аньше в ней знал. И уважал. Конечно, и теперь не сдвинулась, только зря я терзал ее и себя. А однажды, воспользовавшись тем, что я разнюнился [здесь в голосе Сергея Сергеевича впервые прорвалось прямое ожесточение], она выпросила у меня отдать сына. Я отдал. Надеялся благородством и жертвенностью впечатлить. И впечатлил. Только вернуться ко мне она все равно не вернулась... И знаменитый проект, реформаторский-то, написал я именно тогда. С тайной, почти безумной целью. Нарушил все субординации, тон взял предерзкий. Думал: выгонят со службы - так уж все равно, пускай одно к одному. А ну как вознесусь, карьеру сделаю? Ведь мысли-то неглупые, государственные, давно выстраданные... Сначала и вправду от должности отстранили. Я не содрогнулся, даже удовлетворение испытал. Ну, так тому и быть, думаю. У меня, видите ли, как раз в ту пору один план созрел. - Какой план? - спросила Пелагия, догадываясь по тону, что план был какой-то очень нехороший. - Отличнейший, - усмехнулся Долинин. - Даже единственный в своем роде. Дело в том, что у счастливых любовников свадьба наметилась. Ну, не вполне, конечно, полноценная, потому что венчания быть не могло, однако же нечто вроде свадебного пира. В столице ведь нравы не то что в провинции, там теперь и свадьба с чужой женой не редкость. "Гражданский брак" называется. Подготовили они все на широкую ногу. По-современному, без ханжества. Уж пир так на весь мир. В том смысле, что настоящая любовь выше людских законов и злословия. А я сделал вид, что смирился с неизбежностью. Некоторые доброжелатели давно меня уговаривали "смотреть на вещи шире", вот я и посмотрел. - Сергей Сергеевич сухо, кашляюще рассмеялся. - Таким агнцем, таким толстовцем прикинулся, что - вы не поверите - был удостоен приглашения на сие празднество любви, в числе прочих избранных. Тут-то план и возник... Сначала хотел по примеру жителей страны Восходящего Солнца прилюдно брюхо себе ножом взрезать и внутренности прямо на свадебный стол вывалить - угощайтесь, мол. Но придумал еще лучше. Пелагия вытаращила глаза и прикрыла ладонью рот. Рассказчик неумолимо продолжал свою мучительную повесть: - Приду, думал, с букетом и бутылкой ее любимейшего белого вина, которое раньше позволял себе покупать лишь два раза в год - на день ее ангела и в годовщину свадьбы. В разгар пира попрошу слова - мол, желаю тост произнести. Все, конечно, уши навострят, на меня уставятся. Такая пикантность: брошеный муж поздравляет молодых. Одни умилятся, другие внутренне осклабятся. И я произнесу речь, очень короткую. Скажу: "Любовь - всесокрушающая сила. Пусть вечно сияет вам ее улыбка, как сейчас просияет моя". Открою бутылку, наполню до краев кубок, подниму его выше головы и подержу так некоторое время - это специально для сына, который, конечно, тоже будет на пиру. Чтоб как следует все запомнил. А после вылью содержимое кубка себе вот сюда. - Долинин ткнул пальцем себе в лоб. - Только в бутылке у меня будет не вино, а серная кислота. Пелагия вскрикнула, но Сергей Сергеевич, кажется, опять не услышал. - Я незадолго перед тем одно дело вел - преступление страсти. Там женщина одна, уличная, из ревности своему "коту" вот этак же плеснула в физиономию кислотой. В морге видел его труп: кожа вся сошла, губы изъедены вчистую, и этакая ухмылка голых зубов... Вот и я надумал молодым такую же "улыбку всесокрушающей любви" явить. Боли не боялся - даже алкал, как наслаждения. Только такая боль и могла бы сравниться с огнем, что сжигал меня изнутри все те месяцы... Я бы, конечно, скончался на месте, потому что при ожоге большой обширности сердце не выдерживает болевого потрясения. А они пускай жили бы себе и наслаждались счастьем. Сны по ночам видели... И сын чтобы на всю жизнь запомнил... Такой, в общем, у меня образовался план. - И что помешало его исполнению? - шепотом спросила монахиня. На сей раз Долинин услышал - кивнул. - В самый канун знаменательного дня вдруг пришел мне вызов в самые эмпиреи власти. Свершилось-таки чудо, нашлись наверху люди государственного мышления. Обласкали, вознесли, дали новый смысл в жизни. Я, конечно, будучи все еще не в себе, принял это за знак. Мол, вот она, возможность доказать жене, что я - великий человек, покрупнее ее графчика. Будут у меня и положение, и богатство, и власть. По всем статьям его превзойду. Тогда-то она и пожалеет, раскается. (Ничего бы она, разумеется, не раскаялась, потому что не такая женщина, но я ведь говорю - не в себе я был.) Прежде чем закончить рассказ, Сергей Сергеевич немного помолчал и договорил совсем другим тоном, безо всякого ожесточения и самоедства: - Однако смысл знака был вовсе не в том. Мне впоследствии один человек растолковал - не важно кто, вы его не знаете. Он сказал: "Это вас Бог пожалел. Пожалел и спас вашу душу". Вот как просто. Меня Бог пожалел. И когда я понял это, то уверовал. Без мудрствований, без гипотез. Уверовал, и все. С этого момента и началась моя настоящая жизнь. - Это воистину так! - вскричала Пелагия и, поддавшись безотчетному порыву, выпалила. - Знаете, я тоже вам про себя расскажу... Но следователь натянул поводья и остановил свою соловую, повозка же покатила дальше вперед. Монахиня спрыгнула на землю, вернулась к Долинину. Уже не для того, чтобы про себя рассказать (поняла, что Сергею Сергеевичу сейчас не до чужих излияний), а чтобы договорить важное. - Бог вам жизнь и душу спас. И этой милостью Он не ограничится. Пройдет время, рана зарубцуется, и вы перестанете гневаться на бывшую жену. Поймете - не виновата она. Просто она - не та, что предназначена вам Господом. И может быть, вы свою истинную супругу еще встретите. Долинин улыбнулся - вроде бы насмешливо, но без колкости. - Нет уж, слуга покорный. С меня довольно. Разве если встречу такую, как вы? Но подозреваю, что такой, как вы, на свете больше нет, а на монашке жениться, увы, никак невозможно. Ударил лошадь каблуками и ускакал в голову каравана, оставив Пелагию в совершенном смущении. Лесные ужасы Долгое время после этого сестра ехала молча. Бог весть, где витали мысли монахини, но лицо ее было странным - одновременно грустным и мечтательным. Пелагия несколько раз улыбнулась, а между тем по щекам ее стекали слезы, и она, не замечая, смахивала их ладонью. И вдруг настроение ушло, мысли сбились. Пелагия не сразу поняла, что ей мешает, что отвлекает. Потом поняла: опять. Шеей, затылком она явственно ощущала чей-то пристальный взгляд. Такое случилось уже не впервые. Давеча, во время дневного привала, было то же самое: Пелагия резко обернулась и увидела - в самом деле увидела, - как на дальнем краю поляны качнулась ветка. Вот и сейчас монахиня не выдержала, оглянулась. Схватилась за сердце: на ели сидела большая серая птица, пялилась на сестру круглыми желтыми глазами. Сестра тихонько рассмеялась. Господи, филин! Всего лишь филин... x x x Но вечером, когда разбивали лагерь для ночевки, случилось такое, что ей стало не до смеха. Пока мужчины строили шалаши и собирали хворост, инокиня отошла по природному зову. Стесняясь мужчин, забралась довольно далеко, благо сумерки еще не совсем сгустились, не заблудишься. Вдруг откуда-то слабо пахнуло дымом, да не с поляны, а с противоположной стороны. Сразу вспомнились рассказы про чащобные пожары. Великий Лес горел редко, болота выручали, но если уж загорался, то никому и ничему не было спасения из этой огненной геенны. Втягивая носом воздух, Пелагия пошла на подозрительный запах. Впереди в самом деле засветился подрагивающий огонек. Может быть, гнилушки? Когда до огонька было совсем близко, вдруг раздался хруст. Не такой уж громкий, но звук был явно живого происхождения, и монахиня замерла. За елью что-то шевельнулось. Не что-то - кто-то! Окоченевшая от страха инокиня заметила некое ритмичное помахивание. Пригляделась - хвост, волчий! И что самое невероятное, хвост болтался не у земли, а довольно высоко, как если бы зверь сидел на ветке! Пелагия сотворила крестное знамение, попятилась, бормоча: "Бог нам прибежище и сила..." Из сумерек донеслось негромкое рычание с каким-то странным причмокиванием, не столько свирепое, сколько - померещилось бедной монашке - насмешливое. Опомнившись, она развернулась и со всех ног кинулась назад. Бежала так, что споткнулась о пень, упала, подрясник разодрала, а сама и не заметила: тут же вскочила да припустила еще быстрей. Вылетела на поляну вся белая, с закушенной от ужаса губой. - Что такое? Медведь? - кинулся ей навстречу Долинин, выхватывая револьвер. Полицейские потянулись к винтовкам. - Нет... нет, - пролепетала Пелагия, ловя губами воздух. - Ничего. При виде костра и мирно куривших спутников ей стало стыдно. Волк на ветке, да еще причмокивающий? Чего только в лесу не привидится. - Ну-ка, ну-ка, - тихо сказал Сергей Сергеевич, отводя ее в сторону. - Вы особа не из пугливых, а сейчас на вас лица нет. Что стряслось? - Там волк... Странный... Вроде как на дереве сидит. И огонек светится... Я про Струка вспомнила. Знаете, такое лесное чудище, - призналась Пелагия, кое-как выдавив улыбку. Но Долинин даже не улыбнулся. Посмотрел через ее плечо в синюю вечернюю чащу. - Что ж, сходим посмотрим, что за Струк такой. Покажете? Пошел вперед, светя фонариком. Шагал уверенно, не таясь, под ногами громко хрустели сучья, и страх съежился, отступил. - Вон там, - показала монашка, выведя следователя к страшному месту. - Вон она, ель. Сергей Сергеевич бестрепетно раздвинул колючие зеленые лапы, наклонился. - Сучок, сломанный, - сказал он. - Наступил кто-то, и совсем недавно. Жалко, мох, а то бы следы остались. - Он... Оно рычало, - пожаловалась Пелагия. - И как-то глумливо, не по-звериному. А главное, хвост вот на такой высоте был. - Привстала на цыпочки, чтобы показать. - Ей-богу! А огонек исчез. И дымом больше не пахнет... Самой сделалось совестно - экую чушь несет. Но Долинин и тут не стал насмешничать. Потянул носом: - Отчего же, немного есть... Знаете, мадемуазель, я человек рационалистического склада, придерживаюсь научного мировоззрения. Однако же далек от мысли, что науке известны все земные тайны, не говоря уж о небесных. Наивно было бы полагать, что природа явлений исчерпывается законами физики и химии. Лишь очень ограниченные люди могут быть материалистами. Вы же не материалистка? - Нет. - Что ж вы тогда так удивились? Ну, испугались - это понятно, но удивляться-то зачем? Места здесь сами видите какие. - Он обвел рукой мрак, которым к ночи укутался Лес. - Где же обитать нечисти, если не в глубинах вод да лесных чащах? - Вы шутите? - тихо спросила Пелагия. Сергей Сергеевич вздохнул. - Скажите, монахиня, Бог и ангелы существуют? - Да. - Значит, есть и Дьявол, и его присные. Это единственно возможный логический вывод. Существование белого невозможно без существования черного, - отрезал удивительный следователь. - Ладно, идемте чай пить. IV ПРИСНИЛОСЬ? Дикой татарин До Строгановки добрались к вечеру четвертого дня. Деревенька разбросала свои неказистые домишки на просторном лугу, должно быть, отвоеванном у Леса еще в старинные времена. Лет двести-триста назад, как явствовало и из названия деревни, здесь были владения купцов Строгановых - тех самых, покорителей Сибири. С прежних времен остался прямоугольник трухлявых бревен - следы крепостцы, да несколько десятков ям, память о некогда бывшей тут соляной фактории. Жили в этих местах суровые длиннобородые мужики, потомки строгановских окаянцев, гулящего сброда, который еще в шестнадцатом столетии потянулся на здешнее приволье со всей Руси. То, что это насельники не мирного, земледельческого семени, чувствовалось сразу - и по отсутствию пашен, и по маленьким, сторожким оконцам изб, и по сушившимся на плетнях звериным шкурам. Строгановцы земли не пахали. Жили лесованием да скоблили в давно выработанных ямах каменную соль. Была она скверная, серая, такую брали лишь крестьяне из окрестных волостей, задешево. А за соснами, на той стороне быстрой каменистой речки, виднелись утесы - первые отроги Уральских гор. Объяснялся с Долининым староста - угрюмый дед, весь, как леший, заросший седым с прозеленью волосом. Кроме старика в общинной избе были еще двое немолодых мужиков, ртов не раскрывавшие и только настороженно пялившиеся на незваных гостей. Если б не волостной старшина, приходившийся старосте кумом, никакого разговора, должно быть, вовсе бы не вышло. Главное, зачем ехали, выяснилось почти сразу. Заглянув в открытый ящик, староста перекрестился и сказал, что это точно Петька Шелухин, природный строгановец. Три года как ушел, и с тех пор его здесь не видывали. - При каких обстоятельствах он покинул место жительства? - спросил Долинин. - Че-ко-ся? - вылупился на него староста, изъяснявшийся на местном говоре, с непривычки довольно трудном для понимания. - Че талакаити? - Ну, почему он ушел? - То-оно, ушел и ушел. Мы лонись и домишку яво на обчество отписали, - обвел дед рукой горницу, надо сказать, прескверную - с низким потолком, в углах серым от паутины. - "Лонись" - это "в прошлом году", - перевела Пелагия. - Они устроили в доме Шелухина общинную избу. - Мерси. Я его не про избу спрашиваю. Что он за человек был, Шелухин? Почему из деревни ушел? - ... человечишко, - отчетливо проговорил дед некрасивое слово, от которого монахиня поморщилась. - Тырта, дрокомеля. Хлопать был здоров, лижбо сбостить чаво. Не одинова учили. - А? - спросил Долинин Пелагию. Та пояснила: - Хвастун, бездельник. Врал много. И в воровстве замечался. - Похоже, что наш, - заметил Сергей Сергеевич. - Повадки сходятся. С чего вдруг Шелухин подался из этих чудесных мест? Спросите-ка лучше вы, сестра, а то мы с этим Мафусаилом как-то не очень друг друга разумеем. Пелагия спросила. Староста, переглянувшись с молчаливыми мужиками, ответил, что Петька "отошел с диком татарином". - С кем? - переспросили хором Сергей Сергеевич и монашка. - Ино был такой человек. Не наш. Сысторонь взялся, нивесть откель. - Что такое "ино"? - нервно взглянул на помощницу Долинин. - И еще это - "сысторонь"? - Да подождите вы, - невежливо отмахнулась от непонятливого следователя Пелагия. - Скажите, дедушка, а все же откуда, откель татарин-то пришел? - Ниоткель. Татарина, то-оно, Дурка привела. Тут уж и черница растерялась. - Что? В ходе долгого, изобиловавшего всякого рода недоразумениями разбирательства выяснилось, что Дуркой кличут немую и малахольную девчонку, строгановскую жительницу. По поводу того, как Дурку звать на самом деле, между аборигенами возник спор. Один мужик полагал, что Стешкой, другой - что Фимкой. Староста про имя дурочки ничего сказать не мог, однако сообщил, что немая живет с бабкой Бобрихой, которая "семой год" в "лежухе" (параличе). Дурка, как умеет, ухаживает за больной, ну и "обчество" чем-ничем помогает. Однажды весной, тому три года, эта самая Дурка привела невесть откуда "сыстороннего" человека, "вовсе дикого". - Почему дикого? - спросила Пелагия. - Да, то-оно, как есть дикой. Башкой вертит, глазья таращит, талачет чей-то, вроде по-людски, а толь безо всякого глузду. "Эй, фуани, эй, фуани". Чистый урод, какие в городах у церквы христарадничают. - Урод? Он что, калека был? - встрял напряженно слушавший Сергей Сергеевич. - Нет, - ответила монахиня. - "Урод" - это "юрод", "юродивый". Скажите, дедушка, а как тот человек был одет? - Почитай, никак. Вовсе без порток, в одной холстине, поверху бласной веревкой опоясан. - Какой-какой веревкой, сестрица? Пелагия обернулась к следователю и тихо сказала: - "Бласная" - это синяя... Долинин присвистнул. - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Стало быть, в ящике у нас никакой не Мануйла... Quod erat demonstrandum [Что и требовалось доказать (лат.)]. - Погодите, погодите. - Пелагия снова повернулась к старосте. - А почему вы взяли, что он татарин? Дед покосился на черницу, напрямую не ответил - велел одному из мужиков: - Донька, ты ей кажи, мне невместно. - В баньку мыть яво повели, а у яво етюк обкорнатый, - пояснил Донька. - Как у татарвы. - Что-что? - Это я как раз понял, - заметил Сергей Сергеевич. - У "дикого татарина" было обрезание. Сомнений нет, это Мануйла. В самом деле бессмертен, прохвост... Из дальнейшего разговора выяснились еще кое-какие подробности. Петька Шелухин, самый лядащий мужичонка во всей Строгановке, отчего-то привязался к "дикому", поселил у себя в избе, повсюду ходил за ним, как за родным братом. По свидетельству старосты, они и правда были похожи - и ростом, и лицом. Петька так и звал чужака: "старшой брат", тот же прозвал своего попечителя "Шелухай". - Не-е, не Шелухай. Шелуяк - во как татарин яво кликал, - поправил Донька. - Ино так, - подтвердил второй мужик. - Шелуяк. И Петька отзывался. Следователь велел позвать девчонку, что привела "татарина". Привели. Но толку от нее никакого не вышло. Было Дурке, должно быть, лет четырнадцать, но из-за маленького роста и заморенности выглядела она на десять. О чем спрашивали - не понимала, только мычала. Скребла грязной пятерней спутанные волосья, шмыгала носом. В конце концов Долинин махнул на нее рукой. - Так, говоришь, подружился Шелухин с пришлым человеком? - повернулся он к старосте. - А на какой, собственно, почве? Пелагия, тяжко вздохнув на безнадежного Сергея Сергеевича, приготовилась перевести его вопрос на строгановский язык - иначе непременно воспроизвелся бы разговор принца Датского с могильщиком ("Известно, на какой, сударь - на нашей, датской"). И вдруг, по чистой случайности, взглянула на жавшуюся у двери Дурку. Теперь, когда взрослые перестали обращать на девчонку внимание, ее лицо переменилось: в пустых глазах зажглась искорка, выражение придурковатости исчезло. Девочка прислушивалась к разговору, да как жадно! - Сягай, сягай! (Ступай! Ступай!) - прикрикнул на нее староста. Та неохотно вышла. Разговор про "дикого" был продолжен. - Чем же татарин Петьке поблазнил? - спросила Пелагия. - Петька хлопал, что дикой яму про Святу Землю талакает. Ишто про то, как по правде жить. - Почему "хлопал"? - Да де ж татарину про Святу Землю талакать, коли он по-нашему ни бельмеса не строчил? - То есть совсем говорить не умел? - Ага. Один из мужиков (не тот, который Донька, а второй) сказал: - Как они с Дуркой-то, а, батяня? Она мыкает, он гугукает. Умора. Охрим-то тады шутканул, а? "Дурка, грит, собе жаниха присватала. Баска будет семейка - Дурень да Дурка". И погладил бороду рукой, что, должно быть, означало в Строгановке крайнюю степень легкомыслия, потому что староста одернул весельчака: - Ты зубы-то не скаль. Или забыл, чаво после было? - А что после было? - тут же поинтересовался Долинин. Строгановцы переглянулись. - Да прогнали мы татарина, - сказал староста. - Так-оно, отсизовали как следоват, в шургу башкой сунули, да хлестунами за околицу. - Что они сделали? - беспомощно оглянулся на монашку Сергей Сергеевич. - Избили до полусмерти, окунули в выгребную яму и выгнали из деревни кнутами, - объяснила она. - За что? - покривился на местные нравы Долинин. - Надо было яво, паскуду, до смерти уходить, - сурово произнес староста. - Ино етюк яво татарской оторвать. Дурку, сироту убогую, котора за ним, как псюха, бегала, опоганить хотел. Носит же земля иродов. Дурка после два дни беспамятно лежала. Сергей Сергеевич нахмурился. - Ну а Шелухин что? - За татарином своим в лес побег. Как мы зачали паскудника охаживать, Петька с мужиками махаться полез, не давал свово "старшого" поучить. Ну, мы и Петьке харю своротили. А как прогнали татарина в лес, Петька котомку завязал и за ним. "Пропадет он в лесу! - орал. - Он человек божий!" И боле мы Петьку не видали, до сего дня. - А скажи-ка, дед, ино в какую сторону ушел от вас татарин? На закат, на восход, к северу ли, или, так-оно, к полуночи? - спросил Долинин. Пелагия тихонько встала и направилась к двери. Причин тому было две. Первая - что Сергей Сергеевич, кажется, понемногу осваивался с местной идиоматикой. А вторая заключалась в самой двери, которая вела себя загадочным образом - то приоткроется, то снова затворится, хотя сквозняка не было. Выскользнув в темные сени, монахиня повертела головой и заметила в углу, за сундуком, некую тень. Подошла, присела на корточки. - Не бойся, вылезай. Из-за сундука высунулась растрепанная голова. В темноте светились два широко раскрытых глаза. - Ну, что спряталась? - ласково сказала Пелагия дурочке. - Ты зачем подслушивала? Девчонка выпрямилась во весь свой невеликий рост, посмотрела на сидящую монахиню сверху вниз. Да полно, дурочка ли она? - усомнилась Пелагия, глядя маленькой дикарке в глаза. - Ты хочешь о чем-то спросить? Или попросить? Ты объясни - хоть знаками, хоть как. Я пойму. И никому не скажу. Дурка ткнула пальцем сестре в грудь, где висел медный валаамский крестик. - Хочешь, чтоб я побожилась? - догадалась Пелагия. - Христом-Богом тебе клянусь, что никому ничего не расскажу. И приготовилась к нелегкому делу - расшифровывать мычание и жестикуляцию убогой. Из горницы донесся звук шагов - кто-то направлялся к двери. - К мельне приходи, - шепнула вдруг немая. И юркнула мышонком из сеней на крыльцо. В ту же самую секунду - ну может, в следующую - дверь распахнулась, и показался Сергей Сергеевич. Пелагия не успела стереть с лица ошеломление, но следователь истолковал ее вскинутые кверху брови по-своему. - Каков мерзавец, а? - зло сказал он. - Вот вам весь секрет его бессмертия. Бережется, добрый пастырь, других вместо себя подставляет. Понятно, почему пароходные "найденыши" не поехали тело пророка сопровождать? Знали, мерзавцы, что никакой это не пророк, а подмена. - И кричали-то они, когда убийство обнаружилось, все больше про казну, - припомнила Пелагия. - Надо было мне еще тогда внимание обратить. - Подведем итоги? - предложил Долинин, когда они вышли на крыльцо. - Картина получается следующая. Мануйла доверил везти "казну" своему "меньшому брату" Петру Шелухину. Очевидно, предполагал, что за деньгами может быть охота. Не захотел своей драгоценной персоной рисковать. - А я думаю, что охота была не за казной, а за самим Мануйлой. - Основания? - быстро спросил следователь, сощурившись на Пелагию. После штуки, которую выкинула Дурка, монахиня была в некоторой рассеянности и потому не вспомнила про данный зарок - пустилась в дедукцию. - Вы ведь сами рассказывали, что на пророка уже было покушение. Разве в тот раз деньги похищали? - Нет, не припомню такого. - Вот видите. Дело в самом Мануйле. На пароходе действовал никакой не "разинец", и убийство совершилось отнюдь не случайно. Кому-то этот проходимец Мануйла очень крепко досадил. - Кому? Долинин хмурился все суровей, а Пелагии - что скрывать - его напряженное внимание было лестно. - Есть всего несколько вариантов. Во-первых... - начала было она, но прикусила язык - вспомнила, наконец, про обещание. И переполошилась. - Нет-нет! Не буду про это. Даже не уговаривайте! Зареклась я. Вы умный, сами все сообразите. Сергей Сергеевич усмехнулся: - Работу рассудка запретить невозможно, тут зарекайся, не зарекайся. Особенно столь острого рассудка, как ваш... Ладно, если надумаете - изложите ваши "варианты" по дороге обратно. Больше нам тут делать нечего. Пророк живехонек, так что газетам придется давать опровержение. Какая реклама Мануйле! То его убили, то снова воскрес. Он сплюнул с досады. То есть, не слюной, конечно, потому что интеллигентный человек, а символически - сказал "тьфу!". - Нечего рассусоливать, нынче же и поедем. - На ночь глядя? - встревожилась Пелагия, оглядывая освещенную луной Стрсгановку. В какой же стороне тут мельница? - Ничего, не заблудимся. И так сколько времени зря потрачено. Думал, государственное дело, а вышел фук. Кажется, вон она где спряталась, углядела монашка квадратное строение у речки и вроде бы даже услышала, как скрипит мельничное колесо. - Мне так уехать невозможно, - сказала сестра. - Староста за священником в Старицу посылать не хочет. Говорит, лишних лошадей нет, да и платить придется. Так что ж теперь, человека, как собаку, зарывать? Отпеть я не отпою, не положено, но хоть молитву над могилой почитаю. Это мой долг. А вы не расстраивайтесь, сударь. Было бы куда хуже, если б вы сюда не приехали. Доложили бы начальству, что Мануйла убит, а потом обнаружилось бы, что ничего подобного. Попали бы в неловкое положение. - Так-то оно так, а все же... - проворчал Сергей Сергеевич, кажется, не на шутку расстроенный неудачей экспедиции. Должно быть, хотелось-таки честолюбивому реформатору покрасоваться перед газетчиками. - Ладно. Схороните Шелухина завтра утром. Только, уж пожалуйста, пораньше. Черт, как времени жалко! Первый раз про петуха Пожелав следователю доброй ночи и сказав, что определится на ночлег сама, Пелагия поспешила к речке. Прошла улицей, мимо плетней, из-за которых тихо рычали небрехливые строгановские собаки, больше похожие на волков. За околицей, на лугу, шум воды стал слышнее. Когда же до мельницы оставалось совсем близко, от крепкого бревенчатого строения навстречу монахине двинулась щуплая фигурка. Девочка нетерпеливо подбежала к сестре, схватила ее за руку цепкой, шершавой лапкой и спросила: - Он живой? Живой? - Кто? - удивилась Пелагия. - Амануил. - Ты хочешь сказать, Мануйла? - Амануил, - повторила Дурка. - Яво Амануилом звать. - Откуда ты знаешь? - Знаю. Он вот этак тыкал [девочка ткнула себе пальцем в грудь] и толокал: "Амануил, Амануил". Он ишшо много чаво толокал, да я не проняла. Малая была и вовсе дурная. Должно быть, "Мануил", сообразила Пелагия. А простонародное "Мануйла" возникло позднее, когда загадочный "татарин" пошел со своей проповедью по деревням. - Живой твой Мануил, живой, - успокоила она Дурку. - Ничего с ним не случилось. Ты вот что, ты расскажи, где ты его нашла? - Не я яво сыскала, Белянка. И Дурка поведала Пелагии диковинную историю, выслушанную монахиней с чрезвычайным вниманием. Поражало еще и то, как складно, оказывается, умела говорить мнимая немая - много бойчей и красочней, чем деревенский староста. А история была такая. Началось с того, что из общинного птичника, за которым приглядывала маленькая Дурка, сбежала Белянка, курица-несушка крайне "сбрыкливого", то есть вздорного нрава. Птичник находился на противоположном берегу речки, так что искать беглянку следовало либо в кустарнике, либо дальше, возле "камней" (утесов). Дурка обрыскала все кусты, но Белянку там не нашла. На беду наседка принадлежала старостину старшему сыну Доньке, мужику драчливому и бранчливому, которого Дурка "скаженно" боялась. Делать нечего, пошла искать у "камней". И кричала, и по-куриному умоляла, и плакала, а все впустую. Так добралась до Чертова Камня, куда по своей воле в жизнь бы не забрела, да еще одна. - Почему? - спросила Пелагия. - Что за Чертов Камень такой? - Сильно поганое место. - Почему поганое? - А из-за барина. И Дурка рассказала, что давным-давно у Чертова Камня пропал заезжий барин. Про то ей говорила бабаня, когда той еще от "лежака" язык не отшибло. А бабане ее дед рассказывал. Может, сто лет назад это было, а может, и еще давнее, но только приехал в Строгановку барин. Сокровища искал - золото, самоцветы. Лазил по горам, куда местные отродясь не заглядывали, потому что им незачем. Рыл землю, спускался в "черевы" (пещеры). В череву Чертова Камня тоже полез. Взял с собой петуха. - Зачем? - не поняла монахиня. - А коли в череве заплукаешь, надо кочета пустить, он завсялды (непременно) лаз наружу сыщет. Но не помог барину петух. Пропали оба - и человек, и птица, назад из пещеры не вышли. Тогда деревенские, кто посмелее, полезли искать. И нашли: от барина суконный треух, от петуха хвостяное перо. Боле же ничего. Черт их унес, потому что известно - камень-то его. Ужас до чего страшно было Дурке идти в такое место, но и без Белянки не вернешься. Шла "пооболонь" (вокруг) проклятого утеса, "веньгала" (плакала), дрожала вся. Вдруг слышит - вроде петух кукарекает: глухо, будто из-под земли. Заглянула за большой валун и ахнула. Там, за кустом, чернел лаз, и кукареканье доносилось именно оттуда. Поняв, что это и есть та самая баринова пещера, Дурка долго не решалась в нее войти. Откуда там взялся петух? Неужто тот самый, которого черт уволок? Может, и пропавший барин тоже там? Куда как страшно! Хотела убежать от греха. Вдруг слышит - кудахтанье. Знакомое, Белянкино! Значит, там она, в пещере. И, перекрестившись (молитву говорить не умела - "неязыкая" была), полезла добывать Белянку. Сначала ничего разглядеть не могла, темно. Потом немножко приобыклась. Увидела белое пятно - Белянку. Кинулась к ней, а рядом петух. Бойкий такой, все на курицу заскакивал. Вдруг глядит - немножко в сторонке лежит бородатый мужик в белой рубахе (так Дурке, во всяком случае, показалось), похрапывает. Если бы мужик не спал, она бы дунула из жуткого места и ни за что бы туда не вернулась. Но спящего что бояться? То есть, побоялась, конечно, малое время, но потом пригляделась, увидела, что нестрашный, и разбудила, отвела в деревню, вместе с петухом. Кочет этот, красного пера, достался Дурке, потому что пещерный мужик показал: себе бери. Хороший оказался петух, не чета деревенским. Дурка с бабаней давали его чужих кур топтать, за пяток яиц, и оттого стали жить сильно лучше, а от кочета в Строгановке пошла порода "етучих" (то есть ненасытных до топтания) красных петушков. Самого-то его через год соседские петухи заклевали - очень уж драчлив был. Дослушав рассказ до конца, Пелагия стала расспрашивать про Мануила: что он был за человек, как себя вел, не обижал ли. Помнила, за что мужики прогнали горе-пророка, и не могла взять в толк: если так, что ж Дурка о "паскуднике" так тревожится? Девочка ничего плохого о своем обидчике не сказала, напротив. Когда говорила о нем, голосок стал мечтательным, даже нежным. Похоже, встреча с "диким татарином" стала главным событием в ее маленькой, убогой жизни. Он добрый, сказала Дурка. "Беседничать" с ним хорошо. - Да как же вы могли беседы вести? - не выдержала Пелагия. - Ты была неязыкая, он тоже, говорят, бессловесный был? Про себя подумала: или прикидывался перед мужиками? - Беседничали, - упрямо повторила Дурка. - Мануил так толокал, ни одинова словечка не проймешь, а ино все понятно. - Да что он тебе рассказывал-то? - Разно, - ответила девочка и посмотрела в небо, на луну. На ее лице играла странная полуулыбка, совсем не детская. - Я ишшо малая была, как есть дура. Хочу яво умолить: "Никуда не уходи, у нас с бабаней живи", а сама толь "ме" да "ме". - Когда же ты научилась говорить? - Он, Мануил, от немотки слечил. Грит: "Ты, девка, ране толокать не жалала, потому не с кем тобе было и не об чем. А со мною затолокаешь". - И все это он тебе без слов выразил? - недоверчиво спросила Пелагия. Дурка задумалась. - Не помню. Повел меня на речку, велел разболочься (раздеться) нагола. Зачал водой на темко (темя) поливать, по плечам оглаживать. Так-то сладко! И наговор приговариват, волшебной. А Ванятка мельников нас свидал, побег за мужиками. Прибегли они и давай яво, Амануила, сизовать, да за волосья по земле волочь, да ногами! Я как заору: "Не трожьте яво! Не трожьте!". Словами заорала, толь никто не сослыхал - тож орали все сильно. И так я обмирела (удивилась), что могу словами орать, - пала без памяти и лежала день и еще день. А проснулась, яво уж прогнали... Хотела за ним бежать, в Святу Землю. Амануил оттудова родом. - Из Святой Земли? С чего ты взяла? - Откель жа такому ишшо взяться? - удивилась Дурка. - А и сам мне про то толокал. Толь не побегла я. Потому он не велел. Я ишшо ране таво с им просилась - мычала "возьми меня, возьми". Боялась, не проймет, меня окроме бабани никто не пронимал. А он пронял. "Рано, грит, тебе в Святу Землю. Бабаня без тебя как? Вот ослобонит тя Господь, тады ко мне приходи. Ждать буду". Лишь теперь, с запозданием, Пелагия сообразила, что девчонка, пожалуй, привирает или, выражаясь мягче, фантазирует. Придумала себе сказку и тешится ею. А, с другой стороны, чем ей, бедняжке, еще тешиться? Пелагия погладила Дурку по голове. - Почему ты молчишь? В деревне тебя считают немой и полоумной, а ты вон какая умница. Потолокай с сельчанами, к тебе и относиться станут по-другому. - С кем толокать-то? - фыркнула Дурка. - И об чем? Я толь с бабаней толокаю, тихонько. Кажный вечор. Про Мануила ей сказываю, а она слухат. Отвечать не могет, без языка лежит. Когда я малая была, бабаня мне, бывалот, толокает-толокает, а я, дура, мычу. Теперя наспрот (наоборот). Я толокаю, бабаня мычит. Плохая она, помрет скоро. Схороню, тады ослобонюсь. И пойду к нему, к Амануилу. В Святу Землю. Толь сыперва (сначала) подрасту, девкой стану. На что ему малая девчонка? Годок-другой ишшо обождать надо. Гли-ко-ся, у меня чаво, - с гордостью сказала Дурка и распахнула ворот драного платьишка - показала едва-едва набухающие грудки: сначала одну, потом вторую. - Вишь? Скоро я девкой стану? - Скоро, - вздохнула Пелагия. Обе замолчали, каждая думала о своем. - Слушай, - сказала монахиня, - а могла бы ты показать мне ту череву? Ну, где ты Мануила нашла? - Чаво, покажу, - легко согласилась Дурка. - Как кочеты навтора (во второй раз) проголосят, сызнова к мельне приходи. Сведу. Стыдный сон До петушьего крика, который, согласно закону природы, должен предшествовать рассвету, было еще долго, часов, пожалуй, пять или шесть, так что следовало как-то определиться на ночлег. Пелагия вернулась к общинной избе, чтобы спросить у старосты, где можно заночевать. В доме горели окна, и монахиня, прежде чем войти, заглянула в одно из них. Старосты в горнице не было. За дощатым столом сидел в одиночестве Сергей Сергеевич, а по лавкам вдоль стен улеглись остальные участники экспедиции. Из этого было понятно, что изба выделена следователю и его команде под ночевку. И то - где ж их еще размещать? Гостинице в Строгановке взяться неоткуда. Довольно долго сестра стояла неподвижно, глядя на Сергея Сергеевича. Ах, какое лицо было у следователя, когда он думал, что никто его не видит! Ни насмешливости, ни сухости. Лоб Долинина был пересечен страдальческими морщинами, у рта пролегла трагическая складка, а глаза сияли подозрительно ярко - уж не от слез ли? Вдруг Сергей Сергеевич уронил лоб на скрещенные руки, и его плечи задрожали. До того его было жалко - слов нет. Вот ведь какую муку несет в себе человек, а не гнется, не ломается. И монахиня поймала себя на том, что ей очень хочется прижать русую голову страдальца к груди, погладить измученное чело, стряхнуть слезы с ресниц. Да полно, испугалась вдруг она, жалость ли это? А если нет? Если быть с собой до конца откровенной, совсем начистоту, из-за чего она так легко согласилась ехать с Долининым в Строгановку? Только ли в расследовании и защите Митрофания дело? Нет, матушка, понравился тебе петербургский мастер сыска, уличила себя инокиня. А еще ты, грешница, почувствовала, что и сама ему нравишься. Вот и захотелось побыть с ним рядом. Или не так? Так, повесила голову Пелагия, истинно так. Вспомнила, как стиснулось сердце, когда он сказал ей невозможные слова - про то, что другой такой на свете нет, и не будь она монашка... Ах, стыдно! Ах, нехорошо! И хуже всего то, что страшным своим рассказом про серную кислоту Сергей Сергеевич задел в сердце какую-то струнку. Ничего нет опасней этого - когда в женском сердце, содержащемся в неукоснительной строгости, можно даже сказать, зажатом в ежовой рукавице, вдруг тонко зазвучит некая, казалось бы, давно и навсегда оборванная струнка... Перепугалась черница так, что зашептала молитву об избавлении от искушения. Испуг породил решительность. Пелагия поднялась на крыльцо, вошла в сени и постучала в дверь горницы. Подождала несколько времени, чтобы Сергей Сергеевич успел распрямиться, стереть слезы, и переступила порог. Долинин поднялся ей навстречу. Совладать с лицом не сумел - смотрел на инокиню с изумлением и чуть ли не страхом, словно был застигнут на месте преступления. Это лишний раз убедило ее в правильности решения. - Вы вот что, - объявила Пелагия. - Вы не ждите меня. Возвращайтесь, нынче же. Что вам тут маяться? Вижу, вы даже спать не можете. Я останусь в Строгановке на денек-другой. Раз уж, благодаря вам, оказалась в этой глуши, займусь своим прямым делом. Я как-никак школьная начальница. Осмотрюсь, поговорю с крестьянами, со старостой. Может, отдадут мне девочек, какие поменьше, на обучение. Что им здесь в невежестве расти? Подумалось: а ведь верно, и непременно нужно будет Дурку забрать, а бабушку ее можно пристроить в монастырскую больницу. Была уверена, что Долинин станет отговаривать, даже горячиться. Однако следователь смотрел на нее молча, не произносил ни слова. Неужто понял истинную причину, ужаснулась Пелагия. Наверняка догадался - ведь человек он умный, тонкий. Отвела глаза, а может быть, даже и покраснела. Во всяком случае, щекам стало горячо. Сергей Сергеевич сухо, через силу вымолвил: - Что ж... Может, так и лучше... - И закашлялся. - Это ничего, - тихо, ласково сказала ему Пелагия. - Ничего... Никаких других слов позволить себе не могла, да и этих бы не следовало. То есть в самих словах, совершенно невнятных, предосудительности не заключалось, но тон, которыми они выговорились, конечно, был непозволителен. Долинин от этого тона дернулся, глаза блеснули злобой, чуть ли не ненавистью. Буркнул: - Ну, прощайте, прощайте. Отвернулся. Крикнул на подчиненных: - Что разлеглись, мать вашу! Подъем! Это он нарочно, про мать-то, поняла Пелагия. Чтоб поскорее ушла. Странный человек. Трудно такому на свете жить. И с ним, должно быть, тоже трудно. Поклонилась следователю в сердитую спину, вышла. Ночевать решила на общинном дворе, в сарае. Там было не так душно, как в избе, да и, надо надеяться, без тараканов. Поднялась по приставной лесенке на чердак, поворошила слежавшееся сено. Легла. Укрылась развернутым пледом. Велела себе уснуть. Что проспит, не боялась. Сарай был избран для ночлега еще и потому, что в нижнем его ярусе квохтали куры. Попрыгивал там и бойкий петушок, судя по масти из потомков того самого, пещерного. Этот будильник проспать не даст: первым, послеполуночным криком разбудит, даст время и умыться, и собраться с мыслями. А по второму кукареканью нужно будет поспешать к мельнице, на встречу с Дуркой. Было слышно, как во дворе запрягают и укладывают поклажу долининские подчиненные. Пелагия повздыхала, слыша нервные, отрывистые приказания Сергея Сергеевича. Зазвякала сбруя, заскрипели колеса. Экспедиция тронулась в обратный путь. Пелагия повздыхала еще немного и уснула. И приснился ей страшный, греховный сон. Страшные сны она, конечно, видела и прежде. Случа