нного произвола была тонкая и скрытая от глаз подоплека -- месть информатору, отказавшемуся от сотрудничества. Но ведь об этом с кондачка не расскажешь, обстановка нужна соответствующая. И газетчикам наверняка было бы интересно услышать откровения сотрудника секретной службы, а Комендант таким образом перетянул бы одеяло на себя, отвлек внимание от истинной причины погрома. Не удалось. Тот, что был любопытнее, попросил ружье посмотреть, которое все-таки вернули, табличку на испанском прочитал, головой только покачал и вопросов больше не задавал. Они даже намеков не поняли, пообещали, что материал выйдет через сутки, распрощались и ушли на мочевую точку. Кондрат Иванович после них еще раз деревню обошел, следы посмотрел, заглянул в конюшню, где пряталась Вавила Иринеевна, и напрямую отправился к Почтарям. И еще постучать не успел, как Агриппина Давыдовна калитку перед ним настежь и чуть ли обнимать не бросилась. -- Ой, Кондрат! Отпустили тебя! А мы с дидом вже настращалыся... -- Ночь продержали, а потом извинялись. Я с журналистами приезжал. Прославят нас скоро на всю область, а то и на страну. -- Та славы нам не треба, Кондрат. Жизни зпокойной та пропыскы, шоб пенсию зхлопотати... А сама в избу не зовет и даже вроде бы не пускает -- у калитки держит. -- Боярышня-то у вас? -- перебил ее Комендант. -- Яка боярышня? -- опешила старуха. -- Молодая да гарная дивчина, что к Космачу пришла. -- Ни, нема дивчины, -- глазом не моргнув, запела она. -- Та ж и не видали. Ляхи погани, шо собак пострелялы, казали, жинку шукаем. Как така жинка? -- Ты мне сказки не рассказывай, Агриппина Давыдовна! -- рассердился Кондрат Иванович. -- Кобель в вашем дворе на цепи, а говоришь, боярышни нет. Он от хозяйки не отстанет. -- Та ж приблудился кобель! -- Будет врать-то! Ты кого обмануть хочешь, старая? Ну-ка веди в хату, показывай! -- Кажу нема некого! -- А я вот сам посмотрю, ма или нема! -- Хотел обойти, но старуха встала грудью. -- У мени в хате не прибрано! Не можно, Кондрат! Надысь постирала та трусы на бичовку развисила. Колы трусы побачить хочешь -- ходи! -- Ладно, позови мне деда! -- Ой, та ж вин уторую годину лежит! Ни есть, ни пить не просит. Комендант понял, что натиском тут ничего не добьешься, и пошел на попятную. -- Агриппина Давыдовна, я знаю, боярышня у вас. Мы с ней договорились, чтоб к вам пошла. Поговорить с ней надо! -- Ой, Кондрат, не знаю, як и подмогнуть тебе. Немае, уйшла, мабуть, у лис ли чи шо... А твою хату спалылы, ироды? -- Не могла она уйти, понимаешь? У них обычай такой: если обещала ждать в одном месте, будет ждать, хоть весь мир к чертовой матери. Умрет, а не уйдет. Старуха горестно покачала головой, подтянула концы черного платочка. -- Який добрий обычай... Та вже ж доля наша, чоловика ждешь, ждешь... Ты у суде быв, Кондрат? -- Значит, так, Агриппина Давыдовна. -- Комендант уже злился. -- Передай боярышне: Юрия Николаевича, должно быть, арестовали в Москве, точно установить пока нельзя. Пусть она сидит и не высовывается. Я тут кое-какие меры буду принимать... -- А шо, Кондрат, вина настояща боярышня? -- Старуха будто и не слышала просьбы. -- Как же! Родовитая. -- Я же ж думаю, та шо ее шукают? -- Передай что сказал. Пусть потерпит, подниму общественность, суд и прокуратуру, выручу я Юрия Николаевича. Утешь ее, чтоб сильно не переживала. -- Та ж передам, колы увижу, -- горестно согласилась старуха, проявляя стойкость. -- Мабудь, прибьется. Кобель же ж прибился... Комендант не стал больше спорить: скрытность Почтарей сейчас была во благо. Ушел в избу к Космачу, печь затопил, картошку варить приставил и принялся наводить порядок -- со своей точки зрения, поскольку у хозяина даже в самые лучшие дни был беспорядок полнейший. И когда вымыл пол, взял жеребца под уздцы и повел поить, а заодно посмотреть, не наследил ли кто за ночь. Лыжниц было много, но все старые, оставленные оцеплением, и свежих вроде бы не видать. Вернувшись, привязал коня во дворе, вытащил скребки, щетки и принялся чистить. Вроде спокойно и в лесу за рекой, и в деревне, а если оставили человека, то он, скорее всего, сидит где-нибудь с оптикой и лишь ночью проявит себя... И чтобы уж все дела закончить на улице, а потом затаиться и ждать гостей, пошел к столбу, щелкнул пускателем, а свет не горит, пригляделся -- лампочка разбита. Или вчерашняя банда напакостила, или после уже кто-то кокнул, приготовился к ночной вылазке... Запасные лампы были, но сгорели в доме, и достать их можно только в городе. Раздосадованный Комендант направился было в избу, но увидел: по улице человек идет, размашисто, торопливо, оступается в глубокие колеи. Напротив Почтарей стал, потоптался, верно, свет в окне увидел, однако не зашел -- значит, не за горилкой. Кондрат Иванович двинулся к нему навстречу и тут узнал -- один из журналистов, тот, что ружьем от Фиделя заинтересовался. -- Вижу, что-то забыл? -- громко спросил Комендант. -- Может, новые вопросы появились? Парень подошел вплотную, глянул растерянно и жалко. -- У нас случилась... неприятность. У нас машину угнали! -- Это как понимать? -- совсем уж глупо спросил Комендант. -- В прямом смысле! Приходим от вас, машины нет. -- Парень совсем не держал удара, чуть не плакал. -- И женщины в харчевне ничего не видели. А "фольксваген" стоял на сигнализации и напротив их окон! Незаметно угнать невозможно! Вообще никто и ничего не видел... Просто заколдованное место! Или проклятое... Назад шли, упал и разбил фотокамеру "Никон"... -- Скорее заколдованное, -- уточнил Кондрат Иванович. -- Милиция приезжала? -- Они сообщение приняли и все! Говорят, идите в дежурную часть райотдела, пишите заявление... -- Какая от меня помощь нужна? Говори, не стесняйся. -- Наша газета... В общем, решено провести собственное расследование. -- У него все еще губы тряслись. -- У нас сложилось впечатление... Налет силовиков на вашу деревню и угон машины связаны. -- Вполне возможно. -- Вы тоже так считаете? -- Не исключаю. -- Силовики пытаются нам воспрепятствовать. Кому-то невыгодно, чтоб все это попало в прессу. А таким человеком может быть только один... Тот, что из Москвы. -- Правильно, молодец. -- Но вы сказали, он скрывал, кто, откуда... -- Не представился, но зовут его Малышев Евгений Анатольевич. Журналист быстренько записал и слегка вдохновился. -- А кто он, известно? -- Да кое-что известно, -- ухмыльнулся Комендант. -- Хотя и регалии его тщательно скрывали. -- Так кто же он? -- Я уверен, твоего редактора, газету и тебя съедят с потрохами. Как только назовете контору, в которой он служит, и привяжете ее к погрому. -- Мы назовем! -- Потому что машину угнали? Из чувства мести? -- Ну почему же... из мести? -- Когда профессионализм подменяется индивидуализмом, ничего другого в душе человека не рождается. Журналист попробовал осмыслить услышанное, но спешил, и думать было некогда. -- Я вас прошу... -- Видимо, хотел назвать по имени-отчеству, но в тот миг забыл. -- Кто этот Малышев? -- Пиши! Советник председателя правительства. Парень ничего писать не стал, но будто немного присел, словно птица, готовая вспорхнуть. -- Чем он занимается? Этот советник? -- Тебе разжуй и в рот положи! Сам выяснишь, не знаю. -- А информация достоверная? Он же вам не представлялся и документов не предъявлял. Каким образом?.. -- Эх, брат... -- вздохнул Комендант. -- Зашли бы ко мне чаю попить, я б вам растолковал, как следует собирать информацию. Мне не надо предъявлять документов, я их сквозь карманы вижу. -- Нет, я серьезно... Вы понимаете, это очень важно... Меня спросят! Кто вам сказал, что этот человек -- Малышев и работает в правительстве? -- Да понимаешь, в чем дело. -- Кондрат Иванович заложил руки за спину и пошел в сторону пепелища. -- Стариков отовсюду повыгоняли, за убеждения, за службу тоталитарному режиму... ну и потому, что молодняку захотелось скорее вырасти. Нет, это естественно и неплохо... Только вся система начала разваливаться. А в оперативной работе важны нюансы, тщательная проработка каждой детали... -- Простите, я вас спросил о Малышеве, -- перебил журналист. -- Откуда получена информация? Комендант остановился, покачался на носках -- армейская привычка -- и развернулся. -- Ну, как хочешь. Я думал объяснить причину, чтоб ты соображать начал... А здесь все просто. В вертолете второй пилот сунул бумажку, список пассажиров. Запишись, говорит, положено. Там первым номером стоит московский гость. А прокол, потому что машина чужая, арендованная, и пилотам все до фонаря. И этот Малышев даже не подумал, что след оставляет. Потому что опыта нет и слишком законопослушный... Но самое главное, прокола никто не заметил. Все, бывай здоров! И ушел не оглядываясь. Тут как раз картошечка поспела, весь день голодный Комендант достал из подпола огурцов и только подумал, что неплохо бы сбегать к Почтарю и обмыть возвращение, как дед Лука пришел сам, и не пустой -- с тяжелой корзиной. Бывший бандеровец отличался прижимистостью, зимой снега не выпросишь; тут же принес несколько кусков соленого сала, большой шмат мяса без костей, луку, чесноку, банку капусты и две литровых бутыли самогона.. -- Це тебе, як погорельцу, от мени та от жинки. Выгрузил все на стол, табуретку на бок положил и сел. -- А бабка твоя сказала, ты при смерти лежишь, -- ухмыльнулся Комендант. -- Та шо ты жинку опухаешь... -- Значит, и дивчина у вас спряталась? -- Ни, дивчины нема. Кобель приблудился. А плесни трошки. Кондрат Иванович достал стаканы, налил первача. Дед выпил, утер усы и, порезав мелко огурец, закусил. -- У город завтра не поедешь, Кондрат? -- Хватит, нагостевался я в городе. Ночь на нарах поспал, со всякой швалью и. бомжами. Боюсь, вшей не нахватал ли... -- У суд хочу поехать, -- не сразу сказал Почтарь. -- За собак да за разбой написать. Комендант пожал его могучую, но заскорузлую, в трещинах, руку. -- Это правильно, езжай. Чем больше будет заявлений, тем крепче прижучим. Я кое-кому из дачников позвонил, так приедут, посмотрят и тоже напишут. Надо, чтоб эти охломоны дорогу сюда забыли! Чтоб от нашей деревни как от огня шарахались! -- Ну, до побачення. -- Дед встал. -- З першим автобусом и пойду. -- Так давай еще по маленькой? Почтарь изумил еще раз, уходя от недопитой горилки. -- Та мне не можно, -- забормотал в дверях. -- Сердце... Ночь прошла спокойно, если не считать, что Жулик в деннике несколько раз крикнул и пес Вавилы побрехал. Комендант выходил на улицу, слушал, но если даже кто-то был за рекой, то подойти к дому Космача не решился и, может, наблюдал в прибор ночного видения. Рано утром принаряженный Почтарь покосолапил на первый автобус, а его жинка спустя четверть часа постучалась к Кондрату Ивановичу. -- Твои куры яиц нанесли. -- Поставила узелок на стол. -- Добры у тебе куры... -- Ты мне скажи, Вавила Иринеевна у вас? -- в упор спросил Кондрат Иванович. -- Зачем от меня-то скрывать? -- Нема! -- Старуха глаза вытаращила. -- Пойди та побачь! И тотчас собралась и убежала, оставив еще больше подозрений. Ближе к обеду приехали два оповещенных о погроме дачника, оба бывшие прокуроры, на профессионализм которых рассчитывал Комендант. Они печально побродили по своим нарушенным поместьям, поправили выдернутые пробои, новые замки навесили, фанерой выбитые стекла заколотили. -- Гиблое дело, -- определили они. -- Ущерб маленький и ответчиков никто искать не станет. Комендант советовал не спешить с выводами, подождать, и как только выйдет газетная статья, приобщить ее и тогда подать в суд. Однако юристы его и слушать не стали, уехали, оставив посреди дороги. Сам он особенно не надеялся, что газетчики что-то напечатают, поди, и написать не успеют, поди, всю ночь машину угнанную разыскивали. Однако вечером собрался и пошел на мочевую точку, где в магазине продавали прессу. Фотографии пожарища и разгрома в Холомницах были аж на первой странице, и бабы в харчевне все уже посмотрели и прочитали, потому встретили Коменданта участливо. Кто-то видел, как вертолет кружил, а кто-то ночью даже стрельбу слышал. А тут еще у журналистов машину украли так, что никто не заметил, а повариха Никитична, женщина пожилая и наблюдательная, даже заподозрила неких проходимцев. Отозвала Коменданта в подсобку, мол, мясо порубить надо, и сообщила, что к ним вот уж второй день перед обедом приходят подхарчиться какие-то мужики бомжеватого вида. Не проезжие и не прохожие, откуда являются, не понять. А спросить нельзя, хозяин настрого запретил, чтоб клиентов не отпугивать. Дело в том, что деньги у них есть, берут дорогушую солянку каждый раз и с собой еще прикупают колбаски, хлебца, минеральной воды и чего-нибудь сладкого. Но главное, глаза у всех красные, похмельные, а водки не пьют! Комендант откланялся и поспешил из харчевни: нечитанная газета руку жгла. Ушел в сторону деревни, сел в лесу и не спеша изучил, что написали. Надо сказать, мальчишки еще, а крепко всадили, прямым текстом, с указанием фамилий и должностей. И даже разыскали и опубликовали копию списка пассажиров вертолета, где значились Малышев и сам Кондрат Иванович. Но внизу сноску сделали, мол, это лишь начало и будет продолжение расследования, поскольку начальник областного ФСБ заявил, что сотрудника Лебедева Владимира Борисовича в штате нет и никогда не было. Милиция тоже отказалась, и кто же тогда проводил эту бандитскую операцию в Холомницах? Охрана газопровода или вообще какие-то самозванцы? Словом, пока хвалить журналистов можно было за смелость, оперативность и убийственный сарказм. В деревню Комендант вернулся затемно, обрядил коня и полез на полати, где у Космача хранились походные вещи в рюкзаке и вьючном ящике. Бинокля он не нашел, хотя однажды видел его у Юрия Николаевича, когда на рыбалку ходили. Зато обнаружил фотоаппарат с телеобъективом, набором светофильтров и раскладным штативом. Открыл шторку, посмотрел в видоискатель и, одевшись потеплее, забрался на чердак. Слуховое окно выходило на улицу, обзор был достаточно узким. Пришлось выставить раму и сесть верхом на нижнюю подушку окна. Если наблюдатели отслеживают вход в дом и его тыльную сторону, то должны находиться где-нибудь за рекой на склоне лесистой горы, откуда открывалась вся улица и подходы со стороны огородов. Мертвой зоной могла остаться дорога, ведущая к трассе, но она не особенно-то и нужна была: если кто-то захочет войти в деревню скрытно, то уж не станет светиться на проселке. Комендант установил штатив, прикрутил аппарат и навел его на предполагаемое место. Прибор ночного видения давал характерную зеленую точку, заметную с близкого расстояния или в оптику; если при этом включался инфракрасный излучатель, то вокруг образовывалась сияющая корона, а сквозь красный фильтр можно было увидеть сам луч. Конечно, техника ушла вперед, могли придумать что-нибудь новенькое, но принципы должны бы остаться прежние. Замеченные поварихой состоятельные бомжи, питающиеся на мочевой точке, вряд ли высматривали и воровали машины, а вот наблюдателями могли быть вполне, коль без водки глаза красные. Бесконечно смотреть в видоискатель было трудно, глаз скоро уставал, и лес на той стороне начинал мельтешить -- какие уж тут пятна! С небольшими перекурами Кондрат Иванович просидел до трех часов и единственное, что увидел, так это Почтаря, который заполночь вернулся с последнего автобуса. И не один пришел -- привел с собой двух огромных собак непонятной породы. Наутро дед Лука почему-то не появился, хотя Комендант прождал его до десяти часов. Идти лишний раз самому -- дать зацепку наблюдателям, подтвердить, что есть постоянный контакт с соседями, у которых наверняка скрывается боярышня. Как ни прикидывай, ни гадай, но Почтарь не мог не похвастаться собаками, к тому же появился такой предлог вытребовать у старухи бутылку горилки, чтоб обмыть покупку. Кондрат Иванович прикрыл трубу, и когда стал засовывать в печь чугун с водой, услышал два глухих щелчка, очень похожие на выстрелы. Выскочил на улицу, постоял, послушал, вроде тихо, если бы лед на реке проседал, треск бы повторился... Окончательно заинтригованный, он придумал причину и отправился к пепелищу, что было естественно для горюющего погорельца, но, проходя мимо Почтарей, услышал гул паяльной лампы и заметил: пар курится над забором. Мимо такого пройти было невозможно: когда дед Лука забивал кабанчика для себя, то непременно смолил хохляцким способом -- соломой, но для продажи москалям палил лампой. Калитка была не заперта. Во дворе у скотника на старых дверях лежали две битые свиноматки, и дед допаливал вторую. Его старуха скоблила и отмачивала щетину. Кроме горилки у Почтарей был еще один вид дохода -- держали маток и продавали трехнедельных поросят. Комендант обогнул туши, вытряхнул из пенала окурок сигары, отнял у деда лампу и прикурил. Обе свиньи были стреляны в лоб и лишь после того прирезаны, чтоб спустить кровь. Ничего не говоря, он сделал еще один круг по двору и вдруг увидел у забора автоматную гильзу, торчащую юбочкой вверх. Старики делали вид, что заняты работой, и не обратили внимания, поэтому Кондрат Иванович поднял вещественное доказательство и сунул в карман. Купленные собаки негромко поскуливали в сарае, а лайка Вавилы лежала в будке, положив голову на порожек. -- За что их порешил, живодер? -- добродушно спросил старика. -- Супоросных маток не пожалел. -- У Малороссию пойдем, -- объяснил тот. -- Усе, нема терпения... -- Из чего стрелял-то? -- Та ж с отреза... -- В суд ходил? -- Ходив... Не принялы. Пропыски нема, вкладыша у паспорте нема. Тай и гражданства нема! -- У меня теперь тоже паспорта нет, все документы сгорели, так что? И мне уезжать? -- Ты ж москаль, тебе усе дадуть. -- А фамилию мою помнишь? -- Та шо фамилыя -- москаль... -- Ох, дед, что-то ты мудришь! -- Комендант пальцем погрозил. -- На какие шиши поедешь? Почтарь взял лампу, уткнул в брюхо свинье. -- Свиней продам. Тай корову. -- Кому? На мочевую точку не возьмут. -- У городе нашел мужика... Через час вин приедет... -- Да у тебя опять даже на билеты не хватит! А запасы горилки побили. Не ври, дед, говори, что надумал? -- Та шо ты пристав! -- разозлился Почтарь и взял лампу наизготовку. -- Вот задницу прыпалю, шоб дорогу к моей хате забыл! Комендант демонстративно вынул гильзу, понюхал свежий запах пороха, бросил под ноги старику. -- Собак купил, автомат и в Малороссию собрался?.. Может, ты ограбил кого? Или хуже того?.. Ухмыльнулся, притворил за собой калитку и ушел к пожарищу. Дымок еще курился -- оттого, что пол провалился и теперь дотлевал в яме, откуда пахло печеной картошкой. Комендант нашел палку, залез в золу, достав картошину, разломил и стал есть -- еще горячая... И вдруг увидел, что в загнетке стоит целый и невредимый медный чайник, разве что чуть подкоптился с одной стороны, но с другой блестит. По приезде в Холомницы Кондрат Иванович знакомился с местностью и в лесу обнаружил старую, зарастающую мхом свалку, а там кроме чайника -- несколько редких и старинных вещей: умывальник, настоящий кавказский кувшин, ендову для пива, ковш красной меди и два почти целых самовара (тогда еще не гонялись за цветными металлами). Все было зеленое от окиси, мятое, но отчистил, выправил, кое-где запаял и пустил в дело. Самоварами пользовался редко, а чай заваривал исключительно в этом чайнике: медь давала приятный привкус и очищала воду. Сейчас почему-то именно эти вещи было жаль... Печь стояла посередине избы, как остров, ни с какой стороны не подобраться из-за рухнувшего пола. Комендант отодрал от сарая полуобгоревшую плаху, навел мостик и только добрался до печного хайла, как увидел на проселке уже знакомый черный джип, на котором уезжал Космач. Сохраняя достоинство, Кондрат Иванович взял чайник, не спеша перешел дымящийся подпол в надежде, что Юрий Николаевич обязательно заметит сгоревший дом и остановится, однако машина, не снижая скорости, проехала мимо, напрямую к избе Космача. Или ученый ослеп, или так торопился к боярышне... Пока Кондрат Иванович шел от пепелища, приехавшие облазили дом, усадьбу и теперь стояли на крыльце. Водителя Комендант узнал, подал руку, а интеллигентному господину с бородкой и в очках, очень похожему на наркома Чичерина, лишь кивнул, хотя видно было, кто тут начальник. -- Слушаю вас... -- Мы приехали к Юрию Николаевичу, но вот незадача... Не подскажете, где он может быть? -- В Москве, -- сдержанно обронил Кондрат Иванович. -- А вы по какому делу к нему? Я староста деревни. -- Понимаете, он заказал паспорт, на женское имя. Причем срочно, а сам не едет. Решили заглянуть... Водитель лишь кивал своему хозяину и озирался. -- Вы что, паспортисты? -- Нет, но Юрий Николаевич попросил оказать услугу. Мы с ним в давних приятельских отношениях. Вообще-то Комендант не жаловал подобного рода людей: хрен поймешь, что прячется за внешней интеллигентностью. Этот Чичерин тоже особого доверия не внушал, но и не раздражал, а судя по богатой машине, птицей был важной. -- Полюбопытствовать можно? Кому паспорт? -- Пожалуйста. -- "Нарком" подал ему документ. -- Позавчера еще был готов... Фотография в паспорте была Вавилы, но имя совсем другое, простецкое -- Галина Сергеевна Мельникова. -- Хорошо, пусть паспорт будет у меня, -- согласился Комендант. -- Космач приедет -- передам. Спросит, от кого, что сказать? -- Скажите, Артем Андреевич заезжал. Давно собирался к нему заглянуть. -- Может, вам расписка нужна? -- Верю на слово. -- "Нарком" озабоченно огляделся. -- Юрий Николаевич поехал к умирающему академику? -- Да, к нему... И должен был вернуться на следующее утро. А сегодня вроде уж шестые сутки как нет. Не знаю, что и думать. -- А у вас в деревне... ничего особенного не произошло? -- подозрительно спросил Артем Андреевич. -- Газеты надо читать, господа! Гости переглянулись. -- Вероятно, что-то упустили... Комендант принес из дома газету, сунул в руки "наркому". Читали они недолго и со знанием дела, после чего водитель сразу же пошел в машину и, запустив двигатель, стал разворачиваться. Артем Андреевич достал телефон, набрал номер и обронил несколько невнятных слов. -- Я постараюсь выяснить, почему задерживается Юрий Николаевич, -- на ходу сказал он. -- И сообщу. -- Да уж постарайся, -- вслед сказал Кондрат Иванович. Джип тотчас же помчался, поблескивая затемненными, непроглядными стеклами. А Комендант глянул на часы, вымыл руки и пошел на мочевую точку: время приближалось к обеду. На автостоянку уже причалило несколько "камазов", груженных досками, и автобус из Северного, поэтому в харчевне было людно. Никитичну он высмотрел на кухне и на правах своего юркнул за стойку. Поболтал с ней, посекретничал, сообщил, что теперь как погорелец и бездомный будет обедать здесь, и мимоходом выяснил: состоятельные бомжи еще не появлялись, да и пока народ, вряд ли появятся, но как только схлынут пассажиры и дальнобойщики, тут и будут. Кондрат Иванович вроде бы тоже не захотел толкаться, да и столы все заняты, вышел на улицу и занял позицию за углом харчевни. Автобус загрузился и отвалил, потом дальнобойщики расселись по машинам, и тогда из-под моста через Холомницу вылезли трое крепких, откормленных хлопцев, правда, небритых и неряшливо одетых. И шли смело, даже независимо! Комендант завалился в харчевню спустя три минуты, когда "бомжи" уже сидели за столом. -- Как ни придешь, вечно у вас народ! -- с порога зашумел он. -- И все уже съедено! Супчику мне оставили? Не скормили? Полушубок скинул, шапку и сел спиной к проходимцам. Трактирщицы работали быстро, сметали со столов грязную посуду, протирали и уже тащили заказанные блюда. Никитична сама принесла Коменданту обед и сто граммов водки, склонилась и шепнула: -- Это не те, это другие... Кондрат Иванович отобедал скорее них, расплатился, раскланялся с женщинами и направился к себе в деревню. Однако за поворотом, когда харчевня скрылась из глаз, полез в рыхлый от солнца снег, заложил небольшой круг по лесу и затаился на опушке, примыкающей к трассе. Через несколько минут "бомжи" вышли из харчевни, на ход> закурили и скоро скрылись под мостом. Увлеченный наблюдением за ними, он не сразу заметил, что поверх следа джипа лег еще один, совсем свежий и с другим протектором. Комендант прибавил шагу, с подступающим беспокойством проскочил лес. и когда увидел возле дома Почтарей большой, белый микроавтобус, вздохнул облегченно -- из города за свининой приехали!.. Он пересек поле, вошел в деревню, нюхая горьковатый запах пожарища, и внезапно обнаружил на боку автобуса зеленый шар и фирменные буквы "НТВ"... * * * Чувство близкой опасности не покидало ее теперь ни на минуту. Она не понимала его природы, как не понимает плотоядный высокоорганизованный зверь, почему обходит ловушки и западни, если только там нет пищи-приманки и он не очень голоден. Или как младенец, от рождения знающий, что такое край, и способный остановиться и удержаться на самой его кромке. Жесткий пост и затворническая жизнь в подземелье обострили многие чувства, однако сколько она ни прислушивалась к себе, сколько ни просеивала сквозь сердечное решето свои страхи и сомнения, не находила даже самого мелкого семени опасности. Но опасность существовала, висела над головой и давила, как двухметровая толща земли. Иногда ей начинало казаться, что все это обманчиво, что в подземелье, как в могиле, невозможно сохранить природную чуткость и осторожность. Тогда она уходила по ходу к реке и подолгу стояла, затаив дыхание и закрыв глаза. Молиться в такие минуты было нельзя, ибо молитвы укрощают чувства и страсти, приводят даже самую возмущенную душу к покою и умиротворению. Она слушала в себе древний предвещающий глас, иначе именуемый интуицией или предчувствием, но слышала лишь то, что шло не из глубин -- с поверхности: тягучее биение голода, терзания ума, переживающего за близкого человека, и свою горько-сладкую женскую тоску, от которой не тревожатся, а поют песни. Древний обычай странников -- ждать там, откуда проводили в путь, -- основывался на той же способности и возможности чувствовать все, что происходит либо может произойти с путешествующим. Оступился он -- у тебя подвернулась нога; у него екнуло сердце -- твое затрепетало. Стоит только сойти с места, удалиться от росстани, как сразу можно безвозвратно утратить эту тончайшую, едва уловимую и обоюдную связь, поскольку странник, бредущий где-то за тридевять земель, чувствует ту единственную точку, где его ждут и молятся о нем, то место, к которому он обращается ежечасно в мыслях и молитвах. Она уже знала, что придется уходить отсюда, так и не дождавшись путника, однако оттягивала этот решительный момент, ибо там, на поверхности земли, с каждым часом все ближе и ближе подкатывала весна и вместе с нею -- грешная и естественная _жажда обновления_, которой притуплялось даже чувство опасности. Дни стояли теплые, солнечные, снег сгоняло так быстро, что даже на том берегу, у леса, образовались проталины. Но этого было сейчас мало, и Вавила часами стояла в недрах каменной плотины, будто в храме, молилась о своем путнике, а сама выглядывала, искала приметы необратимости в природе, которые вселяют в сердце надежду, радость близкой весны. Кажется, есть все: неумолкаемое кипение тетеревиного тока, крохотные ручейки, сбегающие со склонов, но еще замерзающие в тени, глухой треск льда, стремящегося оторваться от берегов и всплыть вместе с вмороженной тяжестью камня. Однако нет какой-то малой, но важной детали, без которой это могучее шевеление еще ничего не значит. И вот увидела! Трясогузки, порхающие по сваям и вытаявшим камням, вдруг слетелись на лед и пошли выписывать хаотичные дорожки крестиков -- началось! Однотонный гул потока будто бы стих на некоторое время, затем охнул протяжно и загудел. Вода прибывала на глазах, притопляя камни и ледяные юбчонки на сваях, медленно подступала к ногам и, наконец, хлынула из полыньи на лед, потекла верхом, отчего вся река ниже мельницы стала небесно-синей. Столь стремительное половодье враз оживило пространство, пахнуло настоящей весной, предощущением скорого тепла, пробуждения; казалось, вся природа встрепенулась от сна, открыла глаза и теперь сладко потягивается, щурясь на утреннее солнце. Стылая земля, сугробы и намороженные по берегам торосы еще сулили холод, снег, зимние метельные дни, однако поворот уже произошел, и ничто не могло остановить весны, ибо Господь уже покрестил лед птичьей лапкой. На четвертый день работы дед Лука пришел в схорон смущенный и растерянный, поскоблил глину с рук, сгреб в кучу вислые усы. -- Кажу, промазав я... Кажу, не у хату -- у конюшню вылез. А хата правее була. Вавила постаралась убедить его, чтоб не копал больше, мол, из конюшни в избу можно и по огороду незаметно проскочить, но старик и слушать не захотел, сказал, что обязательно исправит, как только люди уедут из деревни. Агриппина Давыдовна в тот день вообще не спускалась вниз, обихаживала и отвлекала непрошеных гостей, а дед попадал в схорон через баню: уйдет туда вроде бы вино курить, сам же под землю и роет. И вот когда ошибочно прокопал ход в конюшню -- то ли с горя, то ли приезжие с толку сбили, но загулял надолго. Вавила никогда в жизни пьяных не видела, рассказывали, будто человек от зелья потешный делается, не зря Ноевы сыновья смеялись над отцом, тут в ужас пришла: старик словно больной стал, на ногах не стоит, кривляется, рожи корчит и бормочет невообразимое. -- Царица! Та ж я тебе дворец вырою! Из земли вылазить не буду!.. Шо кажешь -- усе исполню. Тильки смилуйся, не отдавай Малороссию поганым ляхам! Жена его забрать не может, боится схорон выказать чужакам, а те будто ходят по деревне, кино снимают, а сами высматривают что-то и со двора никак не уходят. И если даже улучит минутку и достанет старика, то он опять норовит под землю, как только без надзора останется. Чтоб не видеть деда в безобразном состоянии, Вавила начала убегать к реке, так он все равно не отстает, ползает по норам и зовет, пока не свалится и не уснет где-нибудь. Она чувствовала, как мирская жизнь начинает липнуть к ней, будто репей, не зря старики предупреждали, невозможно в воду войти не замочившись. Казалось, можно избавиться от мира, отринуть его, возвести молитвенный обережный круг, дабы защититься от грязи и мерзости, но люди эти жили в таких страданиях и муках, каких давно не ведали на Соляном Пути. Все это продолжалось пока приезжие были в деревне, и когда наконец уехали, Агриппина Давыдовна так заголосила, что плач ее донесся до подземелья, хотя никакие другие звуки сюда не проникали. Боярышня знала, что мир говорлив и криклив, но такого она никогда не слышала и потому опять удалилась в свой каменный храм и там простояла до глубокой ночи. Молитвами утешила душу, укрепилась и вернулась в схорон. Но только прилегла с именем Пречистой на устах, как ощутила тихое смятение. Перед взором забурлила полая весенняя вода, несущая с собой ожидание радости, счастья и телесной неги. Освобожденная от вериг плоть, будто вскрывшаяся река, невзирая ни на что, клокотала на камнях и стремилась выплеснуться из берегов. Не в силах совладать с собой, она встала и без света, на ощупь, пошла ходом к старой мельнице. Ночная река казалась мягкой, бархатной, она наплывала тихо и мощно по всей ширине от берега до берега, затем переламывалась, почти безмолвно падала вниз, на сваи и камни, но не разбивалась, не дробилась о них -- обнимала, обласкивала и что-то говорила им, бормотала, словно опившаяся зелья, а скатившись вниз, расплывалась от блаженства и покоя. Это бесконечное движение зачаровывало, притягивало воображение и томило душу. Боярышня встала на камень, склонилась, умыл руки и лицо, но вода показалась теплой и не освежала. Тогда она сняла одежду, протиснулась между свай, забрела в ледяной поток и окунулась по горло. Холод отрезвил; стуча зубами, она оделась и заспешила обратно в схорон. Несколько минут тело оставалось тупым и бесчувственным, в просветленной голове молитвы творились сами собой. Однако, выбравшись из норы, она ощутила, как болезненные иголки начинают покалывать грудь, живот и бедра, вызывая приятное жжение и тепло. Вавила легла на топчан, укрылась полушубком и вроде бы задремала, а может, просто на миг потеряла чувство реальности и не ведала что творила, поскольку очнулась от сладкого жара во всем теле, туго завязанный плат почему-то валялся на полу, а коса -- наполовину распущенная. Вовремя ангел крылом опахнул, отогнал бесов! Боярышня спустилась на колени, взяла четки, но вместо молитвы заплакала. И, будто приговоренная на казнь, с чувством неотвратимости, нашла в тряпье ножницы, открыла потайную дверь и поползла с тихими, неуемными слезами, будто грешница ко кресту. Дед Лука ход в конюшню пробил низкий, к концу так и вовсе ползком можно было пробраться. Упершись в земляную стену, Вавила ощутила пространство над головой, встала на ноги, дотянулась руками и сдвинула тяжелую доску. Выход был рядом с яслями, в темноте было слышно, как жеребец хрупает сено и переступает копытами. Она выбралась из норы, нащупала его шею, повинилась: -- Прости меня, батюшка. И начала стричь густую гриву. Конь есть перестал, склонил голову и замер. Боярышня срезала волос, завязала в пучки, чтоб не путался, и приступила к хвосту. -- К зеленой траве отрастет, -- успокоила. -- Будет чем гнус гонять... В схороне она разложила волос, прочесала его руками, очистила от мусора и разделила на прядки. -- Будет мне шелкова сорочка... Каждую прядь свила в-тугую, после скрутила вдвое, отчего пряжа получилась суровая, будто проволока. Из самых длинных связала основу, чтоб покрывала от горла до талии, затем по ней начала плести сеть с мелкой клеткой, чтоб даже малая рыбка не выскочила. И когда заканчивала хитрое рукоделье, не удержалась, из остатков пряжи выплела по переду две розы с шипами и лепестками, покрывающими груди. Ножницами концы узелков обстригла коротко, вывернула власяницу на лицевую сторону, полюбовалась работой, пожалела: -- Белую бы нить еще пропустить... Взяла обмылок и пошла на реку, а там уж заря поднимается, ночь пролетела, как един час. Тщательно выстирала власяницу, прополоскала в проточной воде, еще раз протянула мокрые узлы, чтоб не расползались, встряхнула и тут же примерила. -- Так хороша, что и снимать не буду... Пришла в свою земляную келейку, легла без молитвы и впервые за последние дни уснула как только закрыла глаза. Разбудила ее Агриппина Давыдовна, пришла с веничком пол мести, должно быть, заметила сор, оставшийся после работы. Не поднимая век, Вавила полежала несколько минут в надежде, что старушка уйдет, -- совестно, убрать за собой надо было, они и так не понимают обычаев, а здесь и напугаться могут. Да вспомнила остриженного коня: ничего не скрыть, лучше уж покаяться в тайных грехах... Агриппина Давыдовна уходить не собиралась, вымела схорон, бросила мусор в лохань под умывальником и присела в изголовье. Боярышня голову приподняла, откинула дубленку и села, отвыкшее уже от вериг тело обжигал огонь, прикоснуться к себе и дыхнуть больно, зато голова оставалась ясной. -- Здравствуй, бабушка, -- сказала смиренно. -- Прости ради Христа... Она же сползла с лавочки, встала на колени, трясущимися руками взяла ее руку и вдруг поцеловала неумело -- ткнулась мокрым носом. -- Матушка царица! Ты вже нас прости, шо не признали! Кажу, видели, святая, кроткая, и повадками панночка, та же ж истину не разглядели! И не розумили, якое щастье к нам у хату прийшло! -- Что ты, что ты, бабушка! -- Вавила руку отняла, хотела поднять старушку, но та обхватила ноги, взмолилась: -- Помилуй нас с дидом! Сжалься, матушка! Колы ведали, шо царицу Бог послал, на божничку посадили тай молились! Боярышня насильно оторвала ее от себя, посадила на топчан. -- Сказывай, что случилось? Почему меня царицей называешь? -- Як же называть, колы царица? -- Кто такое сказал? -- Тай Кондрат говорил -- боярышня. А людыны, шо кино снимать приехали, прямо казали -- царица! -- Ты что же, бабушка, про меня говорила людям? -- Ни, вины сами говорили! Дивчина, шо к Космачу прийшла, -- княгиня велыка и царица! И фамилию назвали -- Углицка! -- Плохо дело, бабушка. Видно, уйти мне придется, не дождавшись Юрия Николаевича. -- Та зачем уйти? Мы тебя сховаем, нихто не сшукает! Як мой чоловик проспится, пошлю схорон новый копать. Та шоб окошко на реку було, колы дюже нравится тебе на воду глядеть... -- Ничего не нужно, -- оборвала ее боярышня. -- Позови мне Кондрата Ивановича. Старушка опять попыталась в ноги броситься, запричитала: -- Та не треба нам Кондрата! Вин же ж не розумиет, шо це таке -- царица, выдаст милыции! А мы юбя, ластивку, от всякого лиха оградим! Як Юрий Николаевич возвертается, обоих сховаем... -- Благодарствую, Агриппина Давыдовна. Уходить мне след. Ежели эти люди молву такую пустили, рано или поздно найдут. Только вот в толк взять не могу, что они затевают. -- Царицею тебя посадить хотят! Кино приехали снимать, та не сшукали. -- Какая же я царица? Ужели не видишь -- странница, девка лесная... -- Кажу, я у телевизоре сериал глядела, -- зашептала Почтарка. -- Там дивчину у город привезли совсем дику, а вина оказалась дочкой самого головы и невестой богатой. Тай и на тебя очи видчинила, гляжу -- истинна царица! -- Ложь несусветная, не называй меня так! -- Добре, добре, не хочешь -- не буду, -- мгновенно согласилась старушка. -- Я же ж розумию, тайна... -- И Кондрата Ивановича пусти ко мне. -- Пущу, матушка. -- Разволновалась еще больше. -- Тильки у нас с дидом просьба велыка. Христом Богом молю, не откажи! -- Трясущейся рукой достала из-под фартука узелок. -- Прими от нас гроши! Тута монетки стары, но золоты! Берегли у Малороссию поехать, тай как узнали, хто у нас в схороне ховается!.. Всунула в руки и отпрянула. Вавила развязала носовой платочек, а там те самые монеты, что с оплечья срезала и старикам пожертвовала, рассыпав в норе. Значит, нашел их дед Лука! -- Зачем мне эти денежки? Не возьму! -- Попыталась отдать, но старушка руки спрятала и опять запричитала: -- Та послушай меня, матушка! Возьми! От нас с дидом гроши! Як тебя царицею посадят, выкупи Малороссию от ляхов! Шоб едина держава була, шоб одно гражданство! А мы с дидом тута останемся помирать. Тай не гляди, шо мало грошей! Колы усе украинцы дадут по столько, впору будет. Ляхи, вины до золота жадни, поторгуются толику та и согласятся. А ты выкупи! Мабуть, и кончатся наши муки... * * * Увидев микроавтобус с зеленым шариком, Комендант намеревался вернуть ситуацию под контроль, с ходу ворвался во двор Почтарей и сразу почувствовал недоброжелательное отношение телевизионщиков. Дед Лука уже обработал свиные туши, подвесил их остывать, а сам с приехавшими спрятался в избе, выставив на крыльце охрану. Дело было невиданное: отъявленный самогонщик и бывший бандеровец, всю жизнь нелюдимо просидевший за высоким забором, никогда и никого на порог не пускал. Запертые в сарае псы скоблились в дверь, скулили и даже пробовали выть, крут