д в американскую зону, похитили кубинского фельдъегеря с почтой, пытались уйти на яхте, любезно предоставленной сотрудником ЦРУ. Надеюсь, объяснять не надо, кто выступал от этой организации?.. Дальше Германия, Польша, Венгрия, завод авиамоторов в Перми... -- Что же ты, такой заслуженный, а сидишь в заднице? -- Посадили! А всех моих крестничков после девяносто первого выпустили. Оказывается, они таким образом боролись с ненавистным тоталитарным режимом, подрывали его устои. Получают прибавку к пенсии от всяких фондов. Но это неинтересно. Лучше давай расскажу, как я в ГДР вел переговоры от лица НАТО... В это время на столе пискнула рация, хрипатый голос доложил: -- Из белого дома вышел человек, пожилой мужчина. Направляется к вам. Задержать? -- Пропусти! -- Судя по голосу, Лебедев уже тихо свирепел. Настоящая мазаная и беленая хата была одна на всю деревню -- у Почтарей. От глаз и уха чуткого бандеровца не могли укрыться ни чужие машины, ни засады или странные передвижения, пошел проверять, что происходит. И, не исключено, ствол с собой прихватил. Однажды с ним отгоняли воров, промышляющих в дачных поселках, так дед Лука явился с самым настоящим кулацким обрезом, и когда под утро эта шайка заехала в Холомницы, он хладнокровно расстрелял весь магазин и одной пулей пробил блок двигателя, в результате чего грузовик налетчиков встал намертво. Правда, взять их не удалось: встретив огневое сопротивление (Комендант палил из двустволки дробью), банда спешилась и убежала. Когда на следующий день приехал участковый и стал осматривать подстреленную машину, все пять винтовочных пуль обнаружил -- Почтарь ни разу не промахнулся! -- и вознамерился было отнять подпольное оружие, но хитрый хохол заманил его к себе в хату, посадил за стол и выпустил только дня через три, когда за ним приехала жена. Комендант подозревал, что в арсенале Почтаря есть еще кое-что кроме обреза... Оперативники изготовились, тот, что в сенях, пропустил старика, и как только тот перешагнул порог, брюнет оказался перед ним. -- Прошу, заходите, присаживайтесь! Почтарь и так ходил на полусогнутых, а тут еще присел от неожиданности, однако сориентировался мгновенно. -- То же ж засада! -- Верно, засада. Документы с собой есть? -- На шо мне документы? Нема! -- Вот эту женщину в деревне видели? -- Лебедев подал фотографию. -- Сегодня? -- Та ж ни! -- Почтарь даже не взглянул на снимок. -- У хати сижу, ничого не бачу. -- А вчера? -- У мени вин забор дюже высокий, саженний. Ничого не видать! -- Он покосился на печную лежанку. -- Кондрат, а шо ты туточки сидишь? У тебе ж печь топится? -- Сейчас и ты будешь сидеть! -- засмеялся Комендант. -- Назад-то не выпустят! Попал ты, дед Лука! -- Что печь топится -- видите, -- ехидно заметил Лебедев. -- А людей не видите? -- З трубы дым идет, -- нашелся Почтарь. -- Я же ж, шо пониже трубы, ничого не вижу. -- А что у тебя за пазухой, дед? -- Кондрат Иванович свесился, но до старика не дотянулся. -- Никак обрез спрятал? Бывший бандеровец не обиделся, но немного увял, забормотал виновато: -- Та ж який отрез? Нема у мени отреза. Я ж к тоби пошов, с горилкой... -- Отравить хочешь, злодей? -- Ни, мириться... Почтариха держала его в ежовых рукавицах, и, несмотря на самогонный завод, старик сидел на сухом пайке. И когда ему становилось невтерпеж, он официально брал у жены бутылку и шел к бывшему чекисту пить мировую и отдельно -- за дружбу народов. Они мирились много раз и обычно на один вечер. -- Доставай! Будем мириться! -- Комендант спустился с лежанки. -- Закуску у Николаича найдем... -- Закуска е! -- Почтарь вытащил бутылку и круг домашней колбасы. -- Тильки стаканы пошукаем... Два непримиримых врага устроились на кухонном полу: из-за своих вечно подогнутых ног дед Лука давно не признавал столов, ел и спал, как турок, на коврике. Колбаску и лук порезали на тарелку, добавили несколько огурчиков и разлили горилку по стаканам -- все степенно, со вкусом и предощущением праздника. Лебедев смотрел на них с ненавистью. -- Давай присоединяйся к нам! -- весело позвал его Кондрат Иванович. -- А что, хорошая компания. Бывший оуновец и два бывших чекиста. Тебя ведь тоже уволят к утру. -- Я тебя накажу, -- спокойно пообещал брюнет. Почтарь сильно смущался и был молчалив, только постреливал черными глазами из-под насупленных мохнатых бровей да разглаживал вислые седые усы. После первого стакана его обычно тянуло на откровения про боевую юность, здесь же присмирел, валяя колбасу в беззубом рту. Все его рассказы Комендант знал наизусть. Банды националистов выкуривали из подземных схоронов классическим способом -- поджигали полмешка сигнальных ракет, облитых бензином, и забрасывали в лаз. Доставало до печенок в самых хитрых нишах м извилистых норах, так что через двадцать минут, когда задохнется огонь и бункер слегка проветрится, можно входить и пересчитывать потери противника. В сорок седьмом году после такой экзекуции пятнадцатилетний Почтарь лишь слегка обгорел, но уцелел. Его достали из-под земли и хотели пристрелить, да разглядели, что хлопец совсем юный, и в результате он получил ровно столько, на сколько выглядел, да еще пять лет ссылки. Сначала он валил лес, потом делал кирпичи и работал в шахтах, оттянул срок день в день, а ссылку отбывал в Холомницах, где его и нашла верная невеста Агриппина Давыдовна, приехавшая с теплой Украины в холодное Предуралье. Будучи сильно выпившим, он забывал свое бандеровское прошлое и, потрясая могучим кулаком, восклицал: -- Таку империю згубылы! В общем, становился агрессивным, собирался ехать в Малороссию и с оружием в руках отстаивать теперь уже советскую власть. Вообще, у них со старухой в головах была полная мешанина, они плохо представляли себе, что происходит в мире, хотя все время смотрели телевизор (а может, потому что его смотрели), жили обособленно и почти ни с кем не общались. Когда на Почтаря находили патриотические чувства, его лучше было не трогать, однако Лебедев об этом не знал и, когда услышал сакраментальный громкий возглас о загубленной империи, заглянул в кухню. -- Если будете орать, расценю это как попытку подать сигнал, -- пригрозил он. -- И посажу в подпол! Но было еще рано, хмель еще только тлел, разгорался, и Почтарь лишь скрипнул остатками зубов. -- Наливай-ко, Кондрат! А ты, хлопчик, годи. Айн момент! Як допьем горилку, та ж и погутарим. Хлопчик принес радиостанцию, вызвал кого-то, демонстративно приказал обыскать жилые дома и оставить там по одному человеку до особого распоряжения. О чьих домах шла речь, было понятно, однако бывший бандеровец и это стерпел, а Кондрат Иванович запоздало махнул рукой. -- Забыл! Слушай, передай своим людям, пускай печку посмотрят и курам зерна бросят. Брюнет даже взглядом его не удостоил, накинул на плечи пальто и вышел в сени. Люди его были исполнительными, потому что спустя минуту вяло брехавшие кавказцы вдруг захлебнулись от лая -- кто-то полез во двор. А их хозяин прислушался, хладнокровно допил, что было в стакане, но с сожалением глянул на остатки в бутылке, крякнул и надел рукавицы. -- Хай! Пишов я до хаты! -- Ну, иди. Только побольше шуму. Почтарь несколько секунд послушал, что творится за дверью, после чего с силой выбил ее, и тотчас в сенях раздался низкий бычий рев. Комендант сунулся к окну: с крыльца скатился тяжелый ком из двух тел и распался посередине двора. Старик на четвереньках пополз к калитке, однако парень в пальто прыгнул на него сверху, придавил, но в это время Почтарь заорал, как баба на базаре: -- Ой, ратуйте! Вбывают! Ой, вбываю-ю-ют!.. Комендант ждал этой команды, вылетел на крыльцо. -- Прекратить немедленно! Вы что старика бьете? Совесть потеряли! Семидесятилетнего человека!.. Пинками катают! -- Да никто его не трогал! -- Парень оставил Почтаря, и тот, проворно вскочив, убежал за калитку. -- Тихо! Молчать! -- зашипел Лебедев. -- На место! И вы возвращайтесь в дом. -- Да я вернусь, -- легко согласился Кондрат Иванович. -- Что теперь толку? Засаду ты окончательно демаскировал. Какой дурак сейчас сюда пойдет?.. Где вас только учили? А может, вовсе не учили? -- Сейчас узнаешь! Его втолкнули в избу; и тот, замерзший, пользуясь случаем, заскочил погреться. -- В наручники его! -- приказал Лебедев. -- Зачем теперь-то? -- Его напарник обнимал печь, не мог оторваться и, возможно, поэтому был либерален. -- Пусть так сидит... -- Ты слышал приказ? И все-таки примороженный опер прежде отогрел руки, мотая нервы начальнику, и лишь после этого достал наручники и ловко сомкнул их на запястьях Коменданта. В этот момент на улице захлопали пистолетные выстрелы, штук шесть подряд. Лебедев схватил рацию. -- Почему стрельба? Кто стрелял?! Ответный голос был отрывистым, хрипящим. -- Мы стреляли!.. У нас тут проблемы!.. Во дворе кавказцы... -- Откуда взялись кавказцы?! -- Да это собаки... Порода такая! Степанкова изорвали... Нужна медицинская помощь!.. Разрешите вызвать машину?.. Кондрат Иванович рассмеялся откровенно и весело. -- Я тебе вот что скажу, брат!.. Все из-за женщины! Шерше ля фам... Все из-за них, печальное и радостное. -- Заткнись! -- Знаешь, почему на Кубе революция произошла? -- ничуть не смутился Комендант. -- А-а!.. Могу рассказать. Там одни бардаки были, как у нас, сплошные службы досуга. Американцы ездили от своих баб на остров и развлекались. Мужикам жениться не на ком стало. Одни проститутки! Ну просто остров свободной любви! Говорят, у самого Фиделя в молодости невеста была, которая ушла работать в публичный дом. Вот он и разозлился... И какой там на хрен троцкизм с марксизмом вместе взятые? Лебедев лишь сверкнул глазами в его сторону, заметался по избе, погремел посудой на кухне -- не нашел, что искал; схватил лейку с розами и стал пить прямо из носика... * * * Путать зимой след было еще ловчее, чем по чернотропу. Всякий мало искушенный в том человек обыкновенно полагал обратное, мысля, что от снега ноги не оторвешь и куда бы ни ступил, непременно оставишь или лыжню, или отпечаток обуви. И в самом деле, не взлетишь ведь и не унесешься по воздуху! Благодаря сему предубеждению дошлые в искусстве заметать свои следы странники вытворяли чудеса, а поскольку гоняли их вот уж триста лет, то уход от преследования давно превратился в детскую забаву. Хитростей и мудростей было тут множество, и замкнутым зигзагом (зелом) бегали, так что весь световой день погоня на плечах несется, а к ночи оказывается там, откуда утром вышла; и фертом, когда отправляют супостата на долгий круг по своей лыжне, сами же спрыгивают с нее по буреломнику да валежнику и уходят по прямой. Было кое-что и посложнее, для особого случая, когда убегали числом зверя, выписывая огромную фигуру в виде трех сомкнутых концами шестерок, -- вот тогда говорили, погоню леший водит. Все эти уловки ничего б не стоили, коль не были бы рассчитаны на психологическое изматывание преследователей, когда те полностью теряли ориентацию и, бывало, сходили с ума. В середине восемнадцатого века, при Екатерине II, шесть казачьих отрядов вышли из Томска в направлении предполагаемых скитов: пушнина, а с Уральского Камня и золото с самоцветами стали уходить мимо царской казны по Соляному Пути, попадая в руки московских купцов-старообрядцев, а от них в Европу. Поход длился до весны, три отряда пропали без вести (был слух, примкнули к кержакам), поеденные зверем останки казаков двух других были найдены в разных местах ясачными людьми только летом. Но один отряд все-таки достиг Тропы, казаки спалили несколько деревень и монастырь, разорвали на березах десятка три раскольников, изнасиловали женщин и кое-что пограбили, однако назад вернулось всего несколько человек, в коростах и лохмотьях, безумных и блаженных. Есаула умучили пытками, а остальные доживали на паперти Воскресенской церкви. Наукой прятать след по-настоящему владели мужчины, бегающие Соляным Путем; женщины более полагались на чувство опасности и глас Божий, в миру называемый интуицией. * * * Перескочив через реку, Вавила не спешила топтать снег, обняла собаку и затаилась под пихтой: деревню на косогоре почти всю видно. Люди посуетились возле дома, один по следу к полынье сходил, другой к бане сбегал, потом в конюшню, везде проверил, и вот луч фонарика в слуховом окне крыши мелькнул несколько раз, машина уехала, и вроде бы все успокоилось. Однако конь все ржет, и псы не унимаются, а Серка уши сторожко держит, поскуливает -- чужие остались... -- Ты уж молчи, батюшка, не выдавай. Около получаса сидела так, греясь от собаки, покуда спину не охватило ознобом. Побежать бы. разогреться, но глаза сами выискивают обратный путь: ежели по береговому надуву вниз соскочить, то вдоль реки снег почти до льда вымело, можно к старой поскотине прибежать, не замарав чистого поля. А там по изгороди, по гнилым жердям в гору подняться, считай, до самой бани. От нее же след есть, человек проходил... Мысленно пробежала намеченной дорогой и споткнулась о крыльцо: фонарь на столбе сияет, всяко тень даст, любое мельтешение заметят. Была бы какая другая лазейка на чердак с темной, тыльной стороны, но там вроде стена глухая... Еще час, а то и более просидела, озябла, но в деревне тишина еще ярче стала, даже собаки примолкают, свыкаются с чужаками. Собиралась лыжи надеть да пойти кружить по ночному лесу, но заметила, к избе человек спешит, голова маячит меж сугробов, а по промерзшим ступеням стал подниматься, кроме теней еще и скрип певучий -- за рекой слыхать. Вошел в избу, и опять тишина... Она сняла котомку, полушубок на плечи набросила, застегнула пуговицы -- так теплее... Огонь бы развести, прогореть мерзлую землю и пихтового лапника настелить. Лечь, будто на печку, укрыться... И вздрогнула от злого собачьего лая! Не заметила, как молодец Дрема подкрался, обнял, обласкал... Серка заскулил, задрожал от нетерпения. -- Молчи, батюшка, молчи... Псы уж не лают -- рычат словно звери, и вроде слышно голоса человеческие, крик женский -- все где-то посередине деревни. Конь откликнулся на шум, будто сигнал протрубил. -- Пойдем-ка и мы. Лыжи под снег засунула, на тот случай, если придется в лес уходить, котомку за спину, перекрестилась на все четыре стороны. -- Пресвятая Богородица, спаси и помилуй мя. Долгая пурга спрессовала снег вдоль берега, хоть боком катись, но лед на реке оказался обманчивым: воду выдавило наверх и лишь чуть приморозило, потрескивает корочка, а под ней может быть талая наледь до пояса. -- Ищи дорогу, батюшка. -- Толкнула собаку вперед. -- Выводи на твердь. Река в этом месте широкая, сажен до сорока, место открытое -- слепой увидит, коль глянет из деревни. Но там шуму все прирастает. Вот и у избы закричали дурниной. Серка завертелся на льду, вправо потянул, полукругом. Тут уж нечего выбирать -- перенеси, Господи! На другой стороне прижим, торосов натащило на берег, и между льдин рыхло, чуть только не наследила. Старая поскотина у реки в сугробах, лишь колышки торчат, сверху снег коркой взялся, собаку с трудом держит -- хуже чем по льду. Перебралась на четвереньках до первой жерди, схватилась за нее, как утопающий за соломину. Когда в деревне стрелять начали, уже по изгороди бежала, ровно кошка. Постояла за углом бани, прислушалась: где-то собака скулит, смертный голос, вон и Серка уши прижал. Скользнула тенью в предбанник, а там все двери нараспашку -- выстудили. Но пока двигалась, разогрелась немного, ноги и спина теплые, да надолго ли хватит? Свет от фонаря будто ярче стал, однако все звуки пригасли, остался какой-то шорох. То ли отдаленный говор, то ли в полынье на камнях вода шумит... Тут еще Серка выскочил из предбанника и мгновенно пропал. Подождала несколько минут, выглянула -- от конюшни бежит, ткнулся в колени, вильнул хвостом и назад. -- Куда же зовешь-то? А он вдоль забора к стогу сена и оттуда к сараю. Вавила прошла собачьим ходом, отворила дверь в стойло -- влажным теплом в лицо пахнуло, темно хоть глаз коли. Жеребец где-то рядом стоит, тихонько ногами переступает, где-то впереди светлое пятно. Выставила руки, пошла вперед и почуяла теплый конский бок у плеча. -- Посижу у тебя, батюшка, погреюсь. Окно в стене большое, но досками наполовину заколочено, чтоб мордой не выбил, стекло под толстым слоем изморози. Нащупала плетеные ясли с объедьями, сгребла их в один угол, присела, не снимая котомки. -- Преславная Приснодева, Мати Христа Бога, принеси нашу молитву Сыну Твоему, и Богу нашему, да спасет Тобою души наша... Ей почудилось, будто лошадь неслышно приблизилась, потянулась мягкими, теплыми губами, дыхнула в лицо. А это Богородица спустилась в хлев, присела возле яслей да набросила свой покров... * * * На восходе Лебедев подломился, начал дремать, сидя за столом, причем лицо его сделалось беспомощным, страдальческим, словно у обиженного ребенка, и с уголка приоткрытых губ потянулась ниточка слюны. Пару раз он встряхивался, вытирал рот и через минуту снова клонил голову. И только уснул по-настоящему, Комендант рявкнул от души: -- Эй, служба! Не спать! Тот вскочил, очумело покрутил головой, но ничего не сказал и даже не разозлился, умылся из лейки, наплескав воды на пол, и стал переговариваться по рации с постами. Похоже, ничего хорошего не сообщили, потому он ругнулся, оделся и ушел. Либеральный опер тотчас заскочил в избу и припал к печи. -- На кухне полбутылки первача стоит, -- сказал ему Комендант. -- Тресни стакан, и согреешься. Он и не думал, что напарник у Лебедева такой податливый, но, видно, пробрало того до костей, пошел и выпил. А появившись, достал ключик и снял наручники. -- Слушай, дед... Конь вчера хапнул за спину, рану до сих пор жжет. Протри хотя бы самогонкой. -- Давай! Два ряда широких конских зубов отпечатались чуть ниже лопатки, и уже назревал желто-синий кровоподтек. Комендант нашел у Космача вату, намочил ее горилкой и приложил вместо компресса. -- До свадьбы заживет! -- Ничего, если на печь залезу? -- спросил воспитанный либерал. -- Ноги задубели, не чую. Только бы не заболеть. -- Залазь! Он стянул ботинки, вскарабкался на лежанку и скоро застонал от удовольствия. Кондрат Иванович прикинул, какую бы вескую причину найти, чтоб выйти на улицу и глянуть, что творится, побродил из угла в угол, дров принес, плиту затопил. -- Надо бы коню сена дать, -- сказал с надеждой. -- И напоить не мешало бы... Тон был выбран верно. -- Делай что хочешь, -- отозвался либерал. -- Только со двора пока не выходи. Комендант принес с улицы два ведра снега, поставил топить и тут же пошел к конюшне, поднялся на чердак, где был устроен сеновал, и приоткрыл окошко. В деревне было по-утреннему тихо, разве что конь внизу подавал тонкий, просящий голос да в лесу наперебой, будто трещотки, стучали дятлы -- начинался брачный период. И никакого движения! Хотел уж спуститься, но вспомнил про ноющего Жулика, открыл люк, через который подавали сено в кормушку, зацепил навильник, глянул вниз и замер. В яслях, свернувшись калачиком, спала Вавила Иринеевна! Зоревой свет пробивался сквозь окно, и хорошо было видно ее спокойное, умиротворенное лицо. Над нею, будто ангел, стоял конь и размеренно качал головой. Воровато оглядевшись, Кондрат Иванович тихонько опустил пласт сена на нее, потом второй, третий -- укрыл, как одеялом. Она не проснулась, по крайней мере, даже не шевельнулась. Выждав еще некоторое время, он спустился с сеновала и, чтобы окончательно прийти в себя, умылся снегом. Вечером либерал досконально обыскал конюшню, а на кормушку становился ногами, чтоб забраться на чердак, и там все сено перевернул. Значит, боярышня пришла после этого, и пока ее проверенное опером убежище -- самое надежное. Если что, запасное место -- чердак дома, там тоже искали. Только как проскочить эти двадцать метров открытого пространства от конюшни до дома?.. Комендант зашел в избу; либерал уже спал на печи, разбросав руки. Из-под куртки с левого бока торчала из плечевой кобуры соблазнительная пистолетная рукоятка -- всего-то кнопочку отстегнуть, и сам вывалится... -- Ладно, поспи пока, -- вслух сказал Комендант. Снег на плите почти растаял, из двух ведер набралось одно чуть больше половины. Кондрат Иванович разболтал воду рукой и понес коню -- главное было сейчас контролировать улицу. И только вышел на крыльцо, как услышал гул вертолета. Невидимая машина летела низко и вроде бы по кругу. Он не успел высмотреть ее, как увидел, что в деревню въехал зеленый автобус, из которого посыпались люди, десятка полтора камуфлированных бойцов с оружием и в касках. Началось! Три человека устремились через огороды к лесу, еще столько же пробежали через всю деревню и спустились по лыжному следу к реке, отрезая таким образом выходы из Холомниц. Остальные разбились на две группы и рассредоточились по обеим сторонам улицы рядом с домом Коменданта. Среди них он заметил брюнета в расстегнутом пальто и еще двух гражданских -- вроде бы они командовали операцией и расставляли людей. Кондрат Иванович уже понял: сейчас начнется зачистка -- повальный обыск и выдавливание из Холомниц всего живого на "номера", стоящие возле полыньи и старой мельницы на реке и у леса на выпасе за огородами. Кроме того, Лебедев упомянул, что оцеплен весь район, значит, есть еще одно кольцо где-то в лесу. Настоящая войсковая операция! Да неужели это все чтобы поймать девицу, совершенно безвинную кержачку, пришедшую из небытия? И если это так, кто же она такая?! Ему стало жарко, вдруг заколотилось сердце и появилось желание все время озираться, чего раньше Комендант не замечал за собой даже в самых критических ситуациях. Мало того, он вдруг обнаружил, что теряется и суетится, особенно после того как началась зачистка и бойцы, вооружившись монтажками и пожарными топорами, приступили к крайним, по-зимнему пустым дачам. Ближайший от дороги дом Кондрата Ивановича пропустили -- должно быть, рылись там всю ночь. И сразу же с визгом и треском заскрежетали выдираемые запоры. Тем временем вертолет нарезал круг за кругом, постепенно сужая их; иногда он пропадал за холмами или плавился в ярком свечении восходящего солнца, а иногда зависал над вершинами деревьев, что-то высматривая внизу. Дважды он менял направление и перечеркивал деревню крест-накрест с резким снижением, будто искал цели и намеревался ударить с воздуха. А внизу звенело стекло, скрипели ржавые гвозди и грохотали топоры, и ничем нельзя было объяснить бессмысленность творящегося. Погромщики шли лавиной, будто саранча, ломали и переворачивали все без разбора и особой нужды, вскрывали погреба с запасами, выламывали двери и окна ломами, выворачивали решетки, поставленные от воров, как последняя надежда, и если какой замок не поддавался, вышибали его автоматными очередями. Это был даже не повальный обыск -- скорее акция мести или устрашения. Неудержимая лавина медленно подкатывала к хате Почтарей, а через дом, за соседской дачей, стояла конюшня, где безмятежно почивала виновница всего этого разгрома. Когда вертолет сузил круг настолько, что летал уже по окраинам деревни, из леса и со стороны реки на чистое место начали выходить лыжники в белых маскировочных халатах -- должно быть, оцепление, просидевшее в засадах и секретах всю ночь. Они уже не прятались, занимали позиции на открытых местах, и теперь Холомницы оказались отрезанными от мира чуть ли не сплошной цепочкой. А Комендант все больше чувствовал собственную суетливость и никчемность. Он на самом деле давно вжился в роль ответственного за все, что происходит в деревне, и старостой его никто не выбирал -- сам взвалил на себя эту обязанность, только для того чтобы _чувствовать себя нужным_. И сейчас с ужасом представлял, что скажет людям, как оправдается, чем утешит полунищих дачников? Он сначала пометался по двору Космача, затем выскочил на улицу и крикнул бойцам: -- Вы что же делаете, мужики?! На него не обратили внимания, а может, не слышали из-за ревущей над головами машины. Тогда он бросился к другой команде, где заметил разлетающиеся полы пальто Лебедева. Сразу перехватить не удалось, заскочил в проем только что сорванной двери дачи -- не брезговал черной работой, но на выходе Комендант стал у него на пути. -- Они выполняют твой приказ? Ты их заставил громить? -- Это еще не все, -- ухмыльнулся тот. -- Сюрприз впереди. В тот миг Комендант ничего не мог ему ответить, потому что еще не знал, что делать, и от растерянности почувствовал, как жжет за грудиной и становится трудно дышать. Зачистка наконец докатилась до хаты Почтарей, а поскольку кавказцев перестреляли еще ночью, то опасаться бойцам было нечего. Перемахнули забор, открыли калитку, и тотчас над Холомницами будто жалейка заиграла. -- Ой, лыхо! -- запричитала голосистая Агриппина Давыдовна. -- Ратуйте, люды добри! Та шо ж творыться, божежки? Налетели ляхы погани! Ой, ратуйте! Он терпеть не мог ее причитания, бесился, если Почтарка по поводу или без повода начинала блажить на всю деревню отвратительным визгливым голосом. А тут словно боевую трубу услышал и вмиг протрезвел. Остановить произвол и отвлечь эту банду от боярышни можно было единственным способом -- устроить "реверс", переключить все внимание на себя и сорвать операцию, пока они не добрались до конюшни. Комендант не любил высоких слов и в тот миг не думал о самопожертвовании, но в груди зажгло сильнее, застарелая ишемия, профессиональная болезнь, буквально схватила за горло, однако голова при этом осталась светлой и холодной, как всегда бывало в суровые часы. Под отвлекающий сиренный вой старухи он прошествовал к своему дому, вошел сквозь открытые двери и спокойно взглянул на разгром. Перевернули все, даже холодильник, на месте осталась одна лишь русская печь. И во всем этом Кондрат Иванович тоже усмотрел месть. -- Это ты сделал зря, -- вслух пожалел он, имея в виду начальствующего брюнета. Ступая через вываленное из шкафа тряпье и битую посуду, он хладнокровно пробрался в горницу и тут обнаружил, что высокая деревянная кровать опрокинута на бок и выпотрошена. Двустволки, все время стоявшей за спинкой, не было. Он поставил кровать на ножки, убрал с пола матрац и белье, еще раз осмотрел все вокруг -- обезоружили... Он вышел на крыльцо: Агриппина Давыдовна все еще вопила, однако не могла ничего остановить, команда людей в камуфляже покинула усадьбу Почтарей, словно разграбленный корабль, и приступила к соседней даче, за которой стояла конюшня. А вертолет кружил над деревней так низко, что раскачивались телевизионные антенны и срывало с крыш слежавшийся снег. Комендант вернулся в избу и вдруг почувствовал озноб: погромщики выстудили дом, оставив открытыми двери, и теперь казалось: здесь холоднее, чем на улице. Он принес дрова, сложил их в печь аккуратной клеткой, засунул бересту между поленьями и подпалил. -- Ладно уж, чего жалеть? -- вздохнул и погрел руки над огоньком. Прошел по всему дому, закрыл форточки, задернул занавески, после чего повернул кран на трубе и включил обе конфорки. Газ вырывался с тихим шипением, напор был хороший, баллон поменял несколько дней назад... -- Сейчас тепло будет. -- Он вышел из дома, плотно затворив двери. Над Холомницами, как над покойником, причитала Почтарка... 6. Клетка Он хотел подремать, но за окнами машины была такая буря, что напрочь выметала сон. Предутренние московские улицы напоминали аэродинамические трубы, особенно те, что были по ветру: снег летел параллельно земле, раскачивало припаркованные машины, на глазах срывало вывески и рекламные щиты. Водитель и попутчик оказались людьми спокойными, хладнокровными, кроме шубы их больше ничего не заинтересовало, и потому долго ехали молча, и получилось, что Космач сам нарушил это молчание, когда начал размышлять вслух, а летная ли погода? Ни слова не говоря, толстяк достал сотовый телефон, набрал номер. Что-то объяснил, выслушал, с сожалением отключился. -- Да, придется вам покуковать! -- сказал участливо. -- Задержка всех рейсов до десяти утра. Представляю, что сейчас в аэропорту делается. Космач огорчился только мысленно: даже если вылетит в десять, что маловероятно, то с учетом разницы во времени и расписания автобусов дома будет не раньше семи вечера. Вавила целый день простоит у окна... А больше всего разочаровался водитель. -- Вот это попал!.. Опять то же самое! Столько времени придется торчать в аэропорту! -- Сегодня не твой день, -- вздохнул толстяк. Этот междусобойчик не вызвал никаких подозрений -- должно быть, несколько часов, проведенных в доме умирающего академика, притупили чувства или вынужденная бессонница давала знать о себе. -- А что вам торчать? -- спросил Космач. -- Не вижу смысла. Довезете до аэропорта и все. -- У нас есть инструкции, -- обреченно вздохнул водитель. -- Обязан подвести вас к трапу самолета и, пока он не взлетит, ждать на специальной стоянке. -- Вот это совсем не обязательно! -- Вам -- не обязательно. Я могу лишиться работы. -- Может, ко мне заедем? -- предложил толстяк. -- Это лучше, чем депутатский зал. Посидим, кофейку попьем? Даже вздремнуть можно. Космач и раньше не любил заходить в дома к чужим людям, а пожив в глухой деревне, окончательно одичал, окержачился; для него было лучше проторчать в неудобстве и толчее зала ожидания, чем кого-то стеснять, говорить какие-то слова, надевать чужие тапочки. Но упоминание о депутатском зале, куда его поведут, перевесило всякую неловкость: лучше уж в гостях у добродушного толстяка, чем казенно-европейское помещение для избранных. Тем более что, судя по виду, он тоже был водителем, отработавшим свою смену, и наверняка жил на окраине, в какой-нибудь хрущевке. Однако машина миновала все спальные микрорайоны, пересекла московскую Кольцевую, пронеслась с включенной мигалкой мимо поста ГАИ и через несколько минут свернула вправо, на узкую, но вычищенную до асфальта дорожку. За городом буранило от души, как в Холомницах, встречный снег фары пробивали на десяток метров, и Космач не заметил открывшихся перед машиной ворот и понял, что въехали на территорию новорусского городка, когда увидел вокруг подсвеченные башни замков и островерхие готические крыши. Тем временем "волга" вкатилась в еще одни ворота и оказалась в освещенном заснеженном дворе перед желтым деревянным теремом. Парень в спортивной куртке бросил лопату, открыл дверцу толстяку, а выученный водитель -- со стороны важного пассажира. -- Прошу вас! -- Да ладно, не суетись, -- сказал ему Космач. -- И это не обязательно. -- Заходите в мой шалаш! -- не без гордости и хвастовства сказал толстяк. -- Не стесняйтесь, у нас все по-простому. Кроме сторожа тут никого нет. Терем этот снаружи выдерживал древнерусский стиль, однако внутри все было сделано в американском: огромная комната была и кухней, и столовой, и залом, мягкая мебель стояла посередине и кругом; большие и малые тумбы, столики, круглые пуфы вместо стульев, вазоны с сушеными ветками, на стенах между окнами -- буйная, но искусственная зелень. И повсюду был стойкий запах дорогого табака, однако ни толстяк, ни водитель за всю дорогу ни разу не закурили. -- А кто тут надымил? -- между прочим спросил Космач. -- Это не дым, -- был почти мгновенным ответ. -- Дезодорант с запахом табака. В прошлом я заядлый курильщик... Хозяин помог раздеться, сам повесил шубу, однако ботинки снять не дал и тут же пространно объяснил свою позицию: -- Да что мы, в синагоге, что ли? Или в музее?.. Это у нас не принято. Вы можете представить себе дворянина, офицера, который бы ходил по дому не в сапогах, а в шлепанцах?.. Вот, и я не могу. Надо чаще полы натирать, а не разувать гостей. Человек без обуви становится ниже ростом, появляется неуверенность в себе и некая зависимость от хозяина. Он явно хотел понравиться, угодить, и вот это настораживало так же, как явный запах трубочного табака. За важную персону Космача принять не могли, дремучая борода, шуба -- не та фактура, за большого известного ученого (взяли-то с квартиры академика) -- тогда бы уж давно это проявилось, а то даже не познакомились... Водитель уже хозяйничал на кухне, за деревянной решеткой. Толстяк прикатил бар на колесиках, открыл его, но на стол ничего не поставил. -- Что хотите, на выбор? -- Смотрел весело и добродушно. -- А с чего бы ради? В аэропорт хочу. -- Тогда выпьем коньяка. И не опьянеешь, и для куража хорошо. -- Живут же люди, -- будто бы позавидовал Космач. -- Да, хорошая дачка, пять километров от МКАД, можно ездить на работу. -- Счастливый толстяк развалился на диване. -- И досталась за копейки. В этом поселке больше половины таких. Есть до сих пор пустые, все на балансе нашего управления, жилой резерв. Бывшие хозяева кто где. Одни в тюрьме, по статьям с конфискацией, других... расстреляли у подъездов, третьи скрылись от возмездия. Водитель принес кофе и две чашки. -- Я вздремну. Сутки на ногах... -- Иди наверх, там теплее. -- В девять разбуди. -- Пожалуй, я тоже прилягу. -- Толстяк потер глаза. -- Что-то сморило... А вы располагайтесь здесь. У вас шуба! Советую поспать. Ночь была не из легких... -- Нет, я спать не буду. -- В таком случае пейте кофе, коньяк. Отдыхайте. Такого поворота Космач не ожидал. -- Спасибо. Только не пойму, чем обязан? Толстяк допил коньяк и грустно улыбнулся. -- Лично мне -- ничем, дорогой Юрий Николаевич. Разве что академику... И тотчас же ушел, будто слезы спрятал, чем сильно обескуражил и даже поверг в замешательство. Оставшись в одиночестве, Космач выпил кофе, постоял у окна; на улице по-прежнему свистело, но уже начало светать: по крайней мере, сквозь метель просматривалось несуразно плотное нагромождение черно-кирпичных вычурных построек и клочковатое небо над ними. Однако впереди еще было четыре долгих часа -- если в десять еще откроют аэропорт: судя по всему, сильно потеплело, и снег уже липнет к стенам и заборам, оставляя мокрые пятна, -- чего доброго, обледенеет взлетная полоса... А Вавила там тоже сейчас мечется от окна к окну... Он вернулся на диван, подложил в угол подушки, устроился полулежа и взял пульт телевизора. Интересно, когда покажут последнюю волю Цидика? При жизни еще или потом, в какой-нибудь передаче, посвященной его памяти? И вообще, покажут ли? На двух каналах были шоу-программы, на третьем мультфильм, остальные не работали. Значит, академик был еще жив, иначе бы с экранов сняли развлекаловку. Космач убавил звук и оставил музыку в надежде, что новости повторяют каждые тридцать минут. И верно, в половине седьмого пошел укороченный блок, однако ни о состоянии академика, ни о погоде не сказали ни слова. А ведь умирает совесть нации, сам президент, хоть и своеобразно, и то скорбит... Он не хотел спать, просто откинул голову и прикрыл глаза: так лучше работало воображение. Почему-то Вавила вспоминалась ему всегда в одном и том же образе -- когда он после неудачной попытки учебы провожал ее назад в Полурады. Не думал, что так привязался к ней, не ожидал от себя такого пронзительного чувства. Но переубедить строптивую боярышню было уже невозможно, ибо она для себя определила, что, несмотря на свои таланты и возможности, никогда не сумеет прирасти к мирской жизни, что жизнь эта будет постоянно отторгать ее как чужеродный организм. И что в конце концов, вольно или невольно произойдет разлом и в отношениях с Космачом, поскольку он слишком мирской, а она -- слишком лесная и дикая. Тогда она вроде бы веселилась, радовалась, что скоро встретится с матушкой, батюшкой и братьями, мол-де, соскучилась, а он говорил, что к началу успенского поста обязательно придет в Полурады, так что расстаются ненадолго... Но в глазах Вавилы стояла тоска смертная. Да какая выдержка была -- истинно боярская! Ночевали они у костра, и с вечера, укладываясь под брезент, словом не обмолвилась, что уйдет дальше одна. И Космач ничего не почувствовал, до полуночи покочегарил толстые березовые чурки в огне, чтоб обуглились со всех сторон и не гасли всю ночь, а потом внезапно уснул сидя, опустив голову на грудь, и так крепко, что не слышал, как дым выел глаза. Проснулся заплаканным и думал, что все это от дыма, но протер глаза -- рядом пусто! Побегал вокруг по утреннему весеннему лесу, покричал, затем кинулся к реке и нашел место, где она накачивала и спускала на воду резиновую лодку. На той стороне был подтопленный березовый лес, в котором наперебой куковали кукушки. Он закричал во всю мощь глотки, напугав птиц, и потом долго слушал тишину -- не откликнулась. Может быть, ушла рано и теперь была далеко... Целые сутки он просидел на берегу, кричал, звал, пока не сорвал голос. И потом, осипший, оглохший от нескончаемого пения птиц, лежал у самой воды, пока в предрассветных сумерках не увидел Вавилу, идущую по стремительному весеннему потоку, аки посуху. Шла и манила к себе руками. Он вскочил, не раздумывая бросился в воду и протрезвел, когда забрел по грудь. Она же все летела по багровеющей речной ряби и звала... За прошедшие с тех пор семь лет образ этот стал навязчивым, старухи в подобных случаях говорили -- присушила, приворожила. А он не хотел избавляться от зовущего, мучающего душу призрака, хотя понимал, что от воспоминаний сильно шибает мазохизмом закоренелого холостяка. * * * А тогда, в начале июня, он впервые отправился в экспедицию _работать на себя_, да еще не самолетом, а как вольная птица, полетел как хотел -- за поселком Северное встал на Соляную Тропу и побежал на восток, уподобившись настоящему страннику, рассчитав, что к четырнадцатому августа будет в Полурадах. После двух хождений к оседлым неписахам его уже знали в самых глухих скитах, встречали и провожали как своего, даже святыни -- намеленные камни показывали. И вот это безграничное, когда-то желанное доверие сейчас все сильнее заставляло сдерживать свой страннический пыл. Он начинал осознавать, что если сейчас пройдет этот путь до конца, до заветного скита, где его ждет боярышня, то назад не вернется. Чувства были смутными, шел он с физическим ощущением, что растягивается, как резина, потому что мир его держал своими иллюзиями еще очень крепко, но с не меньшей силой уже манила скитническая, потаенная жизнь. На счастье или горе, ему тут и встретился Клавдий Сорока. Бог или черт дернул за язык спросить его о Сон-реке и самих сонорецких старцах. Этот плутоватый неписаха, будто змей-искуситель, зашептал в ухо, доставая до сердца: -- Они царские книги держат. Либерея называется. Ты как ученый муж должен знать. Да если охота есть, сведу, сам поглядишь. Сбегаю токмо на Иртыш. Ты меня в Аргабаче подожди... Тогда он не имел представления, где Сон-река, и почему-то казалось: недалеко она от Аргабача, если Клавдий велел ждать там. Тихим ходом, с дневными отдыхами Космач пришел в назначенное место, душевно и неторопко провел в беседах с мудрецом Овидием Стрешневым целую неделю и дождался Сороку. Он уже знал, что опаздывает в Полурады и к началу успенского поста не придет, однако в тот момент, увлеченный либереей, не осознавал до конца, что Вавила будет его ждать. Тогда он еще близко не сталкивался с таким явлением, как _