ь не желаю. В январе я аккуратнейшим образом сделал очередной полугодовой взнос, пятнадцать тысяч, и просил до июля меня более не беспокоить. Моя мошна глубока, но не бездонна. Триста пятьдесят тысяч! Эк куда хватил. Оскорблению Грин значения не придал. Это были эмоции. - Я только ответил, - сказал он ровным голосом. - Нужно срочные платежи. Некоторые ждут, другие ни в коем случае. Сорок тысяч обязательно. Иначе виселица. Такое не прощают. - А вы меня не пугайте! - окрысился заводчик. - "Не прощают". Вы думаете, я вам деньги из страха даю? Или индульгенцию на случай вашей победы покупаю? Грин промолчал, потому что именно так и думал. - АН нет! Я ничего и никого не боюсь! - Лицо Тимофея Григорьевича стало багроветь от сердитости, задергалась щека. - Не приведи Господь, если вы победите! Да и не будет у вас никакой победы. Вы, поди, вообразили, что Лобастова используете? Черта с два! Это я вас использую. А если я с вами откровенен, то это потому, что вы человек прагматический, без патетики. Мы с вами одного поля ягоды. Хоть и разные на вкус. Ха-ха! Лобастов коротко хохотнул, обнажив желтоватые зубы. При чем здесь ягоды, подумал Грин. Зачем говорить шутками, если можно серьезно. - Так почему помогаете? - спросил он и поправился. - Помогали. - А потому, что понял: наших дураков надутых пугать надо, чтоб не ставили палки в колеса, чтоб не мешали умным людям страну из болота тащить. Учить их, ослов, надобно. Носом в навоз тыкать. Вот вы и потычьте. Пусть до их чугунных голов дойдет, что России либо со мной, Лобастовым, идти, либо с вами, в тартарары катиться. Третьего не дано. - Вкладываете деньги, - кивнул Грин. - Понятно. В книгах читал. В Америке называется лоббирование. У нас парламента нет, поэтому давите на правительство через террористов. Так дадите сорок тысяч? Лицо Лобастова сделалось каменным, только тик по-прежнему тревожил щеку. - Не дам. Вы умный человек, господин Грин. На "лоббирование", как вы выразились, у меня отведено тридцать тысяч в год. И ни копейки больше. Если хотите - берите пятнадцать в счет второго полугодия. Подумав, Грин сказал: - Пятнадцать нет. Нужно сорок. Прощайте. Повернулся и пошел к выходу. Хозяин догнал, проводил до двери. Нежто передумал? Вряд ли. Не такой человек. Тогда зачем догнал? - Храпова-то вы? - шепнул в ухо Тимофей Григорьевич. Вот зачем. Грин молча спустился по лестнице. Пока шел по заводской территории, думал, как быть дальше. Выход оставался один - все-таки экс. Что полиция занята розыском, даже неплохо. Значит, меньше людей на обычные нужды выделено. Например, на охрану денег. Людей можно взять у Иглы. Но без специалиста все равно не обойтись. Следует послать телеграмму Жюли, чтоб привезла своего Козыря. За проходной Грин встал за фонарный столб, немного подождал. Так и есть. Из ворот деловито выскочил неприметный человек приказчицкого вида, повертел головой и, заметив Грина, сделал вид, что дожидается конки. Осторожен Лобастов. И любопытен Это ничего. От хвоста оторваться было нетрудно. Грин прошел по улице, свернул в подворотню и остановился. Когда следом сунулся приказчик, стукнул его кулаком в лоб. Пусть полежит минут десять. Сила партии заключалась в том, что ей помогали самые разные люди, подчас совсем неожиданные. Именно такой редкой птицей была Жюли. Партийные аскеты смотрели на нее косо, а Грину она нравилась. Ее цвет был изумрудный - легкий и праздничный. Всегда веселая, жизнерадостная, нарядная, благоухающая неземными ароматами, она вызывала в металлическом сердце Грина какой-то странный звон, одновременно тревожный и приятный. Само имя "Жюли" было звонким и солнечным, похожим на слово "жизнь". Сложись судьба Грина иначе, он бы, наверное, влюбился именно в такую женщину. У членов партии не было принято много болтать о своем прошлом, но историю Жюли знали все - секрета из своей биографии она не делала. Подростком она лишилась родителей и попала под опеку к родственнику, чиновному господину изрядных пет. На пороге старости родственнику, по выражению Жюли, "бес засел в ребро": доверенное наследство он растратил, воспитанницу растлил, а сам в скором времени свалился в параличе. Юная Жюли осталась без гроша в кармане, без крыши над головой, но с солидным чувственным опытом. Карьера перед ней открывалась только одна - профессионально женская, и Жюли явила на этом поприще незаурядное дарование. Несколько лет она прожила в содержанках, меняя богатых покровителей. Потом "толстяки и старики" ей надоели, и Жюли завела собственное дело. Возлюбленных теперь она выбирала себе сама, как правило, нетолстых и уж во всяком случае нестарых, денег с них не брала, а доходы получала от "агентства". В "агентство" Жюли пригласила подружек - частью таких же, как она, содержанок, частью вполне респектабельных дам, искавших приработка или приключений. Фирма очень быстро приобрела популярность среди столичных искателей удовольствий, потому что подружки у Жюли были все как на подбор красивые, смешливые и охочие до любви, а конфиденциальность соблюдалась неукоснительно. Но друг от дружки, и тем более от веселой хозяйки у красавиц секретов не было, а поскольку среди клиентов попадались и большие чиновники, и генералы, и даже крупные полицейские начальники, к Жюли стекались сведения самого разного свойства, в том числе очень важные для партии. Чего в организации не знал никто, так это почему легкомысленная особа стала помогать революции. Но Грин ничего удивительного тут не находил. Жюли - такая же жертва подлого социального устройства, как батрачка, нищенка или какая-нибудь бесправная прядильщица. Борется с несправедливостью доступными ей средствами, и пользы от нее куда больше, чем от иных говорунов из ЦК. Кроме ценнейших сведений она могла в считанные часы подыскать для группы удобную квартиру, не раз выручала деньгами, а иногда сводила с нужными людьми, потому что имела широчайшие связи во всех слоях общества. Именно она привела Козыря. Персонаж был интересный, в своем роде не менее колоритный, чем сама Жюли. Сын протоиерея, настоятеля одного из главных петербургских соборов, Тихон Богоявленский откатился от отеческой яблони очень далеко. Выгнанный из семинарии за богохульство, из гимназии за драку, из реального училища за кражу, он стал авторитетным налетчиком. Работал дерзко, хлестко, с фантазией и еще ни разу не попался полиции. Когда в декабре партии понадобились большие деньги, Жюли, чуть покраснев, сказала: - Гринчик, я знаю, вы меня осудите, но я недавно познакомилась с одним милым молодым человеком. По-моему, он может вам пригодиться. Грин уже знал, что слово "познакомиться" в лексиконе Жюли имеет особый смысл, и насчет "милого" иллюзий не испытывал - так она называла всех своих мимолетных любовников. Но знал он и то, что Жюли слов на ветер не бросает. Козырь в два дня определил объект, разработал план, распределил роли, и экс прошел, как по нотам. Стороны разошлись, совершенно довольные друг другом: партия наполнила кассу, а "специалист" получил свою долю - четверть экспроприированного. В полдень Грин отправил две телеграммы. "Заказ принят. Будет исполнен в кратчайший срок. Г.". Это на питерский почтамт до востребования. Вторая на адрес Жюли: "в Москве есть работа Поповичу. Подряд такой же, как в декабре. Участок выберет сам. Жду завтра девятичасовым. Встречу. Г." И снова Игла пренебрегла приветствием. Видно, как и Грин, почитала условности лишними. - Рахмет объявился. В "почтовом ящике" записка. Вот. Грин развернул листок, прочел. "Ищу своих. Буду с шести до девяти в чайной "Суздаль" на Маросейке. Рахмет" - Удобное место, - сказала Игла. - Там студенты собираются. Чужого человека сразу видно, поэтому филеры не суются. Это он нарочно, чтобы мы могли проверить, нет ли слежки. - А возле "почтового"? Не было? Она сердито сдвинула редкие брови: - Вы слишком высокомерны. Если вы из БГ, это еще не дает вам права считать всех остальных дураками. Конечно, я проверила. Я никогда не подхожу к "ящику", пока не уверюсь, что все чисто. Вы пойдете к Рахмету? Грин промолчал, потому что еще не решил. - Квартира? - Есть. И даже с телефоном. Присяжного поверенного Зимина. Сам он сейчас на процессе в Варшаве, а сын - из нашего боевого отряда, Арсений Зимин. Надежный. - Хорошо. Сколько людей? Игла раздраженно произнесла: - Послушайте, почему вы так странно говорите? Из вас слова, как гири, падают. Для впечатления, что ли? Что это значит - "сколько людей"? Каких людей? Где? Он знал, что говорит не так, как нужно, но по-другому не получалось. В голове мысли получались стройные и ясные, смысл их был совершенно очевиден. Но когда выходили наружу, превращаясь в фразы, с них сама собой спадала вся избыточность, шелуха, и оставалось только основное. Наверно, иногда спадало больше, чем следует. - В отряде, - терпеливо дополнил он. - Таких, за кого могу поручиться, шестеро. Во-первых, Арсений - он студент университета. Во-вторых, Гвоздь, литейщик с... Грин перебил: - Это после. Расскажете и покажете. Черный ход есть? Куда? Она нахмурила лоб, сообразила. - Вы про "Суздаль"? Да, есть. Через проходные дворы можно в сторону Хитровки уйти. - Встречусь сам. Решу на месте. Чтоб в зале были ваши. Двое, лучше трое. Кто покрепче Если уйдем с Рахметом через Маросейку, ничего. Если я один и через черный, это сигнал. Тогда убить. Смогут? Он ловкий Если нет, я сам. Игла поспешно сказала: - Нет-нет. Они справятся. Им уже приходилось. Один раз шпика и еще провокатора. Я им объясню. Можно? - Обязательно. Должны знать. Тем более на экс вместе. - Так экс будет? - просветлела она. - Правда? Вы все-таки необыкновенный человек. Я... я горжусь, что помогаю вам. Не беспокойтесь, я все сделаю как надо. Слышать это было неожиданно и оттого приятно. Грин поискал, что бы ей сказать такое же приятное, и придумал: - Не беспокоюсь. Совсем. В чайную Грин вошел без пяти минут девять, чтобы Рахмет имел время поволноваться и осознать свое положение. Заведение оказалось бедноватым, но чистым низкая сводчатая зала, столы под простыми льняными скатертями, на стойке самовары и расписные подносы с грудами пряников, яблок и баранок. Молодые люди - большинство в студенческих тужурках - пили чай, дымили табаком, читали газеты. Те, что пришли компанией, спорили, гоготали, кто-то даже пытался петь хором. При этом бутылок на столах Грин не заметил. Рахмет устроился у маленького столика, подле окна, читал "Новое слово". На Грина взглянул мельком и перелистнул страницу. Ничего подозрительного ни в зале, ни на улице не просматривалось. Черный ход - вон он, слева от стойки. В углу у большого двухъярусного чайника сидят двое молчаливых парней. По описанию - Гвоздь и Марат, из боевого отряда. Первый длинный, мосластый, с прямыми волосами до плеч. Второй плечистый, курносый, в очках. Грин неспешно подошел к окну, сел напротив Рахмета. Говорить ничего не стал. Пусть сам говорит. - Здравствуй, - тихо сказал Рахмет, отложив газету, и поднял на Грина ясные синие глаза. - Спасибо, что пришел... Слова он произносил странно, с пришепетыванием: "ждраштвуй, шпашибо". Это у него передних зубов не хватает, заметил Грин. Под глазами круги, на шее царапина, но взгляд прежний - дерзкий и без тени виноватости. Однако сказал: - Я, конечно, виноват. Не послушал тебя. Но и получил за это полной мерой, да еще с довеском... Уж думал, не придет никто. Ты вот что, Грин, ты послушай меня, а потом решай. Ладно? Все это было лишнее. Грин ждал. - Значит, так. - Рахмет со смущенной улыбкой поправил челку, заметно поредевшую со вчерашнего дня и приступил к рассказу. - Я ведь как хотел. Думал, отлучусь на часок, прикончу паскуду и потихоньку вернусь. Лягу в кровать, задам храпака. Ты придешь меня будить - глазами похлопаю, позеваю, будто дрых без просыпу. А назавтра, как обнаружится, что Ларионова кончили, признаюсь. То-то эффект будет... Вот и вышел эффект. В общем, вляпался на Поварской в засаду. Ларионова, однако, порешить успел. Всадил гаду свинцовую маслину в мочевой пузырь. Чтоб не сразу сдох, успел о своем паскудстве подумать. А в соседней комнате у него, сукина сына, жандармы сидели. Сам господин Фандорин, твой братишка-близнец. Ну, я на улицу-то вырвался, а там уж перекрыто все. Навалились псы, скрутили, прическу вон попортили. Привозят в Охранное, в Большой Гнездниковский. Сначала начальник допрашивал, подполковник Бурляев. Потом и Фандорин приехал. И по-хорошему со мной, и по-плохому. Зубы мне Бурляев самолично проредил. Видишь, картинка? Ладно, ничего. Жив буду - золотые вставлю. Или железные. Буду железный, как ты. В общем, помучились они со мной, устали и отправили ночевать в камеру. У них там при Охранке есть такие специальные. И ничего, приличные. Матрас, занавесочки. Только руки, гады, за спиной сковали, так что сильно не разоспишься. Утром не трогали вовсе. Завтраком надзиратель с ложечки кормил, как цыпу-лялю. А вместо обеда поволокли снова наверх. Матушки-сестренки, смотрю - старый знакомец, полковник Пожарский. Тот самый, что на Аптекарском мне кепи прострелил. Чтобы меня повидать, срочно прибыл прямо из Петербурга. Я-то думал, откуда ему меня знать. На Аптекарском ведь темно было. А он увидел меня, рот до ушей. "Ба, говорит, господин Селезнев собственной персоной, неустрашимый герой террора!" По словесному описанию отыскал старое мое досье, ну то, по фон Боку. Сейчас, думаю, начнет удавкой пугать, как Бурляев. АН нет, этот половчее оказался. "Вы нам, говорит, Николай Иосифович, просто как манна небесная. Министр на нас с директором из-за генерала Храпова ножками топает. Самому ему еще хуже - государь император грозит с должности погнать, если немедля злоумышленников не сыщет. А кто искать будет - министр? Нет, раб божий Пожарский. Не знал, с какого конца даже браться. И тут вы сами падаете нам в руки. Так бы и расцеловал". Ничего подъехал, да? Дальше хуже. "Я, говорит, для газеток уж и статейку приготовил. "Конец БГ близок" называется. И внизу шрифтом помельче: "Триумф нашей доблестной полиции". Мол, взят опаснейший террорист Н. С., который дал обширные и чистосердечные показания, из коих явствует, что он является членом пресловутой Боевой Группы, только что злодейски умертвившей генерал-адъютанта Храпова. Тут, Грин, должен повиниться, дал я маху. Когда в Ларионова стрелял, сказал ему - вот тебе, предатель, от Боевой Группы. Я ж не знал, что Фандорин за дверью подслушивает... Ладно. Сижу, слушаю Пожарского. Понимаю, что на испуг берет. Мол, виселицы не боишься, так позора испугаешься. Погоди, думаю, лиса жандармская. Ты хитер, а я хитрее. Губу закусил, бровью задергал, как будто нервничаю. Он доволен, давит дальше. "Знаете, говорит, господин Селезнев, мы вас ради такого праздника даже вешать не станем. Черт с ним, с Ларионовым. Дрянь был человечишке, между нами говоря. А за фон Бока, конечно, каторгу пропишем, это уж непременно. Там, на каторге, вам очень славно будет, когда от вас, предателя, все товарищи отвернутся. Сами в петлю полезете". Тут я в истерику, потом покричал на них немножко, пену изо рта подпустил - я умею. И скис, вроде как духом пал. Пожарский подождал немножко и наживку мне кидает. Мол, есть и другой путь. Вы нам соучастников по БГ выдаете, а мы вам паспорт на любую фамилию. И весь мир у ваших ног - хоть Европа, хоть Америка, хоть остров Мадагаскар. Я поломался-поломался и наживку заглотил. Написал заявление о согласии сотрудничать. Говорю об этом сразу, чтоб на мне потом не висело. Но это черт бы с ним. Хуже, что пришлось про состав группы рассказать. Клички, внешний вид. Ты погоди, Грин, ты глазами не высверкивай. Мне нужно было, чтоб поверили они мне. Почем я знаю - может, у них кое-что про нас уже было. Сверили бы, увидели, что вру, и сгорел бы я. А так Пожарский поглядел в какую-то бумажечку, головой покивал и остался доволен. Вышел я из Охранного полезным человеком, слугой престола, "сотрудником" по кличке Гвидон. Сто пятьдесят рублей выдали, первое жалованье. А делов-то всего ничего: тебя разыскать и Пожарскому с Фандориным весточку дать. Хвостов, правда, приставили. Но я от них через Хитровку ушел. Там легко затеряться, сам знаешь. Вот тебе вся моя одиссея. Сам решай, что со мной делать. Хочешь - зарой в землю, брыкаться не стану. Вон те двое, что в углу сидят, пусть выведут меня во дворик и кончат разом. А хочешь - Рахмет адье сделает красиво, как жил. Привяжу к брюху бомбу, пойду в Гнездниковский и подорву Охранку к этакой матери вместе со всеми пожарскими, фандориными и бурляевыми. Хочешь? Или еще вот как рассуди. Может, и неплохо это, что я Гвидоном заделался? Здесь ведь тоже свой выгоды могут быть... Решай, у тебя голова большая. А мне все одно - хоть в землю ложиться, хоть траву топтать. Ясно было одно: заагентуренные себя так не ведут. Взгляд у Рахмета был ясный, смелый, даже с вызовом. И цвет остался прежний, васильковый, изменническая синева гуще не стала. Да и возможно ли, чтобы Рахмета за один день сломали? Он отводного упрямства так быстро не поддался бы. Риск, конечно, все равно был. Но лучше поверить предателю, чем оттолкнуть товарища. Опаснее, но в конечном итоге себя оправдывает. С теми партийцами, кто придерживался иного мнения, Грин спорил. Он встал, впервые за все время, заговорил: - Идем. Работы много. Глава пятая, в которой Фандорин страдает от уязвленного самолюбия Пробуждение Эсфири Литвиновой в доме на Малой Никитской было поистине кошмарным. Она проснулась от тихого шороха. Сначала увидела только полутемную спальню, сквозь шторы которой просачивался скромный утренний свет, увидела рядом невозможно красивого брюнета со страдальчески приподнятыми во сне бровями и в первый момент улыбнулась. Но тут краем глаза уловила какое-то шевеление, повернула голову - и взвизгнула от ужаса. К кровати, ступая на цыпочках, кралось жуткое, невероятное существо: с круглым, как блин, лицом, свирепыми узкими глазками, а одето в белый саван. От визга существо замерло и согнулось пополам. Распрямилось, сказало: - Добурое уцро. - А-а-а, - ответила на это дрожащим от потрясения голосом Эсфирь и, обернувшись к Фандорину, схватила его за плечо, чтобы проснулся, поскорее ее разбудил и избавил от этого наваждения. Но Эраст Петрович, оказывается, уже не спал. - Здравствуй, Маса, здравствуй. Я сейчас. - И пояснил. - Это мой камердинер Маса. Он японец. Вчера он из вежливости спрятался, вот вы его и не видели. Он п-пришел, потому что утром мы с ним всегда делаем г-гимнастику, а сейчас уже очень поздно, одиннадцать. Гимнастика займет сорок пять минут. И предупредил: - Я сейчас встану, - очевидно, ожидая, что Эсфирь деликатно отвернется. Не дождался. Эсфирь, наоборот, приподнялась и оперлась щекой на согнутую в локте руку, чтобы было удобней смотреть. Статский советник помедлил, потом выбрался из-под одеяла и очень быстро оделся в точно такой же белый балахон, как у его японского камердинера. При спокойном рассмотрении это оказался никакой не саван, а широкая белая куртка и такие же кальсоны. Похоже на нижнее белье, только ткань плотная и без завязок на штанинах. Хозяин и слуга вышли за дверь, и минуту спустя из соседней комнаты (там, кажется, была гостиная) раздался ужасающий грохот. Эсфирь вскочила, поглядела, что бы наскоро накинуть, и не нашла. Одежда Фандорина аккуратно лежала на стуле, но платье и предметы туалета, принадлежавшие Эсфири, в беспорядке валялись на полу. Корсета она как передовая девушка не признавала, но и прочую сбрую - лиф, панталоны, чулки - натягивать было слишком долго, а не терпелось посмотреть, чем это они там занимаются. Она открыла массивный гардероб, порылась в нем и достала мужской халат с бархатной оторочкой и кистями. Халат пришелся почти в самый раз, только немножко волочился по полу. Эсфирь наскоро заглянула в зеркало, провела рукой по черным стриженым волосам. Выглядела она совсем неплохо - даже удивительно, если учесть, что спать довелось недолго. Замечательная вещь короткая прическа. Мало того, что прогрессивная, но насколько упрощает жизнь. В гостиной творилось вот что (Эсфирь приоткрыла дверь, бесшумно вошла и встала у стены): Фандорин и японец дрались ногами, дико вскрикивая и со свистом рассекая воздух. Один раз хозяин смачно припечатал коротышку в грудь, так что бедняжка отлетел к стене, но не лишился чувств, а сердито заклекотал и снова кинулся на обидчика. Фандорин крикнул что-то невразумительное, и драка прекратилась. Камердинер лег на пол, статский советник взял его одной рукой за пояс, другой за шиворот и без видимого усилия стал поднимать до уровня груди и опускать обратно. Японец висел смирно, прямой, как палка. - Мало того, что опричник, так еще и полоумный, - вслух высказала Эсфирь свое мнение об увиденном и пошла заниматься туалетом. За завтраком состоялось необходимое объяснение, на которое ночью не хватило времени. - То, что случилось, не меняет сути, - строго объявила Эсфирь. - Я не деревянная, а ты, конечно, по-своему привлекателен. Но мы с тобой все равно по разные стороны баррикад. Если хочешь знать, связавшись с тобой, я рискую своей репутацией. Когда узнают мои знакомые... - Может быть, им н-необязательно об этом знать? - Осторожно перебил ее Эраст Петрович, не донеся до рта кусочек омлета. - Ведь это ваше частное дело. - Ну уж нет, тайно встречаться с опричником я не стану. Не хватало еще, чтобы меня сочли осведомительницей! И не смей говорить мне "вы". - Хорошо, - кротко согласился Фандорин. - Про баррикады я понял. Но ты больше не будешь в меня стрелять? Эсфирь намазала булочку джемом (отличным, малиновым, от Сандерса) - аппетит у нее сегодня был просто зверский. - Там посмотрим. - И продолжила с набитым ртом. - Я к тебе буду приезжать. А ты ко мне не езди. Распугаешь всех моих друзей. И потом, папхен с мамхеном вообразят, что я подцепила завидного женишка. До конца прояснить позицию не получилось, потому что тут зазвонил телефон. Слушая невидимого собеседника, Фандорин озабоченно нахмурился. - Хорошо, Станислав Филиппович. Заезжайте через пять минут. Я буду г-готов. Извинился, сказал, что срочные дела и пошел надевать сюртук. Через пять минут (Эсфирь видела через окно) у ворот остановились сани с двумя синешинельными. Один остался сидеть. Другой, стройный и молодцеватый, придерживая шашку, побежал к флигелю. Когда Эсфирь выглянула в прихожую, молодцеватый жандарм стоял рядом с натягивавшим пальто Фандориным. Смазливый офицерик, с румяной от мороза физиономией и дурацкими подкрученными усишками поклонился, обжег любопытствующим взглядом. Эсфирь холодно кивнула Фандорину на прощанье и отвернулась. - ... Скорость невероятная, - взволнованно дорассказывал по дороге Сверчинский. - Про вчерашнее за-держание с вашим участием мне известно. Поздравляю. Но чтобы уже двенадцатичасовым сам Пожарский из Петербурга! Вице-директор Департамента, весь политический сыск в его руках. Большой человек, на подъеме! Во флигель-адъютанты пожалован. Это, выходит, он сразу выехал, как получил депешу из Охранного. Видите, какое в верхах придается значение расследованию. - Откуда вам известно о его п-приезде? - То есть как? - обиделся Станислав Филиппович. - У меня по двадцать человек на каждом вокзале дежурят. Что они, Пожарского не знают? Проследили, как он взял извозчика и велел ехать в Гнездниковский. Протелефонировали мне, я сразу вам. Это он у вас лавры хочет похитить, ни малейших сомнений. Ишь как примчался-то! Эраст Петрович скептически покачал головой. Во-первых, ему случалось видеть и не таких столичных звезд, а во-вторых, судя по вчерашнему поведению арестованного, стяжать легкие лавры флигель-адъютанту вряд ли суждено. Ехать с Малой Никитской до Большого Гнездниковского было куда ближе, чем от Николаевского вокзала, поэтому прибыли в Охранное раньше высокого гостя. Даже нос Бурляеву утерли, поскольку о приезде начальства подполковник еще не знал. Только сели впятером - Эраст Петрович, Бурляев, Сверчинский, Зубцов, Смольянинов - определить общую линию, как пожаловал и сам полицейский вице-директор. Вошел длинный, узкий господин совсем еще небольших лет. Смушковый картуз, английское пальто, в руке желтый портфель. Что в первый же миг приковывало и не желало отпускать взгляд - лицо: сжатый в висках продолговатый череп, ястребиный нос, скошенный подбородок, светлые волосы, черные подвижные глаза. Некрасивое, пожалуй, даже уродливое, лицо обладало редким свойством - поначалу вызывало неприязнь, однако сильно выигрывало от долгого разглядывания. А разглядывали вновь прибывшего долго. Сверчинский, Бурляев, Смольянинов и Зубцов вскочили, причем двое последних даже вытянулись в струнку. Эраст Петрович как старший по чину остался сидеть. Человек с интересным лицом постоял в дверях, в свою очередь, рассматривая москвичей, и после паузы вдруг громко, торжественно сказал: - Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе. - И, рассмеявшись, поправился. - Вернее, прибыл к вам сам и требует только одного - чашки крепкого кофе. Знаете ли, господа, совершенно не могу спать в поезде. От сотрясения вагона мозги в голове ерзают, не дают отключиться мыслительному процессу. Вы, разумеется, господин Фандорин, - слегка поклонился гость статскому советнику. - Много наслышан. Рад работать вместе. Вы - Сверчинский. Вы - Бурляев. А вы? - вопросительно взглянул он на Смольянинова и Зубцова. Те представились, причем на последнего приезжий взглянул с особенным вниманием. - Ну как же, Сергей Витальевич, знаю. Читал ваши докладные записки. Дельно. Зубцов порозовел. - Судя по вниманию, которое оказали моей персоне ваши филеры на вокзале, я опознан. Но все же: Пожарский, Глеб Георгиевич, прошу любить и жаловать. У нас в роду уже триста лет старшие сыновья сплошь Глебы и Георгии - в честь святого Глеба Муромского и Георгия Победоносца, наших покровителей. Что называется, традиция, освященная веками. Итак. Господин министр поручил мне лично возглавить расследование по делу об убийстве генерал-адъютанта Храпова. От нас, господа, ждут быстрых результатов. Понадобится исключительное усердие, особенно с вашей стороны, - со значением подчеркнул Пожарский последние слова и сделал паузу, чтобы москвичи в должной степени осознали смысл. - Время, господа, время дорого. Вчера ночью, когда пришла ваша телеграмма, я на счастье был у себя в кабинете. Собрал вот этот портфельчик, схватил чемодан - он у меня всегда готов на случай неожиданных отъездов - и на поезд. Сейчас десять минут пью кофе и одновременно слушаю ваши соображения. Потом поболтаем с арестованным. Такого допроса Эрасту Петровичу видеть еще не приходилось. - Что это он у вас прикрученный сидит, будто на электрическом стуле? - удивился князь, когда вошли в комнату для допросов. - Слыхали про новейшее американское изобретение? Вот сюда и сюда (он ткнул сидящему в запястье и затылок) подсоединяют электроды и пропускают ток. Просто и эффективно. - Пугать изволите? - нагло улыбнулся скованный, обнажив щербатый рот. - Напрасно. Я пыток не боюсь. - Помилуйте, - удивился Пожарский. - Какие пытки? Мы ведь в России, а не в Китае. Велите развязать, Петр Иванович. Что за азиатчина, право. - Отчаянный субъект, - предупредил Бурляев. - Может броситься. Князь пожал плечами: - Нас тут шестеро, и все исключительно крепкой комплекции. Пускай бросается. Пока отцепляли ремешки, петербуржец с любопытством рассматривал пойманного террориста. И вдруг с чувством сказал: - Боже мой, Николай Иосифович, вы даже не представляете, до чего я рад вас видеть. Познакомьтесь, господа. Перед вами Николай Селезнев собственной персоной, неустрашимый герой революции. Тот самый, что прошлым летом застрелил полковника фон Бока, а потом с пальбой и взрывами сбежал из тюремной кареты. Я его из вашего описания сразу опознал. Схватил досье - и в дорогу. Ради милого дружка шестьсот верст не околица. Трудно сказать, на кого это заявление подействовало сильнее - на ошеломленных москвичей или на арестанта, застывшего с преглупой миной на лице: губы еще раздвинуты в улыбке, а брови уже поползли вверх. - А я - полковник Пожарский, вице-директор Департамента полиции. Раз вы, Николай Иосифович, нынче в Боевой Группе, то мы с вами уже встречались, на Аптекарском острове. Незабываемая была встреча. И, не снижая темпа, энергично продолжил: - Вас, душа моя, мне сам Бог послал. Я уж думал в отставку, а тут вы сами припожаловали. Так бы и расцеловал. Он даже сделал к арестанту некое движение, будто и в самом деле намеревался его облобызать, и бесстрашный террорист поневоле вжался в спинку стула. - Я пока в поезде ехал, статейку сочинил, - доверительно сообщил ему стремительный флигель-адъютант и вынул из портфеля исписанный листок. - Называется "Конец БГ близок". Подзаголовок - "Триумф Департамента полиции". Послушайте-ка: "Злодейское умерщвление незабвенного Ивана Федоровича Храпова недолго оставалось неотмщенным. Тело страдальца еще не предано земле, а московские сыскные органы уже арестовали опаснейшего террориста Н. С., который дал подробные показания о деятельности Боевой Группы, членом которой он является". Тут немного со стилем не того, два раза "который", но ничего, редактор поправит. Дальше читать не буду - смысл вам понятен. Задержанный, которого, оказывается, звали Николаем Иосифовичем Селезневым, ухмыльнулся: - Чего уж непонятного. Угрожаете скомпрометировать меня перед товарищами? - И это для вас будет пострашнее виселицы, - уверил его князь. - Ни в тюрьме, ни на каторге никто из политических вам руки не подаст. Зачем государству вас казнить, брать лишний грех на душу. Сами в петлю полезете. - Ничего, не полезу. Мне веры побольше, чем вам. Приемчики Охранки моим товарищам известны. Пожарский спорить не стал: - Оно конечно, кто же поверит, что безупречный герой террора сломался и все выдал. Психологически недостоверно, я понимаю. Только вот... Господи, где же они... - Он порылся в своем желтом портфеле и извлек оттуда стопку небольших прямоугольных карточек. - Вот. А я уж испугался, думал, в спешке на столе оставил. Только вот, говорю, безупречный ли. Я знаю, у вас в партии нравы строгие. Вам бы лучше к анархистам, Николай Иосифович, у них оно того, поживее. Особенно с вашим пытливым характером. Полюбуйтесь-ка, господа, на эти фотографические снимки. Сделаны через потайное отверстие в одном порочнейшем заведении на Лиговке. Это вот наш Николай Иосифович, его тут сзади видать. А с ним - Любочка, одиннадцатилетнее дитя. То есть, конечно, дитя разве что в смысле возраста и телесного сложения, а по опыту и привычкам совсем даже не дитя. Но если ее биографию не знать, смотрится чудовищно. Вот, Петр Иванович, на эту посмотрите. Здесь и Николая Иосифовича хорошо видно. Полицейские сгрудились вокруг Пожарского, с интересом рассматривая снимки. - Взгляните, Эраст Петрович, какая гадость! - возмущенно воскликнул Смольянинов, протягивая Эрасту Петровичу одну из фотографий. Фандорин мельком взглянул и ничего не сказал. Арестант сидел бледный, нервно кусая губы. - Полюбопытствуйте и вы, - поманил его пальцем князь. - Вам ведь тоже интересно. Сергей Витальевич, голубчик, дайте ему. Порвет - не страшно, еще напечатаем. В сочетании с этими снимками психологический портрет господина Селезнева получится совсем иного оттенка. Я ведь понимаю, Николай Иосифович, - снова обратился он к террористу, остолбенело пялившемуся на фотографическую карточку. - Вы не то чтобы законченный развратник, вам просто любопытно стало. Опасное качество - чрезмерное любопытство. Пожарский вдруг подошел к нигилисту, крепко взял его за плечи обеими руками и заговорил медленно, размеренно, словно вбивал гвозди: - Вы, Селезнев, получите не героический процесс, на котором в вас будут влюбляться дамочки из зала. В вас плюнут ваши же товарищи как в предателя и подонка, запятнавшего светлый лик революции. Арестант завороженно смотрел на говорившего снизу вверх. - А теперь я вам обрисую иную возможность. - Князь убрал руки с плеч Селезнева, пододвинул стул и уселся, изящно закинув ногу на ногу. - Вы человек смелый, веселый, безудержный. Что вам за интерес якшаться с этими тоскливыми страстотерпцами, вашими нудными товарищами по революционной борьбе? Они - как пчелы, которым нужно сбиваться в рой и жить по правилам, а вы одиночка, сам по себе, и законы у вас свои собственные. Признайтесь, ведь в глубине души вы их презираете. Они для вас чужие. Вам нравится играть в казаки-разбойники, рисковать жизнью, водить полицию за нос. Так я вам устрою игру поинтересней и порискованней революционной. Сейчас вы кукла в руках партийных теоретиков, которые пьют кофий со сливками в Женевах и Цюрихах, пока дурачки вроде вас поливают кровью российские мостовые. А я вам предлагаю самому стать кукловодом и дергать за ниточки всю эту волчью стаю. Уверяю вас, получите истинное наслаждение. - Я буду за ниточки дергать их, а вы меня? - хрипло спросил Селезнев. - Вас, пожалуй, подергаешь, - засмеялся Пожарский. - Наоборот, я буду целиком и полностью от вас зависеть. Я делаю на вас большую ставку, иду ва-банк. Если вы сорветесь, моей карьере конец. Видите, Селезнев, я с вами абсолютно откровенен. Кстати, как ваше революционное прозвище? - Рахмет. - Ну а для меня вы будете... предположим, Гвидон. - Почему Гвидон? - Селезнев озадаченно нахмурился, будто никак не поспевал за ходом событий. - А потому что будете летать с вашего острова Буяна ко мне, в царство славного Салтана, то комаром, то мухой, то шмелем. Внезапно Эраст Петрович понял, что вербовка уже состоялась. "Да" еще не сказано, но невидимый рубеж перейден. Дальше и в самом деле все произошло очень быстро, в считанные минуты. Сначала Рахмет рассеянно, как о чем-то незначащем, ответил на быстрые вопросы виртуозного дознателя о количественном составе Боевой Группы (оказалось, что их всего четверо: старший по кличке Грин, Емеля, Снегирь и сам Рахмет). Потом дал каждому яркую и сочную характеристику. Про главаря, к примеру, сказал так: "Он как Франкенштейн из английского романа, получеловек-полумашина. Когда говорит или двигается, прямо слышно, как шестерни побрякивают. Для Грина есть только черное и белое, его не собьешь". Так же охотно, без сопротивления Рахмет назвал адрес конспиративной квартиры и даже согласие на добровольное сотрудничество написал легко, как любовную записочку. Вид у него при этом был вовсе не испуганный и не пристыженный, а скорее задумчивый, словно человек открывал для себя новые, неожиданные горизонты и еще не вполне освоился с представившимся его взору ландшафтом. - Идите, Гвидон, - сказал Пожарский, крепко пожав ему руку. - Ваше дело - найти Грина и отдать его нам. Задача трудная, но вам по плечу. И не бойтесь, что мы вас подведем. Вы теперь самый главный для нас человек, мы на вас молиться станем. Связь, как условлено. С Богом. А если не верите в Бога, то попутного ветра. Едва за бывшим террористом Рахметом, новоиспеченным "сотрудником" Гвидоном закрылась дверь, Бурляев уверенно сказал: - Сбежит. Не прикажете ли приставить к нему пару хороших филеров? - Ни в коем случае, - покачал головой князь и зевнул. - Во-первых, филеров могут заметить, и мы его провалим. А во-вторых, не будем оскорблять нашего комарика недоверием. Я эту породу знаю. Сотрудничать станет не за страх, а за совесть, с вдохновением и фантазией. Пока острота ощущений не притупится. Тут, господа, главное момент не упустить. А он непременно настанет, этот момент, когда наш Гвидон вдруг сообразит, что еще пикантней будет совершить двойное предательство, то есть дергать за ниточки обе куклы, полицейскую и революционную, стать самым главным кукловодом. Здесь-то наш с Николаем Иосифовичем вальс и закончится. Только бы услышать, когда музыка перестанет играть. - Как это верно! - горячо воскликнул Зубцов, глядя на столичного психолога с неподдельным восхищением. - Я об этом много думал, только называл про себя по-другому. Вести "сотрудника", господа, - это все равно что вступить в тайную связь с замужней дамой. Надо беречь ее, искренне любить и постоянно заботиться о том, чтобы не скомпрометировать ее, не разрушить ее семейного благополучия. А когда чувство иссякнет, нужно по-доброму расстаться и подарить ей на прощанье что-нибудь приятное. Чтобы без горечи, без взаимных обид. Пожарский выслушал взволнованную речь молодого человека с вниманием и откомментировал так: - Романтично, но в сути верно. - Можно мне тоже сказать? - покраснев, подал голос Смольянинов. - Вы, господин полковник, конечно, очень хитро этого Рахмета завербовали, но мне кажется, что защитникам государства не пристало действовать нечестными методами. - Тут он заговорил быстро, очевидно опасаясь, что перебьют. - Я, собственно, давно хотел начистоту... Мы неправильно работаем, господа. Вот этот Рахмет командира полка застрелил, из-под ареста сбежал, нашего человека убил и еще бог знает каких дел натворил, а мы его отпускаем. Его в тюрьму надо, а мы за счет его подлости поживиться хотим, и вы еще руку ему жмете. Нет, я понимаю, что так мы дело быстрее раскроем, только нужна ля быстрота этакой ценой? Мы должны справедливость и чистоту блюсти, а мы еще больше, чем нигилисты, общество растлеваем. Нехорошо это. А, господа? Ища поддержки, поручик оглянулся на обоих своих начальников, но Сверчинский укоризненно покачал ему головой, а Фандорин, хоть и смотрел с симпатией, ничего не сказал. - С чего вы взяли, юноша, что государство - это справедливость и чистота? - благодушно усмехнулся Пожарский. - Хороша справедливость. Наши с вами предки, разбойники, награбили богатств, отняв их у собственных соплеменников, и передали по наследству нам, чтобы мы могли красиво одеваться и слушать Шуберта. В моем случае, правда, никакого наследства не было, но это частность. Прудона читали? Собственность - это кража. И мы с вами стражники, приставленные охранять краденое. Так что не морочьте себе голову иллюзиями. Лучше поймите вот что, если уж не можете без морального обоснования. Наше государство несправедливо и нечисто. Но лучше такое, чем бунт, кровь и хаос. Медленно, неохотно общество становится чуть-чуть чище, чуть-чуть презентабельней. На это уходят века А революция отшвырнет его назад, к Ивану Грозному. Справедливости все равно не будет, только появятся новые разбойники, и опять у них будет все, а у остальных ничего. Про стражников я еще слишком поэтично выразился. Мы с вами, поручик, золотари. Чистим отхожие места, чтобы дерьмо на улицу не хлынуло. А если вы пачкаться не желаете, то снимайте синий мундир и ищите другую профессию. Это я вам не угрожаю, добрый совет даю. И полицейский вице-директор подтвердил искренность последних слов мягкой улыбкой. Подполковник Бурляев дождался конца отвлеченной дискуссии и деловито спросил: - Ваше сиятельство, так я распоряжусь, чтобы квартиру приват-доцента Аронзона обложили? - Нет. Их там давно уж след простыл. Аронзона не трогать. Иначе рискуем выдать Гвидона. Да и что нам даст приват-доцент? Ерунда, "сочувс