-- Бывал. А кроме меня тут, по-моему, влюбиться не в кого. Разве в Ореста Кирилловича. -- Она засмеялась. -- И вам Кокорина совсем не жаль? -- подивился такой черствости Фандорин. Царица египетская равнодушно пожала плечами: -- Всяк сам хозяин своей судьбы. Но не хватит ли вопросов? -- Нет! -- заторопился Эраст Петрович. -- А какое касательство имел Ахтырцев? И что означает завещание на леди Эстер? Гул голосов стал громче, и Фандорин досадливо обернулся. -- Не нравится мой тон? -- громогласно вопрошал Ипполит, напирая на нетрезвого Ахтырцева. -- А вот это тебе, стручок, понравится? -- И он толкнул студента ладонью в лоб, вроде бы несильно, но плюгавый Ахтырцев отлетел к креслу, плюхнулся в него и остался сидеть, растерянно хлопая глазами. -- Позвольте, граф, так нельзя! -- ринулся вперед Эраст Петрович. -- Если вы сильнее, это еще не дает вам права... Однако его сбивчивые речи, на которые граф едва оглянулся, были заглушены звенящим голосом хозяйки: -- Ипполит, поди вон! И чтоб ноги твоей здесь не было, пока не протрезвишься! Граф, чертыхнувшись, загрохотал к выходу. Прочие гости с любопытством разглядывали обмякшего Ахтырцева, который был совсем жалок и не делал ни малейших попыток подняться. -- Вы здесь один на человека похожи, -- шепнула Амалия Казимировна Фандорину, направляясь в коридор. -- Уведите его. Да не бросайте. Почти сразу же появился верзила Джон, сменивший ливрею на черный сюртук и накрахмаленную манишку, помог довести студента до дверей и нахлобучил ему на голову цилиндр. Бежецкая попрощаться не вышла, и, посмотрев в угрюмую физиономию дворецкого, Эраст Петрович понял, что надо уходить. Глава пятая, в которой героя подстерегают серьезные неприятности На улице, вдохнув свежего воздуха, Ахтырцев несколько ожил -- на ногах стоял крепко, не качался, и Эраст Петрович счел возможным более его под локоть не поддерживать. -- Пройдемся до Сретенки, -- сказал он. -- Там я посажу вас на извозчика. Далеко ли вам до дому? -- До дому? -- В неровном свете керосинового фонаря бледное лицо студента казалось маской. -- Нет, домой ни за что! Поедемте куда-нибудь, а? Поговорить хочется. Вы же видели... что они со мной делают. Как вас зовут? Помню, Фандорин, смешная фамилия. А я Ахтырцев. Николай Ахтырцев. Эраст Петрович слегка поклонился, решая сложную моральную проблему: порядочно ли будет воспользоваться ослабленным состоянием Ахтырцева, чтобы выведать у него необходимые сведения, благо "зутулый", кажется, и сам не прочь пооткровенничать. Решил, что ничего, можно. Уж очень сыскной азарт разбирал. -- Тут "Крым" близко, -- сообразил Ахтырцев. -- И ехать не надо, пешком дойдем. Вертеп, конечно, но вина приличные. Пойдемте, а? Я вас приглашаю. Фандорин ломаться не стал, и они медленно (все-таки студента слегка покачивало) побрели по темному переулку туда, где вдали светились огни Сретенки. -- Вы, Фандорин, меня, верно, трусом считаете? -- чуть заплетаясь языком проговорил Ахтырцев. -- Что я графа-то не вызвал, оскорбление снес да пьяным притворился? Я не трус, я вам, может, такое расскажу, что вы убедитесь... Ведь он нарочно провоцировал. Это, поди, она его подговорила, чтобы от меня избавиться и долг не отдавать... О, это такая женщина, вы ее не знаете!... А Зурову человека убить, что муху раздавить. Он каждое утро по часу из пистолета упражняется. Говорят, с двадцати шагов пулю в пятак кладет. Разве это дуэль? Ему и риска никакого. Это убийство, только называется красиво. И, главное, не будет ему ничего, выкрутится. Он уж не раз выкручивался. Ну, за границу покататься поедет. А я теперь жить хочу, я заслужил. Они свернули со Сретенки в другой переулок, невидный собой, но все-таки уже не с керосиновыми, а с газовыми фонарями, и впереди показался трехэтажный дом с ярко освещенными окнами. Должно быть, это и есть "Крым", с замиранием сердца подумал Эраст Петрович, много слышавший про это известное на Москве злачное заведение. У широкого, с яркими лампами крыльца их никто не встретил. Ахтырцев привычным жестом толкнул высокую узорчатую дверь, она легко подалась, и навстречу дохнуло теплом, кухней и спиртным, накатило гулом голосов и визгом скрипок. Оставив в гардеробе цилиндры, молодые люди попали в лапы бойкого малого в алой рубахе, который именовал Ахтырцева "сиятельством" и обещал самый лучший, специально сбереженный столик. Столик оказался у стены и, слава богу, далеко от сцены, где голосил и звенел бубнами цыганский хор. Эраст Петрович, впервые попавший в настоящий вертеп разврата, крутил головой во все стороны. Публика тут была самая пестрая, но трезвых, кажется, не наблюдалось совсем. Тон задавали купчики и биржевики с напомаженными проборами -- известно, у кого нынче деньги-то, но попадались и господа несомненно барского вида, где-то даже блеснул золотом флигель-адъютантский вензель на погоне. Но главный интерес у коллежского регистратора вызвали девицы, подсаживавшиеся к столам по первому же жесту. Декольте у них были такие, что Эраст Петрович покраснел, а юбки -- с разрезами, сквозь которые бесстыдно высовывались круглые коленки в ажурных чулках. -- Что, на девок загляделись? -- ухмыльнулся Ахтырцев, заказав официанту вина и горячего. -- А я после Амалии их и за особ женского пола не держу. Вам сколько лет, Фандорин? -- Двадцать один, -- ответил Эраст Петрович, набавив годик. -- А мне двадцать три, я уже много чего повидал. Не пяльтесь вы на продажных, не стоят они ни денег, ни времени. Да и противно потом. Уж если любить, так царицу! Хотя что я вам толкую... Вы ведь неспроста к Амалии заявились? Приворожила? Это она любит, коллекцию собирать, и чтоб непременно экспонаты обновлялись. Как поется в оперетке, elle ne pense qu'a exciter les hommes1... Но всему есть цена, и я свою цену заплатил. Хотите расскажу одну историю? Что-то нравитесь вы мне, больно хорошо молчите. И вам полезно узнать, что это за женщина. Может, опомнитесь, пока не засосало, как меня. Или уж засосало, а, Фандорин? Что вы ей там нашептывали? Эраст Петрович потупил взор. -- Так слушайте, -- приступил к рассказу Ахтырцев. -- Вы вот давеча меня в трусости подозревали, что я Ипполиту спустил, на поединок не вызвал. А у меня такая дуэль была, что Ипполиту вашему и не снилось. Слыхали, как она про Кокорина говорить не велела? Еще бы! На ее совести кровь, на ее. Ну, и на моей, разумеется. Только я свой грех смертным страхом искупил. Кокорин -- это однокурсник мой, тоже к Амалии ходил. Дружили мы с ним когда-то, а из-за нее врагами стали. Кокорин поразвязней меня, да и на лицо смазлив, но, entre nous2, купчина всегда купчина, плебей, хоть бы и в университете учился. Довольно Амалия с нами натешилась -- то одного приблизит, то другого. Зовет Nicolas да на "ты", вроде как в фавориты к ней попадаешь, а потом за какую-нибудь ерунду в опалу отправит: запретит неделю на глаза казаться, и снова на "вы", снова "Николай Степаныч". Политика у нее такая, кто на удочку попал, не сорвется. -- А этот Ипполит ей что? -- осторожно спросил Фандорин. -- Граф Зуров? Точно не знаю, но есть меж ними что-то особенное... То ли он над ней власть имеет, то ли она над ним... Да он не ревнив, не в нем дело. Такая никому не позволит себя ревновать. Одно слово -- царица! Он замолчал, потому что за соседним столиком шумно загалдела компания подвыпивших коммерсантов -- собирались уходить и заспорили, кто будет платить. Официанты в два счета унесли грязную скатерть, застелили новую, и через минуту за освободившимся столом уже сидел сильно подгулявший чиновник с белесыми, почти прозрачными (должно быть, от пьянства) глазами. К гуляке подпорхнула сдобная шатенка, обхватила за плечо и картинно закинула ногу на ногу -- Эраст Петрович так и загляделся на туго обтянутую красным фильдеперсом коленку. А студент, осушив полный бокал рейнского и потыкав вилкой в кровавый бифстек, продолжил: -- Вы думаете, Пьер Кокорин от несчастной любви руки на себя наложил? Как бы не так! Это я его убил. -- Что?! -- не поверил своим ушам Фандорин. -- Что слышали, -- с гордым видом кивнул Ахтырцев. -- Я вам все расскажу, только сидите тихо и с вопросами не встревайте. Да, я убил его, и ничуть об этом не жалею. По-честному убил, на дуэли. Да, по-честному! Потому что дуэли честнее нашей испокон веку не бывало. Когда двое стоят у барьера, тут почти всегда обман -- один стреляет лучше, другой хуже, или один толстый и в него попасть легче, или ночь провел бессонную и руки трясутся. А у нас с Пьером все было без обману. Она говорит -- в Сокольниках это было, на кругу, катались мы втроем в экипаже -- говорит: "Надоели вы мне оба, богатые, испорченные мальчишки. Хоть бы поубивали друг друга, что ли". А Кокорин, скотина, ей: "И убью, если мне за это награда от вас будет". Я говорю: "За награду и я убью. Награда такая, говорю, что на двоих не поделишь. Стало быть, одному прямая дорожка в сырую землю, если сам не отступится". Вот до чего у нас с Кокориным уже доходило-то. "Что, будто так уж любите меня?" -- спрашивает. Он: "Больше жизни". И я тоже подтвердил. "Ладно, -- говорит она, -- я в людях одну только смелость ценю, прочее все подделать можно. Слушайте мою волю. Если один из вас и вправду убьет другого, будет ему за смелость награда, сами знаете, какая". И смеется. "Только болтуны, говорит, вы оба. Никого вы не убьете. Нет в вас ничего интересного кроме родительских капиталов". Я вспылил. "За Кокорина, сказал, не поручусь, а только я ради такой награды ни своей, ни чужой жизни не пожалею". А она, сердито так: "Ну вот что, надоели вы мне своим кукареканьем. Решено, будете стреляться, да не на дуэли, а то потом скандала не оберешься. И неверная она, дуэль. Продырявит один другому руку, да и заявится ко мне победителем. Нет, пусть будет одному смерть, а другому любовь. Как судьба рассудит. Жребий бросьте. Кому выпадет -- пусть застрелится. И записку пусть напишет такую, чтобы не подумали, будто из-за меня. Что, струсили? Если струсили, так хоть бывать у меня от стыда перестанете -- все польза". Пьер посмотрел на меня и говорит: "Не знаю, как Ахтырцев, а я не струшу"... Так и порешили... Студент замолчал, повесив голову. Потом, встряхнувшись, налил бокал до краев и залпом выпил. За соседним столиком заливисто расхохоталась девица в красных чулках -- белоглазый что-то нашептывал ей на ухо. -- Но как же завещание? -- спросил Эраст Петрович и прикусил язык, ибо про это знать ему вроде бы не полагалось. Но поглощенный воспоминаниями Ахтырцев лишь вяло кивнул: -- А, завещание... Это она придумала. "Вы меня деньгами купить хотели? -- говорит. -- Хорошо же, пусть будут деньги, только не сто тысяч, как Николай Степаныч сулил (было, сунулся я к ней раз -- чуть не выгнала). И не двести. А все, что у вас есть. Кому смерть выпадет, пускай на тот свет голым идет. Только мне, говорит, ваши деньги не нужны, я сама кого хочешь одарю. Пусть деньги на какое-нибудь хорошее дело пойдут -- святой обители или еще куда. На отмоление смертного греха. Как, говорит, Петруша, верно, толстая свечка из твоего миллиона-то выйдет?" А Кокорин атеист был, из воинствующих. Так и вскинулся. "Только не попам, говорит. Лучше завещаю падшим девкам, пусть каждая по швейной машинке купит и ремесло поменяет. Не останется на Москве ни одной уличной, вот и будет по Петру Кокорину память". Ну, Амалия и скажи: "Кто беспутной стала, уж не переделаешь. Раньше надо было, в невинном возрасте". Кокорин рукой махнул: "Ну, на детей, сирот каких-нибудь, Воспитательному дому". Она вся прямо засветилась: "А вот за это, Петруша, тебе многое простилось бы. Иди, поцелую тебя". Меня злость взяла. "Разворуют твой миллион в Воспитательном, говорю. Читал, что про казенные приюты в газетах пишут? Да и много им больно. Лучше англичанке отдать,баронессе Эстер, она не уворует". Амалия и меня поцеловала -- давайте, мол, утрите нос нашим патриотам. Это одиннадцатого было, в субботу. В воскресенье мы с Кокориным встретились и все обговорили. Чудной разговор получился. Он все хорохорился, ерничал, я больше отмалчивался, а в глаза друг другу не смотрели. Я словно в отупении был... Вызвали стряпчего, составили завещания по всей форме. Пьер у меня свидетель и душеприказчик, я у него. Стряпчему дали по пять тысяч каждый, чтоб держал язык за зубами. Да ему и невыгодно болтать-то. А с Пьером договорились так -- он сам предложил. Встречаемся в десять утра у меня на Таганке (я на Гончарной живу). У каждого в кармане шестизарядный револьвер с одним патроном в барабане. Идем порознь, но чтобы видеть друг друга. Кому жребий выпадет -- пробует первый. Кокорин где-то про американскую рулетку прочитал, понравилось ему. Сказал, из-за нас с тобой, Коля, ее в русскую переименуют, вот увидишь. И еще говорит, скучно дома стреляться, устроим себе напоследок моцион с аттракционом. Я согласился, мне все равно было. Признаться, скис я, думал, что проиграю. И в мозгу стучит: понедельник, тринадцатое, понедельник, тринадцатое. Ночь не спал совсем, хотел было за границу уехать, но как подумаю, что он с ней останется и смеяться надо мной будут... В общем, остался. А утром было так. Пришел Пьер -- франтом, в белом жилете, сильно веселый. Он везучий был, видно, надеялся, что и тут повезет. Метнули кости у меня в кабинете. У него девять, у меня три. Я уж к этому готов был. "Не пойду никуда, -- говорю. -- Лучше тут умру". Вертанул барабан, дуло к сердцу приставил. "Стой! -- Это он мне. -- В сердце не стреляй. Если пуля криво пройдет, долго мучиться будешь. Лучше в висок или в рот". "Спасибо за заботу", -- говорю и ненавидел его в эту минуту так, что, кажется, застрелил бы безо всякой дуэли. Но совета послушал. Никогда не забуду тот щелчок, самый первый. Так возле уха брякнуло, что... Ахтырцев передернулся и налил себе еще. Певица, толстая цыганка в золотистой шали, завела низким голосом что-то протяжное, переворачивающее душу. -- ...Слышу голос Пьера: "Ну, теперь мой черед. Пойдем на воздух". Только тогда и понял, что живой. Пошли мы на Швивую горку, откуда вид на город. Кокорин впереди, я шагов на двадцать сзади. Он постоял немного над обрывом, лица его я не видел. Потом поднял руку с пистолетом, чтоб мне видно было, покрутил барабан и быстро так к виску -- щелк. А я знал, что ему ничего не будет, и не надеялся даже. Снова кинули кости -- снова мне выпало. Спустился к Яузе, народу ни души. Залез у моста на тумбу, чтоб после сразу в воду упасть... Опять пронесло. Отошли в сторонку, Пьер и говорит: "Что-то скучно становится. Попугаем обывателей?" Держался он молодцом, отдаю должное. Вышли в переулок, а там уже люди, экипажи ездят. Я встал на другой стороне. Кокорин снял шляпу, направо-налево поклонился, руку вверх, крутанул барабан -- ничего. Ну, оттуда пришлось быстро ноги уносить. Крик, шум, дамы визжат. Завернули в подворотню, это уж на Маросейке. Метнули кости, и что вы думаете? Опять мне! У него две шестерки, у меня двойка, честное слово! Все, думаю, finito3, уж символичней не бывает. Одному все, другому ничего. В третий раз стрелялся я подле Косьмы и Дамиана, меня там крестили. Встал на паперти, где нищие, дал каждому по рублю, снял фуражку... Открываю глаза -- живой. А один юродивый мне говорит: "В душе свербит -- Господь простит". В душе свербит -- Господь простит, я запомнил. Ладно, убежали мы оттуда. Кокорин выбрал место пошикарней, прямо возле Галофтеевского Пассажа. В Неглинном зашел в кондитерскую, сел, я снаружи за стеклом стою. Сказал он что-то даме за соседним столиком, она улыбнулась. Он револьвер достает, нажимает на спуск -- я вижу. Дама пуще смеется. Он пистолет убрал, с ней еще о чем-то поболтал, выпил кофею. Я уже в оцепенении, ничего не чувствую. В голове только одно: сейчас снова жребий кидать. Метнули в Охотном, возле гостиницы "Лоскутная", и тут уж выпало первому ему. Мне семерка, ему шестерка. Семерка и шестерка -- всего очко разницы. Дошли до Гуровского трактира вместе, а там, где Исторический музей строят, разошлись -- он в Александровский сад, по аллее двинул, а я по тротуару, за оградой. Последнее, что он мне сказал: "Дураки мы с тобой, Коля. Если сейчас пронесет -- пошлю все к черту". Я хотел остановить его, ей-богу хотел, но не остановил. Почему -- сам не знаю. Вру, знаю... Мыслишка возникла подлая. Пусть еще разок барабан повертит, а там видно будет. Может, и пошабашим... Только вам, Фандорин, признаюсь. Я сейчас как на духу... Ахтырцев выпил еще, глаза под пенсне у него были красные и мутные. Фандорин ждал, затаив дыхание, хотя дальнейшие события ему, в общем, были известны. Николай Степанович вынул из кармана сигару и, подрагивая рукой, зажег спичку. Длинная, толстая сигара удивительно не шла к его некрасивому мальчишескому лицу. Отмахнув от глаз облако дыма, Ахтырцев резко поднялся. -- Официант, счет! Не могу здесь больше. Шумно, душно. -- Он рванул на горле шелковый галстук. -- Поедем еще куда-нибудь. Или так пройдемся. На крыльце они остановились. Переулок был мрачен и пустынен, во всех домах кроме "Крыма" окна погасли. В ближнем фонаре трепетал и мигал газ. -- Или вшо-таки домой? -- прокартавил Ахтырцев c зажатой в зубах сигарой. -- Тут жа углом лихачи должны быч. Раскрылась дверь, на крыльцо вышел недавний сосед, белоглазый чиновник в сдвинутой набекрень фуражке. Громко икнув, полез в карман вицмундира, достал сигару. -- Па-азвольте огоньком одолжиться? -- спросил он, приблизившись к молодым людям. Фандорину послышался легкий акцент, не то остзейский, не то чухонский. Ахтырцев похлопал по карману, потом по другому -- брякнули спички. Эраст Петрович терпеливо ждал. Неожиданно во внешности белоглазого произошло какое-то непонятное изменение. Он вроде бы стал чуть ниже ростом и слегка завалился набок. В следующий миг в его левой руке как бы само собой выросло широкое короткое лезвие, и чиновник экономным, гуттаперчивым движением ткнул клинок в правый бок Ахтырцеву. Последующие события произошли очень быстро, в две-три секунды, но Эрасту Петровичу померещилось, что время застыло. Он многое успевал заметить, о многом успевал подумать, только вот двинуться никак не было возможности, будто загипнотизировал его отблеск света на полоске стали. Сначала Эраст Петрович подумал: это он его в печень, и в памяти откуда ни возьмись выпрыгнуло предложение из гимназического учебника биологии -- "Печень -- черево в животном теле, отделяющее кровь от желчи". Потом он увидел, как умирает Ахтырцев. Эраст Петрович никогда раньше не видел, как умирают, но почему-то сразу понял, что Ахтырцев именно умер. Глаза у него будто остекленели, губы судорожно вспучились, и из них прорвалась наружу струйка темно-вишневой крови. Очень медленно и даже, как показалось Фандорину, изящно чиновник выдернул лезвие, которое уже не блестело, тихо-тихо обернулся к Эрасту Петровичу, и его лицо оказалось совсем близко: светлые глаза с черными точками зрачков, тонкие бескровные губы. Губы шевельнулись и отчетливо произнесли: "Азазель". И тут растяжение времени закончилось, время сжалось пружиной и, распрямившись, обжигающе ударило Эраста Петровича в правый бок, да так сильно, что он упал навзничь и больно ударился затылком о край крылечного парапета. Что это? Какой еще "азазель"? -- подумал Фандорин. Сплю я, что ли? И еще подумал: Это он ножом в "Лорда Байрона" угодил. Китовый ус. Талия в дюйм. Двери рывком распахнулись, и на крыльцо с хохотом вывалилась шумная компания. -- Ого, господа, да тут цельное Бородино! -- весело крикнул нетрезвый купеческий голос. -- Ослабели, сердешные! Пить не умеют! Эраст Петрович приподнялся, держась рукой за горячий и мокрый бок, чтобы посмотреть на белоглазого. Но, странное дело, никакого белоглазого не было. Ахтырцев лежал, где упал -- лицом вниз поперек ступенек; поодаль валялся откатившийся цилиндр, а вот чиновник исчез бесследно, растворился в воздухе. И на всей улице не было видно ни души, только тускло светили фонари. Вдруг фонари повели себя чудно -- завертелись, закружились, и стало сначала очень ярко, а потом совсем темно. Глава шестая, в которой появляется человек будущего -- Да лежите, голубчик, лежите, -- сказал с порога Ксаверий Феофилактович, когда Фандорин сконфуженно спустил ноги с жесткого дивана. -- Вам что доктор велел? Все знаю, справлялся. Две недели после выписки постельный режим, чтоб порез как следует зарос и сотрясенные мозги на место встали, а вы и десяти дней еще не отлежали. Он сел и вытер клетчатым платком багровую лысину. -- Уф, пригревает солнышко, пригревает. Вот я вам марципан принес и черешни свежей, угощайтесь. Куда положить-то? Пристав оглядел щелеобразную каморку, где квартировал коллежский регистратор. Узелок с гостинцами положить было некуда: на диване лежал хозяин, на стуле сидел сам Ксаверий Феофилактович, на столе громоздились книжки. Другой мебели в комнатке не имелось, даже шкафа -- многочисленные предметы гардероба висели на вбитых в стены гвоздях. -- Что, побаливает? -- Совсем нет, -- немножко соврал Эраст Петрович. -- Хоть завтра швы снимай. Только по ребрам слегка проехало, а так ничего. И голова в полном порядке. -- Да чего там, хворали бы себе, жалованье-то идет. -- Ксаверий Феофилактович виновато нахмурился. -- Вы уж не сердитесь, душа моя, что я к вам долго не заглядывал. Поди, плохо про старика думали -- мол, как рапорт записывать, так сразу в больницу прискакал, а потом, как не нужен стал, так и носу не кажет. Я к врачу посылал справляться, а к вам никак не мог выбраться. У нас в управлении такое творится, днюем и ночуем, право слово. -- Пристав покачал головой и доверительно понизил голос. -- Ахтырцев-то ваш не просто так оказался, а родной внук его светлости канцлера Корчакова, не более и не менее. -- Да что вы! -- ахнул Фандорин. -- Отец у него посланником в Голландии, женат вторым браком, а ваш знакомец в Москве у тетки проживал, княжны Корчаковой, собственный палаццо на Гончарной улице. Княжна в прошлый год преставилась, все состояние ему отписала, а у него и от матери-покойницы много чего было. Ох, и началась у нас свистопляска, доложу я вам. Перво-наперво дело на личный контроль к генерал-губернатору, самому князю Долгорукому затребовали. А дела-то никакого и нет, и подступиться неоткуда. Убийцу никто кроме вас не видел. Бежецкой, как я вам в прошлый раз уже говорил, след простыл. Дом пустой. Ни слуг, ни бумаг. Ищи ветра в поле. Кто такая -- непонятно, откуда взялась -- неизвестно. По пашпорту виленская дворянка. Послали запрос в Вильно -- там таких не значится. Ладно. Вызывает меня неделю назад его превосходительство. "Не обессудь, говорит, Ксаверий, я тебя давно знаю и добросовестность твою уважаю, но тут дело не твоего масштаба. Приедет из Петербурга специальный следователь, чиновник особых поручений при шефе жандармов и начальнике Третьего отделения его высокопревосходительстве генерал-адъютанте Мизинове Лаврентии Аркадьевиче. Чуешь, какая птица? Из новых, из разночинцев, человек будущего. Все по науке делает. Мастер по хитрым делам, не нам с тобой чета". -- Ксаверий Феофилактович сердито хмыкнул. -- Он, значит, человек будущего, а Грушин -- человек прошлого. Ладно. Третьего дня утром прибывает. Это, стало быть, в среду, двадцать второго. Звать -- Иван Францевич Бриллинг, статский советник. В тридцать-то лет! Ну и началось у нас. Вот сегодня суббота, а с девяти утра на службе. И вчера до одиннадцати вечера все совещались, схемы чертили. Помните буфетную,где чай пили? Там теперь заместо самовара телеграфный аппарат и круглосуточно телеграфист дежурит. Можно депешу хоть во Владивосток, хоть в Берлин послать, и тут же ответ придет. Агентов половину выгнал, половину своих из Питера привез, слушаются только его. Меня обо всем дотошно расспросил и выслушал внимательно. Думал, в отставку отправит, ан нет, сгодился пока пристав Грушин. Я, собственно, что к вам, голубчик, приехал-то, -- спохватился Ксаверий Феофилактович. -- Предупредить хочу. Он к вам нынче сам собирался быть, хочет лично допросить. Вы не тушуйтесь, вины на вас нет. Даже рану получили при исполнении. И уж того, не подведите старика. Кто же знал, что так дело повернется? Эраст Петрович тоскливо оглядел свое убогое жилище. Хорошее же представление составит о нем большой человек из Петербурга. -- А может, я лучше сам в управление приеду? Мне, честное слово, уже совсем хорошо. -- И не думайте! -- замахал руками пристав. -- Выдать хотите, что я к вам предварить заезжал? Лежите уж. Он ваш адрес записал, сегодня беспременно будет. "Человек будущего" прибыл вечером, в седьмом часу, и Эраст Петрович успел основательно подготовиться. Сказал Аграфене Кондратьевне, что приедет генерал, так пусть Малашка в прихожей пол помоет, сундук трухлявый уберет и главное чтоб не вздумала щи варить. У себя в комнате раненый произвел капитальную уборку: одежду на гвоздях перевесил поавантажней, книги убрал под кровать, оставил на столе только французский роман, "Философические эссе" Давида Юма на английском и "Записки парижского сыщика" Жана Дебрэ. Потом Дебрэ убрал и положил вместо него "Наставление по правильному дыханию настоящего индийского брамина г-на Чандры Джонсона", по которому каждое утро делал укрепляющую дух гимнастику. Пусть видит мастер хитрых дел, что здесь живет человек бедный, но не опустившийся. Чтобы подчеркнуть тяжесть своего ранения, Эраст Петрович поставил на стул подле дивана пузырек с какой-то микстурой (одолжил у Аграфены Кондратьевны), а сам лег и обвязал голову белым кашне. Кажется, получилось то, что надо -- скорбно и мужественно. Наконец, когда лежать уже сильно надоело, в дверь коротко постучали, и тут же, не дожидаясь отклика, вошел энергичный господин, одетый в легкий, удобный пиджак, светлые панталоны и вовсе без головного убора. Аккуратно расчесанные русые волосы открывали высокий лоб, в уголках волевого рта пролегли две насмешливые складочки, от бритого, с ямочкой подбородка так и веяло самоуверенностью. Проницательные серые глаза в миг обозрели комнату и остановились на Фандорине. -- Я вижу, мне представляться не надо, -- весело сказал гость. -- Основное про меня вы уже знаете, хоть и в невыгодном свете. На телеграф-то Грушин нажаловался? Эраст Петрович захлопал глазами и ничего на это не сказал. -- Это дедуктивный метод, милейший Фандорин. Восстановление общей картины по некоторым мелким деталям. Тут главное -- не зарваться, не прийти к некорректному выводу, если имеющаяся информация допускает различные толкования. Но об этом мы еще поговорим, время будет. А насчет Грушина, это совсем просто. Ваша хозяйка поклонилась мне чуть не до пола и назвала "превосходительством" -- это раз. Я, как видите, на "превосходительство" никак не похож, да оным пока и не являюсь, ибо мой чин относится всего лишь к разряду "высокоблагородий" -- это два. Никому кроме Грушина о своем намерении навестить вас я не говорил -- это три. Ясно, что о моей деятельности господин следственный пристав может отзываться только нелестно -- это четыре. Ну, а телеграф, без которого в современном сыске, согласитесь, совершенно невозможно, произвел на все ваше управление поистине неизгладимое впечатление, и умолчать о нем наш сонный Ксаверий Феофилактович никак не мог -- это пять. Так? -- Так, -- постыдно предал добрейшего Ксаверия Феофилактовича потрясенный Фандорин. -- У вас что, в таком юном возрасте уже геморрой? -- спросил бойкий гость, переставляя микстуру на стол и усаживаясь. -- Нет! -- бурно покраснел Эраст Петрович и заодно отрекся уж и от Аграфены Кондратьевны. -- Это... Это хозяйка перепутала. Она, ваше высокоблагородие, вечно все путает. Такая баба бестолковая... -- Понятно. Зовите меня Иваном Францевичем, а еще лучше просто "шеф", ибо работать будем вместе. Читал ваше донесение, -- без малейшего перехода продолжил Бриллинг. -- Толково. Наблюдательно. Результативно. Приятно удивлен вашей интуицией -- это в нашем деле драгоценнее всего. Еще не знаешь, как разовьется ситуация, а чутье подсказывает принять меры. Как вы догадались, что визит к Бежецкой может быть опасен? Почему сочли необходимым надеть защитный корсет? Браво! Эраст Петрович запунцовел еще пуще прежнего. -- Да, придумано славно. От пули, конечно, не убережет, но от холодного оружия очень даже неплохо. Я распоряжусь, чтобы закупили партию таких корсетов для агентов, отправляющихся на опасные задания. Какая марка? Фандорин застенчиво ответил: -- "Лорд Байрон". -- "Лорд Байрон", -- повторил Бриллинг, делая запись в маленькой кожаной книжечке. -- А теперь скажите мне, когда вы могли бы приступить к работе? У меня на вас особые виды. -- Господи, да хоть завтра! -- пылко воскликнул Фандорин, влюбленно глядя на нового начальника, то есть шефа. -- Сбегаю утром к доктору, сниму швы, и можете мной располагать. -- Вот и славно. Ваша характеристика Бежецкой? Эраст Петрович законфузился и, помогая себе обильной жестикуляцией, начал довольно нескладно: -- Это... Это редкостная женщина. Клеопатра. Кармен... Красоты неописуемой, но дело даже не в красоте... Магнетический взгляд. Нет, и взгляд не то... Вот главное: в ней ощущается огромная сила. Такая сила, что она со всеми будто играет. И игра с какими-то непонятными правилами, но жестокая игра. Эта женщина, по-моему, очень порочна и в то же время... абсолютно невинна. Ее будто не так научили в детстве. Я не знаю, как объяснить... -- Фандорин порозовел, понимая, что несет вздор, но все же договорил. -- Мне кажется, она не такая плохая, как хочет казаться. Статский советник испытующе взглянул на молодого человека и озорно присвистнул: -- Вон оно что... Так я и подумал. Теперь я вижу, что Амалия Бежецкая -- особа и впрямь опасная... Особенно для юных романтиков в период полового созревания. Довольный эффектом, который эта шутка произвела на собеседника, Иван Францевич поднялся и еще раз посмотрел вокруг. -- За конурку рублей десять платите? -- Двенадцать, -- с достоинством ответил Эраст Петрович. -- Знакомая декорация. Сам так жил во время оно. Гимназистом в славном городе Харькове. Я, видите ли, вроде вас -- в раннем возрасте остался без родителей. Ну, да это для оформления личности даже полезно. Жалованье-то тридцать пять целковых, согласно табели? -- опять без малейшего перехода поинтересовался статский советник. -- И квартальная надбавка за сверхурочные. -- Я распоряжусь, чтобы вам из особого фонда выдали пятьсот рублей премиальных. За усердие и перенесенную опасность. Итак, до завтра. Приходите, будем работать с версиями. И дверь за удивительным посетителем закрылась. x x x Управление сыскной полиции и в самом деле было не узнать. По коридорам деловито рысили какие-то незнакомые господа с папками подмышкой, и даже прежние сослуживцы ходили уже не вперевалочку, а резво, подтянуто. В курительной -- о чудо -- не было ни души. Эраст Петрович из любопытства заглянул в бывшую буфетную, и точно -- вместо самовара и чашек на столе стоял аппарат Бодо, а телеграфист в форменной тужурке посмотрел на вошедшего строго и вопросительно. Следственный штаб расположился в кабинете начальника управления, ибо господин полковник со вчерашнего дня был от дел отставлен. Эраст Петрович, еще немного бледный после болезненной процедуры снятия швов, постучался и заглянул внутрь. Кабинет тоже изменился: покойные кожаные кресла исчезли, вместо них появилось три ряда простых стульев, а у стены стояли две школьных доски, сплошь исчерченные какими-то схемами. Похоже, только что закончилось совещание -- Бриллинг вытирал тряпкой испачканные мелом руки, а чиновники и агенты, озабоченно переговариваясь, тянулись к выходу. -- Входите, Фандорин, входите, не топчитесь на пороге, -- поторопил заробевшего Эраста Петровича новый хозяин кабинета. -- Залатались? Вот и отлично. Вы будете работать непосредственно со мной. Стола не выделяю -- сидеть все равно не придется. Жалко, поздно пришли, у нас тут была интереснейшая дискуссия по поводу "Азазеля" из вашего рапорта. -- Так есть такой? Я не ослышался? -- навострил уши Эраст Петрович. -- А то уж боялся, что примерещилось. -- Не примерещилось. Азазель -- это падший ангел. У вас по Закону Божию какая отметка? Про козлов отпущения помните? Так вот, их, если вы запамятовали, было два. Один во искупление грехов предназначался Богу, а второй -- Азазелю, чтоб не прогневался. У евреев в "Книге Еноха" Азазель учит людей всякой дряни: мужчин воевать и делать оружие, женщин -- красить лицо и вытравливать плод. Одним словом, мятежный демон, дух изгнанья. -- Но что это может значить? -- Один коллежский асессор из ваших московских тут целую гипотезу развернул. Про тайную иудейскую организацию. И про жидовский Синедрион рассказал, и про кровь христианских младенцев. У него Бежецкая получилась дщерью Израилевой, а Ахтырцев -- агнцем, принесенным на жертвенный алтарь еврейского бога. В общем, чушь. Мне эти юдофобские бредни по Петербургу слишком хорошо знакомы. Если приключилась беда, а причины неясны -- сразу Синедрион поминают. -- А что предполагаете вы, ... шеф? -- не без внутреннего трепета произнес Фандорин непривычное обращение. -- Извольте взглянуть сюда. -- Бриллинг подошел к одной из досок. -- Вот эти четыре кружка наверху -- четыре версии. Первый кружок, как видите, с вопросом. Это самая безнадежная версия: убийца действовал в одиночку, и вы с Ахтырцевым были его случайными жертвами. Возможно, маньяк, помешанный на демонизме. Тут мы в тупике, пока не произойдет новых сходных преступлений. Я отправил запросы по телеграфу во все губернии, не было ли похожих убийств. В успехе сомневаюсь -- если б такой маньяк проявил себя раньше, я бы об этом знал. Второй кружок с буквами АБ -- это Амалия Бежецкая. Она безусловно подозрительна. От ее дома вас с Ахтырцевым легко могли проследить до "Крыма". Опять же бегство. Однако непонятен мотив убийства. -- Сбежала, значит, замешана, -- горячо сказал Фандорин. -- И получается, что белоглазый никакой не одиночка. -- Не факт, отнюдь не факт. Мы знаем, что Бежецкая самозванка и жила по подложному паспорту. Вероятно, авантюристка. Вероятно, жила за счет богатых покровителей. Но убивать, да еще руками такого ловкого господина? Судя по вашему донесению, это был не какой-нибудь дилетант, а вполне профессиональный убийца. Каков удар в печень -- ювелирная работа. Я ведь был в морге, Ахтырцева осматривал. Если б не корсет, лежали б там сейчас и вы, а полиция считала бы, что ограбление или пьяная драка. Но вернемся к Бежецкой. Она могла узнать о происшествии от кого-то из челяди -- "Крым" в нескольких минутах ходьбы от ее дома. Шуму было много -- полиция, разбуженные зеваки. Кто-то из прислуги или, скажем, дворник опознал в убитом гостя Бежецкой и сообщил ей. Она, резонно опасаясь полицейского дознания и неминуемого разоблачения, немедленно скрывается. Времени у нее для этого предостаточно -- ваш Ксаверий Феофилактович нагрянул с ордером лишь на следующий день после полудня. Знаю-знаю, вы были с сотрясением, не сразу пришли в сознание. Пока диктовали донесение, пока начальство в затылке чесало... В общем, Бежецкую я объявил в розыск. В Москве ее, скорее всего, уже нет. Думаю, что и в России нет -- шутка ли, десять дней прошло. Составляем список бывавших у нее, но это по большей части весьма солидные люди, тут деликатность нужна. Серьезные подозрения у меня вызывает только один. Иван Францевич ткнул указкой в третий кружок, на котором было написано ГЗ. -- Граф Зуров, Ипполит Александрович. Очевидно, любовник Бежецкой. Человек без каких-либо нравственных устоев, игрок, бретер, сумасброд. Тип Толстого-Американца. Имеются косвенные улики. Ушел в сильном раздражении после ссоры с убитым -- это раз. Имел возможность и подстеречь, и выследить, и подослать убийцу -- это два. Дворник показал, что домой Зуров вернулся только под утро -- это три. Мотив, хоть и хилый, тоже есть: ревность или болезненная мстительность. Возможно, было что-то еще. Главное сомнение: Зуров не из тех людей, кто убивает чужими руками. Впрочем, по агентурным сведениям, вокруг него вечно вьются всякие темные личности, так что версия представляется перспективной. Вы, Фандорин, именно ею и займетесь. Зурова разрабатывает целая группа агентов, но вы будете действовать в одиночку, у вас хорошо получается. Подробности задания обговорим позже, а сейчас перейдем к последнему кружку. Им я занимаюсь сам. Эраст Петрович наморщил лоб, пытаясь сообразить, что могут означать буквы НО. -- Нигилистическая организация, -- пояснил шеф. -- Тут есть кое-какие приметы заговора, да только не иудейского, а посерьезней. Потому, собственно, я и прислан. То есть, конечно, меня просил и князь Корчаков -- как вам известно, Николай Ахтырцев сын его покойной дочери. Однако здесь все может оказаться очень даже непросто. Наши российские революционеры на грани раскола. Наиболее решительным и нетерпеливым из этих робеспьеров надоело просвещать мужика -- дело долгое, кропотливое, одной жизни не хватит. Бомба, кинжал и револьвер куда как интересней. Я жду в самое ближайшее время большого кровопролития. То, что было до сих пор -- цветочки. Террор против правящего класса может стать массовым. С некоторых пор я веду в Третьем отделении дела по самым оголтелым и законспирированным террористическим группам. Мой патрон, Лаврентий Аркадьевич Мизинов, возглавляющий корпус жандармов и Третье отделение, дал мне поручение разобраться, что это в Москве за "Азазель" такой объявился. Демон -- символ весьма революционный. Тут ведь, Фандорин, судьба России на карту поставлена. -- От обычной насмешливости Бриллинга не осталось и следа, в голосе зазвучало ожесточение. -- Если опухоль в самом зародыше не прооперировать, эти романтики нам лет через тридцать, а то и ранее такой революсьон закатят, что французская гильотина милой шалостью покажется. Не дадут нам с вами спокойно состариться, помяните мое слово. Читали роман "Бесы" господина Достоевского? Зря. Там красноречиво спрогнозировано. -- Стало быть, четыре версии? -- нерешительно спросил Эраст Петрович. -- Мало? Мы что-то упускаем из виду? Говорите-говорите, я в работе чинов не признаю, -- подбодрил его шеф. -- И не бойтесь смешным предстать -- это у вас по молодости лет. Лучше сказать глупость, чем упустить важное. Фандорин, сначала смущаясь, а потом все более горячо заговорил: -- Мне кажется, ваше высоко..., то есть, шеф, что вы зря оставляете в стороне леди Эстер. Она, конечно, весьма почтенная и уважаемая особа, но... но ведь миллионное завещание! Бежецкой от этого выгоды никакой, графу Зурову тоже, нигилистам -- разве что в смысле общественного блага... Я не знаю, при чем здесь леди Эстер, может, вовсе и не при чем, но для порядка следовало бы... Ведь вот и следственный принцип есть -- cui prodest, "ищи, кому выгодно". -- Мерси за перевод, -- поклонился Иван Францевич, и Фандорин стушевался. -- Замечание совершенно справедливое, однако в рассказе Ахтырцева, который приведен в вашем донесении, все исчерпывающе разъяснено. Имя баронессы Эстер возникло по случайности. Я не включил ее в список подозреваемых, во-первых, потому что время дорого, а во-вторых, еще и потому, что я эту даму немного знаю, имел счастье встречаться. -- Бриллинг по-доброму улыбнулся. -- Впрочем вы, Фандорин, формально правы. Не хочу навязывать вам своих выводов. Думайте