испытаниями совсем незначительными, а иногда и смехотворными, вроде произнесения спича в клубе или пустякового визита к зубному врачу. Не страх, а лихорадочное нетерпение, необъяснимое ощущение, что время уходит, - вот какие чувства владели заволжским прокурором, когда он прощался с домашними. Механически перекрестил все тринадцать душ детей (пятерых младших спящими, поскольку час был уже поздний), с женой поцеловался наскоро. И тут суровая Марья Гавриловна выкинула штуку. Обхватила Бердичевского своими полными руками за шею и тихо-тихо сказала: - Матюшенька, ты уж побережней. Знай: мне без тебя и жизнь не в жизнь. Матвей Бенционович оторопел. Во-первых, не предполагал, что жена о чем-то таком догадывается А во-вторых, Марья Гавриловна всегда была очень скупа на душевные излияния - можно сказать, совсем их не признавала. Покраснев, прокурор неловко повернулся и полувышел-полувыбежал на улицу, где ждала казенная коляска. А идише коп, или "Белокурый ангел" По мере приближения к Житомиру странное ощущение все более усиливалось. Словно Матвей Бенционович угодил на некие рельсы, с которых невозможно ни съехать, ни повернуть назад, пока не достигнешь конечного пункта, который ты для себя вовсе не выбирал и даже не знаешь его названия. При этом на дороге, по которой Бердичевский следовал впервые в жизни и куда попал случайно, тут и там были расставлены указатели, словно предназначенные персонально для него. Казалось, Провидение не очень-то доверяет умственным способностям статского советника и считает необходимым посылать ему сигналы: все верно, это именно твой путь, не сомневайся. Начать с того, что поезд, которым Бердичевский следовал из Нижнего Новгорода, привез его в город Бердичев, где нужно было пересаживаться на житомирскую узкоколейку. Когда же Матвей Бенционович прибыл в столицу Волынской губернии, оказалось, что оба интересующих его учреждения - и тюремный комитет, и полицейское управление - находятся не где-нибудь, а на Большой Бердичевской улице. К этому времени прокурор был уже всецело во власти мистического чувства, что это не он куда-то направляется, а что его направляют, и потому держал ухо востро, а глаза широко раскрытыми - чтобы, не дай Бог, не пропустить какого-нибудь важного знака. И что вы думаете? На станции случайно подслушал разговор двух евреев-коммерсантов. Те сетовали, как тяжело стало жить в городе и какая это беда, когда начальник полиции - жидомор. До сего момента Бердичевский намеревался первым делом отправиться в тюремный комитет, для чего запасся письмом из канцелярии заволжского губернатора, а тут с ходу внес в первоначальный план корректировку: именно с полицейского жидомора и начать. Остановился в лучшей гостинице "Бристоль", где на стойке сиял лаком телефонный аппарат Микса-Генеста и был гордо выставлен справочник городских абонентов, весь уместившийся на одной странице. Мокроносый, губастый носильщик поднес чемодан вновьприбывшего к стойке. Там царствовал портье - важный, с золотой цепочкой на брюхе. - С поездом прибыли, Наум Соломоныч, - доложил носильщик, простуженно гнусавя. - Я мигом подлетел, так и так, говорю, к нам в "Бристоль" пожалуйте. - Молодец, Коля, - похвалил портье. Цепким взглядом охватил хорошее пальто Матвея Бенционовича, чуть задержался на лице, сладко улыбнулся. А Бердичевский смотрел на аппарат. Статскому советнику и в этом атрибуте прогресса привиделся знак свыше. Вот он, номер полицеймейстера: "Э 3-05 надв. сов. Гвоздиков Сем. Лик.". Что означает "Лик.", было непонятно. Тем не менее покрутил ручку, велел барышне соединить. Действовал не логически, а по вдохновению. Представился фамилией, должностью и чином, условился о встрече. Рассоединился очень собой довольный - кажется, житомирское расследование начиналось в хорошем темпе. Но тут Бердичевского ждал удар. Портье, уже раскрывший книгу для постояльцев и даже обмакнувший в чернильницу ручку, почтительно сказал: - Добро пожаловать, ваше превосходительство. Какая честь для нашего заведения. Приятно, когда еврей - большой человек. Топтавшийся тут же швейцар (совершенно такой, как положено быть швейцарам - в ливрее и с окладистой бородой, но притом с длиннющими пейсами) присовокупил: - Аф алэ йидн гезухен! [Чтоб всем евреям так было! (идиш)] - С чего вы взяли, что я еврей? - обомлел Бердичевский. Портье только улыбнулся: - Слава Богу, не первый год на людей смотрю. - Ай, господин генерал, неужто по вам не видно - а идише коп [еврейская голова (идиш)] - добавил швейцар. Матвей Бенционович мысленно проклял свою неосторожность. Сегодня же весь еврейский Житомир будет знать про интригующего приезжего, да еще, разумеется, с преувеличениями. Вот он уже и "генерал", и "превосходительство", а к вечеру, надо думать, в министра превратится. - Носильщик! - крикнул простуженному прокурор. - Забери чемодан и вызови извозчика! - Ай-я-яй, забыли что-нибудь? - переполошился портье. - Да. Я назад, на станцию, - отрывисто бросил Бердичевский на ходу. И услышал, как портье громко сказал на идиш пейсатому швейцару: - Эти выкресты хуже гоев. Тот в ответ процитировал, только уже на иврите, грозные слова пророка Исайи, которые Матвею Бенционовичу часто приходилось слышать в детстве от отца: "Всем же отступникам и грешникам - погибель, и оставившие Господа истребятся". Настроение было испорчено. На центральной Киевской улице встревоженный прокурор зашел в "Salon de beaute", купил патентованную американскую краску "Белокурый ангел". Нашел другую гостиницу - "Версаль" (которая была совсем-таки не Версаль); в фойе вошел, натянув на глаза шляпу и подняв воротник. В комнате перед умывальником стал перекрашиваться в белокурого ангела, не забыл и про брови. Ах, раньше нужно было сообразить! Тут ведь черта оседлости, а не богоспасаемый Заволжск, где не умеют так ловко определять национальность по лицу. Результат превзошел все ожидания. Матвей Бенционович немного волновался из-за своего вопиюще неславянского носа, но блондинистость справилась и с носом: был еврейский крючище, а стал прегордый бушприт, орлиного и даже породистого вида. Разглядывая в зеркало свою преображенную физиономию, статский советник обнаружил в ней все признаки аристократического вырождения, вплоть до скорбных впадинок под скулами и скошенного подбородка. Хотя чему тут удивляться? Каждый еврей, хоть самый замухрышка, имеет генеалогию, протяженности которой могут позавидовать и Романовы с Габсбургами. В довершение боевой раскраски, перед тем как ступить на тропу войны, Бердичевский переоделся в вицполукафтан, на петлицах которого сияли лучистые звезды пятого класса (жидомор-то был всего лишь "надв. сов.", то есть чиновник седьмого класса). Покосился на себя и справа, и слева. Остался вполне доволен. Как дворянин дворянину - А позвольте осведомиться, господин Бердичевский, по какой такой причине вас, прокурора из отдаленной губернии, интересуют сведения о житомирском отделении "Христовых опричников"? - тихо спросил Семен Ликургович Гвоздиков, рыхлый господин с одутловатыми щечками и нездоровой желтизной в подглазьях. Матвею Бенционовичу не понравилось в этой реплике решительно все: и то, что она была произнесена после продолжительного молчания, и то, что имела вид встречного вопроса, и совсем уж нехороша была интонация, с которой полицеймейстер произнес сомнительную фамилию. - Как вы меня назвали? - поморщился гость. - Бердичевский? Я что, похож на еврейского лавочника из Бердичева? Берг-Дичевский, - отчеканил он и приподнял бровь, как бы размещая в глазнице невидимый монокль. - При бракосочетании моего прадеда и прабабки, единственной наследницы Дичевских, было решено соединить два герба, чтоб не угас старинный род. В глазах надворного советника отразился ужас, пухлая мордочка залилась краской. Гвоздиков так распереживался от своей оплошности, что даже привстал на стуле. - Боже мой, ради всего... Тысяча извинений... Недослышал по телефону. Такая, знаете, ужасная связь! Чтобы усугубить эффект, нужно было этот гвоздик еще разок стукнуть по шляпке. Посему Матвей Бенционович небрежным жестом предал смехотворное недоразумение забвению, доверительно понизил голос и наклонился вперед: - Скажите, Гвоздиков - это дворянская фамилия? Полицеймейстер побагровел еще пуще. - Нет, я, собственно, из мещанского сословия. Пока выслужил только личное дворянство... Прокурор сделал вид, что колеблется - стоит ли продолжать разговор со столь неродовитым собеседником. Вздохнул, проявил великодушие: - Ничего, Бог даст, дослужитесь и до потомственного. На нас, дворянах, держится здание российской государственности. Сам государь [он показал на портрет, в котором качество живописи искупалось размерами] в конце концов лишь первый из дворян. Это ведь наши предки избрали Михаила Романова на царство. На нас и ответственность. Согласны? - Да, - молвил Гвоздиков, слушавший с чрезвычайным вниманием. - Но, ваше высокородие, я не вполне... - Сейчас объясню. Вижу честного, порядочного человека и патриота. Да что лукавить? Я ведь и справки о вас наводил. У компетентных людей, - значительно понизил голос Матвей Бенционович. - И потому сразу перехожу к цели своего визита. По роду деятельности вы безусловно осведомлены об общественных движениях и организациях, имеющихся в Житомире. - Если вы о нигилистах, то это скорее в Жандармское... - Не о нигилистах, - снова перебил полицеймейстера Бердичевский. - А совсем наоборот. Меня интересует организация верноподданная, державная. Та самая, которую я упомянул в начале разговора. Дело в том, что у нас в Заволжской губернии тоже порасплодилось жидишек. Очень много стали себе позволять. Губернский банк к рукам прибрали, газетку пакостную завели, теснят исконных заволжан по торговой части. Вот мы, патриоты края, и решили одолжиться у вас опытом. Много хорошего рассказывают о житомирских "опричниках". Если поможете мне с ними связаться, благое дело сделаете, ей-богу. Семен Ликургович был явно польщен, но предпочел состорожничать: - Я, господин статский советник, в "опричниках" не состою. Мне и по должности не положено. Тем более, сами знаете, их методы не всегда находятся в соответствии с установлениями закона... - Я ведь к вам не в официальном качестве пришел. Не как прокурор к полицейскому начальнику, а как дворянин к дворянину, - укоризненно молвил Матвей Бенционович. - Понимаю-с, - поспешил его успокоить полицеймейстер. - И говорю исключительно во избежание какой-либо двусмысленности. В "опричниках" не состою и не все их акции одобряю, особенно те, от которых проистекает вред имуществу либо жизни и здоровью. Иной раз по-отечески и пожуришь, без этого нельзя. Люди-то горячие, есть и отчаянные головы, однако сердцем чисты. Только иногда придерживать нужно, чтоб дров не наломали. - Как правильно вы все говорите! - вскричал визитер. - Я чрезвычайно рад, что обратился именно к вам. Понимаете, я потому и хочу сам создать заволжскую "опричную" дружину, пока это не произошло самопроизвольно. Желал бы, так сказать, находиться у истоков и тактично направлять. - Вот-вот. И я тоже тактично направляю. А поучиться у наших молодцов есть чему. - Гвоздиков важно помолчал, как надлежит солидному человеку, которые взвешивает все "за" и "против" перед ответственным решением. - Хорошо, господин Берг-Дичевский. Как дворянин дворянину. И сведу с кем надо, и объясню, с какой целью вы приехали. Сам при встрече присутствовать не смогу - прошу покорно извинить... Матвей Бенционович поднял ладони: понимаю, понимаю. - ...Да и вам свое звание афишировать не советую. И еще вот что... - Гвоздиков деликатно потупился. - Я вас отрекомендую есаулу как господина Дичевского, без "Берга". А то наши русаки, извините, и немцев не очень жалуют. - Ах бросьте, да какой я немец! - искренне воскликнул Бердичевский. Отечество в опасности К опасному мероприятию Матвей Бенционович приготовился основательно, хоть и конфузился, даже иронизировал над собой, бормоча: "Скажите, какой Аника-воин. Мальчишество, право слово, мальчишество..." Первым делом купил в оружейном магазине револьвер "лефоше". Шестизарядный, со складным крючком, за тридцать девять рублей. Приказчик про складной спуск сказал: "Разумное приспособление, особенно если носить оружие в кармане. Не зацепится, попусту не выпалит". За ту же цену, в виде подарка от фирмы, Бердичевский получил еще и однозарядный жилетный пистолетик, целиком помещавшийся в ладонь. "Незаменимая вещь при нападении ночного грабителя, - пояснил приказчик. - Эта крошка обладает поразительной для своего калибра убойной силой". У "крошки" спусковой крючок был обычный, не складной, и прокурор занервничал. Представил, как пистолетик, повернутый дулом книзу, возьмет и бабахнет. Пулька поразительной убойной силы пропорет и грудь, и бок. Ну его к черту. Переложил игрушку в карман брюк. Нет, так тоже нехорошо. Наконец додумался: задрал штанину, засунул за ремешок носка. Железка немножко давила на щиколотку, но ничего, терпимо. Записка, присланная в гостиницу от Гвоздикова, была короткая и странная: "В полночь на набережной под фонарем". Надо думать, имелась в виду речка Каменка, потому что главный житомирский водоток, Тетерев, из-за скалистости берегов набережной как таковой не имел. Да и Каменка была не то чтобы одета в гранит - ни парапетов, ни иных обычных признаков набережной Бердичевский там не обнаружил. Зато загадочное "под фонарем" разъяснилось легко: на берегу горел только один фонарь, прочие были темны и, кажется, даже лишены стекол. Отпустив извозчика, прокурор встал в нешироком кружке света. Поднял воротник - с речки несло сыростью. Стал ждать. Вокруг было темным-темно, то есть вообще ничегошеньки не видно. Разумеется, Матвею Бенционовичу тут же померещилось, что на него кто-то смотрит из темноты. Он сначала поежился, а потом сказал себе: "Ну, конечно, смотрят. И очень хорошо, что смотрят". От нервозности статский советник избавился очень просто. Произнес шепотом одно-единственное слово: "Пелагия", и страх сразу сменился возбуждением; жертва моментально превратилась в охотника. Он нетерпеливо повертел головой и даже сердито топнул ногой. Где вы там, черт бы вас драл? Тьма словно дожидалась этого волшебного знака. Шевельнулась, зашуршала, и в пределы слабого керосинового освещения вплыла фигура, показавшаяся Бердичевскому гигантской. Силуэт поднял руку, поманил. Статский советник, снова оробев, двинулся было навстречу незнакомцу, однако тот повернулся спиной и пошел вперед, время от времени оглядываясь и делая таинственно-призывные жесты. Ноги провожатого глухо топали по булыжной мостовой. Походка у исполина была прямая, спина негнущаяся. Статуя Командора, передернулся Матвей Бенционович, едва поспевая следом. С набережной повернули на кривую улочку, где мостовой уже не было, лишь мокрая после недавнего дождика земля. С одной стороны глухой забор, с другой - каменная стена, за ней не то склады, не то мастерские. Освещения никакого. Бердичевский споткнулся на ухабе, выругался - почему-то вполголоса. Стена вывела к воротам, над которыми горела лампа. Прокурор прочел на вывеске: "Кишечно-очистительный завод Савчука". Прочел - и вздрогнул. Знаки знаками, но это со стороны Провидения было уже форменное издевательство, если не сказать хамство. Дело в том, что в утробе изрядно-таки трусившего статского советника вовсю разворачивались всякие малоприятные процессы. В узкую калитку Бердичевский за статуей Командора не пошел. Спросил дрогнувшим голосом: - Это что такое? Зачем? На ответ не надеялся, но великан (и вправду почти саженного роста детина) обернулся и ответил неожиданно тонким, услужливым тоном: - Это, сударь, заведение, где очищают кишки-с. - В каком смысле? - В обыкновенном-с. Для изготовления колбас. - А-а, - несколько успокоился Матвей Бенционович. - Но зачем нам туда идти? Командор хихикнул, из чего стало окончательно ясно, что молчал он вовсе не от грозного умысла, а от провинциальной конфузливости перед приезжим человеком. - Город, сами изволите видеть, какой: жидов больше, чем русских. А тут самое правильное место-с. Колбаса-то свиная. Так что среди рабочих ни одного жида, все русские или хохлы-с. Тайное собрание дружины "Христовых опричников" проходило в помещении заводской конторы. Это была грязноватая комната, довольно просторная, но с низким потолком, с которого свисало несколько керосиновых ламп. Стулья в два ряда, напротив них - стол, накрытый российским триколором. На стенах, вперемежку, иконы и портреты героев отечества: Александр Невский, Дмитрий Донской, Суворов, Скобелев. Главное место в этой галерее занимали изображения Иоанна Грозного и государя императора. Председательствовал немолодой мужчина в пиджаке и галстуке ленточкой, однако с длинными, в кружок, волосами. Перед столом стоял тощий субъект в косоворотке - очевидно, докладчик. Слушателей было с десяток. Все обернулись на вошедших, но от волнения Бердичевский толком не разглядел лиц. Кажется, большинство были бородатые и тоже стриженные по-русски. - А вот и дорогой гость, - сказал председательствующий. - Милости просим. Я - есаул. "Опричники" встали, кто-то пробасил: - Здравия желаем, ваше превосходительство. От нервозности Матвей Бенционович чуть было не стал поправлять, что он никакое не превосходительство, однако вовремя спохватился. Отрывисто, по-военному кивнул, отчего на лоб свесилась прядь ангельского цвета. "Есаул" (судя по всему, так именовалась должность предводителя "опричников") вышел из-за стола, двинулся навстречу прокурору. И снова Бердичевский едва не совершил faux pas - сунулся жать руку. Оказывается, следовало не тянуть ладошку, а раскрыть объятья. Именно так поступил председатель: со словами "Руси слава!" прижал гостя к груди и троекратно расцеловал в уста. Остальные тоже пожелали приветствовать большого человека, так что целоваться пришлось с каждым - общим счетом одиннадцать раз, причем всякий раз произносилась сакраментальная фраза, прославлявшая отечество. Запахи, которые пришлось вдохнуть лобызаемому господину Берг-Дичевскому, разнообразием не отличались: дешевый табак, сырой лук, переработанные желудком пары spiritus vini. Только последний из целовальщиков, тот самый Вергилий, что привел Матвея Бенционовича на сходку, благоухал одеколоном и фиксатуаром. Он и чмокнул не так, как прочие, а нежно, вытянув губы трубочкой. Парикмахер, понял прокурор, разглядев подвитые височки и расчесанную надвое бородку. - Сюда пожалуйте, - пригласил "есаул" гостя на почетное место. Все воззрились на "превосходительство", очевидно, ожидая речи или приветствия, к чему статский советник был совершенно не готов. Однако нашелся - попросил продолжать, "ибо пришел не говорить, а слушать; не поучать, а учиться". Это понравилось. Скромному "генералу" похлопали, покричали "Любо!", и прерванный доклад был продолжен. Оратор, которого Бердичевский по манере говорить и несколько блеющему тембру голоса окрестил Псаломщиком, рассказывал дружинникам о результатах проведенного им расследования касательно засилия евреев в губернской печати. Картина обрисовывалась чудовищная. Про "Житомирский листок" Псаломщик не мог говорить без дрожи негодования: сплошные перельмутеры да кагановичи, наглое глумление над всем, что дорого русскому сердцу. Однако и в "Волынских губернских ведомостях" далеко не благополучно. Из-за попустительства редактора нередко печатаются статьи, написанные жидишками, которые прикрываются русскими именами. Был дан и перечень всех этих волков в овечьей шкуре: Иван Светлов - Ицхак Саркин, Александр Иванов - Мойша Левензон, Афанасий Березкин - Лейба Рабинович, и прочая, и прочая. Самое же сенсационное свое разоблачение выступавший приберег напоследок. Оказывается, Синедрион запустил свое щупальце даже в "Волынские епархиальные ведомости": у редактора протопопа Капустина жена - урожденная Фишман, из выкрестов. По комнате прокатился гул возмущения. Матвей Бенционович тоже сокрушенно покачал головой. "Есаул", нагнувшись, шепнул ему: - Это мы собираем материал для всеподданнейшей записки. Вы бы видели данные по финансовому капиталу и народному просвещению. Мороз по коже. Прокурор сурово нахмурился: беда, беда. Докладчик закончил, сел на место. Все снова выжидательно уставились на гостя. Было ясно, что от выступления не отвертеться. Кстати вспомнилось мудрое изречение: когда не знаешь, что говорить, - говори правду. - Что сказать? - поднялся Матвей Бенционович. - Я потрясен и удручен. Ответом был общий вздох. - В нашей губернии, конечно, дела обстоят скверно, но не до такой степени. Ужас, господа. Скрежет зубовный. Однако, дорогие вы мои, вот что я вам скажу. Расследования и всеподданнейшие записки, конечно, дело хорошее, только ведь этого мало. Признаться, я ожидал от житомирцев другого. Мне рассказывали, что вы люди действия, что не привыкли сидеть сложа руки. Ведь смотришь на Русь - сердце кровью обливается! - потихоньку стал разогреваться Бердичевский. - Вокруг одни говоруны, герои на словах! Профукаем отечество, господа патриоты! Проболтаем! А между тем Жид зря не болтает, у него все на года вперед просчитано! Слушая горькую, выстраданную речь витии, сидящие переглядывались, скрипели стульями. Наконец "есаул" не выдержал. Дождавшись коротенькой паузы, понадобившейся Бердичевскому, чтобы набрать в грудь очередную порцию воздуха, предводитель "опричников" воскликнул: - Мы не болтуны и не пачкуны бумаги! Да, мы не оставляем надежды достучаться до нашей тугоухой власти законными методами, но, смею вас уверить, одними записками не ограничиваемся. - Видно было, что председатель еле сдерживается - так ему не терпится оправдаться. - Вот что, сударь, пожалуйте в кабинет, потолкуем с глазу на глаз. А вас, братья, пока прошу угоститься чем Бог послал. Лишь теперь Матвей Бенционович заметил в углу комнаты накрытый стол с самоваром, караваями и впечатляющим изобилием колбасных изделий - надо полагать, продукцией кишечно-очистительного предприятия. Дружинники оживленно двинулись угощаться, прокурор же был приглашен в "кабинет" - тесный закуток, отделенный от конторы стеклянной дверью. Пропал! Теперь дошло и до рукопожатия. Надо сказать, что, отделившись от своих молодцов, "есаул" вообще несколько переменил манеру поведения, как бы желая показать, что принадлежит с гостем к одному кругу. - Савчук, - представился он. - Владелец завода. Я заметил, господин Дичевский, как вы глядели на моих янычар. Грубоваты они, конечно, и, так сказать, не блещут умственными доблестями. Матвей Бенционович переполошился (он-то думал, что отличным образом конспирирует свои чувства) и сделал рукой протестующее движение. - Ничего, - успокоил его заводчик. - Я ведь понимаю. Однако прошу учесть, что это не идеологи, а десятники, руководители участков. Выражаясь по-библейски, "мужи силы". Я их шутейно зову "апостолами" - как раз двенадцать человек. Еще один должен быть, да что-то припозднился. Рассуждать мои десятники не сноровисты, но коли дойдет до дела, не оплошают. Вы не думайте, у нас и интеллигенция есть, лучшие русские люди. Присяжные поверенные, врачи, учителя гимназии - они от жидовского натиска больше всего страдают. Если пожелаете, я вас с ними после сведу, в более уместной обстановке. Глазков Илья Степанович, товарищ городского головы - светлая голова, мыслитель. - Знаете, - отрубил Бердичевский, - мыслителей вокруг и так полно. Людей действия не хватает. Чтоб без страха, без оглядки на установления. Вот чему желательно бы поучиться. Да не ломом махать, не жидовские лавки громить - это дело нехитрое. Скажите мне, есть ли у вас люди с опытом настоящей работы - полицейской либо охранной? Только не состоящие на службе, чтобы не были связаны буквой закона. - Это как? - спросил Савчук, озадаченно нахмурившись. Матвей Бенционович взял быка за рога: - Я рещил наведаться к вам в Житомир после душевной беседы с одним интереснейшим человеком, он недавно побывал у нас в Заволжске. С отставным жандармским штабс-ротмистром Рацевичем, Брониславом Вениаминовичем... И сделал паузу, с замиранием сердца подождал эффекта. Эффект не заставил себя ждать. Лицо "есаула" брезгливо исказилось. - С Рацевичем? И что он вам наврал, поджидок? - П-почему поджидок? - оторопел прокурор. - Как я понял, он, наоборот, пострадал от евреев, то есть от жидов... Они ему карьеру загубили, в долговую яму упекли! - Как упекли, так и обратно выпекли, - процедил Савчук. - Так это его евреи выкупили? - потерянным голосом пролепетал статский советник. Сердце так и упало. - А кто еще? У полячишки этого, говорят, пятнадцать тысяч долгу было. У кого кроме жидов найдется столько денег? Отблагодарили его синедрионщики, и известно за что. Два года назад наши витязи казнили в Липовецком уезде земского начальника, известного жидолюба. Расследование от жандармов вел Рацевич. Разнюхал все, раскопал и двух русских людей на каторгу отправил. За эту гнусность ему от "Гоэль-Исраэля" даже благодарственная грамота пришла. Это они иуду из ямы вызволили - гуляй на свободе, губи народ православный. "Гоэль-Исраэль" это ихний, больше некому. - "Гоэль-Исраэль"? - Да, есть у нас такая опухоль, самый жидовский гной. Хацер раввина Шефаревича. Хацер - это, извиняюсь за сравнение, вроде архиерейского подворья, только жидовского. Синагога там у них и ешибот, жидовская семинария. Шефаревич (это известно доподлинно) - действительный член тайного Синедриона. Пестует своих волчат в ненависти к Христу и всему русскому. Никого к своим бесенышам не подпускает. Особенно боится, чтоб русские женщины жиденят от иудейской веры не отворотили. У них ведь как - кто с гойкой сошелся, для еврейства пропал, вроде как навсегда запачкался. - "Есаул" сплюнул. - Это они-то запачкались, а? Тут недавно история была. Крестьянскую девушку в реке нашли. Мы провели свое следствие. Установили, что она, лахудра, гуляла с одним жидком из шефаревичевского хацера. Жиды про это дознались. Вызвал его раввин, стал требовать: прогони от себя гойку. Жидок упрямый попался, ни в какую. Люблю, мол, и все тут. Так они его в Литву отправили, а девушку эту чуть не на следующий же день в Тетереве нашли. Ведь ясно, что убийство. И ясно, кто убил. Но наши жидолюбы побоялись шум поднимать. Утопилась, говорят, от несчастной любви. Решили мы тогда свой собственный суд учинить, да не успели - удрал Шефаревич со своим выводком в Иерусалим. Вот какие у нас тут дела творятся! Бердичевский слушал историю об убийстве русской девушки скептически. А потом вдруг засомневался. Среди евреев сумасшедших не меньше, чем среди прочих народов. А то, пожалуй, и побольше. Чем черт не шутит - что если и вправду в Житомире завелся какой-нибудь еврейский Савонарола? Будем надеяться, что пути Пелагии и неистового раввина в Иерусалиме не пересекутся. Слава Богу, им делить нечего. Звук голосов в соседней комнате стал громче, причем особенно выделялся один, показавшийся Бердичевскому смутно знакомым. Статский советник поневоле прислушался. Простуженный, с гнусавинкой голос рассказывал: - ...Гладкий, важный, вот с таким носярой. "Я прокурор, грит. Такой-сякой самоглавный советник". - Жид - прокурор? - перебили его. - Брешешь, Колька! - А вот и двенадцатый из моих апостолов, - вгляделся через стекло в галдящих "опричников" Савчук. - Явился-таки. Старший по Киевскому участку, носильщиком в гостинице "Бристоль" состоит. Эй, Коля! Поди сюда, покажу тебя человеку хорошему. Помертвев, Матвей Бенционович встал. Взмокшая от пота рука сунулась в карман - к рукоятке револьвера. Палец стал нащупывать складной крючок, а тот залип - никак не желал раскладываться. В кабинетик вошел губастый носильщик из "Бристоля". Поклонился. Со словами "Руси слава!" растопырил объятья, посмотрел в лицо Бердичевскому и замер. IX ШМУЛИК - ПОВЕЛИТЕЛЬ ВСЕЛЕННОЙ Завидный жених Если бы Шмулик Мамзер знал, что никогда больше не увидит, как над светлым городом Ерушалаимом, да пребудет он вовеки, восходит солнце, то наверняка посмотрел бы на утреннее светило поласковей, а так лишь сощурился на круглую розовую плешь, высунувшуюся из-за Масличной горы, и пробурчал: "Чтоб ты уже лопнуло, проклятое". Казалось, только-только, каких-нибудь пять минут назад, положил человек голову на обернутый талесом том Талмуда, по ночам превращавшийся в подушку, а уже на тебе - пора вставать. Потирая бок, онемевший от лежания на полу, Шмулик потянулся. Прочие ученики из тех, кто ночевал в ешиботе, собирали свои постели - такие же, как у Мамзера: тощая подстилка, книга или тряпье вместо подушки, а одеяла летом, слава Богу, не нужно. Лица у ешиботников были мятые, заспанные - совсем не такие, какими станут после умывания. За все пятнадцать лет жизни Шмулику довелось спать в настоящей кровати всего трижды: два раза, когда болел, и еще один раз в канун бар-мицвы, а то все на полу или с тремя-четырьмя соседями, а это, скажу я вам, еще хуже, чем на полу, поэтому не в счет. Так было и в житомирском хедере, и потом в тамошнем же ешиботе, а теперь здесь, в светлом городе Ерушалаиме, да пребудет он вовеки. А чего вы хотите, если у человека нет ни отца, ни матери, ни даже какой-нибудь паршивой двоюродной тетки? Шмулик явился миру не в родительском доме, как все нормальные дети, а на пороге синагоги, завернутый в кусок простыни. Сначала люди сомневались, может, он и не еврей вовсе - подкинула какая-нибудь бесстыжая шикса, рассудив, что у жидов ребенку будет сытней. Собрались уважаемые люди, судили-рядили, не отдать ли байстрючонка в русский приют, но реб Шепетовкер, пусть будет ему земля пуховой периной, сказал: "Лучше воспитать жидом русского, чем погубить еврейского ребенка, сдав его в гойский приют", и Шмулику сделали обрезание, приложили подкидыша к богоизбранному народу. (Ужас берет, когда подумаешь, что могло сложиться иначе.) Приложить-то приложили, но сунуть чиновнику три рубля никто не расщедрился, чтобы назначил ребенку красивую фамилию: Синайский или Иорданский; не дали даже рубля, чтоб записал попросту каким-нибудь Хайкиным или Ривкиным. Вот чиновник и разозлился. Другие писари тоже, бывало, шутили над неимущими бесфамильцами - запишут Соловейчиком, Персиком или, если нос особенно велик, Носиком, но этот проклятый гой на беду немножко знал идиш и нарек Шмулика хуже некуда, задумал сироте всю жизнь отравить. "Мамзер" - это незаконнорожденный, байстрюк, ублюдок. С такой фамилией ни жениться, ни почтенным раввином стать. Где вы видели девушку, которая захочет стать "мадам Байстрюк"? А "рав Ублюдок" - каково? Ну и что же, спрашивается, добился своего подлый чиновник, испортил Шмулику жизнь? Как бы не так. Стыдная фамилия с малых лет поселила в мальчике великую, почти несбыточную мечту: уехать в Обетованную Землю, где фамилии не нужно вовсе, потому что там каждый еврей на виду у Господа и Он не перепутает, кто из них кто. Шмулик учился всегда - сколько себя помнил. Еврейские мальчики любят учиться, но такого неистового зубрилы не было во всем Житомире, где, между прочим, проживает двадцать пять тысяч евреев и многие из них - мальчики, постигающие ученость. До тринадцати лет Шмулик учил Пятикнижие - наизусть. Да не просто наизусть, а "на иглу". Человек, знающий Священное Писание подобным образом, возьмет иголку, ткнет в любую букву и тут же вам скажет, какие слова пронзило острие на последующих страницах. Достигнув совершеннолетия, Шмулик взялся за комментарии к Торе, вызубрил слово в слово все 613 законов, соответствующих 613 частям души: 248 верхней ее сферы и 365 нижней. Постиг в доскональности и статьи эйдут, в которых упоминается об исторических событиях, и легкие для понимания законы мишпатим, и даже недоступные человеческому уму заповеди хуким. Созрев начитанностью, углубился в лабиринты Талмуда. Теперь уже не зубрил вслепую, а держал лезвие разума остро наточенным, потому что там, в хитроумных закоулках книги "Зогар", таились неописуемые сокровища. Известно, что высокоученый человек, наделенный даром проникать в сокровенный смысл букв, может найти в той книге шифры к великим тайнам и чудесам, может даже стать повелителем Вселенной. В сочетаниях букв, которые используются в Именах Господа, в священном числе 26, цифровом эквиваленте четырехбуквенного "йуд-хей-вав-хей" таится ключ к сокровенному знанию, которое не дает покоя многим поколениям талмудистов. Другие ешиботники, как попугаи, пробовали по 26 раз повторять то одну, то другую молитву; иные 26 раз стукались головой о Стену Плача или 26 раз обходили гору Мерон, где похоронен великий Шимон бар Йохай, автор "Зогара", но Шмулик чувствовал: глупости это, тупым повторением ничего не добьешься. Сердце подсказывало: все неизмеримо сложней и в то же время гораздо проще. Однажды на закате дня (он твердо знал, что это случится именно на закате) истина сама раскроется перед ним во всей своей прекрасной простоте, и он сможет произнести непроизносимое, услыхать неслышимое и увидеть невидимое. Бог назначит его Своим мироустроителем, потому что во всеохватной мудрости Своей будет знать: Шмулику Мамзеру можно довериться, он человечьему миру плохо не сделает. Можете быть уверены, что, став повелителем Вселенной, Шмулик устроил бы в ней все самым отличным образом. Никто бы больше не воевал, потому что всегда ведь можно друг с другом договориться. Никто бы больше никого не мучил: если людям хорошо вместе, пускай живут рядом, а если плохо - так можно же разойтись, места на свете много. И все гои начали бы соблюдать заповеди Торы - сначала только обязательные, именуемые хова, а потом и желательные, ршут. Скоро все-превсе стали бы евреями, и тогда Шмулик прослыл бы величайшим из людей, еще более великим, чем пророки Моше и Элиягу. Если называть вещи своими именами, он стал бы Мессией, который спасет мир и примирит его с Господом. Между прочим, Шмулик собственным умом дошел до великого открытия и догадкой своей с равом Шефаревичем, упаси Боже, не поделился: Мессия явится не с неба; Мессией станет тот, кто расшифрует имя Господне и не побоится произнести его вслух, возьмет на себя ответственность за все, что происходит на Земле. И тогда настанет утро, в которое солнце больше не выглянет из-за гор, потому что незачем ему станет иссушать землю, ибо человек исполнил порученное, и прах возвратится к праху, а дух вернется к Господу. А все благодаря Шмуэлю из Житомира, некогда именовавшемуся Мамзером. Среди учеников великого рава Шефаревича - сутулых, близоруких, с вечно хлюпающими носами - не он один пылал огнем божественного честолюбия, с которым не сравнятся жалкие гойские мечты о карьере и богатстве. Но Шмуликово пламя сияло всех ярче, потому что он - илуй. Мадам Перлова, всю жизнь прожившая в Киеве и совсем не знающая иврита, говорила по-русски: "гениальный мальчик". Тоже, между прочим, звучит неплохо. Еще она как-то назвала его "Моцартом от Талмуда", но, когда выяснилось, что этот Моцарт - музыкант, Шмулик обиделся. Разве можно уподоблять благородное искусство каббалы пиликанью на скрипке! С другой стороны, что вы хотите от женщины, которая не может произнести на еврейском языке даже самой простой молитвы? Илуй из ешибота великого рава Шефаревича - вот какую репутацию заработал себе Шмулик в Ерушалаиме, а ведь живет здесь всего ничего, без году неделя. Конечно, ничего этого не было бы, если бы не рав, слава об учености и набожности которого докатилась и досюда, так что сам Ришон ле-цион, наиглавнейший раввин, у которого на шее медаль от султана и ксивэ с печатями от турецкого паши, попросил житомирского мудреца переехать в священный город вместе с учениками. Часто ли бывало, чтобы ашкеназскому раввину выпадала такая высокая честь? Евреи много спорили, к кому следует причислить рава Шефаревича: к гаонам - великим вероучителям или к ламед-вовникам, то есть тем самым 36 праведникам, которые всегда должны быть в мире, потому что только из-за них Господь и не уничтожает нашу греховную Землю. Если на свете станет хоть одним ламед-вовником меньше - все, конец. Ради тридцати пяти праведников Он терпеть уже не захочет. Когда в прошлом году рав Шефаревич заболел свинкой (а все знают, какая это опасная болезнь для немолодого человека), Шмулик ужасно испугался: не дай Бог, Учитель помрет, а с новым ламед-вовником выйдет заминка - что тогда? Но рав ничего, не помер, лишь сделался еще сердитей. Великий Шефаревич - человек особенный. Как известно, в каждую душу от рождения помещена искра Божия, а у него не искра и даже не свечка - факел, целый костер, рядом стоять жарко. И небезопасно, того и гляди обожжешься. От этого у рава в Житомире было много врагов, да и в Ерушалаиме, хотя всего месяц как переехали, тоже некоторые начинают коситься. Говорят: слишком уж гневлив. Что ж, это правда. Учитель суров. Если заглянет в классную комнату и увидит, что кое-кто еще не умылся, а сидит, хлопает глазами, то будет аз ох'н вэй, то есть крики "ох" и "вэй" или, выражаясь по-библейски, плач и скрежет зубовный. Поэтому, жмурясь от солнца, Шмулик надел нижний талес, кое-как пригладил длинные волосы и прочел молитву по пробуждении ото сна: "Благодарю Тебя, Царь живой и сущий, за то, что по милости Своей возвратил мне душу мою". Поливая водой кисти рук (по три раза каждую, как предписано), произнес молитву омовения. Потом наведался в отхожее место и возблагодарил Царя Вселенной за то, что Тот мудро создал человека, снабдив тело необходимыми отверстиями и внутренними полостями. Еще три молитвы спустя - на благословение души, на вкушение завтрака (чтоб наши враги так завтракали: кружка горячей воды и пол-лепешки) и на учение - Шмулик вместе с другими ешиботниками сел за стол и углубился в "Гемару". Соседи вели себя шумно, если не сказать буйно: кто читал вслух, кто кивал головой и раскачивался, иные даже размахивали руками, но Шмулик ничего вокруг не видел и не слышал. Нет на свете занятия более азартного, чем выписывать в тетрадку буквосочетания и комбинировать гематрические расчеты. Время словно перестает существовать, благоговейно замирает: вот сейчас, сейчас Шмулик прикоснется к Тайне, и мир уже не будет таким, как прежде. И свершиться это может когда угодно, в любое мгновение! Звуком, который вернул будущего спасителя человечества к низменной действительности, было бурчание в животе у соседа, балабеса Мендлика. Балабесами, или балбесами, назывались юные примаки, жившие и столовавшиеся в семье жены до тех пор, пока не войдут в зрелый возраст. Мендлику едва исполнилось четырнадцать, так что зреть ему оставалось еще порядком. А раньше справа от Шмулика сидел Михл-Бык, имя которого теперь произносить запрещено, но ведь на мысль запрет не наложишь. О несчастном Быке Шмулик думал часто. Где он теперь? Каково ему? Живет себе человек, пускай даже такой тупой и грубый, как Михл, но все же еврей, живая душа, а потом невесть откуда нагрянет судьба, приняв вид голоногого фокусмахера, и все,