- Это сейчас пройдет... Вот и прошло... Собственно говоря, этот кашель... У меня чахотка! - вдруг проговорил Медынцев и как-то застенчиво улыбнулся, словно бы извиняясь, что у него чахотка и он не может не кашлять. Он выпил стакан воды, минутку передохнул и снова торопливо и возбужденно заговорил, глядя на Заречного почти в упор. Эти большие чудные глаза глядели на профессора строго, пытливо и в то же время страдальчески. В их взгляде теперь уж не светилось той благоговейной восторженности, какая была, когда Медынцев говорил с Николаем Сергеевичем в университете. И от этого строгого проникновенного взгляда несчастного больного студента Заречный невольно испытывал какую-то душевную смятенность, точно в чем-то виноватый. - И вот вследствие того, что перерешил, я и не хотел идти к вам, господин профессор. - Что вам за охота называть меня господином профессором здесь, у меня дома. Называйте меня по имени. А как ваше имя и отчество? - Борис Захарович... - Но почему же вы перерешили, Борис Захарыч? - спросил, почему-то понижая голос, Заречный, и чувствуя, что невольно краснеет под этим серьезным глубоким взглядом юноши. На мгновение краска залила мертвенно-бледное лицо Медынцева. Выражение глубокого страдания светилось в его глазах. Смущенный донельзя, он, казалось, переживал минуту душевной борьбы. - Почему перерешил, хотите вы знать? - переспросил он наконец. - Да. Говорите. Не стесняйтесь, прошу вас. - Я не стесняюсь. Я и пришел, чтобы объясниться. Но мне самому тяжело, больно, обидно! Он помолчал, словно бы собираясь с силами, и голосом, дрожащим от волнения и полным тоски, со слезами на глазах продолжал с порывистою страстностью: - Я так беспредельно уважал и любил вас, Николай Сергеич, что готов был положить за вас душу... Я говорю, верьте мне. Ваши лекции были для меня откровением и, так сказать, намечали мне будущий жизненный путь. Они будили мысль, заставляли работать и верить в идеалы. Я молился на вас. Я видел в вас профессора, для которого наука нераздельна с силой убеждения. Вы служили мне примером. Вы поддерживали во мне бодрость и веру в торжество правды... Медынцев перевел дух и продолжал: - И вдруг... вдруг эта ваша речь... Этот призыв к молчалинству. Это восхваление компромисса во что бы то ни стало... На лекциях ведь вы не то говорили... О господи! Зачем вы сказали эту речь? За что вы заставили не верить вам и - простите - не уважать вас... Неужели же ваша речь была искрення? Тогда кому же верить? Профессору или оратору? - почти крикнул, задыхаясь, Медынцев, и слезы хлынули из его глаз. И, странное дело, Заречный не гневался за эту страстную речь, дышавшую искренностью и тоской восторженного честного юноши, разочаровавшегося в учителе, которого боготворил. Страшно самолюбивый, Николай Сергеевич даже не испытывал боли оскорбленного самолюбия и не пытался отнестись к филиппике Медынцева с высокомерным презрением непонятого человека. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Видимо потрясенный этими словами юноши, профессор молчал. И это молчание и грустный вид Заречного смутили студента. И он порывисто проговорил, утирая слезы: - О, простите меня, Николай Сергеич... Я позволил себе... Но если б вы знали... - Я не сержусь, - мягко, почти нежно остановил его Заречный... - Я понимаю вас... Когда студент ушел, Заречный долго еще сидел неподвижно за письменным столом. Он невольно припоминал эти страстные упреки молодой души, и с ним произошло что-то особенное. Он не сердился и не обиделся, а в приливе охватившей его тоски, в каждом слове этого бедняги, стоявшего одной ногой в гробу, чувствовал горькую правду и свою вину перед ним. "И перед ним ли одним?" - пронеслось в голове у профессора. XX Часов около одиннадцати Маргарита Васильевна вернулась домой. С ней был Невзгодин. В ярко освещенной прихожей Катя подозрительно оглядывала обоих. Лицо Маргариты Васильевны казалось ей возбужденным. - Пожалуйста, Катя, самовар поскорей. - Сейчас будет готов. - А вы что же так рано из гостей? - ласково спросила Маргарита Васильевна, обратив внимание на щеголеватое праздничное платье горничной. - Я не ходила со двора, барыня. - Что так? Раздумали? - Раздумала. - Идемте, Василий Васильевич, ко мне! И с этими словами Маргарита Васильевна прошла через гостиную в свой маленький кабинет. Катя побежала вперед, чтоб зажечь лампу. - Так очень проскучали на нашем собрании, Василий Васильич? - спрашивала Заречная, опустившись на диван и оправляя свои сбившиеся под шапочкой золотистые волосы. - Порядочно-таки. Невзгодин закурил папироску и, усаживаясь в маленькое кресло, продолжал: - Благотворительные дамы вашего попечительства напомнили мне соседку за обедом на юбилее Косицкого... Так же болтливы и с таким же самодовольным апломбом говорят о пустяках. - И я на вас произвела такое же впечатление?.. - Вы хоть были лаконичны, Маргарита Васильевна! Катя, намеренно долго поправлявшая абажур, слушала во все уши. В ее лукавых темных глазах, острых, как у мышонка, сверкнула усмешка, и они снова недоверчиво скользнули по Маргарите Васильевне. "Все-то ты врешь!" - говорили, казалось, глаза горничной. Она вышла из комнаты, плотно затворив двери, шмыгнула в прихожую и оттуда бегом побежала к подъезду. Отворив двери, она спросила извозчика, стоявшего у панели: - Ты сейчас привез барыню с барином? - Я самый. - Откуда ты их привез? - Со Стоженки. - С улицы посадил? - Нет, касатка, из дома взял. Оттуда много барынь выходило. А ты чего расспрашиваешь? На чаек, что ли, господа выслали? - спросил, смеясь, извозчик. Катя быстро скрылась в двери. Она возвратилась на кухню и стала разогревать самовар, не совсем довольная, что ее подозрения о барыне и Невзгодине не подтвердились. Она была уверена, что ссора, и, по-видимому, серьезная, между мужем и женой вышла из-за Невзгодина. Они, наверно, влюблены друг в друга, хоть и отводят людям глаза, и оттого бедный Николай Сергеич сослан в кабинет. "Нашла, дура, на кого променять!" - подумала Катя, горевшая желанием открыть глаза Николаю Сергеевичу, чтобы он по крайней мере не мучился напрасно. И сегодня, когда после обеда приехал Невзгодин и ушел вместе с Маргаритой Васильевной, Катя почти не сомневалась, что они отправились на тайное свидание. Оказывается, они действительно были в попечительстве. Катя не раз там бывала. Впрочем, обманутые подозрения не поколебали ее уверенности в том, что Маргарита Васильевна влюблена в Невзгодина. Ей очень хотелось, чтобы это было так и чтобы муж об этом узнал. Тогда перестанет она важничать и строить из себя недотрогу. Не лучше, мол, других! Пока Катя, занятая этими соображениями, почерпнутыми из ее наблюдений в течение десятилетнего пребывания в должности горничной, накрывала в столовой на стол, Маргарита Васильевна, внезапно прервав речь о своих благотворительных планах, в которые она начала было посвящать Невзгодина, значительно проговорила: - А у меня новость, Василий Васильевич. - Новость! Какая? - Я расхожусь с мужем! Как бы он обрадовался, если б Маргарита Васильевна сообщила эту новость год тому назад. А теперь у него хотя и было дружеское участие к человеку, жизнь которого неудачно сложилась, но, главным образом, в нем был возбужден писательский интерес. Он это хорошо сознавал, взглядывая без малейшего волнения на красивое лицо когда-то любимой женщины. И к тому же он несколько скептически отнесся к этой новости. Не расходилась же она раньше, отдаваясь нелюбимому супругу. Отчего же теперь расходится? И ради кого? Кажется, барынька никого не любит? Глаза Невзгодина чуть-чуть улыбались, когда он проговорил: - От души поздравляю вас, Маргарита Васильевна, с добрым намерением! - Это не намерение, а решение! - воскликнула молодая женщина. - Слышите ли, решение! А вы, я вижу, не верите! - раздраженно прибавила Маргарита Васильевна, самолюбие которой было сильно задето и недостаточно, по ее мнению, горячим отношением Невзгодина к сообщенному факту, и его недоверчивостью к ее решению. "Он вправе не верить!" - подумала она в следующее мгновение. И краска стыда и досады залила ее щеки. Ей вдруг сделалось обидно, что она заговорила об этом с Невзгодиным. Он далеко не такой ее друг, как ей прежде казалось. И она почти сухо кинула: - Впрочем, верьте или не верьте, это ваше дело! - Да вы не сердитесь, Маргарита Васильевна. - Я не сержусь... - Полноте... Сердитесь... А еще умный человек! - При чем тут ум? - Вы недовольны моими словами... Вам непременно хотелось бы слышать в них полную веру в то, что вы сказали?.. Но подумайте, виноват ли я, что этой веры нет. Или вы хотите, чтобы я лгал?.. - Я этого не хочу. - Так сердитесь, коли хотите, а я лишь тогда поверю вашему решению, когда вы разойдетесь... Эти слова взорвали молодую женщину. Она поняла причины недоверия Невзгодина и, возмущенная до глубины души, сказала: - Я не расхожусь сейчас, сегодня, только потому, что муж умолял подождать несколько времени. Не могла же отказать ему в этом я, виноватая перед ним. Он может, конечно, думать, что я из жалости к нему перерешу и останусь его женой, но вы как смеете не верить мне, раз я вам говорю, что оставляю мужа... Или вы такого скверного мнения о женщинах, что не допускаете, чтобы женщина могла понять всю мерзость своего замужества... Или вы думаете, что меня пугает перспектива одиночества и трудовой жизни? Невзгодин терпеливо выслушал эту горячую тираду и ничего не ответил. - Что ж вы молчите? Или и теперь не верите?.. - Словам я вашим верю, но... - Но что? - нетерпеливо перебила Маргарита Васильевна. - Позвольте мне пока остаться Фомой неверным... Ведь Николай Сергеич вас очень любит. - Но я его не люблю! И я это ему сказала вчера. - А если он не совладает со своей страстью... - Этого быть не может... - Однако? - Я помочь не могу... - Но пожалеть можете и пожалеете, конечно? - Положим... Что ж дальше... К чему вы это ведете? - А если пожалеете, то, пожалуй, и не оставите его, если не полюбите кого-нибудь другого. - И буду опять его женой, хотите вы сказать? - негодующе спросила Маргарита Васильевна. Невзгодин благоразумно промолчал и через минуту мягко заметил: - Жизнь не так проста, как кажется, Маргарита Васильевна, и человек не всегда поступает так, как ему хочется... И вы простите, если я рассердил вас... Увы! На мне какой-то рок ссориться даже с друзьями... Но поверьте, я искренне буду рад, если вы обретете счастье хотя бы в вашей личной жизни. Он проговорил это с подкупающей искренностью. Маргарита Васильевна несколько смягчилась. - Так вы не очень сердитесь, Маргарита Васильевна? - Да вам не все ли это равно? - Не совсем. - Ну, так я скажу, что сержусь. Вы меня обидели! - взволнованно проговорила Маргарита Васильевна. - Если и обидел, то невольно... Простите. - Прощу, когда вы убедитесь, что я умею исполнять свои решения. - Но все-таки пока не смотрите на меня, как на врага... И в доказательство протяните руку. Маргарита Васильевна протянула Невзгодину руку. Он почтительно ее поцеловал. Несколько минут длилось молчание. Невзгодин чувствовал, что Маргарита Васильевна все еще сердится, и наблюдал, как передергивались ее тонкие губы и в глазах сверкал огонек. И в уме его проносилась картина будущего примирения супругов. Он раскается ей в своем фразерстве, объяснит, почему он не герой, напугает ее своей загубленной жизнью без нее и припадет к ее ногам, выбрав удобный психологический момент. И она пожалеет, быть может, такого красавца мужа и отдастся ему из жалости, как отдавалась раньше из уважения к его добродетелям. По крайней мере, так будет утешать себя, не имея доблести сознаться, что в ней такое же чувственное животное, как и в других... А все-таки ему было жалко Маргариту Васильевну. И он припомнил, какие требования предъявляла она к жизни, когда была девушкой, как высокомерно относилась она к тем женщинам, которые живут лишь одними интересами мужа и семьи, как хотелось ей завоевать независимость и выйти замуж не иначе, как полюбивши какого-нибудь героя и быть его товарищем... И вместо этого - замужество по рассудку, из-за страха остаться старой девой. Даже храбрости не было отдаться своему темпераменту, не рискуя своей свободой... И теперь неудовлетворенное честолюбие несомненно неглупой женщины, не знающей, куда приложить ей силы. Разочарование в героизме мужа, разбитая личная жизнь и постоянное резонерство, которое мешает ей отдаваться непосредственно жизни и жить впечатлениями страстного своего темперамента, который она старается обуздать. Невзгодину казалось, что он понимал Маргариту Васильевну и что она такая, какою он себе теперь представлял. Как далеко было это представление от прежнего, когда Невзгодин, влюбленный, считал Маргариту Васильевну чуть ли не героиней, способной удивить человечество. И ему вдруг стало жалко прежних своих грез, точно с ними улетела и его молодость. Ведь и его личная жизнь не особенно удачная. И он не любит ни одной женщины... да и вообще одинок. Счастье его, что в нем писательская жилка. Как бы скверно ему жилось на свете без этой чудной творческой работы, которая по временам так захватывает его... И теперь, после нескольких дней пребывания в Москве, он чувствовал позыв к работе... Крайне сочувственное письмо, полученное им сегодня вместе с корректурами от редактора журнала, в котором печаталась повесть Невзгодина, подбодрило его, и он решил исправить и другую свою вещь и послать ее тому же редактору. - Вы в Москве думаете оставаться, Маргарита Васильевна? - спросил наконец Невзгодин. - В Москве. Сперва поселюсь в меблированных комнатах, а потом, при возможности, найму квартиру... Уехать мне нельзя. Тут у меня занятие... Поближе к редакциям быть лучше, а то того и гляди потеряешь работу... И наконец, это новое дело... Не оставлю я его. - И вы надеетесь, что ваша мысль осуществится? - Разумеется, надеюсь. Аносова уже обещала пятьдесят тысяч. - Обещала, но не дала? - Что за противный скептицизм! Она не отступится от своего слова. - Ну, положим, и не отступится. А еще на каких богачей надеетесь? - На Рябинина! Слышали про этого миллионера? - Еще бы! Знаменитый фабрикант и безобразник. Имеет гарем на фабрике и в то же время собирается, говорят, издавать газету в защиту бедных фабрикантов, которых все обижают. - Еще надеюсь на Измайлову. - На эту бывшую Мессалину и дисконтершу* на покое? Чего ради они дадут вам денег на устройство дома для рабочих? И кто вас надоумил к ним обратиться? ______________ * Дисконтерша - занимающаяся учетом векселей (от англ. discounter). - Аглая Петровна. - Она, этот министр торговли в юбке? В таком случае надо попытать счастья. - К Рябинину я поеду сама. А к Измайловой надо послать мужчину. - И это советовала великолепная вдова? - Да. И советовала, чтобы к ней обратился с просьбой Николай Сергеич. - Отличный психолог Аглая Петровна! Превосходно распределяет роли! - усмехнулся Невзгодин. - Мужа я просить не хочу, - продолжала Маргарита Васильевна. - А вот если бы вы, Василий Васильич, не отказались помочь делу и поехать к Измайловой, то я была бы вам очень благодарна. - Я? С моей тщедушной фигурой? - воскликнул, смеясь, Невзгодин. - Да вы, видно, хотите провалить дело, посылая меня, Маргарита Васильевна! Измайлова со мной и говорить-то не захочет. - Полно смеяться. Я вас серьезно прошу. - Да я не отказываюсь. Отчего и не посмотреть на Мессалину, обратившуюся в мумию. - Так поезжайте. А я вам достану от Аглаи Петровны рекомендательное письмо. Кстати, вы и писатель... А Измайлова их уважает... - Извольте, я поеду, но, если даже и обещания не привезу, вина не моя. В эту минуту двери бесшумно отворились, и на пороге появилась Катя с докладом, что самовар готов. - Вот чудный вестник! Я ужасно чаю хочу! - проговорил Невзгодин, поднимаясь вслед за хозяйкой, чтоб идти в столовую. И снова Катя была обманута в ожиданиях: Ее быстрый взгляд, давно изощрившийся все видеть во время внезапных появлений в комнату, когда в ней сидят вдвоем хозяйка и гость, не уловил никаких признаков любовной атмосферы, и лица и положения обоих собеседников не внушили никаких подозрений даже и Кате, знавшей по опыту, как горячо целуют в какую-нибудь короткую секунду самые почтенные мужья в коридоре, почти на глазах у жен. Но она все-таки не теряла надежды узнать "всю правду". Маргарита Васильевна стала разливать чай, продолжая разговаривать с Невзгодиным. Они теперь говорили о статье в "Старейших известиях" и хвалили письмо Косицкого и сдержанный ответ оклеветанных. Несмотря на то что Катя нарочно подала два стакана, Маргарита Васильевна даже и не подумала спросить: дома ли муж и не хочет ли чаю? Это отношение к мужу решительно возмутило горничную. "Они пьют себе чай и закусывают, а бедный Николай Сергеич сидит себе один-одинешенек, точно оплеванный!" - подумала Катя, стоявшая в коридоре и жадно прислушивавшаяся к тому, что говорят в столовой. И она прошла к кабинету и приотворила двери. Николай Сергеевич по-прежнему сидел за письменным столом, откинувшись в кресле. Тогда Катя, оправив волосы, вошла в комнату и тихо приблизилась к профессору. При виде его подавленного, грустного, слегка осунувшегося лица ей сделалось бесконечно жалко Николая Сергеевича. - Что вам, Катя? - спросил Заречный. - Чаю не угодно ли, барин? Только что самовар барыне подала! - говорила Катя как-то особенно почтительно-нежно, взглядывая робко и в то же время значительно на Заречного. - А барыня вернулась? - Недавно вернулись вместе с господином Невзгодиным... Они в столовой... Заречный поморщился, точно от боли. "Опять этот Невзгодин!" - подумал он. - Так прикажете чаю, Николай Сергеич? Может, и кушать хотите... Я вам сюда подам, если вам не угодно выйти... В одну минуту все сделаю. - Я ничего не хочу. Заречный поднял глаза на заалевшее хорошенькое и свежее лицо горничной и вдруг перехватил такой восторженный и пламенный взгляд, что тотчас отвел глаза в сторону, несколько удивленный и сконфуженный, и проговорил неожиданно для самого себя мягко: - Спасибо, Катя. Вы... вы услужливая девушка. - Что вы, барин? За что благодарите? Да разве вы не видите, что для вас я что угодно готова сделать. Только прикажите! - прибавила она почти шепотом. - Ну, так сделайте мне поскорее постель! - полушутя приказал Заречный, делая вид, что не замечает горячего тона Кати. - Опять здесь прикажете? - с едва уловимой насмешкой в голосе спросила она. - Здесь! - ответил, не поднимая глаз, Заречный, чувствуя, что этот вопрос заставил его покраснеть и сильнее почувствовать стыд своего положения вдовца при жене. И, словно бы желая скрыть это обидное положение, прибавил: - Я устал и лягу пораньше... И кроме того, мне необходимо раньше завтра встать! - говорил Николай Сергеевич, внутренне стыдясь, что он должен врать перед горничной. - Вы можете разбудить меня в шесть часов? - неожиданно спросил он строгим голосом. - Когда угодно, барин. - Так разбудите, пожалуйста. - Будьте покойны, разбужу. Покойной ночи, барин. И дай вам бог приятных снов. Она не уходила, точно ожидая чего-то. - Можете идти, Катя. Больше мне ничего не нужно! - сказал Заречный. Катя подавила вздох и медленно вышла. Николай Сергеевич, однако, не ложился. Он поднялся с кресла и, приоткрыв двери, прислушивался к разговору в столовой. Оттуда временами долетали фразы незначащего разговора, и это несколько успокоивало Заречного. Скоро он услыхал, что Невзгодин прощается... Он взглянул на часы... половина первого... "Значит, не особенно долго сидел... Верно, Рита рассказала ему, что бросает меня!" И Заречный чувствовал себя несчастным, одиноким и немножко виноватым перед Ритой. "Нет, одно спасение в работе, в науке!" - думал он, когда лег в постель и сладко потянулся, расправляя усталые члены. И Рита, и Найденов с его унизительным разговором, и этот юноша-идеалист, и подлая статья, и книга, которую надо кончить, и Невзгодин, и Сбруев занимали его мысли и ставили перед ним вопросы, о которых он прежде не думал, когда считал себя счастливым и словно бы не замечал в себе той двойственности, о которой с такою страстностью напомнил ему Медынцев. Довольно фраз... Он за них достаточно наказан... И вся суетливая деятельность его вне университета казалась теперь ему ненужной, бесцельной и опасной. Из-за пустяков можно лишиться положения. "Был Заречный, и нет Заречного!" - припомнил он насмешливые слова Найденова и проникся их вескостью, откровенно признаваясь самому себе, что он трус, скрывающий от людей эту трусость речами о компромиссе. Наконец все как-то перепуталось в его мозгу, потеряло ясность, и он заснул с мыслью о том, что надо заниматься одной наукой, которая представилась ему вдруг в лучезарном образе Риты. Заречный проснулся от света, падавшего ему в глаза, и от того, что чья-то мягкая, теплая и вздрагивающая рука осторожно дергала его за плечо. Проснувшись, он увидел наклонившуюся над ним Катю в капоте, плотно облегавшем красивые формы ее крепкого стана. Она смотрела на него с нежной вызывающей улыбкой. Оголенная белая рука держала свечку, свет которой освещал заалевшееся пригожее лицо с лукавыми черными глазами... - Вставайте, барин... Шесть часов... Вы велели разбудить вас! - говорила она ласковым шепотом, запахивая ворот капота, из-под которого виднелась чистая сорочка. Заречный закрыл глаза, будто собираясь заснуть. - Вставайте же, милый барин! - настойчиво повторила девушка, еще ниже наклоняясь над Заречным и обдавая его лицо горячим дыханием. Вместо ответа он протянул руку и грубо и властно обхватил ее талию и привлек к себе. - О милый барин! - шептала Катя, осыпая профессора страстными поцелуями. В десять часов, когда Николай Сергеевич, напившись чаю, уходил в университет, Катя с еще большею почтительностью подала ему шубу и держала себя так, словно бы ничего между ними и не было. Молодой профессор старался не глядеть на Катю. Он был сконфужен, сознавая себя виноватым и словно бы осквернившим свою любовь к Рите, и в то же время чувствовал себя в это утро как бы спокойнее, уравновешеннее и не таким несчастным. Конечно, он оправдывал себя и во всем винил Катю, вздумавшую будить его, вместо того чтобы стучаться в дверь, и решил, что больше этой вспышки зверя не повторится в нем. Однако в тот же вечер, когда Катя готовила ему постель, он как-то особенно внимательно смотрел на ее розоватый затылок и, когда она пожелала ему покойной ночи, снова приказал разбудить себя в шесть часов. Катя метнула глазами, вся вспыхивая от радости, и почтительно-официальным тоном ответила: - Слушаю, барин! XXI С того вечера как Аглая Петровна приглашала Невзгодина к себе и, милостиво подарив его своей неотразимо-чарующей улыбкой, подчеркнула желание видеть Василия Васильевича как можно скорей, - прошло более двух недель, а Невзгодин и не думал ехать к "великолепной вдове". Она ждала Невзгодина с нетерпением, дивившим ее. Одетая с большей кокетливостью, чем обыкновенно одевалась дома, Аглая Петровна, как институтка, подбегала к окнам и смотрела на двор. После нескольких дней напрасного ожидания желание красавицы вдовы видеть Невзгодина еще более усилилось. Обыкновенно спокойная, не знавшая никаких волнений, кроме коммерческих, Аглая Петровна сделалась нервной, возбужденной и раздражительной, негодуя, что Невзгодин не едет после такого любезного приглашения, каким она его удостоила. И - что было всего удивительнее - даже за деловыми занятиями в своей уютной клетушке Аглая Петровна по временам испытывала непривычную доселе скуку и, всегда точная и аккуратная, бывала рассеянна. В деловом разговоре порой не слышалось прежней ясной краткости. Ее крупная холеная рука откидывала неверно костяшки. Цифры путались в ее уме. Вместо них в голове роились совсем другие мысли. Она гневалась на эти "шалости нервов" и капризы властного своего характера. Не влюбилась же она в самом деле в Невзгодина! И тем не менее женское самолюбие ее было жестоко оскорблено его презрительным невниманием, и в ней, богачихе, дочери и внучке крутых самодуров, привыкшей к тому, чтобы желания и капризы ее исполнялись, зарождалось к Невзгодину какое-то сложное чувство ненависти и в то же время неодолимого желания видеть его. Он должен во что бы то ни стало быть у нее! Этот каприз решительно овладел Аглаей Петровной. Деспотическая ее натура не поддавалась никаким доводам ума. Она понимала всю нелепость своего самодурства и плакала от злости, что Невзгодин не едет. Написать ему? Ни за что на свете. Одна мысль об этом вызывала в Аглае Петровне негодование. Чтоб этот легкомысленный, непутевый человек смел подумать, что она им интересуется, она, которая с горделивым равнодушием относится к своим многочисленным поклонникам и тайным вздыхателям, которые не чета Невзгодину. Да поведи она бровью, и у ее ног были бы известные профессора, литераторы, художники, чиновные люди, купцы-миллионеры. И вдруг этот "мартышка" без рода и племени, этот нищий фантазер без положения, осмелится вообразить, что в него влюблены - скажите пожалуйста! Прошла неделя. Аглая Петровна была в театре у итальянцев, была на бенефисе в Малом театре, надеясь встретить Невзгодина, и наконец поехала отдать визит Заречной, рассчитывая от нее узнать что-нибудь о Невзгодине. Верно, он с ней часто видится. Но нигде она его не видела, Маргарита Васильевна могла только сообщить, что Василий Васильич точно в воду канул и глаз к ней не кажет с тех пор, как был более недели тому назад. И вообще из разговора с Заречной Аглая Петровна заключила, что между Маргаритой Васильевной и Невзгодиным пробежала кошка. По крайней мере, Заречная, как показалось Аглае Петровне, довольно сдержанно говорила о своем приятеле. - А он мне нужен, - заметила Аглая Петровна, - потому я и спрашиваю о нем. Хочу просить его читать на благотворительном концерте, - внезапно сочинила она. - Кстати, вы слышали его повесть. Хороша она? - Он не читал еще мне. И мне он нужен, если только вы дадите ему рекомендательное письмо к Измайловой... - Вы его хотите послать вместо мужа? - Да. - Что же, Николай Сергеич не хочет ехать? - Он занят очень... - Так пошлите Невзгодина ко мне. Я дам ему письмо. - Я адреса его не знаю... - Можно справиться в адресном столе. Кстати напишите ему и о концерте... - А Невзгодин у вас разве еще не был? - в свою очередь, спросила Маргарита Васильевна. - То-то не удостоивает! - смеясь отвечала Аносова. - Он, кажется, собирался... Аглая Петровна распрощалась, целуя Маргариту Васильевну с прежней искренностью. По-видимому, Аносова возвратила ей свое расположение, заключив, что подозрения, охватившие ее на юбилейном обеде, неверны. "Между ними, кажется, ничего нет!" - подумала Аглая Петровна. Эта мысль была ей приятна, и Аносова, уходя, снова подтвердила Маргарите Васильевне, что даст пятьдесят тысяч, и советовала поскорей послать Невзгодина к Измайловой, а самой Маргарите Васильевне ехать к Рябинину. - Я на днях была у него. Его нет в Москве. - Ну так попытайтесь у Измайловой... Письмо к ней я сегодня же напишу... Напишите и вы Невзгодину... Пусть явится за ним... Ну, до свидания, родная! Прошло еще три дня, а Невзгодин не являлся. Аглая Петровна злилась, чувствуя бессилие свое удовлетворить свой каприз. "Быть может, он уехал!" - мелькнуло у нее в голове, и она почувствовала, что отъезд Невзгодина не вернул бы ей прежнего спокойствия. Что это с ней делается наконец! Какое безумие нашло на нее? - спрашивала она себя, сидя ранним утром за письменным столом в своей клетушке за объемистой запиской о постройке новой фабрики, поданной одним из ее управляющих. И она два раза надавила пуговку электрического звонка. На пороге явился, по обыкновению бесшумно, старый Кузьма Иванович и, отвесив низкий поклон, замер в почтительной позе. Уверенная в том, что Кузьма Иванович предан ей как собака и умеет быть немым как рыба, Аглая Петровна дала старику поручение "осторожно узнать", в Москве ли господин Невзгодин и если в Москве, то навести справки, как он проводит время и где бывает. - Понял, Кузьма Иваныч? - Понял, матушка Аглая Петровна. Наведу справки как следует, без огласки. На другое же утро Кузьма Иванович докладывал в клетушке своим тихим, слегка скрипучим голосом, таким же бесстрастным, как и его худощавое, безбородое лицо: - Господин Василий Васильич Невзгодин находятся в Москве. Они никуда не отлучались из своей комнаты в течение свыше двух недель и денно и нощно занимаются по письменной части. Пишут все и довольно много исписали бумаги. И кушают пищу у себя, пребывая в одиночестве, и никто у них не был, и никого не велели они принимать. - Спасибо, Кузьма Иваныч!.. - проговорила Аглая Петровна. И когда Кузьма Иванович ушел, она облегченно вздохнула и, подняв глаза, светившиеся теперь радостным блеском, на лампадку, истово осенила себя три раза крестом. XXII На Невзгодина нашел рабочий писательский стих. Он заперся в своей маленькой неуютной комнате в верхнем этаже меблированного дома под громким названием "Севильи" и, казалось, забыл всех своих знакомых. Возбужденный, с приподнятыми нервами и с повышенной впечатлительностью, он писал с утра до поздней ночи, отрываясь от письменного стола лишь для того, чтобы снова думать о работе, захватившей молодого писателя всего. Невзгодин побледнел и осунулся. Его впавшие, лихорадочно блестевшие глаза придавали сосредоточенно-напряженному выражению лица вид несколько помешанного. Он работал запоем уже вторую неделю, но почти не чувствовал физической усталости, не замечал, что дышит ужасным воздухом, пропитанным едким табачным дымом, и, не выпуская изо рта папироски, исписывал своим твердым размашистым почерком листы за листами, отдаваясь во власть творчества с его радостями и муками. И как много было этих мук! По временам Невзгодин приходил просто в отчаяние от бессилия передать в ярком образе или выразить в вещем слове то, что так ясно носилось в его голове и что так сильно чувствовалось. А между тем слова, ложившиеся на бумагу, казались бледными, безжизненными, совсем не теми, которые могли удовлетворить художественное чутье сколько-нибудь требовательного писателя. Он это чувствовал. - Не то, не то! - шептал Невзгодин, мучительно неудовлетворенный. Он рвал начатые листы и нервно ходил в маленькой комнате, точно зверь по клетке, ходил минуты и часы, не замечая их, пока сцена или выражение, которых он искал, не озаряли его мозга как-то внезапно и совсем не так, как он думал. Тогда, счастливый, с просветленным лицом, Невзгодин снова садился к столу и писал радостно, быстро и уверенно, не столько сознавая, сколько чувствуя всем своим существом правдивость и жизненность того, что, казалось, так неожиданно и так легко явилось в его голове. И сколько переделывал, переписывал, зачеркивал и сокращал Невзгодин, искавший жизни и правды, изящества формы и точности выражений. Как часто надежда в нем сменялась сомнением, сомнение - надеждой, что он не лишен дарования, что может писать и напишет вещь куда лучше, чем "Тоска". Но так или иначе, а он не может не писать. Несмотря на все муки творчества, несмотря на авторскую неудовлетворенность, он испытывает великое наслаждение в этой работе, в этой жизни жизнью лиц, созданных обобщением непосредственных наблюдений. Во время работы ему дороги и близки эти лица, все равно - хороши ли они или дурны, умны или глупы, лишь бы они были жизненны и иллюстрировали жизнь такою, какою она ему представляется, со всеми ее ужасами пошлости, лицемерия и лжи, которые он чувствует, испытывая неодолимую потребность передать все это на бумаге. Так нередко думал Невзгодин и теперь и в Париже, когда начал свое писательство и после долгих колебаний послал одно из своих произведений в журнал, наиболее ему симпатичный по направлению. Извещение из конторы журнала - сухое и лаконическое - о том, что его повесть принята и будет напечатана в январской книжке, обрадовало Невзгодина, но далеко не разрешило его сомнений насчет писательского таланта. Он никому не читал своих вещей, и когда его жена в Париже как-то узнала, что он пишет повесть, то высокомерно посоветовала ему лучше "бросить эти глупости" и прилежней заниматься химией. Но он не бросал и в одной из своих повестей, незадолго до "расхода" с женой, нарисовал типичную фигуру трезвенной, буржуазной студентки, прототипом которой послужила ему супруга. Когда Невзгодин увидал в корректурных листах свою "Тоску", он в первые минуты испытал невыразимое чувство радостной удовлетворенности автора, впервые увидавшего свое произведение напечатанным. Он не прочел, а скорее проглотил свою повесть, и ему казалось, что редактор писал не просто одобряющие комплименты начинающему писателю, находя ее свежей, интересной и талантливой в своем письме, полученном одновременно с корректурой. И Невзгодину нравилась в печати его "Тоска" после первого чтения, хотя и далеко не так, как в то время, когда он ее писал, переживая сам настроение, приписанное герою повести. Тогда это настроение и тоскливый пессимизм, скрывающий под собою жажду идеала, во имя которого стоило бы бороться, казались ему значительнее, оригинальнее и свежее, и он думал, что затрогивает что-то новое, чего раньше не говорилось, что его "Тоска" откроет многим истинные причины недовольства жизнью. Но когда в тот же вечер Невзгодин принялся читать свою повесть для правки, внимательно, строку за строкой, вчитываясь в каждое слово, то впечатление получилось другое. Автор решительно был смущен и недоволен. Образы казались ему теперь недостаточно выпуклыми, характеры - неопределенными, общий тон приподнятым, идея повести далеко не новой, а форма небрежной и требующей отделки. Две-три сцены во всей повести еще ничего себе; в них чувствовалась жизнь, но в общем... Господи! Как это все несовершенно и неинтересно, как не похоже на то, чего он ожидал и что в повести было ему так дорого, так близко. А вдобавок ко всему редактор обвел несколько мест красным карандашом и в письме пишет, что они невозможны в цензурном отношении; их надо исключить совсем. У Невзгодина явилось желание переделать всю повесть. Но необходимо было вернуть корректуры через день, и автор мог только исправить слог, сократить длинноты; он послал свое детище, почти что чувствуя к нему ненависть. Сравнивая свою "Тоску" с теми произведениями, которые печатаются в журналах, Невзгодин находил ее не хуже других, но когда он вспоминал мастеров слова, как Лев Толстой, ничтожность его "Тоски" казалась ему очевидной, и в эти минуты он сожалел, что она будет напечатана. "И как же ее разругают!" "Но не всем же быть Толстыми или Шекспирами. Тогда никому и писать нельзя. И наконец, редактор не первый встречный, а известный писатель. Не станет же он хвалить окончательно плохую вещь? Быть может, я слишком требовательный к себе автор и не могу отнестись к своей работе беспристрастно?" Так утешал себя Невзгодин. И неудачная в глазах его работа вызвала в нем желание написать что-нибудь лучшее. Что-то в нем говорило, что он может это сделать - надо только упорно работать над своими вещами, отделывать их, добиваться правды и жизни... Невзгодина потянуло к писанию. Он стал пересматривать свои рукописи, и одна из них показалась ему стоящей переработки. Тема интересная. Невзгодин принялся было переделывать написанный рассказ, но вместо того стал писать заново. И новый совсем не походил на прежний. Наконец рассказ был окончен вчерне, и Невзгодин стал переписывать рукопись. И снова исправлял и переделывал. В это время, как-то утром, коридорный подал Невзгодину письмо. Оно было от Маргариты Васильевны. Она передавала приглашение Аносовой участвовать в литературном чтении и просила поскорей съездить к Аглае Петровне за рекомендательным письмом к Измайловой и побывать у богатой купчихи. В приписке Маргарита Васильевна пеняла, что Невзгодин совсем ее забыл. Невзгодин был раздражен, что его отрывают от работы, и довольно сухо ответил, что он, конечно, на литературном вечере участвовать не будет и удивляется, с чего это "великолепная вдова" зовет читать начинающего писателя. Что же касается до визита к Измайловой, то он поедет к ней через неделю. Раньше невозможно. В конце третьей недели затворничества Невзгодина рассказ окончательно переписан два раза четким красивым почерком на четвертушках парижской синей бумаги и почти без помарок. Автор перечитывает рукопись. Ему кажется, что вышло недурно. Радостный и веселый, словно бы он внезапно отделался от какой-то болезни или освободился от гнетущего обязательства, он бережно прячет рукопись и от чар фантазии возвращается в мир действительности. Он забывает всех своих героев, с которыми жил в течение трех недель, словно до них ему нет уж более дела, и только теперь чувствует, как он разбит и утомлен после долгой, непрерывной работы. Спина болит, нервы болезненно напряжены. И он доволен, как ребенок, что работа кончена, и жаждет отдыха, развлечения. Ему снова хочется знать, что делается на свете, и видеть людей. Только теперь Невзгодин обратил внимание на обстановку, в которой он работал, не замечая ее... В его комнате грязь была невозможная. Повсюду пыль. Воздух спертый, пропитанный табаком. Письменный стол завален окурками... На полу сор и листы разорванной бумаги. Кровать не убрана. "Скорее вон, на воздух!" - решил Невзгодин, удивляясь, как он мог не замечать всего этого свинства. Он надавил пуговку звонка. Прошло добрых пять минут, пока явился коридорный Петр, молодой человек меланхолического вида, в засаленном сюртуке. - Ну, Петр, окончил работу! - весело воскликнул Невзгодин. - Теперь можете прибрать. Видите, какая везде гадость. - То-то грязновато. Да ведь вы сами приказывали не мешать. Я и не мешал. И, осмелюсь спросить, много вы получите за эти ваши сочинения? - За то, что теперь написал? - Так точно-с. - Да думаю, рублей триста дадут. - Это за писанье-то? - недоверчиво протянул Петр. - Да. - Так я бы, Василий Васильич, на вашем месте все сидел бы да писал. Деньжищ-то за год сколько! - Попали бы в сумасшедший дом, Петр! - засмеялся Невзгодин. - Я вот три недели работал, и то спина болит. Почистите-ка мне ботинки да принесите воды. Петр вышел и скоро вернулся с водой и налил ее в умывальник. - Когда я уйду, вы уж, пожалуйста, хорошенько уберите комнату, Петр! - говорил Невзгодин, умываясь. - Форменно уберу, как следует к празднику. - К какому? - А вы, видно, барин, за работой и забыли, что сегодня сочельник! - И впрямь забыл... - А кушать сегодн