з остановки. Поскольку русская пассажирка все попытки завязать разговор встречала суровым молчанием, возница избрал себе в собеседники американскую пару. По-английски он изъяснялся не хуже, чем по-русски, - то есть, с ошибками, но бойко и складно. Очевидно поверив, что Пелагия этого языка не знает, пройдоха заявил, что его жена американка, "красивая и умная, как все американки". Полина Андреевна хмыкнула, но сдержалась. Пока пересекали Аиалонскую долину, Салах все ругал евреев, которые не давали покоя местным жителям ни в древние времена, ни сейчас. При этом он утверждал, что палестинцы обитали здесь всегда, они-то и есть прямые потомки библейских хананейцев. Жили себе и горя не знали, пока из пустыни не явилось жестокое, подлое племя, которое инородцев не считает за людей. У них и в Книге велено: хананеям пощады не давать, истребить их всех без остатка. Вот они и истребляют - и в давние времена, и сейчас. Пелагия слушала не без интереса. В газетах писали, что туземное население Палестины обеспокоено наплывом евреев, которые все гуще заселяют Землю Обетованную, и что дикие арабы подвергают мирных переселенцев грабежу и притеснению. Любопытно было узнать и противоположную точку зрения. Почти две тысячи лет жили без них, и хорошо жили, жаловался Салах. И вот они появились опять. Тихие такие, жалкие. Мы приняли их с миром. Научили возделывать землю, спасаться от жары и от холода. А что теперь? Они расплодились, как мыши, подкупают турок своими европейскими деньгами. Теперь вся лучшая земля у евреев, а наши феллахи батрачат на них за кусок хлеба. Евреи не успокоятся, пока вовсе не прогонят нас с нашей Родины, потому что мы для них не люди. Так в их книгах написано. У них жестокие книги, не то что наш Коран, призывающий быть милосердным к иноверцам. Американцы внимали этим ламентациям не слишком внимательно, то и дело отвлекаясь на достопримечательности ("Look, honey, isn't it gorgeous!"), Пелагия же в конце концов не выдержала: - Our Quaran? [Наш Коран? (англ.)] - повторила она с ядом в голосе. - А кто врал, что православный? - А кто врал, что не понимать английски? - парировал Салах. Полина Андреевна умолкла и до самого вечера рта больше не раскрывала. По горам двигались еще медленней - главным образом из-за верблюда, который подолгу застревал на обочине у каждой колючки, которой удалось пробиться сквозь мертвую почву. Езда заметно ускорилась, лишь когда скверное животное заинтересовалось цветами на шляпке Полины Андреевны. Ощущать затылком горячее, влажное дыхание парнокопытного было не слишком приятно, а один раз за ворот путешественницы упал сгусток вязкой слюны, но монахиня жертвенно терпела эти домогательства и только время от времени отпихивала губастую башку локтем. Переночевали в арабском селении Баб аль-Вад, у Салахова дяди. Эта ночь была еще тягостней предыдущей. В комнате, отведенной госпоже Лисицыной, был земляной пол, и она долго не решалась на него лечь, опасаясь блох. "Лампой Аладдина" воспользоваться тоже не удалось, потому что у двери расположились две женщины с синей татуировкой на щеках и девочка, в грязные волосы которой было вплетено множество серебряных монеток. Они сидели на корточках, разглядывая постоялицу, и обменивались какими-то комментариями. Девочка скоро уснула, свернувшись калачиком, но арабские матроны пялились на красноволосую чужеземку чуть не до самого рассвета. А назавтра выяснилось, что американцы провели ночь самым отличным образом - по совету вездесущего "Кука" растянули в саду гамаки и выспались просто gorgeous. Измученная Пелагия тряслась в хантуре, то и дело проваливаясь в сон. Поминутно вскидывалась от резких толчков, непонимающе озирала лысые вершины холмов, снова начинала клевать носом. Шляпку отдала верблюду, чтоб не приставал. Голову прикрыла газовым шарфом. И вдруг, где-то на рубеже яви и сна прозвучал голос, отчетливо и печально произнесший: "Не успеть". Душу Полины Андреевны почему-то пронзила острая тоска. Путешественница встрепенулась. Сонный морок растаял без следа, мозг очнулся. Что же это я, совсем ума лишилась, сказала себе Пелагия. Тоже туристка выискалась - железная дорога мне нехороша. А день потерян впустую. Какая непростительная, даже преступная глупость! Нужно спешить. Ах, скорей бы Иерусалим! Она подняла голову, стряхнула с ресниц остатки сна и увидела вдали, на холме, парящий в дымке город. Град Небесный Вот он, Иерусалим, поняла Пелагия и приподнялась на скамье. Рука взметнулась к горлу, словно боясь, что прервется дыхание. Сразу забылись и пыль, и жара, и даже таинственный, непонятно откуда донесшийся голос, что вывел паломницу из сонного оцепенения. Салах объяснял на двух языках, что нарочно съехал с шоссе - показать Джерузалем во всей красе; что-то вопили американцы; прядали ушами лошади; дохрупывал шляпку верблюд, а Пелагия зачарованно смотрела на покачивающийся в мареве град, и из памяти сами собой выплывали строки "Откровения": "И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. Он имел двенадцать ворот и на них двенадцать Ангелов. Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями: основание первое яспис, второе сапфир, третье халкидон, четвертое смарагд, пятое сардоникс, шестое сердолик, седьмое хризолит, восьмое вирилл, девятое топаз, десятое хризопрас, одиннадцатое гиацинт, двенадцатое аметист. А двенадцать ворот - двенадцать жемчужин: каждые ворота из одной жемчужины. Улица города - чистое золото, как прозрачное стекло". По-старинному последняя фраза звучала еще прекрасней: "И стогны, града злато чисто, яко стекло пресветло". Вот оно, самое важное место на земле. И правильно, что путь к нему столь тягостен и докучен. Это зрелище нужно выстрадать, ведь свет сияет ярко лишь для зрения, истомленного тьмой. Монахиня спустилась наземь, преклонила колени и прочла радостный псалом "Благослови душе моя, Господа, и вся внутренняя моя святое имя Его", но закончила молитву странно, не по канону: "И вразуми меня, Господи, сделать то, что должно". Хантур тронулся вперед, навстречу Иерусалиму, и город сначала исчез, скрытый ближним холмом, а потом появился вновь, уже безо всякой дымки и нисколько не похожий на град небесный. Потянулись скучные улицы, застроенные одноэтажными и двухэтажными домами. Это был даже не Восток, а какая-то захолустная Европа, и если бы не арабская вязь на вывесках да не фески на головах прохожих, легко было бы вообразить, что находишься где-нибудь в Галиции или Румынии. Перед Яффскими воротами Старого города Полина Андреевна совсем расстроилась. Ну что это в самом деле! Фиакры, банк "Лионский кредит", французский ресторан, даже - о ужас - газетный киоск! Американская пара высадилась у отеля "Ллойд", сдав верблюда швейцару в красной ливрее. Госпожа Лисицына осталась единственной пассажиркой хантура. - Храм Гроба Господня там? - с трепетом спросила она, показывая на зубчатую стену. - Там, но мы туда не едем. Раз ты русская, тебе надо в Миграш а-русим, Русское подворье. - Салах махнул рукой куда-то влево. Повозка поехала вдоль крепостной стены, и через несколько минут путешественница оказалась на небольшой площади, которая словно перенеслась сюда по мановению волшебной палочки прямо из Москвы. Измученный горами и пустынями взор монахини любовно обозрел купола православного храма, безошибочно русские присутственные постройки, указатели с надписями "Хлебопекарня", "Водогрейная", "Народная столовая", "Женский странноприимный дом", "Сергиево подворье". - До свиданья, госпожа, - поклонился Салах, на прощанье ставший очень почтительным - должно быть, надеялся на бакшиш. - Здесь все наши, русские. Захочешь назад Яффо ехать или куда пожелаешь, иди Дамасские ворота, спроси Салах. Там все знают. Бакшиша ему Полина Андреевна не дала - не заслужил, но простилась по-доброму. Жулик, конечно, но все-таки ведь довез. Для удобства богомольцев здесь, как и в Яффском порту, на самом видном месте, под зонтом, сидел сотрудник странноприимного комитета. Объяснял здешние порядки, отвечал на вопросы, размещал на постой согласно званию и средствам: для людей бедных кров и стол стоили всего 13 копеек, но можно было поселиться и с комфортом, за 4 рубля. - Как бы мне повидать отца архимандрита? - спросила Полина Андреевна. - У меня к нему письмо от преосвященного Митрофания, архиерея Заволжского. - Его высокопреподобие в отлучке, - ответил служитель, ласковый старичок в железных очках. - Поехал в Хеврон, участок для школы присмотреть. А вы бы, сударыня, пока отдохнули. У нас баня своя, и даже с дворянским отделением. Прачки хорошие - белье постирать. А то исповедайтесь с дороги. Многие так делают. В храме места недостает, так отец архимандрит благословил в саду шатры-исповедальни поставить, как в раннехристианские времена. И в самом деле, у края площади, под деревьями, стояли четыре палатки, увенчанные золочеными крестами. К каждой стояла очередь: одна очень длинная, две умеренные, а подле четвертого шатра дожидались всего два человека. - Отчего такая неравномерность? - полюбопытствовала Пелагия. - А это, изволите видеть, согласно желанию. Более всего алчут попасть к отцу Ианнуарию, святейшему во всей нашей миссии старцу. Отец Мартирий и отец Корнилий тоже возлюблены богомольцами, хотя, конечно, и менее, чем отец Ианнуарий. А вон туда, к отцу Агапиту, мало кто отваживается. Суровенек и характером невоздержан. Вы уж, милая сударыня, извините, - развел руками старичок. - Исповедальня - не гостиница, разрядов не имеет. Пред Богом все равны. Так что если желаете к отцу Ианнуарию, придется вместе с простыми ожидать - это часа четыре на солнцепеке, не меньше. Некоторые господа, правда, нанимают кого-нибудь заместо себя постоять, но это, ей-богу, грех. - Ничего, я исповедуюсь после, - легкомысленно сказала Полина Андреевна. - Когда жара спадет. А пока определите-ка меня на постой. В эту минуту из исповедальни, пользовавшейся наименьшим спросом у богомольцев (она была ближе всего к площади), донесся крик. Полотняные стенки шатра качнулись, и наружу вылетел чернявый господин в очках, едва не растянувшись на траве. Похоже, очкастый был вытолкнут из обители таинства, что называется, взашей. Кое-как удержавшись на ногах, он ошеломленно уставился на вход, а оттуда высунулся косматый поп с перекошенным от ярости багровым лицом и возопил: - К мойшам своим ступай! В Ров Га-Иуди! Пускай иуды тебя исповедуют! - Ну вот видите! - болезненно вскрикнул странноприимный старичок. - Он опять! - А что такое "Ров Га-Иуди"? - быстро спросила Полина Андреевна, глядя на грозного отца Агапита с чрезвычайным вниманием. - Еврейский квартал в Старом городе. Там, за стеной, есть четыре квартала... Но Пелагия уже не слушала - сделала несколько шагов по направлению к саду, словно боялась пропустить хоть одно слово в разворачивающейся перебранке. Чернявый господин, придя в себя от первого потрясения, тоже стал кричать: - Вы не смеете! Я крещеный! Я на вас отцу архимандриту пожалуюсь! - "Крещеный"! - передразнил исповедник и сплюнул. - Сказано народом: "Жид, как бес: никогда не покается". И еще сказано: "Жида перекрести, да и под лед пусти!" Тьфу на тебя! Тьфу! Изыди! И так свирепо закрестил очкастого, словно собирался ударить его сложенными цальцами сначала в лоб, потом в низ живота, а после еще добавить по правой и левой ключице. От этих угрожающих телодвижений изгнанный попятился, а вскоре и вовсе бежал с поля боя, бормоча и всхлипывая. На двух паломников, дожидавшихся своего череда исповедоваться у отца Агапита, эта сцена произвела сильное впечатление. Они быстренько ретировались - один переместился в очередь к отцу Мартирию, другой - к отцу Корнилию. - Постойте, - окликнул Полину Андреевну старичок. - Я вам покажу, где гостиница для паломниц благородного звания. - Спасибо. Но, знаете, я, пожалуй, все-таки сначала исповедуюсь, - ответила Пелагия. - Как раз и очереди нет. Мнимый брахицефал Когда паломница произнесла положенное "Исповедую Господу моему и вам, отче, все прегрешения мои", священник вдруг спросил: - Что это у вас волосы рыжие? Полина Андреевна непочтительно разинула рот - до того удивилась вопросу. Отец Агапит сдвинул брови: - Часом, не из выкрестов будете? - Нет, - уверила его кающаяся. - Честное слово! Но священник "честным словом" не удовлетворился. - Может, ваш родитель из кантонистов? Имеете ли долю еврейской крови - с отцовской либо с материнской стороны? Рыжины без жидинки не бывает. - Что вы, отче, я совершенно русская. Разве что прадед... - Что, из жидков? - прищурился исповедник. - Ага! У меня глаз верный! - Нет, он приехал из Англии, еще сто лет назад. Но женился на русской, принял православие. Да почему вы так допытываетесь? - А-а, другое дело, - успокоился отец Агапит. - Это ничего, если из Англии. Должно быть, ирландского корня. Тогда понятно. Рыжесть, она ведь двух источников бывает: кельтского и еврейского. Пытал же я вас для того, чтоб по оплошности не опоганить таинство покаяния. Сейчас много жидов и полужидков, кто норовит к православию примазаться. Уж на что жид скверен, а крещеный жид еще втрое того хуже. - Вы потому и того господина прогнали? - У него на роже написано, что из абрашек. Говорю же, у меня глаз. Не допущу святотатства, пускай хоть на костре жгут! Пелагия выразила на лице полное сочувствие подобной самоотверженности, вслух же заметила: - Однако наша церковь приветствует новообращенных, в том числе и из иудейской веры... - Не церковь, не церковь, а глупцы церковные! После заплачут, да поздно будет. Что это: дурь или бесовское наущение - в стадо белых овец черную пускать! Поп тут же и пояснил свою не вполне ясную аллегорию: - Есть овцы белые, что пасутся на склонах горних, близ взора Божия. А есть овцы черные, их пастбище - низины земные, где произрастают плевелы и терновники. Белые овцы - христиане, черные - евреи. Пускай жиды жрут свои колючки, лишь бы к нашему стаду не прибивались, не портили белизну руна. Сказано на Шестом Вселенском Соборе: у жида не лечись, в бане с ним не мойся, в друзья его не бери. А для того чтоб Божье стадо с паршивыми овцами не смешивалось, существуем мы, Божьи овчарки. Если чужая овца к нашей пастве подбирается, мы ее клыками за ляжки, да трепку ей, чтоб прочим неповадно было. - А если наоборот? - спросила Пелагия с невинным видом. - Если кто захочет из белого стада в черное? Есть ведь такие, кто отрекается от христианства и принимает иудаизм. Мне вот рассказывали про секту "найденышей"... - Христопродавцы! - загрохотал отец Агапит. - А вожак ихний Мануйла - бес, присланный из преисподни, чтобы Сына Человеческого вторично сгубить! Мануйлу того нужно в землю вбить и колом осиновым проткнуть! Голос Полины Андреевны стал еще тише, еще бархатней: - Отче, а еще мне говорили, что этот нехороший человек будто бы подался в Святую Землю... - Здесь он, здесь! Прибыл глумиться над Гробом Господним. Видели его на Пасху, смущал богомольцев своими соблазнами и некоторых соблазнил! Его уж и сами жиды хотели камнями побить, даже им от него тошнотворно! Убежал, скрылся, змей. Эх, братьев бы сюда! - У вас есть братья? - наивно спросила паломница. Агапит грозно улыбнулся. - Есть, и много. Не по крови - по душе. Витязи православия, Божьи защитники. Слыхала про "Христовых опричников"? Полина Андреевна улыбнулась, словно поп сообщил ей нечто очень приятное. - Слышала, и в газетах читала. Одни об этих людях хорошо отзываются, другие плохо. Мол, бандиты и громилы. - Это жиды врут и поджидки! Ах, знали бы вы, дочь моя, сколь жестоко они притесняют здесь меня! - пожаловался отец Агапит. - В России-то нашим отрадно, там снизу своя земля греет, а по бокам верная братия. Там мы сильны. А на чужбине одному горько, тяжко. Это признание ужасно взволновало отзывчивую собеседницу. - Как? - в беспокойстве вскричала она. - Разве вы не имеете здесь, на Святой Земле, единомышленников? Кто же защитит белых овечек от черных? Где же эти ваши "опричники"? - Там, где им и надлежит быть: в России-матушке. В Москве, Киеве, Полтаве, Житомире. - В Житомире? - переспросила Полина Андреевна с живейшим интересом. - Да, житомирцы - витязя верные, боевитые. Жидам спуску не дают, а пуще того приглядывают за поджидками. Если б Мануйла этот пакостный стал в Житомире воду мутить, или тот носатый, которого я давеча вытолкал, посмел мне, особе духовного звания, грозить, тут же бы из них и дух вон! Воспоминание о недавней перебранке вновь привело отца Агапита в раздражение. - Архимандриту он нажалуется! А тот, ирод, только рад будет. Высокопреподобный наш одержим бесом всетерпенства, я ему как кость в горле. Изгонят меня отсюда, сестра, - горько произнес ревнитель чистоверия. - Неугоден я им своей непреклонностью. Придешь в другой раз исповедоваться - а меня уж и нет. - Так вы тут совсем один? - разочарованно протянула Полина Андреевна и как бы про себя добавила. - Ах, это не то, совсем не то. - Что "не то"? - удивился поп. Тут паломница убрала с лица всякую умильность и посмотрела на отца Агапита в упор, испытывая нехристианское желание сказать неприятному человеку гадость - да такую, чтоб проняло. Ничего, можно, поддалась она искушению. Если б была в рясе, то нехорошо, а в платье позволительно. - Вы сами-то не еврейских кровей будете? - спросила Полина Андреевна. - Что?! - Знаете, отче, я в университете слушала лекции по антропологии. Точно вам говорю: ваша матушка или, может, бабка согрешила с евреем. Посмотритесь в зеркало: межглазничное пространство у вас узкое - явственно семитского типа, нос хрящеватый, некоторая курчавость наблюдается, опять же характерные уши, а главное - форма черепа самая что ни на есть брахицефальная... - Какая?! - в ужасе воскликнул отец Агапит, хватаясь за голову (которая, если быть точным, скорее относилась к долихоцефальному типу). - Ну уж нет, - покачала головой Пелагия. - Не буду я рисковать, у еврея исповедоваться. Лучше к отцу Ианнуарию в очереди постою. И с этими словами вышла из шатра, очень собою довольная. Оказалось, что один богомолец у шатра все же стоит: мужик в большой войлочной шапке, чуть не до самых глаз заросший густой бородой. - Вы лучше к другим священникам ступайте, - посоветовала ему госпожа Лисицына. - Отцу Агапиту нездоровится. Крестьянин ничего не ответил, да еще и отвернулся - видно, не хотел перед исповедью оскверняться женосозерцанием. Но когда паломница отошла, все же обернулся и проводил ее взглядом. Тихонько промурлыкал: - Нуте-с, нуте-с... VIII ХРИСТОВЫ ОПРИЧНИКИ Бердичевского укусила муха Матвея Бенционовича было прямо не узнать, словно подменили человека - об этом говорили и подчиненные, и знакомые, и домашние. Куда подевалась всегдашняя мягкость, готовность конфузиться из-за всякой мелочи? Обыкновение смотреть в сторону при разговоре? Мямлить и сопровождать речь паразитическими выражениями, всякими там "знаете ли", "с вашего позволения" и "в сущности говоря"? Наконец, потешная привычка в малейшем затруднении хватать себя пальцами за длинный нос и крутить его наподобие винта или шурупа? Губастый и несколько безвольный рот Бердичевского теперь постоянно пребывал в состоянии решительной поджатости, карие глаза обрели блеск плавящейся стали и сделались отчасти оранжевыми, а речь обрела сухость и отрывистость. Одним словом, милейший, интеллигентный человек превратился в совершенного прокурора. Первыми метаморфозу, произошедшую со статским советником, ощутили на себе подчиненные. Наутро после эвакуации сестры Пелагии начальник пришел на службу ни свет ни заря, встал в дверях с часами в руке и сурово отчитал каждого, кто явился в присутствие позже установленного часа, до сих пор почитавшегося всеми, в том числе и самим окружным прокурором, за некую абстрактную условность. Затем Матвей Бенционович вызвал к себе одного за другим сотрудников, приставленных к следственной части, и каждому дал свое задание, вроде бы вполне ясное по сути, но несколько расплывчатое в смысле генеральной цели. Прежде прокурор, бывало, соберет всех вместе и начнет многословно разглагольствовать про стратегию и общую картину расследования, теперь же никаких разъяснений дано не было: изволь делать, что приказано, и не рассуждать. Чиновники выходили из начальственного кабинета сосредоточенные и хмурые, на расспросы сослуживцев лишь махали рукой - некогда, некогда - и бросались исполнять предписанное. Прокуратура, бывшая доселе флегматичнейшим из губернских ведомств по причине малого распространения в Заволжье преступности, вмиг сделалась похожа на дивизионный штаб в разгар маневров: чиновники не ползали мухами, а бегали тараканчиками, двери закрывались не с приличным "клик-клик", а с оглушительным "хрряп" и к телеграфному аппарату теперь почти всегда стояла нетерпеливая очередь. Следующей жертвой новоявленной свирепости Бердичевского сделался сам губернатор, добродушный Антон Антонович фон Гаггенау. После своего внезапного преображения прокурор совершенно перестал показываться в Дворянском клубе, где раньше любил посидеть часок-другой, разбирая сам с собой шахматные партии, однако же традиционным вторничным преферансом у господина барона все же пренебречь не осмелился. Сидел необычно молчаливый, поглядывал на часы. Когда же вистовал на пару с его превосходительством против начальника казенной палаты, губернатор совершил оплошность - шлепнул королем прокуророву даму. Прежний Матвей Бенционович только улыбнулся бы и сказал: "Ничего, это я сам вас запутал", а этот, неузнаваемый, швырнул карты на стол и обозвал Антона Антоновича "растяпой". Губернатор захлопал своими белобрысыми остзейскими ресницами и жалобно оглянулся на супругу, Людмилу Платоновну. До той уже успели дойти тревожные слухи из прокуратуры, теперь же она решила не откладывая, прямо с утра, нанести визит прокурорше Марье Гавриловне. И навестила. Осторожно, за кофеем, поинтересовалась, здоров ли Матвей Бенционович, не сказывается ли на его характере сорокалетие - рубеж, который многим мужчинам дается очень нелегко. Переменился, пожаловалась прокурорша. Будто какая муха Мотю укусила - раздражительный стал, почти ничего не кушает и ночью скрипит зубами. Марья Гавриловна тут же перешла к проблемам еще более насущным: у Кирюши затяжной понос, и Сонечку что-то обметало, не дай бог корь. - Когда моему Антоше сравнялось сорок, он тоже словно взбеленился, - вернулась Людмила Платоновна к теме мужей. - Бросил курить трубку, стал мазать лысину чесночным настоем. А через годик успокоился, перешел в следующий возраст. И у вас, душенька, образуется. Вы уж только с ним помягче, с пониманием. После ухода гостьи Марья Гавриловна еще минут десять размышляла про нежданную напасть, приключившуюся с супругом. В конце концов решила испечь его любимый маковый рулет, а остальное препоручить воле Всевышнего. Во всем городе Заволжске один лишь Митрофаний знал истинную причину озабоченности и нервности прокурора. Оба условились сохранять полнейшую секретность, памятуя о сапожной подметке, чуть было не погубившей Пелагию, а также о вездесущести невидимого противника. Исчезновение начальницы епархиального училища было объяснено медицинскими резонами: мол, сестра застудила себе почки безумными купаниями в ледяной веде и теперь срочно отправлена лечиться на кавказские воды. В школе неистовствовала прогрессистка Свеколкина, терзая бедных девочек десятичными дробями и равнобедренными треугольниками. А по вечерам, поздно, к Митрофанию являлся Матвей Бенционович и подробно докладывал обо всех произведенных действиях, после чего оба раскрывали атлас и пытались вычислить, где сейчас находится Пелагия, - почему-то это доставляло обоим неизъяснимое удовольствие. "Должно быть, Керчь проплывает, - говорил, к примеру, епископ. - Там оба берега видно, и крымский, и кавказский. А за проливом волна уже другая, настоящая морская". Или: "Мраморным морем плывет. Солнце там жаркое - поди, вся конопушками пошла". И епископ с прокурором мечтательно улыбались, причем один смотрел в угол комнаты, а другой в потолок. Затем Бердичевский из города исчез, якобы затребованный в министерство. Отсутствовал неделю. Вернулся, и сразу с пристани, даже не побывав дома, поспешил к владыке. Ну и прохиндей! Едва закрыв за собой дверь кабинета, выпалил: - Она была права. Впрочем, как и всегда... Нет-нет, не буду забегать вперед. Как вы помните, мы решили выйти на бандитов через их первоначальное преступление, похищение Мануйлиной "казны". Именно от этого события и потянулась зловещая нить. Предполагалось, что "варшавские" наметили свою жертву заранее и, по своему обыкновению, "вели" ее, выбирая удобный момент. Я намеревался восстановить маршрут, который проделали "найденыши", и проследовать по нему, подыскивая свидетелей. - Помню, все помню, - поторопил духовного сына владыка, видевший по лицу рассказчика, что тот вернулся не с пустыми руками. - Ты надеялся установить, кто дал разбойникам эту... как ее... - Наводку, - подсказал Бердичевский. - Кто нацелил их на сектантскую "казну". А оттуда добраться и до самих бандитов. Одно из главных правил сыска гласит: самый короткий путь к преступнику - от окружения жертвы. - Да-да. Ты рассказывай. Нашел наводчика? - Не было никакого наводчика! Да и дело совсем не в этом! Ах, владыко, вы меня не перебивайте, я вам лучше последовательно изложу... Архиерей виновато вскинул ладони, потом одну из них приложил к губам: буду нем, как рыба. И рассказ наконец тронулся с места, хотя в полном безмолвии епископ удержаться не смог - не того темперамента был человек. - На пароход Шелухин и его свита сели в Нижнем, - стал докладывать прокурор. - Туда, как я выяснил, приехали поездом из Москвы. Кондуктор запомнил лже-Мануйлу: колоритный для первого класса пассажир. Ехал в купе один, остальные оборванцы, у которых места были в общем вагоне, по очереди его навещали. Понятно, почему первый класс - для пущего правдоподобия: мол, и в самом деле пророк едет. И понятно, зачем с Шелухиным все время кто-то находился - из-за шкатулки... В Москве у "найденышей" есть нечто вроде сборного места, подвал на Хитровке, рядом с синагогой. Надо думать, нарочно держатся поближе к единоверцам, но настоящие евреи этих ряженых в синагогу не пускают и дела с ними иметь не хотят. Мануйлина паства молится на улице, снаружи. Зрелище потешное: накрывают головы полами своих хламид, что-то такое гнусавят на ломаном иврите. Зеваки потешаются, евреи плюются. В общем, аттракцион. Учтите еще и то, что большинство "найденышей" весьма неприглядны на вид. Уродливые, пропитые, с проваленными от сифилиса носами... Любопытно, что хитровская голытьба этих юродивых не трогает - жалеют. Я понаблюдал за "найденышами", кое с кем из них поговорил. Знаете, что меня больше всего поразило? Они просят подаяния, но денег не берут - только съестное. Говорят, что копеек им не нужно, потому что деньги царевы, а пропитание - оно от Бога. - Как не берут денег? Откуда ж взялась "казна"? - В том-то и штука! Откуда? Мы ведь с вами исходили из того, что содержимое похищенной шкатулки - это милостыня, собранная "найденышами". Что Мануйла все эти бессчетные пятачки да грошики поменял на кредитки и аккуратно в шкатулочку сложил. А тут выясняю - нет, ничего подобного! Я даже от "варшавской" версии отвлекся - заинтересовался, откуда взялись деньги. Стал осторожно выведывать у фальшивых евреев, слышали ли они про Мануйлину казну. Надо сказать, люди это по большей части открытые, доверчивые - именно такие ведь обычно и становятся добычей проходимцев. Говорят: знаем, слышали. "Аграмадные деньжищи" на обустройство в Святой Земле пожертвовал пророку Мануйле какой-то купчина из города Боровска. Я, разумеется, отправился в Боровск, поговорил с "купчиной". - Да как ты его отыскал? - ахнул Митрофаний, не уставая поражаться, какие бездны напористости и энергии, оказывается, таятся в его духовном сыне. - Без труда. Боровск - город маленький. Богатенький, чистенький, трезвый - там старообрядцы живут. Все все друг про друга знают. Появление столь эффектной фигуры, как пророк Мануйла, запомнили надолго. А дело было так. Боровский "купчина" (его фамилия Пафнутьев) сидел в своей бакалейно-калашной лавке и торговал, день был базарный. Подходит к нему тощий бродяга в хламиде, перепоясанной синей веревкой, с непокрытой косматой головой, в руке посох. Просит хлеба. Пафнутьев попрошаек не любит, стал его стыдить, обозвал "дармоедом" и "нищебродом". Тот ему в ответ: я нищий, а ты бедный, бедным быть много хуже, чем нищим. "Я бедный?!" - оскорбился Пафнутьев, который в Боровске считается одним из первых богачей. Мануйла ему: а то не бедный? До сорока семи годов, говорит, дожил, а так и не понял, что нищему куда блаженней, чем толстосуму. Купец пришел в изумление - откуда чужой человек узнал, сколько ему лет, - и только пролепетал: "Чем блаженней-то?". Духом, отвечает бродяга. Митрофаний не выдержал, фыркнул: - Так, значит, не признает Христа Мануйла? Однако же про блаженных духом ловко из Евангелия ввернул. - И не только про них. Пророк Пафнутьеву еще сообщил, что к Богу дверца узкая, не всякий пролезет. Ты посуди, говорит, сам, кому легче протиснуться - нищему или тебе? И по худым бокам себя хлопает. А Пафнутьев, как и положено купчине, восьми, если не десяти пудов весу. Ну, все вокруг загоготали - очень уж наглядно получилось. Пафнутьев же не обиделся, а, по его собственным словам, "пришел в некую задумчивость", закрыл лавку и повел "странного человека" к себе домой, разговаривать. - Что-то я не пойму. Он же вроде немой был, Мануйла. Или, во всяком случае, нечленораздельный. Я думал про него - надо же, какой оригинальный проповедник, без слов обходится. - Отличнейше членораздельный. Какой-то изъян речи у него есть, не то картавит, не то пришепетывает, но эффекту это не мешает. Пафнутьев сказал: "изъясняет невнятно, но понятно". Обращаю ваше сугубое внимание на "некую задумчивость", которая сошла на Пафнутьева и понудила его повести себя совершенно несвойственным этому человеку образом. - Гипнотические способности? - догадался преосвященный. - И судя по всему, незаурядные. Помните, как он девочку от немоты исцелил? Преловкий субъект и очень, как бы это сказать, обстоятельный. Знаете, чем он Пафнутьева взял, когда они сели чай пить? Рассказал купчине всю его "жизню", притом в подробностях, о которых мало кому известно. - Стало быть, он не случайно на базаре именно к Пафнутьеву подошел! Матвей Бенционович кивнул: - Собрал сведения, подготовился. И уж, смею вас уверить, не из-за корочки хлеба. О чем они говорили, Пафнутьев мне пересказать не смог. Кряхтел, щелкал пальцами, а ничего содержательного из Мануйлиных речей не привел. За исключением одного. - Прокурор сделал выразительную паузу. - "Божий человек" уговаривал купца отдать все свое богатство нуждающимся, ибо только тогда возможно обрести истинную свободу и найти тропку к Богу. У богатого, внушал Мануйла, совесть шерстью поросла, иначе не смог бы он сдобными булками питаться, когда другим и черного сухаря не хватает. Станешь нищим, совесть твоя и обнажится, врата небесные-то и откроются. А стоят эти врата сдобы иль нет - это уж ты сам смотри. - И что же, распропагандировал толстосума? - улыбнулся архиерей. Бердичевский поднял палец: а вы слушайте дальше - узнаете. - Частично. "Напугался я - жуть, - рассказывал мне Пафнутьев. - Бес в меня вцепился, не попустил все богатство отдать". У него в божнице, за иконой, лежал сверток с "нечистыми" деньгами. Насколько я понял, боровские купцы имеют такой обычай: если получили неправедный куш - сбыли гнилой товар или обсчитали кого, нечестную выручку на время за икону кладут, чтоб "очистилась". Вот Пафнутьев и отдал борцу с богатством эти самые деньги - все, сколько их там было. Мануйла сначала ломался, брать не хотел - мол, ни к чему ему. Но потом, разумеется, преотлично взял. Говорит, пригодятся голым и голодным в Палестине. Там земля бедная, не то что Россия. Матвей Бенционович не выдержал, рассмеялся - похоже, ловкий пройдоха вызывал у него восхищение. - И что теперь? - заинтересовался Митрофаний. - Жалеет Пафнутьев о деньгах? Понимает, что его одурачили? - Представьте себе, нет. Под конец разговора раскис, голову повесил. "Эх, говорит, стыдно-то как. Это ведь я не от Мануйлы, от Господа тряпицей с кредитками откупился. Надо было как есть все отдать, вот душу бы и спас". Ну да Бог с ним, с Пафнутьевым и с его переживаниями. Главное-то не это. - А что? - Угадайте, что за сумму пожаловал купец. - Откуда ж мне знать. Верно, немалую. - Полторы тысячи рублей. Вот сколько в тряпице было. Митрофаний разочаровался: - Всего-то... - В том все и дело! - вскричал Матвей Бенционович. - Что за интерес для "варшавских" охотиться за такой мелочью, да еще идти на убийство? К тому же неизвестно, всю ли сумму Мануйла отдал "меньшому брату". Поди, львиную долю себе оставил. Я ведь с чего начал: Пелагия была права. Не в шкатулке тут дело, а в самом Мануйле. Так что версия с грабежом отпадает. Те, кого мы ищем, никакие не бандиты. А кто же они? - А кто же они? - Митрофаний сдвинул брови, - Кому Пелагия ненавистна до такой меры, что нужно ее то заживо муровать, то ядом травить? - Про отравителя мы совсем ничего не знаем. Зато про первого злоумышленника нам известно довольно многое. От него-то мы и станем танцевать, - заявил прокурор с уверенностью, свидетельствовавшей, что план последующих действий им уже составлен. - Как по-вашему, что в истории Рацевича самое примечательное? - То, что он из жандармов. И что его выгнали со службы. - А по-моему, иное. То, что он выплатил долги. Собственных средств на это у Рацевича не имелось, иначе он не довел бы дело до тюрьмы и изгнания из корпуса. Ergo деньги на выкуп из ямы ему дал кто-то другой. - Кто?! - вскричал преосвященный. - Тут две версии, в некотором роде зеркально противоположные. Первая лично для меня весьма неприятна. - Бердичевский страдальчески поморщился. - Возможно, долг был не выплачен, а прощен - самими кредиторами. А кредиторами штабс-ротмистра, как известно, были ростовщики-евреи. - Чтоб ростовщики прощали долг? Это что-то неслыханное. С какой стати? - В том-то и вопрос. Что сделал или должен был сделать Рацевич в обмен на свободу? Зачем евреям понадобился специалист по сыску и насилию? Ответ, увы, очевиден. Евреи ненавидят пророка Мануйлу, считают, что он оскорбляет и позорит их веру. Видели бы вы, с каким ожесточением злосчастных "найденышей" гонят от синагоги. Чувствовалось, что Матвею Бенционовичу тяжело говорить такое про соплеменников, однако интересы следствия вынуждают его к беспристрастности. - Ах, владыко, наше еврейство, еще недавно тишайшая из общин, в последнее время словно взбесилось. В его толще пробудились самые разные силы и течения, и все как на подбор ярые, фанатичные. Масса еврейского народа заколыхалась, задвигалась, готовая ринуться то в Палестину, то в Аргентину, то, прости Господи, в Уганду (как вы знаете, англичане предложили именно там основать новый Израиль). А более всего возбудились иудеи Российской империи, потому что угнетены и бесправны. Наиболее молодая и образованная часть, искренне пытавшаяся обрести в России настоящую родину, столкнулась с неприязнью и недоверием властей. Ведь еврею у нас стать русским трудно и почти невозможно - постоянно найдутся охотники помянуть про "вора прощеного". Или слышали шутку: когда крестишь жида, окуни его башкой в воду, да подержи минут пять? Многие из неудавшихся ассимилянтов разочаровались в России и хотят построить свое собственное государство в Святой Земле, подобие земного рая. А строительство рая на земле - дело жестокое, без крови не обходится. Да я бы и сам, если б мне не повезло встретить вас, вероятнее всего оказался бы в лагере так называемых сионистов. По крайней мере, это люди с чувством собственного достоинства и волей, совсем непохожие на лапсердачников. Однако и лапсердачники стали не те, что прежде. У них появилось ощущение, что проклятье, два тысячелетия висевшее над еврейством, заканчивается, что близится восстановление Иерусалимского Храма. Тем острее грызня между группами и группками - литовскими евреями и малороссийскими, традиционалистами и реформаторами. Всякая юдофобская сволочь зашевелилась неспроста, распространяя слухи о ритуальных убийствах, тайных синедрионах и крови христианских младенцев. Ритуальных убийств, конечно, никаких нет и быть не может, на что евреям гои и их некошерная кровь? Другое дело - свои. Тут, глядишь, вот-вот до кровопролития дойдет. Особенно из-за палестинских дел. В Святой Земле появилось что делить. Никогда еще пожертвования не лились туда таким потоком. Вы уж простите меня, владыко, за эту лекцию, я к ней прибег для полноты картины. А еще более того - чтобы обосновать свое решение. - Поедешь в Житомир? - проницательно взглянул на него архиерей. - Да. Хочу посмотреть на штабс-ротмистровых кредиторов. Митрофаний подумал немного, одобрительно кивнул. - Что ж, дело. Однако ты говорил, версий две? Статский советник оживился. Очевидно, вторая версия нравилась ему куда больше, чем первая. - Известно, что черта оседлости, в которой находится Волынская губерния, - арена деятельности разного рода антисемитских организаций, в том числе и самой крайней из них, так называемых "Христовых опричников". Этим жидоненавистникам мало погромов, они не останавливаются и перед политическими убийствами. Пророка Мануйлу "опричники" должны ненавидеть еще больше, чем коренных евреев, ведь он, по-ихнему, предатель веры и нации, ибо уводит русских людей из православия в жидовство. Вот я и предположил: не выкупили ли Рацевича "опричники"? Что, если они решили воспользоваться человеком, которого погубили евреи? - Что ж, это очень возможно, - признал Мит-рофаний. - Опять-таки получается, что мне нужно в Житомир. Что по первой версии, что по второй, концы следует искать там. - Так ведь опасно, - затревожился епископ. - Если ты рассуждаешь верно, то они люди отчаянные - что первые, что вторые. Узнают, зачем пожаловал, и убьют тебя. - Откуда ж им узнать? - хитро улыбнулся Матвей Бенционович. - Меня там не ждут и знать не знают. Да и не обо мне нужно думать, владыко, а о ней. Преосвященный жалобно воскликнул: - До чего же я, Матюша, тебе завидую! Будешь дело делать. А я и помочь ничем не могу. Разве что молитвой. - "Разве что"? - с шутливой укоризной покачал головой прокурор. - Что за умаление молитвы, да еще из уст князя церкви? Матвей Бенционович встал под благословение. Хотел поцеловать архиерею руку, но вместо того был обхвачен за плечи и прижат к широкой груди владыки так крепко, что едва не задохнулся. Видно, в Бердичевском в самом деле произошла какая-то коренная перемена, не столько даже внешнего, сколько внутреннего свойства. Собираясь в Житомир, он совершенно не тревожился об опасностях, а ведь прежний Матвей Бенционович, вследствие чрезмерно развитого воображения, частенько трепетал перед