вы, господин Магеллан, забудьте про штраф. Зачем вам бараны? Вы их и стричь-то не умеете! Вроде бы ничего после этих слов в комнате не изменилось - бек по-прежнему держался за кинжал, а Магеллан за револьвер, и все же напряжение неуловимо спало. Мужчины снова смотрели друг другу в глаза, но теперь, пожалуй, не грозно, а вопросительно. - Я где-то вас видел, - проговорил Магеллан, не глядя на Пелагию. - Не помню где, но точно видел... Впрочем, по тону было ясно, что это его сейчас не слишком интересует. И неудивительно. Бек, как человек более зрелый и умудренный опытом, первым сделал полшажка к примирению. Положил обе руки на стол и сказал: - Княгиня правду говорит. Джигит с джигитом всегда договорится. Магеллан тоже оставил кобуру в покое, сложил руки на груди. - Хорошо, забудем про штраф. Но как быть с шейхом? - Юсуф не джигит, он пес. Давно хочу его поучить. Мусульмане не грабят могилы, не раздевают мертвых. Садись, кунаками будем. Черкес сделал приглашающий жест, и Магеллан сел, сомбреро положил на скамейку. - Отправимся прямо сейчас, вместе, - потребовал он. - Рохеле не может лежать голая, в разрытой могиле. Бек кивнул. - Прямо сейчас. Окружим арабскую деревню со всех сторон... - Нет, - перебил его еврей. - Оставим один проход. У Даниэль-бека по-молодому сверкнули глаза. - Да-да! Оставим проход к броду! Пусть бегут туда! Оба склонились над столом, стали чертить по нему пальцами и говорить враз, перебивая друг друга. Антиарабская лига зарождалась прямо на глазах. Полина Андреевна плохо понимала, что происходит, но все это ей очень не нравилось. Какая-то разрытая могила, украденная одежда... - Погодите! - воскликнула инокиня. - Послушайте меня! Я не знаю, кто такой шейх Юсуф, но если он шейх, то, наверное, человек небедный? - У него пятьсот баранов, - ответил Даниэль-бек, мельком оглянувшись. - Его феллахи нищие, а сам Юсуф богатый. - Если он богатый, зачем ему красть платье мертвой женщины? Это сделали какие-нибудь негодяи, и шейх наверняка сам их накажет, когда узнает. Не надо окружать деревню, не нужно оставлять проход к броду! А то люди потом скажут: три дурака не сумели между собой договориться, и... - Женщина! - взревел бек. - Ты второй раз назвала меня дураком! - Она права, - вмешался Магеллан. - Арабов в этих краях больше, чем евреев и черкесов, вместе взятых. Начнется война. Лучше мы вызовем шейха для переговоров. Так будет умнее. - Ты не только храбр, Магеллан-бек, но и мудр, - прижал руку к груди черкес. И мужчины церемонно поклонились друг другу, опять перестав обращать внимание на женщину. Девичьи разговоры В поход на Юсуф-бека выступили совместно: впереди черкесы на конях, следом евреи. Чтобы произвести впечатление на союзников, коммунары выстроились в колонну, ружья положили на левое плечо и попытались маршировать в ногу. Объединенное войско, окутанное пылью, двинулось вниз по дороге. Черкесские женщины смотрели вслед. Не кричали, руками не махали - видимо, это было не заведено. Бек сказал Полине Андреевне, что она свободна и может ехать на все четыре стороны, но на все четыре стороны ей было не нужно. Она улучила минутку, переговорила с Магелланом наедине. Пожаловалась, что после случившегося боится путешествовать без охраны, и попросила позволения заночевать в коммуне. Тот великодушно позволил, еще раз повторив: "Где же я вас все-таки видел? Наверняка в России, но где именно?" Пелагия сочла за благо промолчать, а ему самому копаться в памяти сейчас было некогда. До полудня она ждала в ауле, пока из арабского городка Эль-Леджун доставят похищенное у коммунаров имущество. Принимала трофеи девушка по имени Малке, с которой монахиня некогда перемолвилась парой слов на пароходе. Женщина есть женщина - Малке узнала Пелагию сразу, несмотря на светский наряд и веснушки. Узнала и обрадовалась, будто встретила старую подругу. Появление монахини в Изреэльской долине у жизнерадостной толстушки ни малейшего подозрения не вызвало. Она сразу же стала называть Полину Андреевну на "ты" и сообщила множество подробностей и о себе, и о коммуне, и обо всем на свете. Правда, задавала и вопросы, но по большей части сама же на них и отвечала. Например, спросила: - Откуда ты здесь взялась? Ах да, ты ведь тоже плыла на нашем пароходе. В Палестину, да? На богомолье? А рясу сняла, чтобы не так жарко было? Конечно, по этой жарище в шелковом платье куда лучше. Ты ведь, наверно, не монахиня, а послушница, да? Пелагии оставалось только кивать. x x x В "Новый Мегиддо" двинулись, когда солнце уже перебралось на западную половину неба. Возвращенного коня Малке запрягла в черкесскую телегу, сзади привязала двух коров. На дно повозки положили борону и покореженный, но так и не вскрытый денежный ящик, поверх - мешки с семенами. Женщины сели рядышком, поехали. Салах на хантуре катил сзади, распевая во все горло какие-то визгливые песни. Он был счастлив, что вернул свою упряжку, да безо всякого выкупа. Полина Андреевна с восхищением смотрела, как ловко ее новая подружка управляется с тяжело груженной повозкой. Малке сидела, сложив ноги по-турецки (загорелые колени были похожи на двух обжаренных до коричневой корочки поросят), ружье перекинула поперек и знай пощелкивала кнутом, не умолкая ни на минуту. Разговор был легкий, девичий. - Поль, я вообще не понимаю, зачем тебе быть монашкой? Ладно бы еще уродина какая-нибудь была, а ты же просто красавица, честное слово. Это, наверно, из-за несчастной любви, да? Ну и все равно, даже если из-за несчастной - не стоит. Зачем запирать себя в монастыре, в малю-юсеньком мире, когда большой мир такой интересный? Я вот тоже могла в своем Борисове до старости прожить и не узнала бы, что я такое на самом деле. Я раньше думала, я трусиха, а я знаешь, какая оказалась храбрая? Ты, может, думаешь, Магеллан меня в арабскую деревню не взял, потому что я женщина? Ничего подобного! Там пальбы не будет, а то бы я обязательно с ним пошла. Говорит: ты у меня, Малютка, самая толковая, только тебе поручить могу. (Это он меня иногда так называет - не Малке, а Малыш или Малютка.) Доставь, говорит, все в целости и проследи, чтоб два эти болвана, Колизей с Шломо (они, правда, немножко бестолковые), моего коня сразу не поили, а сначала поводили. И пусть семена положат просушить - отсырели от ночной росы. Использовать открытость славной девушки было немножко совестно, и все же при первой возможности (когда Малке принялась рассказывать, как уединенно живет коммуна) Пелагия как бы ненароком спросила: - А чужие у вас бывают? - Редко. Ротшильдовские евреи считают нас сумасшедшими безбожниками. С арабами отношения плохие. Черкесы - ты сама видела. - Ну а какие-нибудь странники, паломники? Мне рассказывали, в Палестине полным-полно бродячих проповедников, - не очень ловко повернула монахиня к нужной теме. Малке звонко расхохоталась. - Был один пророк. Потешный. Между прочим, из России. Мануйлу помнишь, которого на пароходе убили? То есть, оказывается, убили не его, а другого - я тебе потом расскажу. Этот Мануйла, как в Святую Землю приехал, стал себя именовать Эммануилом, для звучности. И снова засмеялась. Смеется - значит, ничего плохого с ним не случилось, отлегло от сердца у Пелагии. - А давно он у вас был? Девушка стала загибать короткие пальцы: - Семь, нет, восемь дней назад. Ах да, это в ту ночь Полкана убили. - Безо всякого перехода от веселости, всхлипнула, шмыгнула носом и снова улыбнулась. - Он тоже за Эрец Израэль погиб, Полкан. - За кого? - За израильское государство. Полкан - это пес. В Яффе к нам пристал. Ужасно умный и смелый, как солдатская полковая собака, поэтому и прозвали Полканом. Ночью замечательно сторожил, никаких часовых не нужно. Привяжешь его к воротам снаружи - никто не подойдет. Он такой лохматый был, черно-желтой масти, одна лапа немножко хромая, а на боку... - И что этот пророк? - перебила Полина Андреевна, которую не интересовал портрет усопшего Полкана. - Откуда он взялся? - Постучал в ворота, вечером. Мы работу уже закончили, сидим, песни поем. Открываем - бородатый дядька, в лаптях, с палкой. Стоит, Полкана за ухо треплет, а тот хвостом машет и даже не гавкнул ни разу, вот какие чудеса. Наверно, пророк его в свою веру обратил, - засмеялась Малке. - Здравствуйте, люди добрые, говорит. Хорошо поете. Вы что, русские? Мы ему: а ты кто такой? Из "найденышей" пророка Мануйлы? (А на нем хламида с синей полосой, какую все они носят.) Он говорит: я самый Эммануил и есть. Хожу вот, смотрю. Был в Иудее, в Самарии, теперь в Галилею пришел. Пустите переночевать? Ну а что ж не пустить? Пустили. Я у него спрашиваю: как же, мол, так? Ведь тебя на пароходе убили. Воскрес, что ли? А он отвечает: не меня это убили, одного из моих шелухин. Полина Андреевна встрепенулась: - Как-как? - Шелухин на древнем арамейском значит "апостолы". Когда много - шелухин, когда один - шелуах. Это Магеллан рассказывал, он еврейскую историю ого-го как знает. "Шелуяк", вдруг вспомнила Пелагия. Строгановские крестьяне говорили, что Мануйла звал своего друга именно так. - А что Эммануил вам рассказал про убийство? - Что шелуах хотел его защитить и потому погиб. А защищать его вовсе не нужно, потому что его Господь защищает. И стал про чудо рассказывать, которое с ним утром произошло. Врет - заслушаешься. Глазки голубые, широко раскрытые - прямо ангел непорочный! - прыснула Малке, вспоминая. - Когда, говорит, меня выгнали из Зихрон-Яакова... Там, в Зихроне-Яакове, зажиточные евреи живут, которые от барона Ротшильда деньги получают. Сами землю не пашут, феллахов нанимают... В общем, выгнали богатенькие евреи Эммануила, не стали его слушать. Пошел он долиной между гор, и напал на него разбойник-бедуин. - Девушка по-детски закартавила, очевидно, передразнивая Мануйлу. - "Очень сехдитый человек, саблей машет. Я по-бедуински хазговахивать еще не выучился, не умею ему объяснить, что у меня ничего нет. Он и сам это увидел, еще больше хазозлился, хочет мне голову саблей схубить. Совсем! И схубил бы, потому что у него вся нехвная система в дезохганизации..." Малке закисла от смеха. - Он так и сказал: "нервная система в дезорганизации"? - поразилась Пелагия. - Да, он вообще ужасно чудно говорит, это я еще плохо изображаю. Ну вот, а дальше как в сказке. Только разбойник на него саблей замахнулся, вдруг там-па-пам! - гром небесный. Злодей повалился мертвый, из головы кровь течет. "А вокхуг никого - тут гоха, тут гоха, а тут тхопинка. Ни души! Я поблагодахил Господа, закопал мехтвого хазбойника и пошел дальше". Мы так смеялись - чуть не лопнули. Но он необидчивый, Эммануил этот, тоже с нами смеялся. - А что Магеллан? - спросила монахиня. Хотела добавить, не выказывал ли к пророку враждебности, но поостереглась. - Ну, Магеллан сначала с ним строго. Вроде как допрос ему устроил. Зачем пришел? На пароходе твои вокруг нас крутились, теперь сам пожаловал? Что тебе от нас надо? И все такое. А Эммануил ему: что вы моих шелухин на корабле встретили, неудивительно. Многие из них следом за мной в Святую Землю тянутся, хоть и говорил я им: где человек родился, там ему и Святая Земля. Что им Палестина? Я - другое, мне сюда по делу нужно. А они, говорит, меня не слушают. То есть слушают, но не слышат. И что мы с вами здесь встретились, тоже удивляться нечего. Палестина маленькая. Если кто решил ее обойти... Ах нет, - улыбнулась Малке, - он сказал: "по ней вояжировать". Если кто решил по ней вояжировать, то всюду побывает, и в самое недолгое время. А потом Эммануил стал про свое чудо врать, и Магеллан к нему интерес потерял. Махнул рукой, пошел спать. - Значит, не он, - в задумчивости проговорила Пелагия. - А? - Нет-нет, ничего. Что еще рассказывал пророк? - Да тут как раз началась беготня. - Малке посерьезнела. - Полкан залаял. Мы думали, на шакала. Вдруг слышим - лай удаляется, это он веревку оборвал. Побежали за ним. Кричим: "Полкан! Полкан!" А он мертвый лежит. Шагах в ста от хана. Зарубили его, саблей. Никакие это были не шакалы, а арабы или те же черкесы. Бедуины-то тогда уже ушли... Разбудили Магеллана. Он говорит: догнать! А как догонишь? В какую сторону бежать - в арабскую или черкесскую? Все спорят, шумят. Одни кричат: нас мало, их много. Перережут они нас, как Полкана! Плохое место, уходить отсюда нужно! Магеллан им: кто не умеет за себя постоять, тому все места на земле будут плохи. И пошло, и пошло... - Девушка махнула рукой. Вдруг вспомнила, всплеснула руками. - Ах да, Эммануил тогда чудную вещь сказал. Как это я забыла! На него никто внимания не обращает, все ругаются, кричат, а он вдруг говорит: вы победите и арабов, и черкесов. Вас мало, но вы сильные. Только, говорит, ваша победа (он сказал не "победа", а "виктохия") будет вашим поражением. Как это, спрашиваем, виктория может быть поражением? А он ответил непонятно: победа над другим человеком - всегда поражение. Настоящая виктория, это когда самого себя побеждаешь. Ну, наши его дальше слушать не стали, опять заспорили. А ведь получается, прав он был, про победу-то! - Что было потом? - Ничего. На рассвете выпил молока и пошел себе. - И не сказал, куда? - Почему не сказал. Он разговорчивый. Рохеле ему молока подливает, а он говорит: сначала пойду в Капернаум, потом еще куда-то, потом надо будет в Сиддимскую долину, к Аваримским горам заглянуть - там, говорят, новый Содом отстроили, интересно... - Содом! - вскричала Полина Андреевна. - А где эти Аваримские горы? - За Мертвым морем. - Содом! Содом! - в волнении повторяла монахиня. На пароходе было семейство мужеложцев, направлявшихся именно туда! Но при чем здесь Стеклянный Глаз? Непонятно. А все же что-то тут есть! Прошло целых восемь дней, но если Эммануил сначала собирался наведаться в Капернаум, то можно успеть. Шагает он, правда, ходко... - Что это ты бормочешь, Поля? Полина Андреевна достала путеводитель, вынула оттуда карту, развернула. - Покажи, где Сиддимская долина. Как туда добраться? - А тебе зачем? - удивилась девушка, но взяла карандаш и провела линию. - Вот так, до реки Иордан. Потом вниз до Мертвого моря, там все берегом на юг. Видишь кружочек - селение Бет-Кебир? Содом где-то за ним. Нет, правда, Поль, зачем тебе? Из монашек да сразу в Содом! - залилась смехом Малке. - Русь, куда несешься ты? Не дает ответа! Аккуратно сложив карту, Пелагия засунула ее обратно в книжку. - Ты в самом деле туда собралась? - Глаза Малке расширились от ужаса и любопытства. - Ну, ты отчаянная! Представляю, что там творится! Напиши мне потом письмо, а? Только подробное! Она толкнула Пелагию локтем, захихикала. От толчка путеводитель упал на дно повозки. Монахиня подобрала ценную книжечку, спрятала в карман. Тем временем телега въехала на вершину холма, откуда открывался вид на долину и окрестные горы. - А вон вдали наш хан видно, - привстала, показывая, Малке. - Сейчас спустимся и вдоль речки. Минут через сорок доедем. Отдохнешь, умоешься. - Нет, спасибо. - Полина Андреевна соскочила на землю. - Мне пора. Скажи, в какую сторону спуститься, чтобы попасть к Иордану? Малке вздохнула - видно, жалко было расставаться. - Поезжай вон по той дорожке. Она ухабистая и травой заросла, но зато выведет прямо к развилке. В сторону Иордана - это направо. А как же разбойники? Ты ведь говорила, что боишься без охраны? - Ничего, - рассеянно ответила Пелагия. - Бог милостив. Бог есть! Дорога из Иерусалима в Изреэльскую долину была всего одна, так что объект удалось догнать в первый же день. Яков Михайлович пристроился сзади и шел-пошагивал, дышал горным воздухом. Солнышко в Святой Земле было ох какое лютое, весь обгорел что твой араб. И очень кстати, потому что для путешествия именно арабом и нарядился. Самая удобная одежда по здешнему климату: тонкую длинную рубаху продувает ветерком, а платок (называется "куфия") закрывает от жгучих лучей шею и затылок. Когда кто-нибудь встречался по дороге и обращался с арабским разговором, Яков Михайлович почтительно прикладывал ладонь ко лбу, потом к груди и шел себе дальше. Понимай как хочешь: может, не желает с тобой человек разговаривать или обет у него такой, ни с кем попусту лясы не точить. Незадача приключилась на третий день, когда Рыжуха повернула налево и поехала по дороге, что вытянулась меж долиной и холмами. Яков Михайлович видел, как черкесы забирают хантур в плен, но вмешиваться не стал. Люди серьезные, с карабинами, а у него только пукалка шестизарядная. С ней в городе хорошо, где всюду углы и стенки, а в чистом поле вещь малополезная. Да и нельзя ему было себя обнаруживать. С вечера он засел под черкесским холмом и наблюдал всю еврейскую операцию. Ишь ты, думал, как развоевались-то. А если они у нас в России-матушке этак вот осмелеют? Сказано: тише едешь - дальше будешь. Потому Яков Михайлович не торопился. Переждал, пока черкесы с евреями договорятся и уйдут, а некоторое время спустя все устроилось самым славным образом. Монашка выехала из аула в сопровождении пухляшки-жидовочки и своего верного арапа. Порядок вещей восстановился. Место было ровное, гладкое, и дистанцию пришлось увеличить - человека на голом пространстве далеко видно. Так и ему их, слава Богу, тоже хорошо видать. Никуда не денутся. Когда повозки стали подниматься на холм, Яков Михайлович сделал себе послабление. Видел, что после возвышенности дорога спускается в лощину, и рассудил: умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. Чем зря потом обливаться, лучше обойти холм лужком-низиной. Бывает, что на своих двоих ловчей, чем на колесах. Этак еще и время выиграешь, можно будет в ручье ножки ополоснуть. Засесть там в ивняке, где тень, и подождать, пока объект мимо проедет. Так и сделал. И ополоснулся, и свежей водички попил, и даже наскоро покушал. Едва крошки смахнул - скрип, стук. Едут. Нуте-с, нуте-с. Высунулся из кустов и обмер. Вместо двух повозок одна. В ней сидит жидовочка, кнутом помахивает, а Рыжухи нет! Сердце так и екнуло. Идиот вы, Яков Михайлович, а никакой не умный! Теперь обратно в гору бегом бежать. Пригнулся, пропуская телегу. Та проехала чуть подальше и свернула к речке - видно, евреечка тоже решила остудиться. Яков Михайлович рысцой понесся вверх по дороге. Пот лил в два ручья: один ручей по лицу, второй по спине. В пять минут взбежал на самую вершину. Час от часу не легче! Там оказался перекресток: одна дорога вела вправо, другая влево. А приглядеться - в сторону ответвлялась еще и заросшая тропка. Трава на ней жесткая, мертвая, и не видно, проехала тут давеча повозка или нет. Что же делать? Куда бежать? Обратился к разуму, и тот, молодчага, как всегда, не подвел. Понесся Яков Михайлович обратно к речке. Под горку бежать было легче. Жидовка успела коня помыть, тянула его за повод к телеге. Услышала топот ног, обернулась, потянула с плеча дробовик. - Беда, девонька! Беда! - издали заорал Яков Михайлович по-русски. Она рот разинула: как это - араб, а по-русски кричит? Про ружьишко и думать забыла. - Ты кто? - кричит. - Какая беда? Он остановился перед ней, перевел дух, вытер пот со лба. - Потерял я ее, вот какая беда. - Кого потерял? Ты кто такой? - Дай-ка. Не ровен час... Он взялся за дуло дробовика. Девка не хотела отпускать оружие, но Яков Михайлович легонько стукнул ее кулаком под ложечку, и евреечка согнулась напополам, зашлепала губами, как выдернутая из воды рыбеха. Ружьишко он отшвырнул в кусты, толстушку шлепнул по затылку - она плюхнулась на задницу. Сказала: - Сволочь! И обожгла глазами - черными, бесстрашными. Ай-ай-ай, придется повозиться, понял опытный человек. И не стал тратить время на пустые разговоры. Сначала нужно было "коровку" в разумность привести, избавить от упрямства. "Коровка" - это у Якова Михайловича был такой термин, для собственного употребления. "Коровку" полагается доить на предмет разных полезных сведений, а потом, смотря по обстоятельствам, или обратно на лужок отпустить, или в бифштекс разжаловать. Строптивая жидовочка, конечно, пойдет на бифштекс, это было ясно, но сначала пускай даст молочка. Немножко побил ее ногами - без размаха, потому что жарко. По лодыжной костяшке ударил, потом два раза по почкам, а когда свернулась от боли, по копчику. Когда обратно развернулась - по женскому месту. Что орала громко, это нестрашно, все равно вокруг никого. Решил, что пока хватит. Сел девке на грудь, пальцами сдавил горло, чтоб решила - конец ей настал. Но когда она вся посинела, глаза из орбит полезли, Яков Михайлович ее отпустил, дал вздохнуть, вкус к жизни почувствовать. И только теперь приступил к беседе. - Куда она поехала? По какой дороге? - Сволочь, - сказала "коровка". - Магеллан тебя под землей... Снова пришлось зажать ей горло. Яков Михайлович огорчился - его всегда расстраивало тупое упрямство, наихудший из человеческих грехов. Ведь так на так все расскажет, только лишнюю муку устраивает и себе, и занятому человеку. Он поглядел по сторонам. Подобрал валявшийся неподалеку сук, обломил. - Я тебе, дура глупая, сейчас этой деревяшкой глаз выковыряю. - Яков Михайлович показал девке расщепленный конец. - Потом второй. Мало покажется - стану тебе эту штуковину через задние ворота полегоньку кверху забивать. Ты пойми, девонька, я не зверь - дело у меня больно важное. Говори, голубушка, говори. Куда рыжая отправилась? Снова приотпустил ей горло. А она, неблагодарная, в него плюнула. Плевок до Якова Михайловича не долетел, упал ей же на подбородок. А хоть бы и долетел - большая беда. Ну что с ней будешь делать? - Да кто она тебе - сестра, подруга? - посетовал он. - Ладно, пеняй на себя. Сел поупористей, придавил жидовке руки коленками, локтем прижал к земле шею. Взял сук поближе к острому концу, поднес дуре к самому носу. - Ну? По тому, как сверкнули ее глаза, понял - не скажет. Ткнул суком в глазницу - запузырилась кровь, потекла по круглой щеке. Из горла у "коровки" вырвался всхлип, оскалились белые, ровные зубы. И тут евреечка учудила. Яков Михайлович приготовился, что она станет затылком в землю вжиматься, а она вдруг рванулась суку навстречу, да с такой силой, какой от пухляшки ожидать не приходилось. Палка вошла в глаз по самый кулак. Яков Михайлович ее, конечно, сразу выдернул, но поздно - голова девки безжизненно стукнулась о землю. Вместо глаза зияла багровая яма, смотреть противно, а с кончика стекало серое - это сук ее до мозга пронзил. Вот стерва! В первый миг Яков Михайлович не поверил своему несчастью. Ай, беда! Вот уж беда, так беда! Господи Боже, за что наказываешь? Помоги, вразуми! Что теперь делать, как Рыжуху отыскать? Переживать Яков Михайлович переживал, но и без дела не сидел. Мало ли кого по дороге принесет? Мертвую еврейку сунул в воду, под бережок. Заодно смыл кровь с руки. Подошел к повозке. Задумался, как с ней быть? Может, на ней поехать? Все легче, чем пешком. Сначала попробовать по одной дороге - ехать до первого встречного и спросить, не проезжала ли баба в хантуре. Если не повезет - вернуться, и то же самое по второй дороге. Коли опять мимо - тогда по той заросшей тропе. Сам понимал, что план паршивый. Тут можно час или два проехать, прежде чем человека встретишь. И как еще с ним объясняться? А если на дороге будут новые развилки? Мешки с зерном утопил в речке, борону и сейф тоже. Насчет денежного ящика, правда, немножко поколебался. Эх, сюда бы палочку динамита, да внутрь заглянуть. Но большим тыщам у голодранцев взяться неоткуда, а таскать с собой лишнюю тяжесть ни к чему. Коров просто хлестнул кнутом по задницам. Хотел уже сесть и ехать наудачу, как вдруг заметил на дне телеги сложенный листок. Развернул - карта Палестины, маленькая, какие в путеводители вкладывают. И у Рыжухи такая книжечка была, он видел. Обронила? На карте красным карандашом был обозначен маршрут. "Бет-Кебир", прочитал Яков Михайлович название точки, в которую упиралась красная линия. Размашисто перекрестился. Есть Бог, точно есть. XII ЗАМОК ШВАРЦВИНКЕЛЬ Версия номер три - Катенька, - прошептал красивый молодой человек, оглянувшись. - Сто рублей?! - возмутился Матвей Бенционович, но более для порядка, потому что готов был сейчас заплатить любые деньги, даже и такие большие. Легко сказать - сто рублей. Четверть месячного жалования. Конечно, жизнь в Заволжске дешевле, чем в других местах, не говоря уж о столицах, но когда у вас семья сам-пятнадцатый, поневоле приучишься к экономии. Главное, расписки не возьмешь, мимоходом посетовал Бердичевский, а значит, не получится включить в казенные траты. - Давайте-давайте, - протянул Кеша узкую, ухоженную руку. - Если мой совет будет нехорош - получите обратно. Это было справедливо. Прокурор достал бумажку с Екатериной Великой, передал. Блондин не спешил прятать гонорар - держал кредитку легонько, двумя пальцами, как бы демонстрируя готовность вернуть по первому требованию. - Так кто выкупил Рацевича? - хрипло спросил Матвей Бенционович. - Полагаю, тот, кто его любил. Романтическая история? Прокурор встрепенулся. Это был совершенно новый поворот, пока еще неизвестно, в каком направлении ведущий. - Вы хотите сказать "та, кто его любила"? - Нет, не хочу, - улыбнулся Кеша. Матвей Бенционович схватился за нос. - Я что-то не... - Вы думаете, Рацевича из жандармов за долги поперли? Как бы не так. Если б всех за этакие пустяки со службы гнать, мало кто остался бы. Да и не позволило бы начальство заслуженного офицера в яму сажать. Нет, это был только предлог. - А в чем была настоящая причина? Молодой человек улыбнулся еще загадочней: - Этого никто не знает - только местное жандармское начальство и наши. - Наши? Приказчик опять взял Бердичевского за левую руку и повторил странную манипуляцию - пощекотал ладонь пальцем. Видя на лице собеседника полнейшее недоумение, Кеша фыркнул: - Что, трудно поверить? Представьте себе, и среди жандармов есть такие, кому нравятся мужчины. У Матвея Бенционовича от изумления сам собой раскрылся рот. - Вижу, свои сто рублей я заработал, - удовлетворенно заметил блондин и спрятал бумажку в портмоне. А прокурор все не мог прийти в себя. Возможно ли? И тут его как громом ударило. Да-да! Пелагия рассказывала, что на пароходе плыла компания мужеложцев, переселенцев в восстановленный Содом. Но это... Но это поворачивало расследование совсем в другую сторону! Статский советник крепко взял молодого человека за локоть. - Вы еще не сказали мне, кто внес выкуп. - Наверняка не знаю, но уверен, что Чарнокуцкий, больше некому. - Кто это - Чарнокуцкий? - Вы не слышали про графов Чарнокуцких? - недоверчиво спросил Кеша. - Слышал. Знатная польская фамилия. - Знатная! Мало ли знатных! Чарнокуцкие - богатейший род на всей Волыни. Тут в двадцати верстах начинается Чернокутский уезд, так уездный город, Черный Кут, весь целиком принадлежит графу. - Целый город? Разве такое бывает? - удивился Матвей Бенционович. - Ведь не средние века. - На Волынщине очень даже бывает. Город Ровно принадлежит князю Любомирскому, Старо-Константинов княгине Абамелек, Дубно - княгине Барятинской. А Чарнокуцкие на Волыни семьсот лет. Вон, видите утес? - Кеша показал на видневшуюся вдали живописную скалу, нависшую над рекой. - Житомирская достопримечательность. Называется "Голова Чацкого". Утес действительно отчасти напоминал гордо склоненную голову. - При чем здесь Чацкий? - Совершенно ни при чем. Раньше скала называлась "Голова Чарнокуцкого". Здесь в шестнадцатом столетии гайдамаки срубили голову предку нынешнего графа. А после шестьдесят третьего года скалу велели переименовать. Дело в том, что некоторые из Чарнокуцких участвовали в польском восстании, и одному это даже стоило головы. Вот, во избежание двусмысленности, и переделали в Чацкого. - Так граф из повстанцев 63-го года? - Вот еще! У его сиятельства совсем другие интересы. Примерно такие же, как у нас с вами. - Приказчик засмеялся. - Жалко, он евреев терпеть не может, а то бы я непременно вас с ним свел. - А я вовсе не еврей, - объявил Бердичевский. - Это я прикинулся, чтобы войти в доверие к Голосовкеру. - Хорошо прикинулись, - заметил Кеша, скептически оглядывая лицо прокурора. - Нет, правда! Волосы крашеные. Вообще-то я блондин. Если повезете к графу - смою краску. И зовут меня не Мордехай Бердичевский, а Матвей Берг-Дичевский. Вы правильно догадались, никакой я не ростовщик. Я... я уездный предводитель дворянства, - соврал Матвей Бенционович, не придумав ничего более аристократичного. - Из Заволжской губернии. Поверил молодой человек или нет, было неясно. Однако, поразмыслив, сказал: - Двести рублей. - Вы с ума сошли! - ахнул статский советник, пытаясь сообразить, есть ли у него столько денег. На худой конец, можно послать телеграмму владыке. - Заплатите, когда поедем обратно. Если я ошибаюсь и граф Рацевича не выкупал, можете вообще не платить, - ловко ввернул оборотистый юноша. На такое условие Матвей Бенционович охотно согласился. Если след окажется верным, а поездка результативной, пожалуй, все-таки можно будет записать расходы в счет расследования. - Вы где остановились? - спросил Кеша. - В "Версале". - Я закрываю кассу в семь. Только уж вы не поскупитесь, наймите карету на пружинном ходу, а то все бока себе отобьем. Я сговорюсь с Семеном Почтаренко, у него хороший экипаж. Путь-то неближний... Дорожные размышления о печальном будущем человечества Статский советник снова прибег к помощи "Белокурого ангела", но светловолосие восстановилось не полностью. Получилось нечто золотисто-красноватое. Ничего, для вечернего освещения сойдет, успокоил себя Бердичевский. Кеша приехал вовремя, в весьма приличном фаэтоне, обошедшемся прокурору в восемь целковых. Приказчика было не узнать. Он разоделся по самой последней моде, надушился, в пробор же можно было смотреться, как в зеркало. Кто бы поверил, что этот франт подрабатывает субботним сидельцем в еврейской лавке? - Куда едем? - спросил Матвей Бенционович, усевшись на мягкое сиденье. - В замок графа, в Шварцвинкель. - "Черный угол"? - перевел название прокурор. - Ну да. По-волынски Черный Кут, а по-великорусски "Черный Закут", что-то вроде этого. Дед его сиятельства выстроил, в готическом стиле. Очень любил рыцарские романы. Бердичевский успел расспросить гостиничного портье о графе, но наслушался черт знает каких небылиц, только распалил любопытство. Нужно было проверить, что из этих сказок правда, а что нет. - Этот магнат, кажется, человек необычный? - небрежно спросил Матвей Бенционович. Кеша прыснул: - Нас с вами тоже ведь обычными не назовешь, верно? Но до его сиятельства нам, конечно, далеко. Это субъект единственный в своем роде. Жаждущий подробностей прокурор с глубокомысленным видом заметил: - У отпрысков древних фамилий пристрастие к мужеложству в крови. Должно быть, от блазированности. Или вследствие вырождения. - А граф не всегда мальчиками интересовался. Он в юности был куда как увлечен женским полом - до умопомрачения, или, как он выражается, до обсессии. Это такой медицинский термин, вроде навязчивой идеи. - Я знаю. - Он ведь по образованию медик. Так женщинами интересовался, что после Пажеского корпуса не в гвардию пошел и не в дипломаты, а поступил на медицинский факультет, гинекологию изучать. Не для заработка, разумеется. Говорит, хотел знать про женщин все: как они устроены, что у них внутри, каким ключиком заводятся. Узнал во всех подробностях, - снова хохотнул Кеша. - Да, видно, перекормился. Выйдя из университета, открыл было женскую больницу, да скоро забросил. Теперь баб видеть не может, прямо до судорог. У Матвея Бенционовича были несколько иные сведения. Портье сказал: "Граф пока не свихнулся, больницу держал, лечил бесплатно бабские хвори. Сначала одну на операции зарезал, потом другую, третью. До суда дошло. Обычного лекаря беспременно засудили бы, а этот известно - Чарнокуцкий. Но больничку все же закрыли". - Тогда его сиятельство отправился путешествовать, - продолжил свой рассказ Кеша. - Долго по миру разъезжал. Где только не был - и в Амазонии, и в Голландской Ост-Индии, и у папуасов. У него дома такая коллекиця - сами увидите... И про коллекцию Бердичевский слышал: якобы там, в стеклянных банках, головы отрезанные. "Вроде как из дикарских стран привез, а там кто его разберет", - сказал портье. - В конце концов графу странствовать тоже прискучило. Он уж который год безвылазно живет в Шварцвинкеле. Преоригинально обустроил свое обиталище, сами увидите. Считайте, вам повезло. Мало кого в замок допускают. Эксклюзивите - слово такое французское. Значит... - Знаю я, что оно значит, - перебил Бердичевский. - Вы дальше рассказывайте. Я наслушался о вашем графе такого... Кеша, кажется, надулся, что ему не дали блеснуть ученостью. Пробурчал: - Без меня ни в жизнь бы вам туда не попасть. А что болтают всякое, так это от зависти и невежества. И умолк. Так и не узнал прокурор, правда ли, что вокруг замка дремучий лес, куда ходить строго-настрого запрещено, и чтобы никто не сунулся, в том лесу полно волчьих ям, ловушек и капканов. Будто бы несколько девок и ребятишек, кто польстился на тамошние грибы-ягоды, пропали бесследно. Полиция искала и в лесу, и в замке. Капканы с ямами видела, а следов не нашла. "Во рву под стенами, - шептал портье, - живет огромная болотная змеюка длиною в пять саженей. Целого человека заглотить может". Ну, дальше Бердичевекий слушать не стал, поскольку это уж были явные побасенки. А теперь пожалел, что не дослушал. Экипаж катил по холмам, по полям. Постепенно стемнело, на небе проступили звезды - сначала блеклые, но с каждой минутой прибавлявшие яркости. Куда меня несет, содрогнулся вдруг Матвей Бенционович, оглядывая этот гоголевский пейзаж. Что я скажу графу? Что меня вообще там ждет? Особенно в случае, если гомосексуальная версия подтвердится и магнат действительно связан с убийцами. Во всем виноват охотничий азарт, заставивший благоразумного человека, отца семейства, забыть об осторожности. Не повернуть ли, засомневался прокурор. Ведь, если пропаду, никто даже не узнает, что со мной произошло. Но вспомнилась Пелагия. Как она поднималась по трапу, как шла по палубе, опустив голову, и на беззащитные плечи падал свет фонаря... Статский советник выпятил вперед подбородок, грозно сдвинул брови. Еще поглядим, кто кого должен бояться: Бердичевский волынского магната либо наоборот. - У вас профиль красивый, - нарушил молчание Кеша. - Как на римской монете. И потерся коленкой о ногу соседа. Матвей Бенционович строго взглянул на распущенного юнца, отодвинулся. - Это из-за Рацевича, да? - вздохнул молодой человек. - Так его любите? Что ж, уважаю однолюбов. - Да, я однолюб, - сурово подтвердил прокурор и отвернулся. Что такое гомосексуализм, зачем он людям, размышлял Матвей Бенционович. И ведь что примечательно: чем выше уровень цивилизации, тем больше людей, предающихся этому осуждаемому обществом и всеми религиями пороку. И порок ли это? А может быть, закономерность, связанная с тем, что, двигаясь от первобытного костра к электрическому сиянию, человечество отдаляется от природности? В какой большой город ни приедешь - в Питер ли, в Москву ли, в Варшаву - всюду они, и с каждым годом их все больше, и держатся все открытее. Это неспроста, это некий знак, и дело тут не в падении нравов и не в распущенности. С человеком происходят какие-то важные процессы, смысла которых мы пока не постигаем. Культура влечет за собой утонченность, утонченность приводит к противоестественности. Мужчине уже не нужно быть сильным, это становится пережитком. Женщина перестает понимать, с какой стати она должна уступать первенство, если мужчина более не является сильным полом. Через каких-нибудь сто лет общество (во всяком случае, его культурная часть) будет сплошь состоять из женственных мужчин вроде Кеши и мужеподобных женщин вроде Фиры Дорман. То-то перепутаются все инстинкты и плотские устремления! Мысль Матвея Бенционовича забредала все дальше, в совсем уж отдаленное будущее. Человечество вымрет оттого, что в конце концов разница между полами вовсе исчезнет и люди перестанут размножаться. Если, конечно, научная мысль не изобретет какого-нибудь нового способа воспроизводства человеческих особей, наподобие почкования. Берешь, к примеру ребро, как Господь Бог у Адама, и выращиваешь нового человека. Все травоядно, пристойно. Никаких африканских страстей, никакого огненного сплетения мужского и женского начал. Какое счастье, что в этом земном раю меня уже не будет, поежился статский советник. - Вон он, Шварцвинкель, - показал куда-то вверх Кеша. Уникальная коллекция Высунувшись из коляски, Матвей Бенционович увидел вдали большой темный конус, на верхушке которого подрагивали огни. - Что это там, костры? - удивился он. - Факелы на башнях. Я же говорил, средневековый замок. С разбитого, ухабистого шляха в сторону непонятного конуса свернула дорога, узкая, но зато вымощенная гладким камнем. Это большой холм, поросший лесом, понял про конус Бердичевский. А на самой вершине замок. Теперь можно было разглядеть зубчатые стены, подсвеченные пляшущими язычками пламени. В следующую минуту фаэтон въехал в лес, и замок исчез. Стало совсем темно. - Хорошо, что на оглобле фонарь, - заметил прокурор, чувствуя, как фаэтон кренится набок. - А то не видно ни зги. На миг представилось: сейчас перевернемся на крутом склоне, покатимся кубарем в чащу - и в какую-нибудь волчью яму, утыканную острыми кольями... - Ничего, Семен хорошо знает дорогу. Просека опоясывала холм спиралью, постепенно забираясь в гору. Деревья с обеих сторон подступали вплотную, словно частокол, и трудно было поверить, что совсем близко, в какой-нибудь сотне шагов, горит свет и живут люди. И Кеша как назло молчал. - Что-то едем, едем... - не выдержал Матвей Бенционович. - Долго еще? Спрошено было без особого смысла, только чтоб услышать человеческий голос, но молодой человек, прежде столь разговорчивый, ничего не ответил. Экипаж выровнялся и покатил по горизонтальной поверхности. Сделав последний поворот, дорога вывела на большую площадку, выложенную булыжником. Впереди показалась массивная башня, ворота с двумя горящими факелами. Перед воротами - подъемный мост, под мостом ров - тот самый, в котором, по уверениям портье, обитала болотная гадина... Бр-р, готический роман, передернулся статский советник. Провал во времени. Откуда-то сверху донесся грубый, зычный голос: - Хто? Кеша открыл дверцу со своей стороны, высунулся. - Фома? Это я, Иннокентий! Открывай. Да освещение включи, ни черта не видно. На площадке зажглись два фонаря, самых что ни на есть современных, электрических, и время утратило зыбкость, вернулось из середины второго тысячелетия в его конец. Бердичевский с удовлетворением отметил столбы с проводами, почтовый ящик на воротах. Какое к лешему средневековье, какая болотная змея! Открылась узкая двер