Оцените этот текст:


____________________________________________________________________________
     Источник: Максимилиан Волошин. Лики творчества. М.: Наука, 1988,
     серия: Литературные памятники. Сост. В.А.Мануйлов, В.П.Купченко,
     А.В.Лавров.  С. 520-528, 760-763.
     OCR: В.Есаулов, www.darkhorse.ru
____________________________________________________________________________





     "Все мы умираем неизвестными"...
     Слова   Бальзака   оказались   правдой   и  для  Иннокентия  Федоровича
Анненского. {1}
     Но  "жизнь  равняет  всех  людей,  смерть  выдвигает  выдающихся". Надо
надеяться, что так случится и теперь.
     И.  Ф.  Анненский  был  удивительно  мало  известен при жизни не только
публике,  но  даже  литературным  кругам.  На это существовали свои причины:
литературная  деятельность  И.  Ф.  была разностороння и разнообразна. Этого
достаточно  для  того, чтобы остаться неизвестным. Слава прижизненная - удел
специалистов.  Оттого  ли, что жизнь стала сложнее и пестрее, оттого ли, что
мозг   пресыщен   яркостью  рекламных  впечатлений,  память  читателя  может
запомнить  в  наши  дни  о каждом отдельном человеке только одну черту, одно
пятно,  один  штрих; публика инстинктивно протестует против энциклопедистов,
против   всякого   многообразия   в   индивидуальности.  Она  требует  одной
определенной  маски с неподвижными чертами. Тогда и запомнит, и привыкнет, и
полюбит.
     Быть  многогранным,  интересоваться  разнообразным,  проявлять  себя во
многом  -  лучшее  средство  охранить  свою неизвестность. Это именно случай
Иннокентия   Федоровича   Анненского;   и  лишь  теперь  для  него  начнется
синтетизирующая работа смерти.
     И.  Ф.  был  звездой с переменным светом. Ее лучи достигали неожиданно,
снопами  разных цветов, то разгораясь, то совсем погасая, путая наблюдателя,
который  не  отдавал  себе  отчета  в  том, что они идут от одного и того же
источника.  И  надо  отдать справедливость, что у Иннокентия Федоровича были
данные для того, чтобы сбить с толку и окончательно запутать каждого, кто не
знал его лично.
     Вспоминаю   хронологическую   непоследовательность   моих   собственных
впечатлений о нем и о его деятельности.
     В  начале  девятисотых  годов  в  беседе  о  прискорбных  статьях Н. К.
Михайловского  о  французских  символистах:  "Михайловский  совсем  не  знал
французской  литературы  -  все  сведения,  которые  он  имел, он получал от
Анненского". Тогда я подумал о Николае Федоровиче Анненском и только гораздо
позже понял, что речь шла об Иннокентии Федоровиче.
     Года  два  спустя,  еще до возникновения "Весов", Вал. Брюсов показывал
мне книгу со статьей о ритмах Бальмонта. {2} На книге было неизвестное имя -
И.   Анненский.   "Вот  уже  находятся,  значит,  молодые  критики,  которые
интересуются  теми  вопросами  стиха,  над  которыми мы работаем", - говорил
Брюсов.
     Потом  я  читал  в  "Весах"  рецензию о книге стихов "Никто" (псевдоним
хитроумного  Улисса,  {3}  который избрал себе Иннокентий Федорович). К нему
относились  тоже  как  к  молодому,  начинающему поэту; он был сопоставлен с
Иваном Рукавишниковым. {4}
     В  редакции  "Перевала"  я видел стихи И. Анненского (его считали тогда
Иваном  Анненским).  "Новый декадентский поэт. Кое-что мы выбрали. Остальное
пришлось вернуть".
     Когда  в  1907  году  Ф.  Сологуб  читал  свою  трагедию "Лаодамия", он
упоминал о том, что на эту же тему написана трагедия И. Анненским. {5} Затем
мне  попался  на  глаза  толстый том Эврипида в переводе с примечаниями и со
статьями  И.  Анненского; {6} помнились какие-то заметки, подписанные членом
ученого комитета этого же имени,- то в "Гермесе", то в "Журнале Министерства
народного  просвещения",  доходили  смутные слухи о директоре Царскосельской
гимназии и об окружном инспекторе Петербургского учебного округа...
     Но  можно  ли  было  догадаться  о  том,  что этот окружной инспектор и
директор   гимназии,  этот  поэт-модернист,  этот  критик,  заинтересованный
ритмами   Бальмонта,   этот   знаток   французской  литературы,  к  которому
Михайловский  обращался за сведениями, этот переводчик Эврипида - все одно и
то же лицо? {7}
     Для  меня  здесь  было  около  десятка  различных лиц, друг с другом не
схожих  ни  своими  интересами, ни возрастом, ни характером деятельности, ни
общественным положением. Они слились только в тот мартовский день 1909 года,
когда я в первый раз вошел в кабинет Иннокентия Федоровича и увидал гипсовые
бюсты   Гомера   и   Эврипида,   стену,   увешанную   густо,  по-старинному,
фотографиями,  литографиями  и  дагерротипами,  шкафы  с книгами - филология
рядом   с   поэтами,   толстые  томы  научных  изданий  рядом  с  тоненькими
"plaquettes"  [брошюрами  (франц.)]  новейших  французских  авторов,  еще не
проникших  в большую публику. Наружность Иннокентия Федоровича гармонировала
с   этим   кабинетом,  заставленным  старомодными,  уютными,  но  неудобными
креслами,  вынуждавшими  сидеть  прямо.  Прямизна  его  головы  и его плечей
поражала.  Нельзя было угадать, что скрывалось за этой напряженной прямизной
-  юношеская  бодрость  или преодоленная дряхлость. У него не было смиренной
спины   библиотечного   работника;   в   этой   напряженной   и  неподвижной
приподнятости скорее угадывались торжественность и начальственность. Голова,
вставленная   между   двумя  подпиравшими  щеки  старомодными  воротничками,
перетянутыми  широким  черным  пластроном, не двигалась и не поворачивалась.
Нос стоял тоже как-то особенно прямо. Чтобы обернуться, Иннокентий Федорович
поворачивался  всем туловищем. Молодые глаза, висячие усы над пухлыми слегка
выдвинутыми  губами, прямые по-английски волосы надо лбом и весь барственный
тон   речи,   под  шутливостью  и  парадоксальностью  которой  чувствовалась
авторитетность,  не  противоречили  этому  впечатлению.  Внешняя  маска была
маской   директора  гимназии,  действительного  статского  советника,  члена
ученого комитета, но смягченная природным барством и обходительностью.
     Все, что было юношеского, - было в неутомленном книгами мозгу; все, что
было старческого, было в юношески стройной фигуре. Хотелось сказать: "Как он
моложав  и  бодр  для  своих  65  лет!",  а  ему  было  на  самом деле около
пятидесяти. {8}
     Его   торжественность   скрывала   детское   легкомыслие;   за   гибкой
подвижностью  его  идей  таилась  окоченелость  души,  которая  не  решалась
переступить  известные грани познания и страшилась известных понятий; за его
литературною  скромностью  пряталось  громадное  самолюбие; его скептицизмом
прикрывалась   открытая   доверчивость   и   тайная  склонность  к  мистике,
свойственная  умам,  мыслящим  образами  и  ассоциациями; то, что он называл
своим  "цинизмом",  было  одной  из  форм  нежности его души; его убежденный
модернизм  застыл  и  остановился  на  определенной  точке начала девяностых
годов.
     Он  был  филолог,  потому  что любил произрастания человеческого слова:
нового   настолько   же,  как  старого.  Он  наслаждался  построением  фразы
современного поэта, как старым вином классиков; он взвешивал ее, пробовал на
вкус,  прислушивался  к  перезвону звуков и к интонациям ударений, точно это
был  тысячелетний  текст, тайну которого надо было разгадать. Он любил идею,
потому что она говорит о человеке. Но в механизме фразы таились для него еще
более  внятные  откровения  об  ее  авторе.  Ничто  не могло укрыться в этой
области от его изощренного уха, от его ясно видящей наблюдательности. И в то
же  время он совсем не умел видеть людей и никогда не понял ни одного автора
как  человека.  В  каждом  произведении, в каждом созвучии он понимал только
самого себя. Поэтому он был идеальным читателем.
     Перелистывая  немногие  и  случайные  письма,  полученные  мною  за эти
несколько месяцев знакомства от Иннокентия Федоровича, я нахожу такие фразы,
глубоко характерные для его отношения к слову:
     "Да, Вы будете  один...  Вам  суждена,  быть  может, по крайней мере на
ближайшие  годы,  роль, мало благодарная". Пишет он мне после первого нашего
свидания:  "Ведь у вас - школа. . . у Вас не только светила, но всякое бурое
пятно не проснувшихся, еще сумеречных трав, ночью скосмаченных... знает, что
они СЛОВО и что ничем, КРОМЕ СЛОВА, ИМ - светилам - не быть, что отсюда и их
красота, и алмазность, и тревога, и уныние.
     ...  Мысль  ...Мысль?  ...Вздор  все  это.  Мысль не есть плохо понятое
слово;  в  поэзии  у  мысли  страшная  ответственность ...И согбенные, часто
недоумевающие, очарованные, а иногда - и нередко - одураченные словом, мы-то
понимаем, какая это святыня, сила и красота. . .
     ...  А  разве  многие  понимают,  что  такое СЛОВО у нас? Но знаете, за
последнее  время и у нас, ух! как много этих, которые няньчатся со словом и,
пожалуй,  готовы  говорить  об  его  культе.  Но  они не понимают, что самое
СТРАШНОЕ  и ВЛАСТНОЕ слово, т. е. самое ЗАГАДОЧНОЕ, может быть, именно слово
БУДНИЧНОЕ. {9}
     Я  не стесняюсь приводить эти слова только потому, что это "ВЫ" - здесь
лишь  форма  выражения,  а  читать  следует  "я". Это самого себя Иннокентий
Федорович   под  впечатлением  нескольких  моих  стихотворений  почувствовал
одиноким, себя понял осужденным на роль мало благодарную в течение ближайших
лет,  себя  знал  носителем  школы,  сам  сознавал, что для него внешний мир
ничего,  КРОМЕ  СЛОВА, не представляет, сам трепетал красотой и алмазностью,
тревогой и унынием страшных, властных, загадочных - БУДНИЧНЫХ слов.
     Каким  поэтом  мог  быть  тот  сложный  и  цельный  человек, намеренная
парадоксальность  речей которого была лишь бледным отражением парадоксальных
сочетаний,   составлявших   гармоническую  сущность  его  природы?  Это  был
нерадостный  поэт.  Поэт  БУДНИЧНЫХ  слов.  В  свою  лирику  он вкладывал не
творчество, не волю, не синтез, а жесткий самоанализ...

     Я завожусь на тридцать лет,
     Чтоб жить мучительно дробя
     Лучи от призрачных планет
     На "да" и "нет", на "ах" и "бя".

     ... И был бы верно я поэт,
     Когда бы выдумал себя. . . ...
     И был бы мой свободный дух
     Теперь не "я", он был бы "Бог". . . {10}

     Он не хотел "выдумывать себя" и свое земное "я" противопоставлял сурово
и   свободно   божественной   своей   сущности,  становясь  на  диаметрально
противоположную  точку самоутверждения, чем требования: "Твори самого себя в
возможном",  "Верой  уходи  в несозданное". Для него слово оставалось сурово
БУДНИЧНЫМ, потому что он не хотел сделать его именем, т. е. одухотворить его
призывной,   заклинающей   силой.   Его  поэзия  оставалась  бескрылой,  как
Акропольская   Победа,  а  любовь  -  "безлюбой".  Он  сам  захотел  и  этой
"бескрылости"  и  этой "безлюбости", и они дались ему большим трудом, потому
что он был рожден и крылатым и любящим.
     Когда   перелистываешь   страницы   "Кипарисового   ларца",   {11}   то
убеждаешься, что все это написано не в моменты бодрого и творческого подъема
воли,  которая  ушла  целиком  в другие работы и труды И. Ф. Анненского, а в
минуты  горестного  замедления  жизни,  в  минуты  бессонниц, невралгических
болей,  сердечных припадков, хандры, усталости и упадка сил. Лирика отразила
только одну - эту сторону его души.
     Разве,  охватив  взглядом  всю  разнообразную  и  богатую  деятельность
Иннокентия Федоровича, можно назвать его человеком бездейственным? Между тем
в  стихах  -  это  человек,  который  только  смотрит  и мучительно-пассивно
переживает.

     Лишь шарманку старую знобит,
     И она в закатном мленье мая
     Все никак не смелет злых обид,
     Цепкий вал кружа и нажимая.

     И никак, цепляясь, не поймет
     Этот вал, к чему его работа,
     Что обида к старости растет
     На шипах от муки поворота.

     Но когда бы понял старый вал,
     Что такая им с шарманкой участь,
     Разве петь кружась он перестал?
     Оттого что петь нельзя не мучась... {12}

     То,  что было юношеского, гибкого, переменчивого и наивного в характере
Иннокентия Федоровича, не нашло отражения в его стихах. Но разве напряженной
прямизне его стана, за которой чувствовалась и скрываемая боль, и дряхлость,
и   его    негибкой  голове,  не  поворачивавшейся  в  высоких  воротничках,
подпиравших  щеки, не соответствуют эти мучительные  слова о том, что "обида
к старости растет на шипах от муки поворота"?

     Там все, что прожито - желанье и тоска,
     Там все, что близится - унылость и забвенье. {13}

     Для  выражения  мучительного упадка духа он находил тысячи оттенков. Он
всячески  изназвал изгибы своей неврастении. "Только не желать бы, да еще не
помнить,  да еще не думать".   Сердце-это "счетчик муки, машинка для чудес".
"В сердце, как после пожара, ходит удушливый дым".

     "О, как я чувствую накопленное бремя
     Отравленных ночей и грязно-белых дней"....
     ... "И было мукою для них (для струн),
     Что людям музыкой казалось"...

     Воспоминанья "надо выстрадать и дать им отойти".
     Ничто  не удавалось в стихах Иннокентия Федоровича так ярко, так полно,
так убедительно законченно, как описание кошмаров и бессонниц.
     Вот он не спит в вагоне железной дороги -

     ... Пока с разбитым фонарем,
     Наполовину притушенным,
     Среди кошмарных дум и дрем
     Проходит полночь по вагонам.

     ... И чем ее дозоры глуше,
     Тем больше чада в черных снах
     И задыханий и удуший,
     Тем больше слов, как бы не слов,
     Тем отвратительней дыханье
     И запрокинутых голов
     В подушках красных колыханье. . . {14}

     Вот он лежит больной с ледяным мешком на голове. Опять бессонница:

     Ночь не тает.
     Ночь как камень,
     Плача тает только лед,
     И струит по телу пламень
     Свой причудливый полет.

     Но лопочут, даром тая,
     Ледышки на голове!
     Не запомнить им, считая,
     Что подушек только две,

     И что надо лечь в угарный
     В голубой туман костра,
     Если тошен луч фонарный
     На скользоте топора... {15}

     Вот кошмар дневной. Тоже железнодорожный кошмар импрессиониста:

     ... В темном зное полудней
     Гул и краски вокзала...
     Полумертвые мухи
     На разбитом киоске,
     На пролитой известке
     Слепы, жадны и глухи...
     Уничтожиться, канув
     В этот омут безликий,
     Прямо в одурь диванов -
     В полосатые тики. {16}

     Вот еще бессонница, комната, дождь...

     Мне тоскливо, мне не вмочь,
     Я шаги слепого слышу:
     Надо мною он всю ночь
     Оступается о крышу. {17}

     Вот стук часов не дает ему спать:

     Разве тем и виноват,
     Что на белый циферблат
     Пышный розан намалеван? {18}

     Вагон,  вокзал  железной  дороги,  болезнь  -  все мучительные антракты
жизни,  все  вынужденные  состояния  безволия,  неизбежные упадки духа между
двумя периодами работы, неврастения городского человека, заваленного делами,
который  на  минуту  отрывается  от  напряжения  текущего  мига  и чувствует
горестную пустоту, и бесцельность, и разорванность своей жизни...
     Увы! Таковы были те минуты ОТДЫХА, которые он отдавал своей собственной
душе, ритму своего "я".
     Страшно редки в его лирике слова, выводящие из этого круга обыденности,
слова  о  "тоске  осужденных  планет", {19} о том, что он любит все, "чему в
этом мире ни созвучья, ни отклика нет", о том, что существует "не наша связь
и  лучезарное  Слияние",  и  какие  это  все  бескрылые,  безвольные  слова,
сравнительно  с  тою сосредоточенной, будничной силой, которая говорит в его
кошмарах.  Только  один  Случевский  ("После  казни в Женеве") находил такие
реальные, такие мучительные сравнения, как Анненский.
     У  него  острый  взгляд  импрессиониста на природу. Но импрессионист не
внутри  природы  -  он  вне  ее и смотрит на нее. И. Ф. Анненский смотрит на
природу сквозь переплет окна из комнаты.

     Ты опять со мной, подруга-осень,
     Но сквозь сеть нагих твоих ветвей
     Никогда бледней не стыла просинь,
     И снегов не видел я мертвей.

     Я твоих печальнее отребий
     И черней твоих не видел вод.
     На твоем линяло-ветхом небе
     Желтых туч томителен развод. {20}

     Но  весна  еще  больше,  чем осень, надрывает его душу. "Эта резанность
линий,  этот  грузный  полет,  этот  нищенский  синий и заплаканный лед". Не
воскресение, а истлевший труп Лазаря видит он в ликах весны.

     Уплывала Вербная Неделя
     На последней, на погиблой льдине.
     Уплывала в дымах благовоний,
     В замираньи звонов похоронных,
     От икон с глубокими глазами
     И от Лазарей, забытых в черной яме. {21}

     Даже  в  ясные  летние  вечера, среди тонких эстетических эмоций, колет
сердце все та же тоска:

     Бесследно канул день. Желтея, на балкон
     Глядит туманный диск луны, еще бестенной.
     И в бесконечности распахнутых окон
     Уже не зрячие тоскливо-белы стены. {22}

     С весной у Иннокентия Федоровича были какие-то старые счеты и целый ряд
мучительных ассоциаций; главным образом с нею была связана идея смерти.
     В  лирике, основанной на такого рода душевных состояниях, как лирика И.
Ф.,  представление  о  смерти  не  может не занимать громадного места. И она
занимает  его,  и  притом в самых скорбных и мучительных и безобразных своих
ликах:  в  лике  трупа,  панихиды, смертельной тоски, гроба, скелета. . . Он
знает  тысячу интимных примет ее. У нее "узкий след", она в "кисейной тонкой
чадре  с  мальвовыми  полосами",  об  ней  говорит "шелест крови", от нее "в
удушливом  дыму  вянут  космы хризантем", "Ужас в бледных зеркалах и молит и
поет,  и  с  поясным  поклоном  страх нам свечи раздает!". "Ночь напоминает
Смерть  всем  -  даже  выцветшим покровом". Она "так страстно не разгадана в
чадре живой, как дым, она на волнах ладана над куколем твоим".
     Она   -  Смерть  всюду,  всегда  с  ним  в  эти  тусклые,  томительные,
нестерпимые  минуты,  которые  были  для  него  так  несправедливо  минутами
лирических  вдохновений.  Иногда  с жуткой настойчивостью он начинал кликать
Смерть:

     Все еще он тянет нитку
     И никак не кончит пытку
     Этот сумеречный день...
     Хоть бы ночь скорее, ночь!
     Самому бы изнемочь,
     Да забыться примиренным,
     И уйти бы одуренным
     В одуряющую ночь! {23}

     И  она  пришла  совсем такая, какой он видел ее, какой страшился, какой
ждал,  какую,  верно,  втайне  против  воли,  хотел;  пришла в "желтых парах
петербургской зимы", "на желтом снегу, облипающем плиты", подошла на улице в
один  из  антрактов  деловой  жизни,  неожиданно  и сразу сжала сердце одним
нажимом  пальцев.  И  он в шубе, с портфелем в котором лежала приготовленная
лекция,  что  он  ехал  в  этот  день  читать,  мертвый опустился на ступени
подъезда   Царскосельского   вокзала.   Полиция  отвезла  труп  неизвестного
человека,  скончавшегося  на улице, в Обуховскую больницу; там его раздели и
положили его обнаженное тело, облагороженное мыслью, ритмами и неврастенией,
на голые доски в грязной мертвецкой...
     ... Из церкви Царскосельской гимназии, где совершалось отпевание, белый
катафалк  с  гробом, с венками лавров и хризантем медленно и тяжело двигался
по  вязкому  и  мокрому снегу; дорогу развезло; ноябрьская оттепель обнажила
суровые  загородные  дали;  день  был тихий, строгий, дымчатый; земля кругом
была  та  страшная  "весенняя",  с которой у него соединялся образ смерти. И
мне, следовавшему за гробом  в самом конце процессии, {24} вспоминались, как
кощунственная  эпитафия,  как  загробная клоунада, трагически-циничные стихи
покойного - "Черная весна":

     Под гулы меди гробовой
     Творился перенос,
     И жутко задран, восковой
     Глядел из гроба нос.
     Дыханья, что ли, он хотел -
     Туда, в пустую грудь?
     Последний снег был темно-бел,
     И тяжек рыхлый путь.
     И только изморозь мутна
     На тление лилась,
     Да тупо черная весна
     Глядела в студень глаз -
     С облезлых крыш, из бурых ям,
     С позеленелых лип...
     А там - по мертвенным полям
     С разбухших крыльев птиц...
     О люди! Тяжек жизни след
     По рытвинам путей,
     Но ничего печальней нет,
     Как встреча двух смертей...





     Опубликовано  в  журнале "Аполлон" (1910, янв., Э 4, отд. 2, с. 11-16).
Печатается  по тексту этого издания с раскрытием сокращенных написаний имени
и отчества Анненского ("Ин. Фед.", "Ин. Федор.").
     Иннокентий   Федорович   Анненский   (1855-1909)   -  выдающийся  поэт,
драматург,  критик,  переводчик  Еврипида  и современной французской поэзии,
филолог,  педагог.  Волошин  познакомился  с Анненским в первых числах марта
1909  г.  и  регулярно  встречался  с  ним  в  последующие месяцы, вплоть до
скоропостижной кончины Анненского, последовавшей. 30 ноября. Встречи поэтов,
наиболее  частые  в  сентябре-ноябре  1909  г., были связаны с подготовкой и
выпуском   в   свет   первых   номеров  литературно-художественного  журнала
"Аполлон",  но,  помимо  общих  литературных  дел  и интересов текущего дня,
Волошина  и  Анненского  особенно  сближала  любовь  к античной культуре и к
творчеству   новейших   французских  поэтов,  наследниками  которых  в  деле
обновления  поэтического  слова  они  оба  себя  считали. "Мне радостно, что
теперь,  после  десятилетия  в  Париже, возвращаясь окончательно в Россию, я
встретил Вас, потому что увидел в Вас (а это так редко!) человека, с которым
можно  не  только  говорить,  а  у  которого можно учиться", - писал Волошин
Анненскому  5 марта, на следующий день после их первой встречи (ЦГАЛИ, ф. 6,
oп. 1, ед. хр. 307). В статье "О современном лиризме" Анненский анализировал
стихотворение  "Лиловые  лучи" и на его примере пытался показать характерные
черты  поэтического  облика  Волошина  -  "нашего  молодого  и восторженного
эстетика"  (Аполлон,  1909,  ноябрь,  Э  2,  отд. 1, с. 9-10). Статья "И. Ф.
Анненский  -  лирик"  была  написана  Волошиным  в декабре 1909 г. по заказу
редакции "Аполлона" и помещена в подборке статей памяти Анненского наряду со
статьями  Ф.  Ф. Зелинского, Г. И. Чулкова и Вяч. И. Иванова. При работе над
ней  Волошин  пользовался  рукописью  еще  не  вышедшей  в свет книги стихов
Анненского  "Кипарисовый  ларец"  (1910).  "Я  очень  прошу  Вас дать мне на
несколько  дней  "Кипарис<овый>  ларец",  - писал он сыну покойного поэта В.
И.  Анненскому-Кривичу,  - т<ак> к<ак> иначе я не смогу написать той статьи,
что  обещал  для январского Э "Аполлона". Что касается "трагедий", то в этой
статье  я  не  думаю  касаться, т<ак> к<ак> думаю написать отдельно. Они мне
необходимы  -  но  на  срок  более  продолжительный. Мне точно так же был бы
необходим  "Эврипид".  Но  это  не  спешно, хотя бы очень хотелось иметь все
вместе,  но  с  возможностью  держать долго. Стихи же мне надо на 2-3 дня. Я
сделаю  выписки" (ЦГАЛИ, ф. 5, оп. I, ед. хр. 66). Своего намерения написать
впоследствии также о трагедиях Анненского и о его переводах Еврипида Волошин
не реализовал.
     Подробнее о взаимоотношениях Волошина и Анненского см. в записи устного
рассказа  Волошина  об  Анненском,  сделанной Л. В. Горнунгом и Д. С. Усовым
(1924),  и  в  комментариях  к  ней (Лавров А. В., Тименчик Р. Д. Иннокентий
Анненский  в  неизданных  воспоминаниях.  - В кн.: Памятники культуры. Новые
открытия. Ежегодник 1981. Л., 1983, с. 69-71, 123-126). См. также: Анненский
И.  Ф. Письма к М. А. Волошину/Публикация А. В. Лаврова п В. П. Купченко.- В
кн.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год. Л., 1978, с.
242-252.

     {1}...  оказались правдой и для Иннокентия Федоровича Анненского. - Ср.
рассказ Волошина об Анненском: "Когда я вспоминаю теперь его фигуру - у меня
всегда  возникает  чувство  какой-то обиды; вспоминаются слова Бальзака: "La
gloire  c'est  le  soleil  des morts, nous mourrons tous inconnus" <"Слава -
солнце  мертвых,  все  мы умираем неизвестными">) (Памятники культуры. Новые
открытия.   Ежегодник,  1981,  с.  69).  Эти  слова,  по  всей  вероятности,
воспроизводят  в  сильно  измененном  виде  фразу из романа Бальзака "Поиски
Абсолюта"  ("La  recherche de l'Absolu", 1834): "La gloire est le soleil des
morts;  de  ton vivant, tu seras malheureux comrne tout ce qui fut grand, et
tu  ruineras  tes  enfants".  В  переводе  Б.  А.  Грифцова: "Слава - солнце
мертвых;  при  жизни  ты  будешь несчастен, как все великие люди, и разоришь
детей"  (Бальзак,  Опоре де. Неведомый шедевр; Поиски Абсолюта. М., 1966, с.
114).
     {2}....книгу  со  статьей о ритмах Бальмонта. - "Книга отражений" И. Ф.
Анненского,  включавшая  статью "Бальмонт - лирик" (СПб., 1906, с. 169-213).
Брюсов  поместил  в  журнале  "Весы"  (Волошин ошибается, говоря, что "Книга
отражений"  увидела свет до возникновения журнала) рецензию К. И. Чуковского
на эту книгу - "Об эстетическом нигилизме" (Весы, 1906, Э 3-4, с. 79-81).
     {3}....псевдоним  хитроумного  Улисса... - Никто - имя, которым Одиссей
па звался циклопу Полифему (Одиссея, IX, 364-367).
     {4}... сопоставлен с Иваном Рукавишниковым. - В рецензии В. Я. Брюсова:
"Иван Рукавишников. Книга третья. Стихотворения. СПб., 1904; Ник. Т-о <И. Ф.
Анненский>.  Тихие  песни.  С  приложением  сборника  стихотворных переводов
"Парнасцы  и  проклятые".  СПб.,  1904"  (Весы, 1904, Э4, с. 62-63; подпись:
Аврелий).
     {5}....на  эту же тему написана трагедия И. Анненским. - Трагедии И. Ф.
Анненского  "Лаодамия"  (1902),  опубликованная  в  сборнике "Северная речь"
(СПб., 1906, с. 137-208), и Ф.Сологуба "Дар мудрых пчел" (1906) представляют
собой  обработку  античного мифа о Протесилае и Лаодамии. 22 декабря 1906 г.
Сологуб  писал  Анненскому: "Раньше, чем я узнал, что Вы написали трагедию о
Лаодамии, я взялся за ту же тему. С моей стороны это было большою смелостью,
потому  что  я  никогда  не  занимался изучением античной  древности.  <...>
Когда  я  прочел  Вашу  превосходную  трагедию,  было уже поздно бросать мою
работу:  первые 2 листа были написаны совсем, а остальные - вчерне. Теперь я
беру  на  себя смелость послать Вам рукопись трагедии, которую я назвал "Дар
мудрых  пчел".  Буду очень рад, если Вы пожелаете хотя бегло просмотреть эту
пьесу,  и  буду очень польщен, если Вы когда-нибудь, при случае, скажете или
напишете  мне  что-нибудь  о моей работе" (ЦГАЛИ, ф. 6, oп. I, ед. хр. 365).
Ср. с. 731 наст. изд.
     {6}....том Эврипида со со статьями И. Анненского... - Театр Еврипида.
Полный  стихотворный  перевод с греческого всех пьес и отрывков, дошедших до
нас под этим именем. В трех томах, с двумя введениями, статьями об отдельных
пьесах  <...>  И.  Ф.  Анненского.  СПб.,  1906,  т.  1.  Тома 2 и 3 "Театра
Еврипида" вышли после смерти Анненского (1917, 1921).
     {7}....одно  и  то  же лицо? - О множестве "ликов", которые объединял в
себе  Анненский,  Волошин  признавался  в  письме к нему, написанном 7 или 8
марта 1909 г. - несколько дней спустя после знакомства: "Вы существовали для
меня до самого последнего времени не как один, а как много писателей. Я знал
переводчика  Эврипида,  но  вовсе  не соединял его с тем, кто писал о ритмах
Бальмонта  и  Брюсова.  Я  помнил,  как  однажды  Алекс<андра>  Вас<ильевна>
Гольштейн   (Вебер),   говоря   о   Михайловском,  прибавила:  "Михайловский
образованный  человек?  Все, что он знал о литературе, он знал из разговоров
И.  Ф. Анненского". И конечно, этого И. ф. Ан<ненского> я не мог соединить с
И. Анненским, "молодым" поэтом, которого Гриф со "строгим выбором" печатал в
"Перевале".  И  только  теперь,  в  мой  последний приезд из Парижа, все эти
отрывочные  впечатления  начали соединяться, и, наконец, три дня тому назад,
они  слились  окончательно  в  конкретную  личность  и в цельный характер, к
которому  я  не  мог  не  почувствовать  глубочайшего  уважения и удивления"
(ЦГАЛИ,  ф. 6, он. 1, ед. хр. 307). Ср. слова Волошина об Анненском в записи
Л.   В.  Горнунга  и  Д.  С.  Усова:  "В  моем  сознании  соединилось  много
"Анненских",  которых  я раньше не соединял в одном лице. Тут был и участник
странного журнала "Белый камень" (редактировавшегося Анатолием Бурнакиным) и
других  журналов  того  времени.   <...>   Все  соединялось  в этом чопорном
человеке,   в   котором   чувствовался   чиновник   Министерства   народного
просвещения. До чего было в нем все раздергано на разные лоскуты" (Памятники
культуры. Новые открытия. Ежегодник 1981, с. 70).
     {8}....ему  было на самом деле около пятидесяти. - Излагаемые Волошиным
впечатления от первого визита к Анненскому (4 марта 1909 г.) дополняются его
рассказом  о  том, как Анненский в первый раз при нем читал стихи: "Выслушав
нашу просьбу - прочесть стихи, Иннокентий Федорович прежде всего обратился к
Валентину  Иннокентиевичу  <В.  И. Анненский-Кривич - поэт, сын Анненского и
велел  ему  принести  кипарисовый ларец. "Кипарисовый ларец", как теперь все
знают,  действительно  существует - это шкатулка, в которой Анненский хранил
свои  рукописи. Иннокентий Федорович достал большие листы бумаги, на которых
были  написаны  его  стихи  Затем  он торжественно, очень чопорно поднялся с
места  (стихи  он  всегда  читал  стоя)  При  такой позе надо было бы читать
скандируя и нараспев. Но манера чтения стихов оказалась неожиданно жизненной
и  реалистической. Иннокентий Федорович не пел стихи и не скандировал их. Он
читал  их  очень  логично, делая логические остановки даже иногда посередине
строки,   но   делал   иногда   и   неожиданные  ударения  (например  как-то
по-особенному тянул союз "и"). Голос у Иннокентия Федоровича был густой и не
очень  гибкий,  но  громкий  и  всегда торжественный. При чтении сохранялась
полная  неподвижность  шеи  и  всего  стана.  Чтение  Иннокентия  Федоровича
приближалось  к типу актерского чтения. Манера чтения была старинная и очень
субъективная  (говорил  Иннокентий Федорович всегда как бы от своего имени);
вместе  с  тем  его  чтение  воспринималось  в порядке ИГРЫ, во не в порядке
отрешенного  чтения,   как  у  Блока.  Чтение  сохраняло  бытовой  характер;
Иннокентий Федорович, например, всегда звукоподражал там, где это было нужно
(крики  торговцев  в стихотворении "Шарики детские"). Окончив стихотворение,
Иннокентий Федорович всякий раз выпускал листы из рук на воздух (не ронял, а
именно  выпускал),  и  они падали на пол у его ног, образуя целую кучу" (там
же).
     {9}  "Да,  Вы  будете один ее слово будничное". - Контаминация цитат из
писем  Анненского  к  Волошину  от 6 марта и 13 августа 1909 г. Полный текст
писем  см.:  Ежегодник  Рукописного  отдела Пушкинского Дома на 1976 год, с.
247-250.
     {10}  Я  завожусь  ~  Теперь  не  "я", он был бы "Бог"...  -  Цитаты из
сонета "Человек" ("Я завожусь на тридцать лет..."). Последние две  строки  в
основном варианте:

     Но был бы мой свободный дух -
     Теперь не дух, я был бы Бог. . .
     (Анненский Иннокентий. Стихотворения и трагедии. Л., 1959. с. 146)
     Все  приводимые  Волошиным  цитаты  -  из  стихотворений,  включенных в
"Кипарисовый ларец".

     {11} Когда перелистываешь  страницы "Кипарисового  ларцам... - Во время
работы  над  статьей  (в  декабре  1909  г.)  Волошин  пользовался рукописью
подготовленной  к  печати  книги:  "Кипарисовый ларец" вышел в свет 6 апреля
1910 г.
     {12}  Лишь  шарманку старую ~ Оттого, что петь нельзя,  не  мучась... -
Неточная цитата из стихотворения "Старая шарманка" ("Небо нас совсем свело с
ума...") (Анненский Иннокентий. Стихотворения и трагедии, с. 102-103).
     {13}  Там  все,  что  прожито ~ унылость и забвенье. - Из стихотворения
"Тоска мимолетности" ("Бесследно канул день. Желтея, на балкон...") (там же.
с. 98).
     {14}....Пока   с   разбитым фонарем ~ В подушках красных колыханье... -
Неточные   цитаты   из   стихотворения   "Зимний   поезд"   ("Снегов   немую
черноту...") (там же, с. 130).
     {15}  Ночь  не  тает  ~ На скользоте топора... - Из стихотворения "То и
Это" (там же, с. 113-114).
     {16}....В  темном  зное  ~  В  полосатые  тики.  -  Неточные  цитаты из
стихотворения  "Тоска  вокзала"  ("О,  канун  вечных будней...") (там же, с.
128).
     {17}   Мне   тоскливо   ~  Оступается,  о  крышу.  -  Из  стихотворения
"Октябрьский миф" (там же с. 122).
     {18} Разве тем я виноват ~ Пышный розан намалеван? - Неточная цитата из
стихотворения  "Тоска  маятника"  ("Неразгаданным  надрывом...") (там же, с.
135).
     {19}....слова  о ".тоске осужденных планет"...  - Эти  слова восходят к
последней  строфе  рукописной  редакции стихотворения "Дальние руки"; строфа
впервые  опубликовала  в  кн.: Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник
1981  (с. 125). Среди выписок из рукописей "Кипарисового ларца" и набросков,
сделанных  Волошиным  для  статьи  об  Анненском  зафиксировано -  "В  тоске
осужденных планет. . ." (ИРЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 256. л. 3).
     {20}  Ты опять со мной ~ Желтых туч томителен развод. - Неточная цитата
из стихотворения "Ты опять со мной" (там же, с. 103-104).
     {21}  Уплывала  Вербная  Неделя ~ И от Лазарей, забытых в черной яме. -
Неточная цитата из стихотворения "Вербная неделя" ("В желтый сумрак мертвого
апреля...") (там же, с. 103).
     {22}  Бесследно  канул  день  ~  Уже  не  зрячие тоскливо-белы стены. -
Неточная цитата из стихотворения "Тоска мимолетности" (там же, с. 98).
     {23}  Все еще он ~ В одуряющую ночь! - Неточная цитата из стихотворения
"Умирание" ("Слава Богу, снова тень!..") (там же, с. 142).
     {24} ...следовавшему  за  гробом,  в самом конце процессии... - Похороны
Анненского   состоялись  4  декабря  1909  г.  на  Царскосельском  казанском
кладбище.  "За гробом следовали <...> члены редакции художественного журнала
"Аполлон"   -  С.  К.  Маковский,  М.  А.  Волошин,  М.  Кузмин,  Е.  А.
Зноско-Боровский,  гр.  А.  Н.  Толстой,  С. Ауслендер и др." (Речь, 1909, 5
дек., Э 334). Из ближайшего круга "Аполлона" на похоронах отсутствовали Вяч.
Иванов,  который  был  болен,  и  Н.  Гумилев,  находившийся тогда на пути в
Африку.

                                                                  А.В.Лавров

Last-modified: Thu, 08 Aug 2002 08:45:31 GMT
Оцените этот текст: