо стараясь скорей привести свой бастион в боевую готовность и в такой порядок, к какому привыкли на своих кораблях. И чувствовалось, что у всех уже есть что-то любовное к своему бастиону, какое бывает у хозяйственных людей, устраивающих свои жилища на долгое время. - Гляди, Маркушка! - проговорил Бугай, указывая на большие корабельные пушки, дула которых смотрели в амбразуры, прорезанные в вале, за которым мог скрываться человек от пуль. - Из эстих самых и будем встречать гостей орехами. А где, братцы, тут Игнат Ткаченко? - обратился Бугай к ближним матросам. Маркушка уже увидал отца у последнего орудия, в конце бастиона, и побежал к нему. Он обкладывал фашинником "щеки" амбразуры{63}, вполголоса мурлыкая какую-то песенку. - Здравствуйте, тятенька! - проговорил мальчик. Отец поднял голову, и по его лицу пробежала радостная улыбка. - Здравствуй, Маркушка... И дурак же ты... В шабаш приходи! - воркнул Ткаченко. Однако бросил работу, пожал руку сына и торопливо промолвил: - Видишь, спешка... Где живешь? - У дяденьки Бугая... В рулевых... - В кису не накладывал тебе?.. - с ласковой шутливостью спросил матрос. - Не накладывал... - Не за что... Твой Маркушка молодца! - промолвил подошедший Бугай. - Зачем, Бугай, не на ялике? - Сюда работать пришли... И Маркушка пожелал... - Правильно, Маркушка. Потрудись за Севастополь!.. А пока лясничать некогда... Не похвалят и меня и тебя, дедушку с внуком... Начистит зубы батарейный... У нас и на баксионе, как на корабле... С этими словами Ткаченко принялся за работу у амбразуры. - А ты, Игнашка, комендором? - спросил Бугай. - Комендор. - Смотри, шигани его! - Шигану... Только приходи! - Пообедаем с Маркушкой и зайдем... - То-то зайди, братцы... А за Маркушку спасибо, Бугай... Сирота ведь! - Форменный рулевой... Ну, валим, Маркушка. Тятьку повидал и на работу! Через несколько минут наши добровольцы были уже за бастионом, где шла работа. Каждый из них получил по лопате, встали в длинный ряд рабочих и принялись рыть землю. Бугай и Маркушка работали изо всех сил, сосредоточенно и молча. Маркушка увидел, что не один он был такой мальчишка. Он заметил, что среди вольных рабочих были и приятели-мальчишки, и знакомые девочки, и матроски из слободки. И Маркушка ожесточеннее рыл каменистую землю. Вдруг в первых рядах раздалось "ура" и подхватилось следующими рядами. Закричали "ура" Маркушка и Бугай и сняли шапки. В нескольких шагах остановился на лошади высокий, сухощавый, слегка сгорбленный Корнилов. Еще громче кричали "ура". Серьезное и умное лицо Корнилова, бледное и утомленное, дышало энергией и решимостью. Усмешка играла на его тонких губах. Он махнул рукой. Все смолкли. - Спасибо, братцы! - проговорил он, возвышая голос. - К вечеру вы и батарею поставите. Уверен... И врага не пустим в Севастополь! - прибавил адмирал. - Не пустим! - раздался в ответ восторженный крик. - Еще бы пустить с такими молодцами! - крикнул Корнилов. Он хотел было ехать дальше, как заметил старика Бугая. И припомнил лихого марсового и отчаянного пьяницу на корабле "Двенадцать апостолов", которым Корнилов прежде командовал. - Кажется, старый знакомый... Бугай? - спросил адмирал. - Точно так, Владимир Алексеич! - отвечал старик, обрадованный, что Корнилов не забыл прежнего фор-марсового. - Чем занимаешься? - Яличник, Владимир Алексеич! - Вижу - прежний молодец. Спасибо, что здесь, Бугай! И адмирал кивнул головой и поехал шагом дальше, сопровождаемый адъютантом. "Ура" пронеслось еще раскатистее. И словно бы стараясь оправдать уверенность Корнилова, рабочие, казалось, еще ретивее и быстрее продолжали работу... И насыпи батарей поднимались все выше и выше. - Небось вспомнил марсового! - промолвил про себя Бугай, наваливаясь со всех сил на лопату. А после слов Корнилова Маркушка, казалось, чувствовал себя необыкновенно сильным и уверенным, что врага не пустим. - Ведь не пустим, дяденька? - Не пустим, Маркушка!.. Да не наваливайся так... Полегче... Надорвешься, Маркушка!.. Палящее солнце уже было высоко. Жара была отчаянная. Рабочие обливались потом, но, казалось, не обращали на это внимания, и почти никто не делал передышки. В одиннадцать часов прозвонили шабаш на целый час. И много баб и детей, только что пришедших из города, уже раскладывали на черной земле принесенные ими мужьям, отцам и родственникам посуду и баклаги с обедом. - Давай, Маркушка, и мы пообедаем. Кулек-то у нас с важным харчем... Проголодался? - спрашивал Бугай, вынимая съестное и раскладывая его на своем пальтеце. - Не дюже, дяденька... - Видно, уморился? Ишь весь мокрый, как пышь из воды. - Маленько уморился... Но только передохну и шабаш... Не оконфузю Корнилова. А главная причина - жарко! - А ты ешь, и не будет жарко... Ветчина-то скусная с булкой... Ешь, мальчонка... И огурцы кантуй... Очень даже хорошо с сольцей... Маркушка ел торопливо, рассчитывая воспользоваться шабашем, чтоб сбегать на бастион - посмотреть на него и проведать отца. Не отставал и Бугай и промолвил: - Даром, что седьмой десяток, а зубы все целы! Отпей и кваску, Маркушка... Отлично! И ветчину и огурцы они быстро прикончили... - Теперь давай кавуны есть. Но Маркушка деликатно отказался. Однако арбуз взял. - Да ты что же, Маркушка? - Тятьке бы снес... - Добер же ты, Маркушка. Однако ешь... Мы тятьке и два принесем... Хватит и на нас... После того как Маркушка съел арбуз, старый яличник подал мальчику сверток с леденцами. - Это ты один ешь... А мы с твоим тятькой этим не занимаемся. А ты любишь? - Очень даже... Спасибо вам, дяденька. - Завтра опять будет тебе такая прикуска... А теперь пойдем на баксион... Когда Бугай с Маркушкой пришли на бастион, матросы, разбившись артелями, еще сидели, поджавши ноги на земле, за баками и только что, прикончив щи, выпрастывали мясо, разрезанное на куски. Все ели молча и истово, не обгоняя друг друга, чтобы каждому досталось крошево поровну. - Чего раньше не пришли? - спросил Ткаченко. - Скусные были шти... А теперь присаживайся, Бугай и Маркушка... Хватит и на вас. - Присаживайся! - поддержали и другие обедавшие. - Сыты, матросики... Обедали... Может, Маркушка хочет... Не захотел и Маркушка и, подавая отцу два арбуза, промолвил: - Это вам... Дяденька позволил. - А надоумил принести тебе, Ткаченко, твой Маркушка, - вставил Бугай. - Ты? - спросил Ткаченко. - Я, тятенька! - ответил мальчик. - Молодца... Отца угостил... И все похвалили Маркушку. - У меня карбованец есть для вас! - неожиданно произнес Маркушка, обращаясь к отцу. И, доставши из кармана штанов серебряный рубль, подал его отцу. - Откуда карбованец? - строго спросил черномазый матрос и нахмурил брови. - Сам Нахимов дал! - горделиво объявил Маркушка. - Павел Степаныч! - воскликнул Ткаченко. - Да как же ты с Павлом Степанычем говорил? Маркушка рассказал, как он "доходил" до Нахимова, и отец, видимо довольный своим сыном, сказал: - Провористый же ты, Маркушка... Мальчонко, а отчаянный... Никого не боится... А ежели к Менщику... дойдешь? - шутил Ткаченко. - Дойду. - А если Менщик велит тебя сказнить? - За что? - А так. Велит сказнить и... шабаш! - Сбегу от него и прямо к Нахимову... Так, мол, и так... Как он решит... Матросы смеялись. Когда убрали бак, Ткаченко разрезал два арбуза на десять частей, и вся артель съела по куску; затем все разошлись и кое-где прилегли заснуть до боцманского свистка. Ткаченко поговорил несколько минут со своим приятелем Бугаем и с Маркушкой, и скоро матроса потянуло ко сну. И он прилег около орудия. Захотелось соснуть после обеда и Бугаю. И он сказал Маркушке: - Валим домой... на стройку батареи... Там я сосну, и ты отдохни... И твой тятька хочет спать... - Это Бугай верно говорит. Через склянку разбудят... Маркушка просил остаться. Он не помешает отцу. Он походит здесь и посмотрит, как на "баксионе". - Очень занятно. Дозвольте, тятенька! - Ну что ж... Погляди... Ишь любопытная егоза! Да смотри не опоздай на работу, землекоп!.. Пока прощай, Маркушка! А завтра приходи к обеду. - Не опоздаю... завтра прибегу в обед! - проговорил Маркушка. И, засунув в рот два последние леденца, пошел по бастиону и разглядывал все, что его интересовало. А смышленого мальчика интересовало все. Когда Маркушка отошел, Ткаченко остановил Бугая и сказал: - Все под богом ходим... Придет он, пойдет на штурм, может, и убьет, а то бондировкой убьет. - К чему ты гнешь, Игнат? - А к тому, чтобы поберег сироту... Маркушку, пока он войдет в понятие. - Он и теперь в понятии... И будь спокоен... Маркушку поберегу. - Спасибо, Бугай! - Пока прощай, Игнашка. Бугай вернулся на стройку. Там царила тишина. Усталые, все после обеда крепко спали на земле. А Маркушка тем временем спустился вниз, обошел бастион, прошел по рву, увидал, где пороховой погреб и где лежат бомбы. Кто-то указал на маленькие землянки, где жили офицеры. Маркушка хотел уже идти на стройку, как из одной землянки вышел знакомый мичман, Михаил Михайлович Илимов. Он весело окликнул Маркушку и спросил, зачем он здесь? Маркушка объяснил, что "строит батарею", а в шабаш заходил к отцу, а теперь "бакцион" обглядывал. - Любопытно? - Очень даже, Михайла Михайлыч! - ответил Маркушка. И после нескольких мгновений прибавил: - Дозвольте просить вас, Михайла Михайлыч! - Что тебе? - Разрешите мне поступить на бакцион! Молодой мичман вытаращил глаза. - Да ты с ума сошел, Маркушка? Видно, не понимаешь, о чем просишь?.. - Очень даже понимаю, ваше благородие. - Ведь тут, Маркушка, только теперь любопытно, а как придут союзники... да как начнут бомбардировать, могут убить тебя... - Да что ж... - Ты еще мальчик... Тебе рано воевать. - Я заслужил бы, Михайла Михайлыч... В какую должность пристроите - буду стараться... Будьте добреньки... - Не смей и думать... Лучше уезжай из Севастополя. - Не поеду... Пока я рулевым... А ежели вы не определите на баксион, буду просить Нахимова. Он меня знает... Видит, что я, слава богу, не маленький... Мичман смотрел на маленького, худенького, востроглазого мальчика с серьезным умным лицом и расхохотался. - Что ж, просись... Только и Павел Степаныч не назначит... Поверь, Маркушка. Мальчиков на смерть не посылают... Вот услышишь, как будет бомбардировка, тогда и сам не захочешь сюда... - Что ж, подожду бондировку, и ежели не испугаюсь... буду проситься... - Какое же думаешь место? - Какое угодно... Только, чтобы был в защитниках... Не оконфузю вас... Мало ли какое дело найдется и для мальчика. - Хвалю за твою отвагу... Но мальчикам еще рано сражаться... Выбрось это из головы, пока мал... А как вырастешь... тогда другое дело... И ни у кого не просись... Ну, до свидания, Маркушка. Пока неприятеля нет, зайди ко мне... Я покажу всем такого мальчика! Маркушка ушел с бастиона. Во всю дорогу он мечтал о том, как будет защищать Севастополь, и решил после первой же бомбардировки проситься на бастион. Бугай спал и только делал гримасы, когда злые мухи бегали по его лицу, щекотали губы и нос. Тогда Маркушка присел около "дяденьки" и, найдя камышовку, стал обмахивать ею лицо своего пестуна и друга, раздумывая о том, как решит "дяденька" насчет "баксиона". Пробил колокол, и все поднялись. Через минуту принялись за работу. К вечеру зашабашили. На смену дневных рабочих на работу пришли ночные. Были зажжены смоляные факелы, разгонявшие мрак ночи, и рабочие рыли землю и насыпали ее. А матросы уже привезли орудия на сооружаемую батарею. Усталые вернулись Бугай и Маркушка домой, напились чаю и легли спать. Но прежде чем заснуть, Маркушка рассказал Бугаю об отказе мичмана и его намерении проситься у Нахимова. - Не просись, Маркушка... Не будь глупым, не твое это дело! Вот ежели бы взрослых людей не было, потребуют и нас, стариков... А мальчонков грешно звать на войну... И напрашиваться нечего без нужды на смерть. Шорцу своего не показывай зря, Маркушка... И ничего хорошего нет, коли приходится людей убивать... Я с черкесами дрался... Видел, как люди друг друга убивают... И сам двух пристрелил... Ты думаешь, приятно?.. Небось собаку зря не убьешь, Маркушка!.. Не просись туда, куда тебя не зовут!.. А теперь спи, Маркушка! ГЛАВА V I Это первое бомбардирование Севастополя было тем ужасным крещением людей страданиями и смертью, которое словно бы предупреждало о том, каковы будут последующие бомбардирования, когда осадные укрепления подвинутся еще ближе к нашим, станут вырывать по тысяче человек в день и дадут полуразрушенному Севастополю кличку "многострадального". Четвертого октября союзные батареи, обложившие кольцом наши, были готовы, и все предвещало, что на другой день будет бомбардировка. Армия Меншикова по-прежнему стояла на Северной стороне. Гарнизон Севастополя был достаточен для прикрытия бастионов и батарей. Но солдаты были без всякой защиты от ядер и бомб, "так как в первую бомбардировку еще не было сделано ни блиндажей, ни закрытых путей для сообщения между бастионами". Раннее утро пятого октября было пасмурное, и стоял такой туман, что не было видно в нескольких шагах. Но в шестом часу утра стало проясняться. Туман таял. Загрохотали выстрелы с ста двадцати орудий союзников, и в ту же минуту стали отвечать наши бастионы и батареи. Снаряды осыпали наших: все, кроме прислуги при орудиях и офицеров, старались скрыться от ядер и бомб, а скрыться было некуда. По счастию, начальство догадалось отвести солдат прикрытия в ближайшие улицы города. Там опасность сравнительно была меньшая. "Стрельба по городу и окружающим его укреплениям с каждым часом усиливалась, и в самое короткое время все пространство, разделяющее двух противников, покрылось таким густым пороховым дымом, что и на близком расстоянии не было возможности видеть предмета. Облака порохового дыма, несясь над городом, скрывали от глаз не только все батареи и всю окрестность, но и самое солнце. Свет его померкнул, и оно казалось раскаленным шаром или кровавым кругом, медленно опускавшимся над горизонтом. Были такие минуты, когда вокруг ничего не было видно, кроме дыма, прорезываемого огненными языками, вырывавшимися из орудий. О правильном прицеливании не могло быть и речи; приходилось наводить орудия по сверкавшим огонькам неприятельских выстрелов". "Тучи снарядов скрещивались в воздухе; одни летели к нам, другие к неприятелю. Ядра, бомбы, гранаты, камни, щебень, земля и пыль - все завертелось и закружилось в воздухе". Ветра не было. Воздух был так сгущен, что трудно было дышать. От непрерывного гула орудий и от сотрясения, производимого выстрелами, казалось, трепетала земля. Смерть летала по бастионам и по городу в виде бомб и гранат, лопающихся и разлетающихся осколками, которые осыпали войска, стоявшие на улицах. Ядра и бомбы взрывали мостовую и разрушали стены домов. Оставшиеся в городе жители скрывались в своих домах и в погребах. Но находились женщины, старавшиеся помочь солдатам, подавая им, истомленным от жары и духоты, воду. Одна дама, передававшая стаканы чая в окно офицерам, которые с флотским баталионом была на улице, у дома, говорила: - Господа офицеры! Помните, что женщина присоединила Крым к России{80}, а вы, мужчины, смотрите, не отдайте его неприятелю! И офицеры и матросы, конечно, обещали не отдать. Бабы, под градом снарядов, обносили солдат водой. - Жалко вас! - просто говорили бабы. Арестанты, выпущенные в этот день Корниловым и посланные на бастионы, более других поврежденные неприятельскими снарядами, по словам историка "Крымской войны и обороны Севастополя", оказывали бесстрашие наравне с "неотверженными" людьми. "Они тушили пожары на бастионах, заменяли подбитые орудия, подносили на бастионы воду, снаряды и подбирали раненых. С последними они обращались с большим состраданием: бережно клали на носилки, помогали им повернуться как удобнее, поили водой и несли осторожно, чтобы сотрясением не вызывало страданий. Арестанты отличались особенною предупредительностью ко всем вообще нижним чинам, они угощали их водкою, приносили закуску, отдавали последнюю копейку". После первого бомбардирования одна артиллерийская батарея была поставлена в Севастополе. По словам одного из служивших на батарее, "погода в то время стояла скверная; моросил непрерывный дождь, сопровождаемый холодным ветром, пронизывающим до костей. Местность обратилась в грязь; негде было спрятаться от дождя. Видя, что солдаты валялись под дождем, ничем не прикрытые, арестанты принесли на батарею несколько лодок, лежавших на берегу бухты, укладывали солдат и покрывали их лодками. Таким образом наши солдаты, защищенные от дождя, могли спать эту ночь". А арестанты, разумеется, мокли и не догадывались, какими истинно добрыми людьми были эти "отверженные". И большая часть их была убита в Севастополе. К часу дня бомбардирование стало еще ужаснее, когда англо-французский флот подошел на близкое расстояние и стал громить прибрежные батареи и город. Один из бойцов на прибрежной батарее пишет: "Воздух, пропитанный исключительно дымом, не совмещал уже в себе звуков. Хотя одновременно стреляли около тысячи пятисот орудий, но звук их не был громоподобен - он превратился в глухой рокот, как бы в клокотание, покрываемое свистом и визгом снарядов, в несчетном множестве проносившихся над нами. Только рев собственного орудия при выстреле резко отделялся в этом море несвязных звуков и царил над нами до своего повторения". II При первых же выстрелах Корнилов и Нахимов поскакали на оборонительную линию. Нахимов сам распоряжался стрельбой на пятом бастионе и, по обыкновению, был в эполетах. По обыкновению, он не обращал внимания на опасность. А на бастионах было очень жутко. Достаточно сказать, что в этот день на одном бастионе три раза переменили прислугу у орудий. В начале бомбардировки Нахимов был слегка ранен в голову, и, когда один офицер заметил, что адмирал ранен, Нахимов сердито ответил: - Неправда-с! И, потрогав рукой окровавленный лоб, прибавил: - Слишком мало-с, чтобы об этом заботиться. Слишком мало-с! Скоро на пятый бастион приехал и Корнилов, объезжавший всю оборонительную линию. Разговаривая с Павлом Степановичем, Корнилов долго следил вместе с ним за тем разрушением, которое производили снаряды в неприятельских укреплениях. Оба они стояли открыто под самым сильным огнем союзников; ядра свистели около, обдавая их землею и кровью убитых; бомбы лопались вокруг, поражая своими осколками прислугу у орудий. "Трудно себе представить, - говорит автор цитируемой мною книги, - что-либо ужаснее этой борьбы. Гром выстрелов слился в один гул над головами сражающихся. Тысячи снарядов бороздили укрепления и разносили смерть и увечья повсюду". Нет сомнения, что оба адмирала понимали неудобство этого разговора под ядрами и не сомневались, что их храбрость известна всем и что сохранение жизни важно для самого дела. Но они хотели показать пример бесстрашия всем. Напрасно адъютант старался увести Корнилова с бастиона, докладывая, что присутствие его доказывает недоверие к подчиненным, и уверял, что каждый исполняет свой долг. - А зачем же вы хотите мешать мне исполнять мой долг? Мой долг видеть всех! - отвечал Корнилов. И поехал на шестой бастион. Он вернулся в город и вскоре снова поехал на бастионы. Адмирал опять был на четвертом и третьем бастионе и приехал на Малахов курган. Корнилов хотел было взойти на верхнюю площадку каменной башни, которая особенно заботила англичан, и их батареи старались ее разрушить. Снаряды ложились около башни, и остаться около нее было крайне опасно. Вот почему начальник дистанции контр-адмирал Истомин{82} решительно не пустил на площадку своего начальника и сказал, что там никого нет. И адъютант Корнилова снова просил адмирала вернуться домой. - Постойте, мы поедем еще к полкам, а потом домой. Он постоял несколько минут и в половине двенадцатого сказал: - Теперь поедем! Но не успел сделать трех шагов, как ядро оторвало ему левую ногу у самого живота. Адмирал упал. Его подняли, перенесли за насыпь и положили между орудиями. - Ну, господа, предоставляю вам отстаивать Севастополь. Не отдавайте его! - сказал Корнилов окружавшим и скоро потерял память, не проронив ни одного стона. Он пришел в себя только на перевязочном пункте. Заметив, что его хотят переложить на носилки, но затрудняются, чтобы не повредить рану, Корнилов сам через раздробленную ногу перекатился в носилки, и его отнесли в госпиталь. Врачи не сомневались, что смерть близка. Чувствовал и Корнилов ее приближение и ждал этой минуты со спокойствием. - Скажите всем, - говорил он окружающим, - как приятно умирать, когда совесть спокойна. И скоро в беспамятстве умер. "После него у нас не оказалось ни одного человека в уровень с событиями того времени", - пишет один из участников. И многие записки и словесные отзывы севастопольцев единогласно говорят, что "Корнилов был единственный человек, который мог бы дать совершенно иной исход крымским событиям: так много выказал в эти немногие дни ума, способности, энергии и влияния на своеобразного князя Меншикова". III В это туманное раннее утро пятого октября Маркушка с Бугаем пришли на пристань к своему ялику. Улицы были полны солдатами, шедшими к оборонительной линии. Скакали верховые офицеры и казаки. Встречались бегущие мужчины и женщины с пожитками, направляющиеся к пристаням... В тумане все казались какими-то силуэтами, внезапно скрывающимися... Маркушка чувствовал что-то жуткое на душе. Бугай уже сказал ему, что сегодня ждут "бондировки" и, пожалуй, он пойдет на штурм. - Большая будет драка, Маркушка! - прибавил Бугай. - А мы перевозить людей будем, дяденька? - спросил, видимо недовольный, Маркушка. - Всякий при своем деле. И яличники требуются. А ты, умник, думаешь, нужны мы, старый да малый, на баксионе? Вовсе пока не нужны. А понадобится - пойду... - И я с вами, дяденька! - Не егози, Маркушка! Ялик возвращался с первого рейса, когда вдруг зарокотала бомбардировка. Казалось, сразу все изменилось вокруг. И город, и бухта, и небо. С каждой минутой гром становился сильней и беспрерывней. Черные шарики летали в воздухе с обеих сторон со свистом и каким-то шипением, и над городом повисла туча дыма. И невольный ужас охватил мальчика. И ужас, и в то же время какое-то любопытное и задорное чувство, которое влекло Маркушку туда, где, казалось ему, и он что-нибудь да сделает в отместку этим "дьяволам", пришедшим в Севастополь. Но в эти первые минуты страх пересиливал другие чувства. И мальчик, широко раскрыв глаза, слушал грохот и взглядывал на старого яличника, словно бы удостоверяясь, что "дяденька" здесь, около. Бугай был спокоен и проникновенно серьезен. Он перестал грести, снял свою обмызганную шапку, поднялся и, глядя на город, медленно и истово перекрестился и горячо промолвил: - Помоги нашим, господи! И еще тише прибавил, принимаясь за весла: - Много пропадет нынче народу! - Дяденька! - окликнул Маркушка. - Ну? - Вы говорите, много пропадет от этих самых? - спросил он, указывая вздрагивающей рукой на летящие снаряды. - Много... И от ядер и от бомб... Разорвет, осколки разлетятся и... смерть... либо ногу или руку оторвет... Маркушка примолк и слушал. И впечатлительному мальчику представлялось, что каждый этот шарик убивает людей и среди адского грохота падают окровавленные люди. "Много пропадет народа!" - мысленно повторил Маркушка слова старого матроса. И, охваченный вдруг миролюбивым чувством, он спросил: - И зачем, дяденька, убивают друг друга? - Война. - А зачем война? - А зачем ты дерешься с мальчишками?.. Значит, расстройка... Так, братец ты мой, расстройка и между императорами. Наш один против императора, султана и королевны... - Нашего, значит, зацепили?.. - Из-за турки... Обидно, что Нахимов под Синопом турку ожег... И пошла расстройка... Ну и французского императора наш государь оконфузил... Опять он в амбицию... - А как оконфузил? - Очень просто. Французский император не из настоящих... А так, из бродяг... Однако как-никак, а потребовал, чтобы все ему оказали уважение... И все уважили... Стали называть, по положению, братцем... А наш Николай Павлович император не согласился. "Какой, говорит, мне братец из бродяг"... И назвал его для форменности, чтобы не связываться, другом... Понял, Маркушка? - Понял... - Вот и дошло до войны... Французский император подбил аглицкую королеву, и пишут нашему: "Не тронь турку". А наш ответил вроде как: "Выкуси, а я не согласен!" - Ну, разумеется, надеялся на свою армию и флот! - прибавил Бугай. - А у его, дьяволов, стуцер, дяденька! - Что ж, по правде говоря, и флот с машинами. Эка он палит!! - вдруг оборвал Бугай. На пристани стояла встревоженная толпа. Преимущественно были женщины с детьми и с пожитками. Среди мужчин - большей частью хилые, больные и старики. Все торопились переезжать на Северную сторону. Все суетились, и в толпе раздавались восклицания: - Голубушки... И в слободку он жарит... И несколько хат разметало... - В улицах ядра и бомбы... Солдат так и бьют... И двух матросок убило. Показались матроски на Театральной улице... И наповал... - Ребенка убили... Махонький... В кусочки!.. - Не приведи, господи... Ад кромешный!.. - Нашим матросам-то как на баксионах!.. Голубчики!.. - Сказывают, будет штурма... - Пропали наши домишки... Разорил нас он. - А Менщик не показывается... - Корнилов и Нахимов там... Подбадривают!.. - О господи!.. - А дурачок Костя... не боится. Пошел на баксион... Бормочет себе под нос... - Дедушка, родненький! Возьми и меня! - крикнула одна девочка, подбегая к Бугаю. - Садись, девочка, около меня. А ты чья? - спросил Бугай, отваливая от пристани. Худенькая черноглазая девочка заплакала и сквозь слезы отвечала: - Сирота! Матросская дочь. - У кого жила? - У тетеньки. А тетенька ушла... А меня оставила... - К кому же ты? - Ни к кому, дедушка... Никого у меня нет. - Ишь ты! Но тут же на шлюпке нашлась добрая женщина, которая обещала приютить девочку в Симферополе. А Бугай дал девочке две серебряные монеты и ласково сказал: - Пригодится, девочка! После нескольких рейсов пассажиров уже не было. Бугай с Маркушкой закусили, и лодочник заснул в шлюпке, не обращая внимания на адский рокот. Привык к нему и Маркушка, и он уже не приводил его в ужас. Не ужасали его и носилки с мертвыми телами, которые, как груз, складывали на баркас на Графской пристани... И как много этих мертвецов, окровавленных и изуродованных, с черными от пороха лицами, с закрытыми глазами, в ситцевых и холщовых рубахах и исподнях. Почти на всех покойниках не было шинелей, мундиров и сапог. Маркушка заглядывал в носилки, заглядывал в баркас и невольно искал отца. И он спросил одного солдата-носильщика: - Ткаченко, комендор на четвертом баксионе, жив? - Не знаю, малец... Слышно, там сильно бьют... Оттуда к Корабельной бухте выносят... А мы солдатиков носим... Коих на улице убило. Маркушка вернулся к ялику. По-прежнему кругом грохотало. А Бугай спал. Мальчик опять отошел от ялика и вышел на улицу. У пристани и Морского клуба сидели солдаты, поставив ружья в козлы. Офицеры курили и о чем-то болтали. Здесь не было видно ни ядер, ни бомб. Маркушке очень хотелось вблизи увидать их. Он пробежал между солдатами, добежал до собора... Опять ни ядра, ни бомбы... И он побежал дальше... Мимо то и дело проносились носилки, перед которыми солдаты расступались и крестились... Несмолкаемый рокот казался оглушительней. Но Маркушка не обращал на него внимания и побежал по Большой улице... И вдруг остановился... Он услышал совсем близко резкий свист; несколько ядер шлепались о мостовую. И вслед за тем шипение... Что-то упало, казалось, рядом, что-то вертелось и горело... - Падай, чертенок!.. - раздался чей-то повелительный голос. И вслед за тем чьи то руки схватили мальчика за шиворот и пригнули к земле. В ту же минуту раздался треск, и Маркушка увидал, как осколки разлетелись среди солдат, и раздались стоны. Маркушка поднялся. Около него стоял моряк - штаб-офицер в солдатской шинели. - Ты зачем здесь? - сердито спросил моряк. - Поглядеть. - На что? - На ядра... - Глупый. Хочешь быть убитым? Пошел назад. Брысь! - крикнул моряк. Маркушка не заставил повторять и побежал со всех ног. А моряк, улыбнувшись, проводил глазами Маркушку и пошел к оборонительной линии, то и дело прислушиваясь к свисту ядер и невольно наклоняя голову. У дома главного командира проносили носилки. Маркушка заглянул и увидел знакомого мичмана Михайла Михайловича. Бледный, он слегка стонал. - Михайла Михайлыч! - воскликнул Маркушка. - Маркушка! - ласково сказал раненый мичман. - И не смей проситься на бастион... Вот видишь, как там... Понесли меня... - Поправитесь, Михайла Михайлыч! - Надеюсь... Легко ранен... - А тятька, Ткаченко... жив? - Жив был... Маркушка проводил несколько минут раненого и, простившись, побежал на пристань. По дороге он услышал, что убит Корнилов, и принес это известие Бугаю. Бугай нахмурился, перекрестился и проговорил: - Другого такого не найдем!.. А ты куда бегал? Маркушка рассказал, и старый яличник сердито сказал: - Ой, накладу тебе в кису, если пойдешь... смотреть бомбы!.. Раскровяню твою харю! К вечеру все стихло. Рокот прекратился. Люди облегченно вздохнули и дышали вечерней прохладой. Вечер был прелестный. На небе занялись звезды, и море так ласково шептало. И только огненные хвосты ракет, по временам горевшие в темном небе, да шипение бомб говорили, что смерть еще витает над городом. Но скоро смолкли и английские батареи. Маркушка и Бугай пошли домой. Но дома уж не было. Хибарка, в которой они жили, представляла собой развалины, и приятели нашли на ночь приют в одном из целых домиков слободки и решили на другой день перебраться вниз. "А на баксион к тятьке все-таки сбегаю!" - подумал Маркушка перед тем что заснул. На следующее утро грохот пальбы разбудил Маркушку. - Ишь черти! Опять бондировка! - промолвил мальчик, поднимаясь с соломенной подстилки на полу. ГЛАВА VI I После первого ужасного бомбардирования защитники всю ночь исправляли повреждения бастионов и батарей. Некоторые сильно пострадали. Особенно - третий бастион, почти сравненный с землей. На нем три раза была переменена орудийная прислуга, убитая или раненая. Ничем не прикрытые, под градом ядер, бомб и гранат, матросы продолжали стрелять по неприятельским батареям, как вдруг неприятельская бомба пробила пороховой погреб и страшный взрыв поднял на воздух часть третьего бастиона и свалил его в ров вместе с орудиями и матросами-артиллеристами. "Бастион буквально обратился в груду земли; из числа двадцати двух орудий осталось неподбитыми только два, но и при них было лишь пять человек". Почти все офицеры были убиты или ранены. Сто матросов погибли при взрыве. Обезображенные и обгорелые трупы их валялись во рву и между орудиями: там груда рук, тут одни головы без туловища, а вдали, среди грохота выстрелов, слышались крики торжествующего врага. Бастион представлял картину полного разрушения, и в течение нескольких минут не мог производить выстрелов из своих двух орудий. Казалось, исчезла уже "всякая возможность противодействовать артиллерии неприятеля. Оборона на этом пункте была совершенно уничтожена, и на Корабельной стороне (где находился третий бастион) ожидали, что неприятель, пользуясь достигнутым им результатом, немедленно пойдет на штурм", - пишет автор "Истории обороны Севастополя". Но офицеры и матросы сорок первого экипажа, стоявшего близ бастиона, бросились на помощь третьему бастиону. Скоро загремели выстрелы из двух орудий и на соседней батарее, чтобы отвлечь внимание неприятеля от третьего бастиона, стали кричать "ура" и открыли частый огонь против чужих батарей. За ночь надо было восстановить третий бастион и исправить другие. Пришлось насыпать брустверы и очищать рвы, устраивать траншеи, заменить подбитые орудия. К утру все бастионы были готовы. Севастополь после вчерашней бомбардировки, казалось, стал еще грознее, и союзники увидали, что взять Севастополь не так легко, как казалось. Его укрепления словно бы снова вырастали. Поднимался и дух защитников после ужасной бомбардировки, не сгубившей Севастополя. Нахимов, посетивший на другой день прибрежную батарею No 10, отбивавшуюся от орудий целого флота, за потерю которой опасались тем более, что она могла быть сбита и занята десантом, - Нахимов приказал собрать матросов и сказал: - Вы защищались, как герои, - вами гордится, вам завидует Севастополь. Благодарю вас. Если мы будем действовать таким образом, то непременно победим неприятеля. Благодарю, от всей души благодарю! "Крепость, - доносил князь Меншиков, - которая выдержала такую страшную бомбардировку и успела потом в одну ночь исправить повреждения и заменить все подбитые свои орудия, - не может, кажется, не внушить некоторого сомнения в надежде овладеть крепостью дешево и скоро". II Это осторожное донесение главнокомандующего, питавшего только "некоторое сомнение" в возможность потерять Севастополь, было, казалось, одним из редких обнадеживающих донесений императору Николаю Первому и своих не мрачных взглядов на положение Севастополя. Сам главнокомандующий, один из любимейших императором деятелей того времени, сам признавал то, что казалось невероятным. Начальники, офицеры и даже сами войска, - словом, все то, что считалось нашей гордостью и главным козырем, поддерживающим могущество России и внушающим страх Европе, - все это, по мнению князя Меншикова, бесспорно умного человека, - было самоуверенное заблуждение. Князь не раз предупреждал еще до объявления войны, что необходимо более войск, чем у него есть: "Небо помогает большим войскам", - острил он и прибавлял, что необходимо укрепить Севастополь с Южной стороны. Но его донесения вначале не исполнялись, и десант большой союзной армии застал нас врасплох не по вине одного Меншикова. И затем он уже не раз жаловался и государю, и министру, и князю М.Д.Горчакову о недостатке способных генералов и особенно офицеров. Корпусные командиры не внушали доверия князю. "Это будет истинное несчастие, если б генерал Д. стал во главе армии", - говорил Меншиков об одном корпусном командире. Генерала Липранди{90} главнокомандующий считал "хитрым и двуличным", а про офицеров генерального штаба писал: "Все находящиеся у меня, за исключением одного или двух, полнейшая ничтожность, в том числе и N, неспособность которого ниже всякой критики". Понимал, казалось, общее заблуждение насчет нашей военной мощи не один только скептик и недоверчивый князь. Даже князь Горчаков, главнокомандующий дунайской армией и сочинивший песенку, в которой даже англичане и французы названы "басурманами" и которую распевали наши солдаты*, в то же время, посылая войска и генералов из дунайской армии в подкрепление разбитой уже под Альмой армии Меншикова, писал ему не всегда утешительные сведения. ______________ * Жизни тот один достоин, Кто на смерть всегда готов, Православный русский воин, Не считая, бьет врагов. Что французы, англичане? Что турецкий глупый строй? Выходите, басурмане, Вызываем вас на бой! Вызываем вас на бой! (Примеч. автора.) "Что же касается до генерала NN, то его я не знаю, но говорят, что он бестолков. Чтобы сколько-нибудь вознаградить за его глупость, я ему придал генерального штаба подполковника, одного из лучших моих офицеров"*. ______________ * "История обороны Севастополя". (Примеч. автора.) Затем князь Горчаков писал князю Меншикову о том же генерале: "Позвольте вам напомнить, что NN большой дурак (est un grand bete) и что совершенно необходимо ему запретить атаковать неприятеля. Вся его обязанность заключается в ведении малой войны, потому что иначе он настолько глупо атакует укрепления, что без сомнения будет во вред его дивизии и покроет его стыдом". В другом письме князь Горчаков пишет: "Наши кавалерийские офицеры вообще ничего не разумеют в такой войне". А о посылаемых войсках сообщает: "Войска, вам посылаемые, хороши, но вы не поддадитесь на их хвастовство. Они скажут, что готовы штурмовать небо. Дело в том, что они будут стойки при защите данной местности, но не ждите от них смелых атак. У неприятеля слишком большой над нами перевес в вооружении. Храбрейшие из начальников и офицеры бросятся как сумасшедшие и будут выведены из строя, а войско покажет тыл. Говорю по опыту". Свалил потерю Альминского сражения "на малодушие и неопытность" солдат и Меншиков, а между тем мнение о наших солдатах двух главнокомандующих совсем не согласно с тем, что говорили о солдатах знаменитые полководцы - наши и иностранные - и что показывали большая часть войн и осада Севастополя. Впрочем, и князь Меншиков, понявший в Севастополе многие наши заблуждения насчет многого, казалось, понял, что и сам он, на которого было возложено такое трудное дело, - тоже одно из заблуждений - считать его даровитым и энергичным полководцем. И мрачный, одинокий, недоверчивый, не сообщавший никому своих планов, вдобавок больной и знающий, как нелюбим он в войсках и во флоте, - он не верил в дело, которому служил, и скоро уж доносил государю, что едва ли Севастополь долго продержится и не лучше ли сжечь его и вывести армию. Меншиков жил на Северной стороне, в скромном помещении, устроенном в форте. Он почти не показывался на оборонительную линию, не показывался и войскам, и, видимо удрученный тяжелыми думами, х