нет еврея. Ужасная участь. У Мендлика в брюхе снова забурчало, и живот Шмулика сочувствепно откликнулся. Солнце-то уже перевалило за полдень. Пора обедать. Сразу же по прибытии в Ерушалаим, да пребудет он вовеки, каждому ешиботнику выдали список: в какой из местных семей ему кормиться в понедельник, вторник, среду и все прочие дни недели. Тут уж как кому повезет. День на день не приходится. Если семья бедная или прижимистая, остаешься голодный. Если хлебосольная да жалостливая, налопаешься доотвала. Сегодня Шмулику был черед идти к мадам Перловой. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что вдова накормит лучше, чем на Пасху: и мясом, и рыбой, и даже кремовыми пирожными (слава Господу Богу нашему, сотворившему такое чудо). А плохо, потому что сядет рядом, будет смотреть влажными коровьими глазами и поглаживать по плечу, а то и по щеке. Шмулику от этого делалось стыдно, даже эклер застревал в горле. Мадам Перлова, как и другие богатые вдовы, приехала в Ерушалаим, да пребудет он вовеки, чтобы умереть близ кладбища на Масличной горе. Уже купила участок для могилы, в самом лучшем месте. Но здоровья в ней было еще лет на пятьдесят, так что следовало позаботиться, как их прожить. Известно, что женщине в награду за то, что кормит и обихаживает мужа, на том свете достается ровно половина заработанного им блаженства. В этом смысле на покойного господина Перлова больших надежд возлагать не стоило - он был биржевым маклером. На жизнь супруге - да, заработал, а чтоб на после жизни - увы. Так что интерес вдовы был понятен: из Шмулика Мамзера наверняка получится большой ученый, и это как минимум. Он и сам подумывал: не жениться ли? Вот и пух на подбородке уже лезет. Не ждать же, когда усы вырастут? Без подлой фамилии, которая осталась в Житомире, а скоро и вовсе позабудется, Шмулик превратился в завидного жениха. Правда, за душой ни гроша, но когда это евреи смотрели на богатство? Ученость и доброе имя дороже денег. Илуя охотно возьмут даже в исконную ерушалаимскую семью. Сефарды никогда не женятся на ашкеназских девушках, потому что те избалованы и своевольны, но зато благоволят ашкеназским женихам, из которых получаются хорошие и заботливые мужья. Только зачем нужна сефардская семья, если есть мадам Перлова? Женщина она добрая, хозяйственная и при капитале, а значит, заботы о добывании насущного хлеба не будут отвлекать Шмулика от главного дела жизни. Конечно, она очень уж толстая и не сказать, чтобы сильно красивая, но мудрецы говорят, что телесная красота ничего не значит, а мудрецы врать не станут. И рав Шефаревич тоже говорит: женись. На следующей неделе обещал сводить к реб Менахем-Айзику, который объясняет женихам, как правильно лежать с женщиной, чтобы не нарушить ни одного из предписаний Закона, - ведь в слиянии плоти участвуют трое: муж, жена и Тот, Чье Имя благословенно. Шагая по улице к дому мадам Перловой, Шмулик принял решение. Схожу, послушаю реб Менахем-Айзика. Что не пойму - запомню наизусть, а потом, так и быть, осчастливлю вдову, женюсь. Хватит на полу-то ночевать. В Армянском квартале перешел на рысцу. Тут жили скверные мальчишки, кидались в евреев ослиным пометом. Ничего, в Житомире кундесы из Рабочей слободки могли и камнем запустить. Чем бы вы предпочли получить по спине: острым булыжником или ослиной какашкой, которая сначала прилипнет, а потом сама отвалится? То-то. До всем статьям выходило, что Шмулик за минувшую весну здорово продвинулся по жизненной лестнице - можно сказать, скакнул с самого низа на самый верх, через Бог знает сколько ступенек: из житомирского мамзера сделался завидным женихом, да не где-нибудь, а в самом городе Ерушалаиме, да пребудет он вовеки. Рыжая шикса После обеда, который сегодня был особенно хорош, Шмулик совсем немножко понежился во дворике, на мягких подушках. Почитал для мадам Перловой из Торы. Она не понимала ни слова, но слушала благоговейно и с поглаживаниями лезть не смела. Во дворе у вдовы росло настоящее тенистое дерево, такая редкость в Старом городе. Сидеть бы и сидеть, но нужно было торопиться назад, в ешибот. Во второй половине дня с учениками занимался сам рав Шефаревич, а к нему опаздывать нельзя. Не посмотрит, что илуй, - отхлещет указкой по пальцам, больно. Учитель не дает послабления плоти - ни чужой, ни своей, потому что тело принадлежит к асиа, низшей сфере явлений, и недостойно снисхождения. Даже на Ерушалаимской жаре рав одевается так, как положено ашкеназскому мудрецу: в черный долгополый сюртук с бархатным воротником и лисий штраймель, из-под которого свисают седые пейсы, слипшиеся от пота. И это сейчас, в мае, а что будет летом? Говорят, жара в Земле Обетованной бывает такая, что яйцо, положенное на песок, за две минуты сваривается вкрутую. Выдержит ли святость рава подобное испытание? Глядя на расхаживающего по классу Учителя, Шмулик подумал: выдержит. Вот рав Шефаревич остановился подле косого Лейбки, ткнул его пальцем в затылок: - Почему не переписал главу из "Мишны", как было ведено? - Брюхо болело, - понуро ответил Лейбка. - У него брюхо болело, - сообщил Учитель остальным ешиботникам, как будто они сами не слышали. - Обсудим это. Последняя фраза означала, что ученая беседа началась - сейчас из уст рава забьет родник мудрости. Так и вышло. - Сказано: все болезни постигают человека в наказание за грехи. Согласен? Лейбка пожал плечами - подобное начало не сулило ему ничего хорошего. Рав Шефаревич сделал вид, что удивлен. - Разве не так? Голова болит у того, кто думает о суетном и нечестивом. Зубы болят у сладкоежки, кто грызет много сахара. Уд гниет у распутника, кто шляется по непотребным девкам. С этим-то ты согласен? Лейбке пришлось кивнуть. - Ну вот и хорошо. Раз у тебя болело брюхо - значит, брюхо твое согрешило: сожрало чего не следовало. Оно - виновник твоей болезни. Согласен? А кому принадлежит брюхо? Тебе. Значит, ты сам и виновен. Согласен? На месте Лейбки я бы ответил цитатой из "Жемчужной россыпи" Иуды Габирола, подумал Шмулик: "Дурак обвиняет других; умный обвиняет себя; мудрый же не обвиняет никого". В последнее время появилась у Шмулика такая привычка - спорить с Учителем. Привычка была весьма похвальной для талмудиста, но небезопасной применительно к раву Шефаревичу, поэтому полемику илуй вел про себя, мысленно. Лейбка цитаты в свое оправдание привести не сумел, за что и получил указкой. Учитель сегодня опять был не в духе - как все последние дни. По пальцам досталось и Шимону, который рассказывал урок боязливо и неполно. - Ты сказал все, что знаешь? - нахмурился рав. - Да, я сказал все, что знаю, - ответил Шимон по всей форме, как полагалось. Но это его не спасло. - Глупец говорит, что знает, Мудрец знает, что говорит! - рявкнул Учитель. Шмулик тут же мысленно парировал другим афоризмом: "Глупость кричит, мудрость говорит шепотом". Отличный ответ. Здорово было бы подискутировать с равом - не важно, на какую тему. Еще неизвестно, чья бы взяла. Есть такая штука, называется "телефон". В самый раз для диспута с равом Шефаревичем: говори ему что хочешь, указкой не дотянется. Не так уж был виноват Шимон, чтоб хлестать его с размаху, да еще с потягом. Бедняга аж взвыл, и слезы потекли в два ручья. Никто из ешиботников кроме Михла-Быка с его толстой шкурой не вынес бы такую экзекуцию без крика. Снова вспомнилось запретное имя, второй раз за день. Похоже, и рав Шефаревич думал о том же, потому что темой сегодняшней беседы выбрал вероотступничество. Современная Европа представляет собой страшную опасность для еврейства, сказал великий человек. Раньше, когда нас грабили, убивали, запирали в гетто, было легче - гонения лишь сплачивали нас. Теперь же правительства так называемых передовых стран отказались от антисемитизма, и перед тамошними евреями возник соблазн стать такими, как все, ничем не отличаться от гоев. Ведь быть евреем - это не только случайность рождения, но еще и сознательный выбор. Если не желаешь - пожалуйста. Крестись или просто перестань выказывать свое еврейство, и сразу перед тобой откроются все пути. В странах Пейл и Литэ, ныне входящих в Российскую империю, положение еще терпимое, потому что там евреям, которые перестали быть евреями, простора не дают, попрекают происхождением. А вот в Западной Европе дела совсем плохи. В стране Тайц большой вред иудейству нанес Бисмарк, и тысячи евреев отшатнулись от веры отцов. Скверно обстоят дела и в стране Церфат, которая еще сто лет назад провозгласила равенство евреев. Слава Богу, глупые гои затеяли там процесс против выкреста Дрейфуса, отчего многие отступники призадумались. Враги евреев относятся к двум видам. Первые хотят нас уничтожить, и таких бояться не следует, ибо Господь всегда защитит избранный народ Свой. Вторые во стократ опасней, потому что покушаются не на наши тела, а на наши души. Они заманивают нас добрыми словами и лаской, они хотят, чтобы мы отказались от своей особенности, перестали быть евреями. И многие, очень многие поддаются, становятся мешумедами. Мешумед, принявший Христа, в тысячу раз хуже самого злобного из гоев. Чтобы выслужиться перед новыми хозяевами, он клевещет на нас и нашу веру. А когда появляется меж нами, то сеет сомнение и соблазн в сердца малодушных, кичась богатой одеждой и достигнутым положением. Рав Шефаревич распалялся все больше и больше. Глаза вспыхнули огнем священного гнева, перст правой руки то и дело грозно вздымался к потолку. - Этих предателей нужно истреблять, как истребляют зараженную мором овцу, прежде чем она погубит все стадо! Сказал Господь: "Если кто из дома Израилева отложится от Меня, Я обращу лице Мое против того человека и сокрушу его в знамение и притчу, и истреблю его из народа Моего, и узнаете, что Я Господь". На это Шмулик возразил так: "Господь сказал не "истреблять" - и точка, а "истреблять из народа Моего", то есть выгонять из евреев, и пусть дальше живут себе как знают, без Меня. Но сказано было, само собой, по телефону, так что рав аргумента не услышал и грохотал дальше, теперь обрушившись на апикойресов: - Мы, евреи, единственные хранители Божественного огня, который без нашего народа давно бы погас. Мы не меняемся, мы все те же, со времен Авраама и Моисея. А чего хотят апикойресы-сионисты? Чтобы евреи стали обычным народом и обычным государством. Но обычные народы живут недолго, они появляются и исчезают. Где моавитяне, филистимляне, ассирийцы, вавилоняне, римляне, терзавшие нас? Их давно нет, их вытеснили новые народы: англичане, германцы, турки, русские. Пройдет два или три века, и факелы этих молодых народов, ныне пылающие столь ярко, угаснут, вместо них зажгутся новые, еще более яркие. Наша же свечка будет гореть все тем же тихим, негасимым пламенем, которому тысячи лет! Есть ли на свете другой народ, свеча которого горит столь же долго? И тут Шмулик не удержался. - А китайцы, ребе? - сказал он вслух. - Они хранят свои обычаи столько же, сколько мы. Может, даже дольше. Четыре тысячи лет, вот сколько. Про китайцев это он в энциклопедии прочитал, у мадам Перловой. Реплика получилась эффектная, у рава аж борода затряслась. Ну-ка, что он на это скажет, какую цитату приведет? Не дождался Шмулик цитаты, а дождался указки - и не по пальцам, а по шее, по затылку. Вылетел из класса с воплем, осыпаемый бранью и ударами. Трудно дискутировать с равом Шефаревичем. Теперь нужно было переждать, пока Учитель остынет, а потом идти просить прощения - через час-два, не раньше. Шмулик засунул руки в карманы, прошелся взад-вперед по улице, но в армянский квартал соваться не стал. Близ Мусорных ворот кто-то окликнул его по-русски: - Мальчик! Мальчик! Подошла шикса в темном шелковом платье, рыжие волосы повязаны прозрачным платком. В руке саквояж. Веснушчатое лицо женщины показалось Шмулику смутно знакомым. - Тебя зовут Шмулик, да? - обрадованно улыбнулась рыжеволосая. - Это ведь с тобой я разговаривала на пароходе? Помнишь? Я тогда в монашеском облачении была. Точно, вспомнил он. Видел он уже эту шиксу, когда плыли по реке к морю из Москвы - туда еврейские родители свезли из разных городов своих сыновей, чтобы передать их на обучение в ерушалаимский ешибот рава Шефаревича. Только в рясе шикса была не такая красивая. С золотистыми крапинками на лице и сверкающим нимбом из волос она стала гораздо лучше. - Здравствуйте, - вежливо сказал Шмулик. - Как поживаете? - Спасибо. Как хорошо, что я тебя встретила! - все радовалась рыжая. А чего, спрашивается, хорошего? Стоит ученик почтенного рава Шефаревича посреди улицы и болтает с шиксой. Не дай Бог, кто-нибудь наябедничает Учителю. Будто и без того у Шмулика мало неприятностей. Вон литвак в черной шляпе и халате остановился, косится. Напомнить бы ему мудрое изречение: "Лучше беседовать с женщиной и думать о Боге, чем наоборот". Но, если честно, думал Шмулик в эту минуту вовсе не Боге, а о том, что, будь у мадам Перловой такая же белая кожа, жениться на ней было бы гораздо приятней. - Мне очень нужно с тобой поговорить! - сказала шикса. А литвак все пялился. Добром это не кончится - непременно донесет раву. - Спешу, - буркнул Шмулик. - Некогда. И хотел идти себе дальше, но красивая шикса вдруг покачнулась и со стоном оперлась Шмулику на плечо. - Ой, что-то голова кружится... Мальчик, отведи меня в тень... Дай воды... Зажмурила глаза, рукой схватилась за висок. Это ее солнцем напекло, с непривычки. Одна из главнейших Божьих заповедей, перекрывающая все запреты, гласит: будь милосерден. Отведу ее в тень, дам напиться и сразу сбегу, решил Шмулик. Взял сомлевшую женщину под локоть, рукой у нее перед носом помахал, навроде веера, - это чтоб литвак видал: тут не флирт какой-нибудь, а человеку от жары нехорошо стало. В переулочке было нежарко, тенисто. Шмулик посадил русскую на каменную ступеньку, сбегал к колодцу, принес в ермолке воды. Шикса немножко отпила и немедленно пришла в себя. Говорит: - Мальчик, я ищу одного человека. Тут бы Шмулику и отправиться своей дорогой. Проявил милосердие, и довольно. Но любопытно стало, кого это она ищет. Переулочек - это вам не улица. Никто здесь особенно не разгуливает, и пялиться на ешиботника, разговаривающего с шиксой, некому. - Какого человека? - Его зовут Мануйла. Пророк секты "найденышей", знаешь? Он вздрогнул. Как странно! И эта про голоногого фокусмахера! Должно быть, что-то мелькнуло в его глазах, потому что рыжая быстро спросила: - Он ведь был здесь. И ты его видел, да? Шмулик медлил с ответом. Это произошло в первую субботу после Пасхи, целых две недели назад, а как будто сегодня. Рав Шефаревич повел ешиботников к Стене Плача. Встали в ряд, начали молиться. Шмулик закрыл глаза, чтобы представить себе Храм во всем его нетленном великолепии - каким он был прежде и каким он будет, когда пробьет час. Вдруг сосед толкнул его локтем в бок и показал в сторону. Там стоял бродяга в грязном балахоне, перепоясанном синей тряпкой. В руке он держал суковатую палку, а на ногах у него были крестьянские лапти, перепачканные засохшей глиной. Кудлатая башка непокрыта, за спиной на веревке мешок - в стране Пейл такие называют "сидорами". Оборванец с любопытством разглядывал скорбно раскачивающихся евреев. Рассеянно задрал подол и почесал жилистую, поросшую волосами голень - штанов под рубищем не оказалось. Что это вы делаете, люди, и почему плачете, спросил он на иврите, диковинно выговаривая слова. Выходило, что, несмотря на лапти, это все-таки еврей, только странный. Чтобы еврей не знал, о чем плачут у Стены Плача? Наверное, сумасшедший. Закон велит относиться к безумцам с жалостью, и Шмулик вежливо ответил бродяге, но, конечно, не на иврите (священный язык не предназначен для праздной болтовни), а на идиш: - Мы плачем о разрушенном Храме. Рав Шефаревич хоть и взглянул мельком на невежду, но ничего ему не сказал, потому что невместно ему, гаону и, может быть, даже ламед-вовнику, разговаривать черт знает с кем. Я плохо понимаю твой язык, сказал голоногий на своем смехотворном иврите, похожем на клекот птицы. Ты сказал, вы плачете о храме? О том храме, что стоял здесь раньше? И показал на Храмовую гору. Шмулик кивнул, уже жалея, что ввязался в разговор. Бродяга удивился. Что же, говорит, о нем плакать? Камни, они и есть камни. Лучше бы вы плакали, чтоб поскорей пришел Мешиха. Кто такой "Мешиха", Шмулик понял не сразу, а когда догадался, что это перевранное слово "Мешиах", Мессия, то испугался. Тем более что рав перестал шептать молитву и развернулся. К нему подсеменил Берл, который все на свете знает, и шепнул: - Ребе, это русский пророк Мануйла, тот самый... Его уже видели в городе, я вам рассказывал. Лоб Учителя собрался грозными складками, он громко сказал по-русски: - Я - Арон Шефаревич, член раввинского совета города Ерушалаима. А кто таков ты, ведущий пустые разговоры на языке молитвы, которого ты толком не знаешь? Откуда ты пришел и как тебя зовут? Бродяга сказал, что его зовут Эммануилом, а пришел он с горы Хар-Зейтим, где провел ночь в одной из тамошних пещер. По-русски он тоже изъяснялся неважно - про таких говорят "каша во рту". И что это за пещеры на Масличной горе? Не погребальные же? Ну, сейчас рав задаст ему за кощунство! Но Учитель про пещеру выяснять не стал, а вместо этого брезгливо спросил: - Поэтому ты такой грязный в субботний день? Я рыл землю, вот и перемазался, как чушка, беззаботно засмеялся Эммануил. Смешное слово "чушка", правда? - Рыл землю? В субботу? И после этого ты называешь себя евреем? Вокруг собралась целая толпа. Всем хотелось послушать, как великий талмудист, мастер словесных поединков расправится с горе-пророком. Человек, назвавшийся Эммануилом, небрежно махнул рукой. Э, сказал, не человек для субботы, а суббота для человека. - Евреи так не говорят - так говорит христианский бог Иисус, - в сторону, для учеников, заметил рав Шефаревич. - Нет, Эммануил, ты не еврей. Бродяга присел на корточки, положил посох поперек колен и весело посмотрел на Учителя снизу вверх. Ответил он так. Никакого бога Иисуса, мол, не знаю, и я еврей, уж можешь мне поверить. А вот ты, сердитый человек, не еврей. Еврей ведь не тот, кто рожден еврейкой, носит пейсы и не ест свинины, а тот, кто хочет очистить душу. Евреем может стать каждый, кто заключит завет с Господом, и вовсе незачем для этого выдумывать глупые запреты и отрезать маленьким мальчикам кусочек мяса. Бог человеку и без этого поверит. Тут Эммануил зашелся смехом и завершил свою богохульственную речь совершенно безобразным, просто-таки хулиганским образом. Посуди, сказал, сам, о член раввинского совета, зачем Богу, которому принадлежат все сокровища неба и земли, этакое сокровище - кусочек твоей pipiske? Потешное словечко прозвучало так неожиданно, что кое-кто из ешиботников хихикнул, а Шмулик зажмурился, чтобы поскорее изгнать картину, моментально нарисованную чересчур бойким воображением: Господь Бог разглядывает дар рава Шефаревича и решает, что Ему делать с этой малостью - то ли прибрать куда-нибудь, то ли выкинуть. Хихиканье оборвалось. Воцарилась зловещая тишина. Никто и никогда не наносил почтенному раву такого ужасного оскорбления, да еще на виду у целой площади евреев. И не где-нибудь, а у самой Стены Плача! Стоит ли удивляться, что Учитель вышел из себя? - Евреи! - крикнул он, потрясая кулаками. - Бейте нечестивца камнями! Мало кто из присутствующих поднял камень, а если и подняли, то больше для виду. Как это - взять и кинуть в живого человека камнем? Бросил только Михл-Бык, самый бездарный из учеников, которого рав держал в ешиботе для всякой тяжелой работы. Михл был вдвое шире остальных ешиботников и вчетверо сильнее. Все боялись его злого и жестокого нрава. Шмулик один раз видел, как Бык схватил за хвост дворнягу и расшиб ей голову об стену. Притом собака его не укусила, даже не облаяла - просто лежала посреди дороги, как это любят делать собаки. Камень попал сидящему в грудь. Он пошатнулся и проворно поднялся с корточек, держась рукой за ушибленное место. Михл поднял еще камень, и тогда Эммануил, глядя обидчику в глаза, быстро-быстро произнес очень странные слова. Мальчик, жалобно воскликнул он, мне больно. Так же больно, как твоему отцу, когда его убивали. И Бык выронил камень, а сам побледнел. Шмулик нипочем бы не поверил, что плоская медная рожа Михла может быть такой белой. Еще бы! Откуда чужой человек узнал, что "Христовы опричники" во время полтавского погрома забили Михлова отца до смерти? Тут и рав Шефаревич опомнился - махнул рукой, чтоб остальные тоже отбросили камни. - Так ты утверждаешь, что ты еврей? - спросил он. Конечно, еврей, пробурчал удивительный бродяга, оттягивая ворот своей хламиды книзу. На костлявой груди виднелась вмятина, быстро наливающаяся синим и багровым. Учитель зловеще произес: - Вот и отлично. Генэх, гей-но мит мир! - Генэх, идем со мной! (идиш)] И скорым шагом направился к дзорцу Махкамэ, расположенному по соседству со Стеной Плача. Генэх, ученик из местных, знающий арабский и турецкий языки, бросился за ним. Шмулик сразу догадался, куда и зачем спешит рав. В Махкамэ расположены городской суд и заптия, турецкая полиция. По закону все евреи подвластны раввинскому совету, и если член совета велит посадить кого-то из иудеев в тюрьму, это должно быть исполнено. Но Эммануил этого, похоже, не знал и потому нисколько не встревожился. А никто из евреев его не предупредил. Бык хрипло спросил: - Откуда ты знаешь про моего отца? Бродяга ему в ответ: прочитал. - Где прочитал? В газете? Но это было семь лет назад! Не в газете, сказал Эммануил, а в книге. - В какой такой книге? Вот в этой, с серьезным видом заявил оборванец и показал на лоб Михла. Я, говорит, умею читать лица, как другие читают книги. Это очень просто, только нужно буквы знать. Лицевых букв не тридцать семь, как в русской азбуке, и даже не двадцать две, как в еврейской, а всего шестнадцать. Лицо читать еще интересней, чем книгу - и расскажет больше, и никогда не обманет. И тут вдруг Бык произнес молитву, которую положено говорить, если увидишь какое-нибудь прекрасное чудо или если посчастливится встретить выдающегося человека: "Барух ата Адонай Элохейну мелех ха-олам, ше-каха ло бе-оламо" - "Благословен ты, Господи Боже наш, Владыка Вселенной, в мире которого существует такое". Чтобы Михл без принуждения, сам собой, прочел молитву? Невероятно! Помолившись, Бык сказал: - Вам надо уходить, ребе. Сейчас прибежит полиция, вас будут бить и посадят в тюрьму. Эммануил с беспокойством оглянулся на большой дом, в котором скрылся рав Шефаревич. Ах, говорит, ах, сейчас ухожу. Совсем ухожу. И доверительно сообщил близстоящим, что в Ерушалаиме ему пока делать нечего. На фарисеев посмотрел, теперь пойдет смотреть на саддукеев. Мол, ему рассказывали, что саддукеи поселились в Изреэльской долине, где раньше был город Мегиддо. Подхватил полы своей рубахи и заспешил прочь. Михл догнал его, схватил за плечо. - Ребе, я с вами! Дорога в Мегиддо дальняя, там всюду разбойники, вы один пропадете! Я сильный, я буду вас защищать. А вы за это научите меня шестнадцати буквам! И посмотрел на Эммануила так, словно от ответа зависела вся его жизнь. Однако тот помотал головой. - Почему? - крикнул Бык. Ты, сказал фокусмахер, не выучишься этим буквам. Тебе не нужно. И идти со мной тебе тоже не нужно. Со мной ничего не будет, Бог защитит меня от напастей. Меня, но не тех, кто со мной. Поэтому я теперь всюду хожу один. А ты, если хочешь стать евреем, станешь им и без меня. И понесся вприпрыжку в сторону Навозных ворот. Едва он скрылся за углом, полминуты не прошло, появился рав Шефаревич, с ним два турецких жандарма. - Где он, евреи? - закричал великий человек. - Там, там! - показали евреи. Генэх перевел жандармам на турецкий: "Там, там", и турки побежали догонять нарушителя спокойствия. А несколько минут спустя вернулись, охая и хромая. У одного голова разбита, другой выплевывает кровь и зубы. Евреи не поверили своим глазам: неужто худосочный бродяга мог так отделать двоих здоровенных держиморд? Полицейские же несли околесицу. Якобы совсем почти догнали они бродягу, он едва шмыгнул от них в закоулок. Служивые кинулись следом - и вдруг в темном проходе случилось ужасное. Дьявольская сила схватила за шиворот одного и с размаху приложила об стену, так что он упал без чувств. Второй не успел оглянуться - с ним приключилось то же самое. "Шайтан, шайтан!" повторяли перепуганные служаки, а рав Шефаревич процедил: "Га-Сатан!" и сплюнул. Ловок оказался фокусмахер, а по виду не скажешь. В тот же день, вечером, Михл-Бык ушел. Да и как ему было не уйти после того, что произошло около Стены Плача? На прощание сказал: "Пойду, поброжу по земле. Посмотрю, что за Африка такая. И еще Америка". Пришил к белой рубахе синюю ленту и ушел. Истребился из народа своего... Вот что случилось в первую субботу после еврейской Пасхи. Но шиксе Шмулик не стал рассказывать ни про Михла-Быка, ни про голоногого фокусника, ворующего еврейские души, а сказал только: - Человек, про которого вы спрашиваете, был здесь и ушел. - Когда? - встрепенулась русская. - Две недели назад. - А не знаешь ли ты, куда он ушел? Шмулик заколебался, говорить или нет. А что такого? Почему не сказать? - Он говорил про Изреэльскую долину, про древний город Мегиддо и про каких-то саддукеев. - Мегиддо? - переспросила шикса, и ее глаза испуганно расширились. - О, Господи! А где это и как туда попасть? Достала из саквояжа малую книжечку. В ней раскладной листок с географической картой. Шмулик хотел сказать глупой, что путь в Изреэльскую долину долог и труден, что Эммануил все равно туда не попадет, ибо в одиночку никто в те места не ходит - там полным-полно разбойников. А уж европейской женщине в такой глуши и подавно появляться незачем. Хотел, да не успел, потому что ненароком оглянулся, и внутри все помертвело. Проклятый литвак, что давеча таращился на улице, оказался настырным: потащился следом и вон - выглядывает из-за угла. Страшно представить, что он наврет раву Шефаревичу. Единственная надежда: может, не распознал, из какого ешибота любитель болтать с шиксами? И Шмулик стремглав дунул в ближайший переулок, нырнул в глубокий дверной проем, затаился. Мимо процокали дамские каблучки - это прошла шикса. Через минуту в том же направлении прошелестели мягкие, приглушенные шаги. Слава Тебе, Господи. Пронесло. Жизнь в арабском гареме, увиденная изнутри Мегиддо? Саддукеи? Полина Андреевна быстро шла по щелеобразному переулку, эхо ее звонких шагов отлетало от стен, меж которыми было не более сажени. Это он сионистов назвал саддукеями. В самом деле похожи. Те тоже отстаивали свободу воли и утверждали, что судьба человека - в его собственных руках. Полненькая девушка с парохода "Севрюга" поминала Изреэльскую долину и Город Счастья, что будет возведен близ древнего Мегиддо. Ах, как нехорошо! Ах, как скверно! И ведь целых две недели прошло! Решение созрело в минуту, без малейших колебаний. Просто замечательно, что она догадалась на всякий случай прихватить саквояж с самым нужным: белье, складной зонтик от солнца, разные дамские необходимости. В гостиницу можно не заходить. В паломническом путеводителе помимо карты Святой Земли имелась и схема Иерусалима. Вот еврейский квартал, внизу Старого Города. Нужно двигаться все время прямо - через христианскую часть, потом через мусульманскую - и выйдешь к Дамасским воротам. Только вот быть прямым переулок не желал - его уводило то в одну сторону, то в другую, так что очень скоро госпожа Лисицына утратила всякое представление о сторонах света. Солнца же было не видно, потому что вторые этажи домов, забранные деревянными решетками и оттого похожие на курятники, выпячивались навстречу друг другу и почти смыкались. Монахиня в нерешительности остановилась. Спросить дорогу было не у кого. Может быть, кто-нибудь выглянет из окна? Задрала голову - и вовремя. Из открытой решетки высунулись две женские руки. В руках был таз. Из него вниз полилась блеснувшая серебром полоса мыльной воды. В самый последний миг Полина Андреевна успела отскочить в какую-то щель да еще отпрыгнула, чтоб не замочиться отлетающими от мостовой брызгами. Поскольку все равно заблудилась, возвращаться не имело смысла - пошла по ответвлению вперед. Только теперь то и дело пугливо поглядывала вверх. Судя по встречающимся на земле следам, из окон сливали отходы и менее безобидные, чем мыльная вода. Поскорей бы выбраться на нормальную улицу! Проулок вывел к какому-то монастырю, а там уже было проще. Следуя вдоль стены, Пелагия вышла к маленькой площади и у первого же прохожего, одетого в европейский костюм, спросила, как пройти к Дамасским воротам. А отыскать дом Салаха и в самом деле оказалось нетрудно. Монахиня остановилась возле уличной арабской кофейни, сказала "Салах" и изобразила, будто держит поводья. Ее отлично поняли и ответили на том же языке: прямо, потом направо, а там увидишь ворота (очерченный в воздухе полукруг, и рукой "тук-тук-тук"). На стук открыл сам хозяин, расставшийся с Полиной Андреевной каких-нибудь три часа назад. - Вы, наверное, удивлены, - произнесла запыхавшаяся гостья. - Но у меня к вам дело. Увидев недавнюю пассажирку, Салах изумленно вытаращил свои карие, несколько навыкате глаза, однако услышав про дело, замахал руками. - Нельзя! Нельзя дело! Гости пришла - добро жаловать. Кофе пить будем, пахлава кушать. Потом дело говорить. Пелагия хотела сказать, что дело не терпит отлагательства, но вспомнила об обидчивом восточном этикете и покорилась. В конце концов, что изменят лишние несколько минут, а другого кучера в Иерусалиме она все равно не знает. Снаружи дом Салаха смотрелся неважно: облупленные стены, прямо у ворот мусор и отбросы, поэтому Полина Андреевна приготовилась увидеть тягостное зрелище бедности и запустения. Однако гостью ждал сюрприз. Дом представлял собой замкнутое прямоугольное пространство с открытым двором посередине. Внутренние стены строения сияли белизной, а посередине двора, под балдахином, возвышался весьма уютный помост, накрытый ковром. Пелагии вспомнилось суждение, прочитанное в книге одного путешественника: азиатское жилище, в отличие от европейского, заботится не о внешней видимости, а о внутреннем удобстве. Именно поэтому восточные люди так флегматичны и нелюбознательны - мир их обитания заключен в стены собственного дома. Европейцам же, наоборот, под своим кровом неуютно, вот они и бродят по всему свету, исследуя и завоевывая дальние земли. А ведь азиатский путь правильней, вдруг подумалось Полине Андреевне, с наслаждением опустившейся на мягкие подушки. Если жизнь - поиск себя, то зачем тащиться на край света? Сиди себе дома, пей кофе с медовыми лепешками и созерцай свой внутренний мир. Толстая женщина с довольно заметными усиками поставила на ковер вазу с засахаренными фруктами, разлила кофе. Салах перемолвился с ней несколькими фразами по-арабски, потом представил: - Фатима. Жена. На помост Фатима не поднялась - опустилась рядом на корточки с кофейником в руках и, всякий раз, когда гостья хоть на миг опускала чашку, подливала еще. Потратив минут пять на этикет (красивый дом, чудесный кофе, милая супруга), Пелагия объявила о цели визита: нужно съездить в Мегиддо. Сколько это будет стоить? - Нисколько, - ответил хозяин, покачав головой. - Как так? - Я не сумасшедший. Никакие деньги не еду. - Двадцать пять рублей, - сказала Полина Андреевна. - Нет. - Пятьдесят! - Хоть тысяча! - сердито всплеснул руками Салах. - Не еду! - Но почему? Он стал разгибать пальцы: - Болотная лихорадка. Раз. Разбойники-бедуины. Два. Разбойники-черкесы. Три. Не еду ни за сколько. Сказано было не для того, чтобы поднять цену, а окончательно - монахиня сразу это поняла. Выходит, время пропало зря! Раздосадованная Пелагия отставила чашку, - А хвастался: отвезу, куда пожелаешь. - Куда пожелаешь, но не туда, - отрезал Салах. Видя, что гостья больше не притрагивается к кофе, Фатима о чем-то спросила мужа. Тот ответил - должно быть, объяснил, в чем дело. - Значит, опять наврал, - горько констатировала Полина Андреевна. - Как мне тогда про русскую жену, а американцам про американскую. - Кто наврал? Я наврал? Салах никогда не наврал! - возмутился палестинец. Хлопнул в ладоши, закричал: - Маруся! Аннабел! Из двери, ведущей вглубь дома, выглянула женщина, одетая по-восточному, но с таким румяным, курносым лицом, что не могло быть никаких сомнений в ее национальности. Волосы женщины были повязаны арабским платком, однако не на подбородке, как это делают туземки, а на затылке, по-крестьянски. Отряхивая перепачканные мукой руки, славянка вопросительно уставилась на Салаха. - Сюда иди! - приказал он и заорал еще громче. - Аннабел! Когда отклика не последовало, поднялся на ноги и скрылся в доме. Изнутри донеслись его призывы: - Honey! Darling! Come out! [Милая! Любимая! Выйди! (англ.)] - Вы в самом деле русская? - спросила Полина Андреевна. Круглолицая женщина кивнула, подходя ближе. - Вы - Наташа, да? Ваш супруг мне рассказывал. - Не, я Маруся, - протянула соотечественница густым голосом. - А "наташками" тутошние мужики всех наших баб зовут. Так уж повелось. - Разве здесь много русских женщин? - Полным-полно, - сообщила Маруся, беря с подноса цукат и отправляя его в полногубый рот. - Которые из баб-богомолиц помозговитей, не желают в Расею воротаться. Чего там хорошего-то? Горбать, как лошадь. Мужик пьет. Зимой нахолодуешься. А тут благодать. Тепло, свободно, плоды-ягоды всякие. Ну а кому свезет мужа найти, вовсе рай. Арап, он водки не жрет, ласковый, опять же не в одиночку с ним управляться. Когда баб три или четыре, много легше. Так, Фатимушка? Она затараторила по-арабски, переводя сказанное. Фатима кивнула. Налила себе и Марусе кофе, обе присели на край помоста. Из дома все доносились англоязычные призывы. Маруся покачала головой: - Не выйдет Анька. Она об это время книжку пишет. - Что-что? - моргнула Пелагия. - Какую книжку? - Про бабскую жизнь. Она для того и замуж вышла. Говорит, поживу годик с арапским мужиком, а после книжку напишу, какой еще не бывало. Название у книжки такое. - И Маруся произнесла безо всякой запинки. - "Лайф-ин-арабиан-харем-син-фром-инсайд" ["Жизнь в арабском гареме, увиденная изнутри" (англ.)]. Это по-американски, а по-нашему: "Сказ про арапских мужиков". Говорит, вся Америка такую книжку купит, мильон денег заработаю. Анька баба ученая, а умная - страсть. Почти как Фатимка. Потом, говорит, поеду в страну Китай, выйду замуж за китайца. Тоже книжку напишу: "Сказ про китайских мужиков". Бабы должны знать, как нашей сестре где живется. Заинтригованная Полина Андреевна воскликнула: - Да как же она уедет? Ведь она замужем! - Очень запросто. Здесь это легче легкого. Салаша три раза скажет: "Ты мне больше не жена", и все - езжай куда хочешь. - А если не скажет? - Скажет, куда ему деться. И не три раза, а тридцать три. Баба мужика завсегда доведет, если пожелает. А уж три бабы того паче... Маруся перевела Фатиме, та опять кивнула. Сидеть вот так втроем, пить крепкий вкусный кофе и разговаривать о женском для монахини было непривычно и увлекательно - на время она даже забыла о неотложном деле. - Да как вы все уживаетесь с одним мужчиной? - Очень отлично. Одной Фатимке с ним трудно было: и хозяйство веди, и за детями доглядывай. Вот она и позвала меня в жены - мы на базаре познакомились. Видит, баба я крепкая, работящая, с совестью. - И Салах согласился? Маруся засмеялась, передала вопрос товарке. Та тоже прыснула. Сказала (а Маруся перевела на русский): - Кто же его спрашивал? Полине Андреевне все это было ужас до чего любопытно. - А чем у вас американка занимается? - Анька-то? Детей учит и в постеле за нас отдувается, особенно по жаркому времени. Она молодая, тощая, ей нежарко. Опять же для книжки ейной польза. Когда допишет, уйдет - другую заместо ее возьмем, тоже молоденькую. Уже порешили. Какую ни то жидовочку из здешних. Они бойкие. - Разве ислам дозволяет на еврейках жениться? Маруся удивилась: - А ты что ж, думала, я свою веру на ихнюю променяла? Нет уж, в какой родилась, в такой и помру. Салаша меня неволить не стал. Ислам - вера незлая, хорошая. Крестьянки и юдейки по-ихнему "люди Книги" считаются, Библии то есть. На них жениться не зазорно. Это на поганых язычницах нельзя, а кто их видел, язычниц-то? Тут Фатима впервые произнесла что-то, не дожидаясь перевода. - Спрашивает, зачем тебе так надо в Мегиддо? - Очень нужно одного человека отыскать, а Салах не хочет, боится. Даже за пятьдесят рублей. Усатая толстуха внимательно смотрела на гостью, будто оценивала. - Очень любишь его? От неожиданного вопроса Пелагия смешалась, не зная, как объяснить. Проще всего было соврать: - Да... Сказала - и густо покраснела. Стыдно инокине врать-то. Но Фатима поняла по-своему. - Говорит: раз красная стала, значит, вправду сильно любишь. Жены поговорили между собой по-арабски. Потом старшая погладила Полину Андреевну по щеке и сказала что-то короткое. - Поедет, - перевела наташка Маруся. - А пятьдесят целковиков Фатимке отдай. Закавыка Длительное путешествие по волнам, горам и долинам настроило Якова Михайловича на философский лад. В его профессии нечасто выпадало этак вот мирно, неспешно перемещаться по лику матушки-Земли. Особенно отрадно было на водном отрезке пути. Следить за объектом незачем - куда она денется, с корабля-то. Наоборот, требовалось держаться подальше, чтоб не намозолить глаза. За время плавания Яков Михайлович даже покруглел от сытного питания и здоровой дремы на палубе. Однако благоприобретенное жировое наслоение улетучилось быстро. Отмахайте-ка по жаре семьдесят верст на своих двоих. Сойдя на берег, Яков Михайлович счел необходимым преобразиться - на пароходе был незаметным господином в панаме и полотняной паре, а стал еще более незаметным мужичком-паломником. Таких в пресветлый город Иерусалим по дороге тащится видимо-невидимо. Объект следовал на конной тяге, но препаршивой, так что козликом бежать не пришлось. В Иерусалиме же Якову Михайловичу целесообразней показалось обратиться в иудеи. Этой публики здесь имелось невиданное многообразие, причем все они дичились друг друга и изъяснялись каждый на своем наречии. Несколько раз к лже-литваку подходили такие же халатники в шляпах и о чем-то заговоривали по-своему, но Яков Михайлович лишь мычал в ответ - евреи ведь тоже глухонемые бывают. Литваки жалостно цокали языком и оставляли бедолагу в покое. И все шло самым отличным манером, пока не случилась закавыка. Следовал себе Яков Михайлович за объектом по узкой улочке. Держал дистанцию, не лип, но и из виду не выпускал, не доверялся одному только цок-цок каблучками. И вдруг сверхъестественное происшествие, прямо фата-моргана, иначе не скажешь. На секундочку всего и обернулся,