е буду слышать жалобный голосок мечущегося в бреду Михаила Георгиевича. Очень возможно, что Карнович прав и фандоринский план - полнейшая чушь, но и это лучше, чем бездействие. Эраст Петрович испытующе посмотрел мне в глаза. - Что ж, Зюкин. Вчера я понял, что вы не трус. Если хотите, идемте с нами. Надеюсь, вы понимаете, в какое опасное дело ввязываетесь? x x x Мы с японцем остались за поворотом, вперед пошел один Фандорин. Осторожно высунувшись из-за угла, я смотрел, как Эраст Петрович, вновь наряженный "фартовым", идет своей пружинистой походочкой по середине мостовой. В небе сиял острый и кривой, как турецкий ятаган, месяц, и ночную хитровскую улицу было видно так ярко, будто горели фонари. Фандорин спустился к подвальным воротам, и я услышал, как он спросил: - Кода, ты? Ответа было не разобрать. - Я - Стрый, из варшавских лихачей, - весело сказал Эраст Петрович, приближаясь к невидимому с моего места часовому. - Мы с Кодой кумаки не разлей вода. Ваши-то все? И Культя причамал?... Да знаю я маляву, знаю. Сейчас... Послышался резкий звук, словно кто-то с размаху расколол полено, и Маса подтолкнул меня: пора. Мы проскочили открытое место, сбежали вниз. Фандорин, согнувшись, рассматривал врезанную в ворота дверь. Рядом, привалившись к стене, сидел вихрастый парень с закатившимися глазами и судорожно разевал рот, как вынутая из воды рыба. - Хитрая д-дверь, - озабоченно сказал Эраст Петрович. - Видите, проволока? Как в хорошем магазине - когда входишь, звенит колокольчик. Но ведь мы люди скромные, верно? Мы проволоку вот так, ножичком. Зачем людей от беседы отвлекать? Тем более что господин Культя, оказывается, уже прибыл, или, как п-принято говорить в здешнем бомонде, "причамал". Я не мог взять в толк, чего это Фандорин так весел. У меня от волнения (надеюсь, что это было именно волнение, а не страх) поклацывали зубы, а он чуть ли не руки потирал и вообще держался так, будто мы затеяли некое радостное, хоть и не вполне пристойное развлечение. Помнится, подобным образом вел себя Эндлунг перед тем, как повезти Павла Георгиевича в какое-нибудь злачное место. Я слышал, что есть порода людей, для которых опасность - вроде вина для пьяницы или дурмана для пропащего опиумиста. Очевидно, к этому разряду относился и бывший статский советник. Во всяком случае, это объясняло бы многое в его поведении и поступках. Фандорин тихонько толкнул дверь, и она отворилась без скрипа - стало быть, петли были хорошо смазаны. Я увидел покатый спуск, озаренный багровыми отсветами пламени. Где-то внизу горел костер или факелы. Мы спустились по довольно узкому проходу шагов на двадцать, и Фандорин, шедший впереди, вскинул руку. Стали слышны гулкие, подхваченные каменными сводами голоса. Мои глаза немного свыклись с мраком, и я увидел, что проход образован двумя штабелями старинных дубовых бочек, прогнивших от времени и сырости. Эраст Петрович вдруг пригнулся и проскользнул в зазор между бочек. Мы последовали за ним. Оказалось, что огромные деревянные емкости стоят невплотную, и щели меж ними образуют некое подобие лабиринта. Мы бесшумно крались этим извилистым путем, определяя направление по бликам на потолке и звучу голосов, делавшихся все более слышными, так что вскоре я уже мог различать отдельные слова, хоть и не всегда понимал их значение. - ...завтра... за базлан макитру пробурю... когда свистну, тогда и кукарекнешь... Эраст Петрович свернул в узкий лаз и двигаться перестал, замер. Я высунулся из-за его плеча, и увидел диковинную, зловещую картину. Посреди открытого и довольно обширного пространства, со всех сторон окруженного рядами темных бочек, стоял дощатый стол. Вокруг стояло несколько железных треног, в которые были воткнуты факелы. Огонь мигал и потрескивал, к сводчатому потолку тянулись струйки верного дыма. За столом сидели шестеро: один во главе, пятеро по остальным трем сторонам. Вожака я мог разглядеть лучше, чем прочих, потому что он был повернут лицом как раз в нашу сторону. Я увидел грубое и сильное лицо с выступающим лбом, резкими складками вдоль рта, расширяющейся нижней челюстью, но мое внимание привлекло даже не лицо, а правая рука главаря, лежавшая на столе. Вместо кисти она заканчивалась трехзубой вилкой! Культя - а это вне всякого сомнения был он - ткнул своей невероятной рукой в стоящее перед ним блюдо, подцепил кусок мяса и отправил в рот. - Никто не кукарекает, - сказал один из сидевших спиной. - Гутора нет. Нешто мы без понятия. Но ты хоть стукалку навесь. В чем мазан-то, а? Че мы тут тыримся? Че пухнем? Уж невмочь портки тереть. Вина не пей, в листки не чеши. Этак околеешь. Остальные заворочались, зашумели, выказывая явное согласие говорившему. Культя неторопливо жевал, поглядывая на них глубоко посаженными, тонущими в подбровных тенях глазами - лишь искорки поблескивали. Дал своим товарищам немного пошуметь, а потом вдруг с размаху ударил вилкой по блюду. Раздался треск, и крепкая глиняная посудина раскололась пополам. Сразу стало тихо. - Я те дам винолистки, - негромко протянул вожак и сплюнул на сторону непрожеванный лоскут мяса. - Тут такой мазан - раз в жизни бывает, да не во всякой еще жизни. Большой человек нам доверился. И если сыщется гнида, кто мне тухлянку затешет, вот энтой вот вилкой всю требуху выковырну и жрать заставлю. Он помолчал, и по застывшим позам разбойников я понял, что прозвучавшая угроза - не фигура речи, а вполне буквальное обещание. У меня по телу пробежали мурашки. - Ты, Культя, не пужай, - сказал все тот же, очевидно, самый отчаянный из шайки. - Ты толком разрисуй. Че нас за сявок держат? Ну, на шухере пару раз поторчали, бакланов каких-то попасли. Рази это мазан? Мы ж волки, а не псы какие. - Не вашего ума дело, - отрезал главарь. - Будете чирикать, как велю. - Он подался вперед. - Тут, Топор, такая буза, что вам знать не надо, крепче спать будете. А зачем нас в дело позвали, еще впереди. Мы себя покажем. И вот что, братва. Как мазан отвиснет, будем лапти кидать. - С Хитровки? - спросил кто-то. - Или с города? - Дура! С Расеи, - веско обронил Культя. - За такие дела сыскари нас на жилки растянут. - Как это с Расеи? - вскинулся тот, кого он назвал Топором. - А где же жить-то? В Туретчине что ли? Так я по-ихнему не знаю. Культя оскалил щербатый рот: - Ништо, Топорик, у тебя такой слам будет, что басурманы сами по-твоему балакать станут. Верьте, братва, Культя пустыху не гоняет. Намаслимся так - кажному маслица до гроба хватит. - А не ссучит нас твой большой человек? - с сомнением спросил все тот же скептик. - Не из таковских. Самый честной голован во всем белом свете. Наш Король против него тля. - Собой-то он каков, человек этот? Поди; орел? Я заметил, как напрягся Фандорин в ожидании атаманова ответа. Вопрос привел Культю в явное смущение. Он поковырял вилкой в зубе, словно колеблясь, говорить или нет. Но все-таки решился: - Полоскать не стану - не знаю. Это такой человек, что запросто к нему не под сыпешься. С ним свои фартовые причамали - вот уж те орлы, не вам чета... Человек этот по-нашему вовсе не говорит. Видел я его один раз. В подполе навроде нашего, только помене и мало без света. Говорю вам, человек сурьезный, воздух зря не трясет. Сидит впотьмах, личности не видать. Шепнет толмачу, тот по-нашему пересказывает. Это наш Король глотку дерет. А тут Европа. Шепот - он послышней крика будет. Это замечание, хоть и прозвучавшее из уст законченного преступника, поразило меня своей психологической точностью. В самом деле, чем меньше человек повышает голос, тем больше к нему прислушиваются и лучше слышат. Вот покойный государь никогда ни на кого не кричал. И обер-прокурор Синода, всесильный Константин Петрович тоже тихонько так шелестит. Да взять хоть Фандорина - до чего нешумен, а как начнет говорит , августейшие особы каждому слову внимают. - Ишь ты. важно. А где у тя с человеком энтим стреха была? Фандорин привстал, я тоже задержал дыхание. Неужто скажет? В это самое мгновение раздался оглушительный треск, отозвавшийся заполошным эхом под сводами подвала, с каменного потолка прямо на стол посыпалась каменная крошка. - Ни с места, меррррзавцы! - донесся оглушительный, многократно усиленный рупором голос. - Я полковник Карнович. Вы все на мушке. Следующая пуля - тому, кто дернется с места. - М-м-м-м, - услышал я страдальческий стон Фандорина. Полковник и в самом деле появился как-то очень уж не ко времени, но, с другой стороны, арестование всей шайки, и, главное, самого Культи должно было дать лазейку к доктору Линду. Ай да Карнович, как ловко он прикинулся, что полученные от меня сведения нисколько его не интересуют! Бандиты разом обернулись, но я не успел толком разглядеть их лиц, потому что Культя крикнул: - Суши светило! - и разбойники кинулись врассыпную, опрокинув все три факела. В погребе стало темно, но совсем ненадолго. Через секунду черноту со всех сторон пронизали длинные, злые сполохи огня, а грохот поднялся такой, что у меня заложило уши. Фандорин дернул меня за руку, и мы оба повалились на пол. - Лежите тихо, Зюкин! - крикнул он. - Тут уже ничего не сделаешь. Мне показалось, что стрельба не утихала очень долго, время от времени перемежаемая воплями боли и громогласными командами Карновича: - Корнеев, ты где? Давай со своими вправо1 Миллер, десять человек влево! Фонарей, фонарей сюда! Вскоре по подвалу зашарили лучи света - по бочкам, перевернутому столу, двум неподвижным телам на полу. Пальба прекратилась так же внезапно, как началась. - Выходить с поднятыми руками! - крикнул Карнович. - Все равно никуда не денетесь. Дом оцеплен. Культя первый! - Вот те Культя! Из дальнего угла вновь выплеснуло языком пламени, и лучи разом метнулись к тому месту - я увидел перевернутую бочку, а над ней силуэт головы и плеч. - Убьют, б-болваны, - зло процедил Фандорин. Грянул оглушительный залп, и от бочки во все стороны полетела щепа, потом снова и снова. Из угла никто больше не отстреливался. - Сдаемся! - крикнули из темноты. - Начальник, не пали! Один за другим, высоко воздев руки, на открытое место вышли трое, причем двое едва держались на ногах. Культи среди них не было. Эраст Петрович поднялся и вышел из укрытия. Мы с Масой последовали за ним. - Добрый вечер, - иронически приветствовал Фандорина полковник, со всех сторон окруженный рослыми молодцами в статском платье. - Какая неожиданная встреча. Даже не взглянув на начальника дворцовой полиции, Эраст Петрович направился к перевернутой бочке, из-за которой высовывалась безжизненно откинутая рука. Присел на корточки и тут же поднялся. Вокруг откуда ни возьмись появилось очень много людей. Одни надевали наручники на сдавшихся разбойников, другие сновали между бочек, третьи зачем-то шарили по полу. Повсюду скользили электрические лучи, их были десятки. Воздух терпко пах гарью и порохом. Я зачем-то посмотрел на часы. Было без семи двенадцать, а это означало, что с того момента, когда мы проникли в подвал, прошло всего шестнадцать минут. - Вы все испортили, Карнович, - сказал Фандорин, останавливаясь перед полковником. - Культя нашпигован п-пулями, а он один знал, где искать Линда. Откуда вы только взялись, черт бы вас побрал! Вы за мной шпионили? Вид у Карновича был несколько сконфуженный. Он покосился в мою сторону и ничего не ответил, но Фандорин и так понял. - Вы, Зюкин? - тихо произнес он, глядя на меня, и покачал головой. - Как глупо... - Карэ да! - визгливо выкрикнул господин Маса, находившийся от меня на некотором отдалении. - Урагиримоно! Словно во сне, я увидел, как он разгоняется, высоко подпрыгивает и выбрасывает вперед ногу. Очевидно, мое зрение работало гораздо быстрее мысли, потому что я успел очень хорошо рассмотреть стремительно приближающийся к моему лбу ботинок японца (маленький, желтой юфти, со стоптанной подметкой). И тут 10 мая для меня закончилось. 11 мая Субботы для меня не было, потому что ночь, день и еще ночь я пролежал в глубоком обмороке. 12 мая Очнулся я сразу, безо всякого предварительного блуждания меж забытьем и явью - то есть совсем не так, как возвращаются из обычного сна. Только что видел перед собой озаренный ползающими лучами погреб и стремительно приближающийся желтый ботинок, потом отчего-то прикрыл глаза, а открыл их уже в совершенно ином месте: свет дня, белый потолок, и сбоку, на краю обзора, два лица - мадемуазель Деклик и господин Фандорин. Никакого значения этому явлению в первый момент я не придал, просто отметил - сидят, смотрят на меня сверху вниз, а я лежу в кровати. И лишь затем уже ощутил, как странно затекло все тело, услышал ровный шум дождя за окном и встрепенулся: почему это они касаются друг друга плечами? - Grace a Dieu (Слава Богу) - сказала мадемуазель. - Il a retrouve sa conscience. Vous aviez raison (Он очнулся Вы были правы (фр.)). Я перевел взгляд с нее на Фандорина и почувствовал, что должен его о чем-то спросить. - Что такое "урагиримоно"? - повторил я запомнившееся звучное слово - как мне казалось, только что прозвучавшее. - По-японски оно означает "п-предатель", - спокойно ответил Эраст Петрович, наклоняясь надо мной и зачем-то оттягивая мне пальцами нижние веки (я просто обмер от подобной бесцеремонности). - Я рад, Зюкин, что вы живы. После такого удара можно было и вовсе не очнуться. У вас толстая черепная к-коробка, даже сотрясения нет. Вы пролежали без чувств почти сорок часов. Попробуйте-ка сесть. Я сел без особого усилия и вдруг смутился, потому что увидел, что на мне только нижняя рубашка, да к тому же распахнутая на груди. Мадемуазель, заметив мое стеснение, деликатно отвела глаза. Фандорин протянул мне стакан воды и все тем же размеренным тоном сообщил сведения, окончательно вернувшие меня к реальности: - Вы, Зюкин, сильно повредили делу, сообщив о нашем плане Карновичу. Многообещающая нить оборвана. Культя убит. Четверо из его банды, включая оглушенного мной часового, взяты живьем, но толку от них никакого нет. Один использовался для с-слежения за Эрмитажем. Другой был кучером на карете, за которой вы пытались гнаться. Это он стегнул вас кнутом, помните? Но кто сидел в карете, он не знает, даже детского крика не расслышал. Культя велел ему сесть на козлы на Николо-Ямской, проехать определенным маршрутом и потом слезть у Андроникова монастыря. А там он уступил место другому кучеру, по виду нерусскому. Вот и все. Культя, по крайней мере, знал, г-где у Линда логово. А теперь мы остались с пустыми руками. Так что гнев Масы можно понять. Теперь, когда ясно, что вы живы и почти целы, моего помощника наконец выпустят из-под ареста, а то я без него как без рук. Я потрогал лоб и нащупал изрядную шишку. Так мне и надо. - И что, нет совсем никаких зацепок? - Мой голос дрогнул от сознания всей тяжести допущенной ошибки. - Теперь остается уповать только на м-мадемуазель Деклик. Моя фантазия, увы, исчерпана. Сударыня, расскажите Афанасию Степановичу о ваших поездках к Линду вчера и сегодня. - Как, вы с тех пор уже успели побывать у него дважды? - удивился я и обернулся к серому окну. Который же нынче час? - Да, сегодня встхеча была хано утхом, - ответила мадемуазель. - Вы позволите мне говохить на фханцуз-ски? Это будет более быстхо. И, действительно, в пять минут изложила мне события, произошедшие за время моего вынужденного неприсутствия. Вчера, в субботу, ее вновь вызвали из церкви запиской. Карета (не та, что накануне, но очень на нее похожая и тоже с заколоченными окнами) ждала в соседнем переулке. Кучер был тот же - бородатый, безмолвный, в низко надвинутой шляпе. Пятьдесят четыре минуты спустя (на сей раз мадемуазель получила от Фандорина часы с фосфоресцирующими стрелками) ей снова завязали глаза, и она оказалась в уже знакомом подземелье. На сей раз повязку на несколько мгновений сняли, чтобы она могла взглянуть на Михаила Георгиевича. Мальчик лежал с закрытыми глазами, но был жив. Оглядываться гувернантке запретили, и она увидела лишь голую каменную стену, тускло освещенную свечой, и сундук, который заменял его высочеству постель. Сегодня с утра все повторилось. Доктору Линду достался эгрет-фонтан из бриллиантов и сапфиров. В те несколько секунд, когда мадемуазель была без повязки, она успела рассмотреть маленького пленника получше. Он был по-прежнему в забытье, сильно осунулся, левая ручка забинтована. Мадемуазель коснулась рукой его лба и ощутила сильный жар. В этом месте рассказ мадемуазель прервался, но она быстро взяла себя в руки. - Скорей бы все это закончилось, - сказала она с восхитившей меня сдержанностью. - Долго такого существования Мишель не выдержит. Он крепкий, здоровый ребенок, но всему есть предел. - Вы видели Линда? Хотя бы краешком глаза? - с надеждой спросил я. - Нет. Повязку снимали не более чем на десять секунд и строго-настрого запрещали оборачиваться. Я только чувствовала, что у меня за спиной стоит несколько человек. У меня тоскливо заныло под ложечкой. - Так значит, поиск нисколько не продвинулся? Мадемуазель и Фандорин переглянулись - как мне показалось, с заговорщическим видом, и я ощутил укол почти физической боли: они были вдвоем, вместе, а я остался в стороне, один. - Кое-что у нас все-таки есть, - с загадочным видом произнес Фандорин и, понизив голос, будто сообщал некую важную тайну, добавил. - Я научил Эмилию считать скрип колес. В первый миг я понял только одно - он назвал мадемуазель Деклик по имени! Неужто их дружба зашла так далеко? И только затем попробовал вникнуть в значение произнесенных слов. Не получилось. - Скрип колес? - Ну да. Любая ось, даже идеально смазанная, издает скрип, который, если п-прислушаться, являет собой циклическое повторение одного и того же набора звуков. - Ну и что? - Один цикл, Зюкин, - это один поворот. Достаточно сосчитать, сколько раз обернулось колесо, и вы узнаете, какое расстояние проехала карета. Колеса на каретах фаэтонного типа, которым отдают предпочтение п-похитители, имеют стандартный размер - если по метрической системе, то метр сорок в диаметре. Длина окружности, таким образом, в соответствии с законами геометрии, равняется четырем метрам восьмидесяти сантиметрам. Остальное просто. Мадемуазель считает и запоминает количество оборотов от угла до угла. Повороты экипажа легко ощутимы по накрену вправо или влево. Мы не производим слежки за каретой, чтобы не вспугнуть преступников, однако, в каком направлении Эмилию увозят первоначально, видим. Д-дальнейшее же зависит от ее внимательности и памяти. Таким образом, - продолжил Фандорин голосом учителя, излагающего геометрическую задачку, - если нам известно количество и направление поворотов, а т-также расстояние между поворотами, мы можем определить место, где прячут ребенка. - И что, определили? - в радостном волнении вскричал я. - Не так быстро, Зюкин, не так б-быстро, - улыбнулся Фандорин. - Молчаливый кучер нарочно едет н прямым путем, а петляет-видно, проверяет, нет ли "хвоста". Так что задача Эмилии очень непроста. Вчера и сегодня мы с ней прошли пешком по пути следования кареты, сверяя ее наблюдения с г-географией. - И что же? - спросил я, представив, как мадемуазель идет по улице, опершись на руку изящного кавалера. Оба серьезны, объединены общим делом, а я тем временем валяюсь в кровати бесполезной колодой. - Оба раза карета, поплутав по п-переулкам, выехала на Зубовскую площадь - это подтверждают и наблюдения Эмилии, которые слышала в этом месте маршрута шум множества экипажей и гул голосов. - А дальше? Мадемуазель сконфуженно оглянулась на Фандорина (этот короткий, доверительный взгляд снова царапнул меня по самому сердцу) и, словно оправдываясь, сказала: - Мсье Зюкин, вчера я смогла запомнить одиннадцать поворотов, сегодня тринадцать. - Она прищурилась и с запинкой произнесла. - Двадцать два, влево; сорок один, вправо; тридцать четыре, влево; восемнадцать, вправо; девяносто, влево; четырнадцать, вправо; сто сорок три, вправо; тридцать семь, вправо; двадцать пять, вправо; сто пятнадцать, вправо (и здесь, посередине, примерно на пятидесятом обороте, шум площади); пятьдесят два, влево; шестьдесят, вправо; потом снова вправо, но сколько - уже не помню. Я очень старалась, но все равно сбилась... Я был потрясен. - Господи, да как вы и столько-то запомнили? - Не забывайте, мой друг, ведь я учительница, - мягко улыбнулась она, а я покраснел, еще не решив, как следует истолковать это обращение, "mon ami", и допустима ли при наших отношениях подобная фамильярность. - Но завтра все повторится, и вы снова собьетесь, - сказал я, на всякий случай принимая строгий вид. - У человеческой памяти, даже самой развитой, имеются свои пределы. Улыбка, которой Фандорин встретил это мое замечание, мне очень не понравилась. Так улыбаются лепету несмышленого ребенка. - Эмилии не придется все запоминать с самого начала п-пути. После Зубовской площади карета оба раза двигалась одним и тем же маршрутом, и последний п-поворот, твердо запомнившийся нашей разведчице - стык Оболенского и Олсуфьевского переулков. Куда экипаж отправился далее, мы не знаем, но эта точка определена совершенно точно. Оттуда до конечного пункта уже недалеко - каких-нибудь десять-пятнадцать минут. - За пятнадцать минут карета может отъехать на добрых три-четыре версты в любом направлении, - заметил я слишком уже заносчивому Эрасту Петровичу. - Вы что же, станете обыскивать такое огромное пространство? Да это побольше всего Васильевского острова! Он улыбнулся еще несносней. - Коронация, Зюкин, послезавтра. Тогда мы должны передать доктору Линду "Орлова", и игра закончится. А завтра Эмилия отправится в з-заколоченной карете еще раз, чтобы внести последний взнос - какую-то диадему-бандо из желтых бриллиантов и опалов. Я невольно застонал. Бесценное бандо в виде цветочной гирлянды! Да это наиглавнейшее сокровище во всем coffret ее величества! - Разумеется, мне п-пришлось дать императрице слово чести, что и бандо, и все предыдущие безделушки будут возвращены в целости и сохранности, - с неподражаемой самоуверенностью заявил Фандорин. - Кстати говоря, я, кажется, не упомянул одно существенное обстоятельство. После того, как Карнович вломился в нашу с вами хитровскую операцию, будто слон в посудную лавку, общее руководство д-действиями против Линда поручено мне, а начальнику дворцовой полиции и московскому обер-полицмейстеру запрещено вмешиваться под страхом суда. Неслыханно! Доверить расследование, от которого без преувеличения зависит судьба царской династии, частному лицу! Это означало, что Эраст Петрович Фандорин в настоящий момент является самой важной фигурой во всем российском государстве, и я взглянул на него уже совсем по-иному. - Эмилия начнет отсчет от п-поворота с Оболенского на Олсуфьевский, - уже безо всякой улыбки, с серьезнейшим выражением лица пояснил он. - И тут уж мадемуазель с ее великолепной памятью ни за что не собьется. - Ваше высокородие, но как мадемуазель Деклик поймет, что достигла нужного поворота? - Очень просто, Зюкин. Я увижу, в какую карету ее посадят на этот раз. Следить за ней, разумеется, не стану, а сразу в Олсуфьевский. Когда увижу, как подъезжает экипаж, зазвоню в колокольчик. Это и будет сигналом для Эмилии. - Но не покажется ли это кучеру подозрительным? С чего это вдруг прилично одетый господин вроде вас станет звонит в колокольчик? А может быть, просто арестовать этого кучера и пусть расскажет, где прячется Линд? Фандорин вздохнул. - Именно так, вероятно, и поступил бы полицмейстер Ласовский. Линд наверняка предвидит подобную возможность, однако почему-то совсем ее не б-боится. У меня есть на этот счет некоторые предположения, но не стану сейчас в них вдаваться. Что же до приличного господина, то вы меня, право, обижаете. Вы ведь, кажется, видели, что я отлично умею преображаться. Я ведь, Зюкин, буду не только в колокольчик звенеть, но еще и кричать. И вдруг пронзительно загнусавил с сильным татарским акцентом, делая вид, что трясет колокольчиком: - Старьем берем - копейк даем! Бумажка-стекляшка берем! Рваный порток-морток! Ржавый ложка-поварешка! Барахло даешь - деньга берешь! Мадемуазель засмеялась - по-моему, впервые за все эти дни. Во всяком случае, в моем присутствии. - Ну, мсье Зюкин, вы отдыхайте, а мы с Эрастом совершим небольшую прогулку: побродим вокруг Девичье Поле, Цахицынская, Погодинская, Плюсчиха, - старательно выговорила она названия московских улиц, а у меня отозвалось только Эраст. Какой он ей "Эраст"! - Я совершенно здоров, - уверил я их обоих, - и желал бы составить вам компанию. Фандорин поднялся, покачал головой: - Компанию нам составит Маса. Боюсь, что он на вас все еще сердит. И за время, проведенное в к-каталажке, вряд ли подобрел. Лежите уж. Лежать я, разумеется, не стал, но и занять себя было нечем, ибо Сомов окончательно завладел всеми моими обязанностями и, следует отдать ему должное, недурно с ними справился - во всяком случае, я не обнаружил каких-либо серьезных упущений, хотя тщательнейшим образом проверил и порядок в комнатах, и посуду, и конюшню, и даже состояние дверных ручек. Ну, разве что велел в спальне ее высочества заменить розы на анемоны и убрать пустую бутылку, закатившуюся под кровать лейтенанта Эндлунга. Итак, я был отставлен от дел, избит (что самое неприятное - за дело), унижен перед мадемуазель Деклик, а более всего меня мучило кошмарное видение: Михаил Георгиевич, томящийся в сыром подземелье. Потрясение, насилие, физические муки, продолжительное воздействие наркотика - все эти травмы, перенесенные в столь нежном возрасте, еще дадут себя знать. Страшно подумать, как отразятся они на характере и душевном здоровье великого князя. Но сейчас тревожиться из-за этого было еще рано. Сначала требовалось вызволить его высочество из лап жестокого доктора Линда. И я пообещал себе, что прощу Фандорину все, если только он сумеет спасти ребенка. К ужину вернулись наши, присутствовавшие на церемонии освящения Государственного знамени в Оружейной палате. В коридоре Ксения Георгиевна взяла меня за рукав и тихо спросила: - Где Эраст Петрович? Кажется, ее высочеству было угодно сделать меня конфидентом своей affaire de coeur (Сердечное дело (фр.)), а мне совершенно не хотелось принимать на себя эту двусмысленную роль. - Господин Фандорин уехал с мадемуазель Деклик, - бесстрастно ответил я, поклонившись и как бы забыв разогнуться, чтобы не встречаться с великой княжной взглядом. Ксения Георгиевна, кажется, была неприятно удивлена. - С Эмилией? Но зачем? - Это связано с планами по освобождению Михаила Георгиевича, - не стал я вдаваться в подробности, желая побыстрее закончить этот разговор. - Ах, я такая эгоистка! - На глазах у великой княжны выступили слезы. - Я скверная, скверная! Бедный Мика! Нет, я все время о нем думаю, я молилась за него всю ночь... - Тут она вдруг покраснела и поправилась. - Ну, почти всю ночь... От этих слов, расценить которые можно было только в одном смысле, настроение у меня совсем испортилось, и, боюсь, во время ужина я недостаточно внимательно относился к своим обязанностям. А ведь трапеза была особенная, устроенная в честь наших британских гостей по случаю дня рождения ее величества английской королевы, которую в Семье называют просто Грэнни, искренне почитают и сердечно любят. Последний раз "бабушку всея Европы" я видел этой весной в Ницце, когда королева Виктория устраивала партию Ксении Георгиевны с принцем Олафом. Императрица индийская, владычица первой мировой державы показалась мне сильно постаревшей, но все еще крепкой. Наши дворцовые поговаривают, что после кончины супруга она долгие годы состояла в связи со своим лакеем, но глядя на эту почтенную, величественную особу, поверить в подобное было трудно. Впрочем, про августейших особ всегда болтают нивесть что - никогда не следует придавать значения слухам, пока они не получили формального подтверждения. Я, во всяком случае, в своем присутствии сплетен о ее британском величестве не поощряю. Устроив ужин в честь Грэнни, Георгий Александрович желал хотя бы отчасти искупить недостаток внимания, оказываемый английским гостям из-за обрушившегося на Зеленый дом несчастья. Подготовкой распорядился Сомов, мне же оставалось лишь проверить сервировку и меню - все было безукоризненно. Веселья не вышло, хотя Энддунг старался изо всех сил, да и Георгий Александрович вел себя, как подобает истинно гостеприимному хозяину. Но усилия были тщетны: Павел Георгиевич сидел мрачный и к пище не прикасался, только пил вино; Ксения Георгиевна выглядела рассеянной; милорд и мистер Карр друг на друга не смотрели, а шуткам лейтенанта смеялись как-то чересчур громко, словно намеренно изображали полнейшую беззаботность. То и дело повисали протяженные паузы, верное свидетельство провалившегося вечера. Мне казалось, что над столом незримо витает тень несчастного маленького пленника, хотя о нем не было произнесено ни единого слова. Ведь англичане о случившемся официально оповещены не были - это означало бы неминуемое разглашение тайны на всю Европу. Пока тема не затронута, ее не существует. Как люди чести, лорд Бэнвилл и мистер Карр будут молчать. А если и проговорятся, то частным образом, в своем кругу. Это, конечно, даст толчок слухам, но не более того. Ну, а про слухи я уже говорил. Я стоял за креслом Георгия Александровича, подавая знак лакеям, если требовалось что-то принести или убрать. Но мои мысли были далеко. Я думал, чем мне искупить свою невольную вину перед Михаилом Георгиевичем, нет ли еще какой-либо возможности посодействовать его спасению. И еще - не буду кривить душой - мне не раз и не два вспомнился доверчивый и даже восхищенный взгляд, которым мадемуазель Деклик смотрела на Фандорина, Эраста. Признаюсь, что, воображая себя спасителем Михаила Георгиевича, я представлял, как она точно также (а может быть, и еще восторженней) посмотрит на меня. Глупо, конечно. Глупо и недостойно. - Почему непременно я? - спросил, понизив голос, Павел Георгиевич. - Ведь это ты обещал сводить их сегодня в оперу. - Я не смогу, - ответил так же тихо Георгий Александрович. - Сходишь ты. В первый миг - очевидно, оттого, что мои мысли были заняты посторонними вещами - я вообразил, что вдруг начал понимать по-английски (ибо разговор за столом, разумеется, велся именно на этом языке) и лишь потом до меня дошло, что эти реплики произнесены на русском. Павел Георгиевич говорил веселым голосом, раздвигая губы в улыбке, но глаза у него были злые-презлые. Отец взирал на него с полнейшим благодушием, но я заметил, как у его высочества багровеет затылок, а это ничего хорошего не сулило. Ксении Георгиевны к этому времени за столом уже не было - она удалилась, сославшись на легкую мигрень. - Это из-за того, что она приехала? - все так же улыбаясь и глядя на англичан, спросил Павел Георгиевич. - Ты пойдешь к ней в "Лоскутную"? - Не твое дело, Полли. - Георгий Александрович зачмокал губами, раскуривая сигару. - Ты идешь в оперу. - Нет! - воскликнул Павел Георгиевич, и так громко, что англичане даже вздрогнули. Эндлунг немедленно зачастил по-английски. Георгий Александрович засмеялся, что-то такое присовокупил, а затем, отечески накрыв руку сына своей огромной мясистой ладонью, пророкотал: - Или в оперу, или во Владивосток. И я не шучу. - Хоть во Владивосток, хоть к черту! - сладчайшим голосом ответил Павел Георгиевич и любовно накрыл руку батюшки своей, так что со стороны эта семейная сцена, верно, смотрелась просто умилительно. - А в оперу иди сам. Угроза насчет Владивостока в Семье звучала довольно часто. Всякий раз, когда Павел Георгиевич попадал в историю или каким-либо иным образом вызывал родительское неудовольствие, Георгий Александрович грозился отправить его своей генерал-адмиральской властью в Тихоокеанскую эскадру - послужить отчизне и остепениться. Однако до сих пор как-то обходилось. Дальше говорили уже исключительно по-английски, но мои мысли теперь приняли совсем другое направление. У меня появилась идея. Дело в том, что смысл перепалки между их высочествами, вряд ли понятный даже и человеку, знающему по-русски, был мне совершенно ясен. Приехала Изабелла Фелициановна Снежневская и остановилась в гостинице "Лоскутная". Вот кто мне поможет! Госпожа Снежневская - умнейшая из женщин, каких я встречал в своей жизни, а ведь мне доводилось видеть и императриц, и великосветских львиц, и правящих королев. История Изабеллы Фелициановны настолько причудлива и невероятна, что, пожалуй, и во всей мировой истории не сыщешь. Возможно, какая-нибудь мадам Мен-тенон или маркиза Помпадур в зените своей славы и достигали большего могущества, но вряд ли их положение при августейшем доме было прочнее. Госпожа Снежневская, будучи, как я уже сказал, умнейшей из женщин, совершила поистине великое открытие на фаворитском поприще: она завела роман не с монархом или великим князем, которые, увы, смертны или непостоянны, а с монархией - вечной и бессмертной. В свои двадцать восемь лет Изабелла Фелициановна заслужила прозвище "коронной регалии", да она и в самом деле похожа на драгоценное украшение из императорской Бриллиантовой Комнаты: миниатюрная, хрупкая, неописуемо изящная, с хрустальным голоском, золотыми волосами, сапфировыми глазами. Маленькую танцовщицу, самую юную и самую талантливую во всех балетных труппах Петербурга, приметил еще покойный государь. Отдав дань прелестям этой ундины, его величество разглядел в Изабелле Фелициановне нечто большее, чем просто очарование красоты и свежести - ум, такт и задатки верной союзницы престола. Как человек государственного ума и примерный семьянин, государь не позволил себе чересчур увлечься волшебной дебютанткой, а поступил мудро (хоть, надо полагать, и не без сожалений) - доверил попечению госпожи Снежневской цесаревича, внушавшего августейшему родителю опасения своей чрезмерной набожностью и некоторой неотесанностью. Изабелла Фелициановна храбро перенесла разлуку с его величеством и отнеслась к важной государственной миссии со всей подобающей ответственностью, так что вскоре наследник заметно переменился в лучшую сторону и даже совершил некоторые (впрочем, умеренные и нескандальные) безумства, чем окончательно успокоил своего венценосного отца. В благодарность госпожа Снежневская получила чудесное палаццо на Большой Дворянской, партии в Ма-риинском театре на собственный выбор, а главное - особенное, даже исключительное положение в придворной сфере, которому завидовали очень-очень многие. Однако держалась она при этом скромно, своим влиянием не абюзировала и - что уже почти невероятно - серьезных врагов не нажила. Из верных источников было известно, что влюбленный цесаревич предлагал красавице тайный брак, однако она благоразумно отказалась, а когда между наследником и принцессой Алисой наметилась нежная дружба, отошла в тень и в ходе трогательной сцены прощания с "милым Ники" благословила этот союз. Этот поступок впоследствии замечательно себя оправдал, поскольку новая царица оценила его по достоинству и - еще одно небывалое явление - стала оказывать бывшей сопернице явное благоволение. В особенности после того, как Изабелла Фелициановна, выдержав приличную горестную паузу, вверила свое нежное сердце Георгию Александровичу. Откровенно говоря, думаю, что от этой перемены госпожа Снежневская во всех смыслах не проиграла, а выиграла. Георгий Александрович - видный мужчина, истинно щедрая душа, да и характером несказанно приятней племянника. О, Изабелла Фелициановна - сама мудрость. Ей можно рассказать обо всем. Она понимает, что такое тайны августейшей семьи, ибо и сама является их хранительницей. Снежневская изобретет что-нибудь особенное, до чего не додумаются ни изворотливый полковник Карно-вич, ни грозный Кирилл Александрович, ни даже сам хитроумный господин Фандорин. Госпожа Снежневская заняла в "Лоскутной" целое крыло, что уже само по себе свидетельствовало о полуцарственном статусе этой удивительной женщины - ведь сейчас, в разгар коронационных торжеств, даже самый обыкновенный гостиничный номер стоил впятеро против всегдашнего, да еще и не найдешь. В прихожей апартамента "люкс" стояло множество корзин с цветами, а откуда-то из анфилады комнат доносился приглушенный звук рояля. Я передал горничной записку, и игра почти сразу же прекратилась. Еще через минуту ко мне вышла сама Изабелла Фелициановна. Она была в легком шелковом платье сочно-розового цвета, какой вряд ли могла бы себе позволить любая другая блондинка, но Снежневская в таком наряде выглядела не вульгарной, а божественной, другого слова не подберу. Я вновь поразился ее светлой, фарфоровой красоте - того драгоценнейшего, очень редко встречающегося типа, когда при виде, казалось бы, уже хорошо знакомого лица всякий раз захватывает дух и берет оторопь. - Афанасий! - улыбнулась она, глядя на меня снизу вверх, но при этом каким-то чудом умудряясь держаться так, будто стоит не на земле, а на пьедестале. - Здравствуйте, дружок. Что-нибудь от Джорджи? - Нет, - с низким поклоном ответил я. - У меня секретное дело государственной важности. Умница, она не задала мне ни единого вопроса. Знала, что Афанасий Зюкин зря подобными фразами бросаться не станет. На миг озабоченно сдвинула брови и поманила меня своей маленькой ручкой. Я проследовал за ней через несколько сообщающихся комнат в будуар. Прикрыв дверь, Изабелла Фелициановна опустилась на постель, мне жестом велела сесть в кресло и сказала одно-единственное слово: - Говорите. Я изложил ей суть дела, не утаив ничего. Рассказ получился длинным, потому что событий за последние дни произошло много, но короче, чем можно было бы ожидать, ибо Снежневская не ахала, не хваталась за сердце и ни разу меня не перебила - только все быстрее перебирала изящными пальчиками гипюровый воротник. - Михаил Георгиевич в смертельной опасности, да и над всем домом Романовых нависла страшная угроза, - так закончил я свою пространную речь, хотя мог бы обойтись и без драматизма, потому что слушательница и так отлично все поняла. Долго, очень долго Изабелла Фелициановна молчала. Никогда еще я не видел на ее кукольном личике такого волнения, даже когда, по заданию Георгия Александровича, забирал у нее письма цесаревича. Не выдержав паузы, я спросил: - Скажите, есть ли какой-нибудь выход? Она грустно, и, как показалось, с участие подняла на меня ярко-синие глаза. Но голос ее был тверд: - Есть. Только один. Пожертвовать меньшим ради большего. - "Меньшее" - это его высочество? - уточнил я и самым постыдным образом всхлипнул. - Да. И, уверяю вас, Афанасий, такое решение уже принято, хотя вслух о нем никто не говорит. Побрякушки из coffret - ладно, но "Орлова" этому доктору Линду никто не отдаст. Ни за что на свете. Ваш Фандорин - ловкий человек. Идея с "прокатом" гениальна. Дотянуть до коронации, а потом уже будет все равно. - Но... Но это чудовищно! - не выдержал . - Да, с обычной человеческой точки зрения это чудовищно. - Она ласково дотронулась до моего плеча. - Ни вы, ни я