: губернский архиерей мозгами сдвинулся. - Нет! - заупрямился Бердичевский. - Вдвоем с ума не сходят! И это тоже показалось преосвященному добрым признаком - прежде-то Матвей Бенционович со всем соглашался. Митрофаний сел на кровати, свесил ноги. Заговорил, глядя бывшему следователю в глаза: - А я и не думаю, Матвей, что ты с ума сошел. Так, тронулся немножко. С очень умными это бывает. Очень умные часто хотят весь мир в свою голову втиснуть. А он весь туда не помещается, Божий-то мир. Углов в нем много, и преострые есть. Лезут они из черепушки, жмут на мозги, ранят. Матвей Бенционович взялся за виски, пожаловался: - Да, жмут. Иногда знаете как больно? - Еще бы не больно. Вы, умные, если чего в мозгу вместить не можете, то начинаете от мозга своего шарахаться, с ума съезжать. А на что иное переехать вам не дано, потому что у человека кроме ума только одна другая опора может быть - вера. Ты же, Матюша, сколько ни повторяй "Верую, Господи", все равно по-настоящему не уверуешь. Вера - это дар Божий, не всякому дается, а очень умным он достается вдесятеро труднее. Вот и выходит, что от ума ты отъехал, к вере не приехал, отсюда и все твое сумасшествие. Что ж, веры я тебе дать не могу - не в моей власти. А на ум вернуть попробую. Чтоб у тебя Божий мир снова меж ушами помещаться мог. Бердичевский слушал хоть и недоверчиво, но с чрезвычайным вниманием. - Ты читать-то еще не разучился? На-ко вот, почитай, что другая умница пишет, еще поумней тебя. Про гроб почитай, про пулю, про Василиска на ходулях. Владыка вынул из рукава давешнее письмо, протянул соседу. Тот взял, придвинулся к лампе. Сначала читал медленно, про себя, но при этом старательно шевелил губами. На третьей странице вздрогнул, шевелить губами перестал, захлопал ресницами. Перевернув на следующую, нервно растрепал себе волосы. Митрофаний смотрел с надеждой и тоже шевелил губами - молился. Дочитав до конца, Матвей Бенционович яростно потер глаза. Зашелестел страницами в обратную сторону, стал читать снова. Пальцы потянулись ухватиться за кончик длинного носа - была у товарища прокурора в прежней жизни такая привычка, посещавшая его в минуты напряжения. Вдруг он дернулся, отложил письмо и всем телом повернулся к владыке. - Как это "Акакий"! Мой сын - Акакий? Да что за имя такое! И Маша согласилась?! Архиерей сотворил крестное знамение, прошептал благодарственную молитву, с чувством прижался губами к драгоценной панагии. А заговорил легко, весело: - Наврал я, Матвеюшка. Хотел тебя расшевелить. Не родила еще Маша, донашивает. Матвей Бенционович нахмурился: - И про статского советника неправда? На заливистый, с одышкой и всхлипами хохот, донесшийся из спальни, в дверь заглянули уже безо всякого стука, только не госпожа Лисицына, а доктор Коровин с ассистентом, оба в белых халатах - должно быть, после обхода. С испугом уставились на побагровевшего, утирающего слезы владыку, на встрепанного пациента. - Вот уж не думал, коллега, что энтропическая скизофрения заразна, - пробормотал Донат Саввич. Ассистент воскликнул: - Это настоящее открытие, коллега! Досмеявшись и утерев слезы, Митрофаний сказал растерянному товарищу прокурора: - Про чин не наврал, это был бы грех неизвинительный. Так что поздравляю, ваше высокородие. Донат Саввич пригляделся к выражению лица своего пациента и бросился вперед. - Па-азвольте-ка. - Он присел перед кроватью на корточки, одной рукой схватил Матвея Бенционовича за пульс, другой стал оттягивать ему веки. - Что за чудеса! Что вы с ним сделали, владыко? Эй, господин Бердичевский! Сюда! На меня! - Ну что вы так кричите, доктор? - поморщился новоиспеченный статский советник, отодвигаясь. - Я ведь, кажется, не глухой. Кстати, давно хотел вам сказать. Вы напрасно думаете, что больные не слышат этих ваших "реплик в сторону", которыми вы обмениваетесь с врачами, сестрами или посетителями. Вы же не на театральной сцене. У Коровина отвисла челюсть, что в сочетании с насмешливой, самоуверенной маской, прочно усвоенной доктором, смотрелось довольно странно. - Донат Саввич, у вас ужином кормят? - спросил преосвященный. - С утра маковой росинки не было. Ты как, Матвей, не проголодался? Тот не очень уверенно, но уже без прежней тусклости ответил: - Пожалуй, поесть неплохо бы. А где госпожа Лисицына? Я не очень отчетливо помню, что здесь было, но она меня навещала, это ведь мне не приснилось? - Ужин после! Потом! - закричал Коровин в крайнем волнении. - Вы должны немедленно рассказать мне, что именно вы помните из событий последних двух недель! Во всех подробностях! А вы, коллега, стенографируйте каждое слово! Это очень важно для науки! Вы же, владыко, непременно откроете мне свой метод лечения. Вы ведь применили шок, да? Но какой именно? - Ну уж нет, - отрезал Митрофаний. - Сначала ужинать. И пошлите за Пела... за Полиной Андреевной. Куда это она запропастилась? - Госпожа Лисицына уехала, - рассеянно ответил Донат Саввич и снова затряс головой. - Нет, я решительно не слыхал и не читал ни о чем подобном! Даже в "Ярбух фюр психопатологи унд психотерапи"! - Куда уехала? Когда? - Еще светло было. Попросила отвезти ее в гостиницу. Хотела вам что-то сказать, да вы ее не впустили. Ах да. Перед тем писала что-то у меня в кабинете. Просила передать вам конверт и какую-то сумку. Конверт у меня здесь, в карман сунул. Только вот в который? А сумка за дверью, в прихожей. Ассистент, не дожидаясь просьбы, уже тащил сумку - большую, клеенчатую, но, видно, не тяжелую. Пока Донат Саввич хлопал себя по многочисленным карманам халата и сюртука, владыка заглянул внутрь. Извлек высокие каучуковые сапоги, электрический фонарь необыкновенной конструкции (закрытый жестяными щитками в мелкую дырочку) и скатанную черную тряпку. Развернул - оказалась ряса с куколем, края которого были небрежно стянуты суровой ниткой. На груди разрез - чтоб можно было откинуть на спину, а сам колпак сшит краями, и в нем две дырки для глаз. Митрофаний недоуменно просунул палец сначала в одну, потом в другую. - Ну что, доктор, нашли письмо? Давайте. Нацепил пенсне. Проворчал, вскрывая заклеенный конверт: - С утра только и делаем, что письма некоей особы читаем... Ишь накарябала - как курица лапой. Видно, торопилась очень... Еще письмо Кинулась к Вам, да поняла, что не ко времени. Известие у меня важное, но Ваше занятие во сто крат важней. Помоги Вам Господь вернуть Матвею Бенционовичу утраченный разум. Если преуспеете - истинный Вы кудесник и чудотворец. Простите, что не дождалась и опять самовольничаю, но я ведь не знаю, сколько продлится Ваше лечение. Вы сказали, что это может быть целая неделя, а столько уж ждать точно невозможно. Полагаю, что и вообще ждать нельзя, ибо один Бог ведает, что у этого человека на уме. Хоть и пишу в спешке, все же постараюсь не отклоняться от последовательности. Дожидаясь Вас и тревожась за исход этого трудного (а вдруг и невозможного?) дела, я не находила себе места. Стала бродить по дому - сначала по одной только лаборатории, потом и по другим комнатам, что с моей стороны, конечно, неприлично, но мне все не давали покоя слова Доната Саввича о том, что он не видал Лямпе уж несколько дней. Разумеется, пациенты в клинике содержатся вольно, но все же это как-то странно. К тому же мне пришло в голову, что, слишком сосредоточившись на отце Израиле и Окольнем острове, я почти совершенно выпустила из виду лечебницу - то есть предположение о том, что преступником является кто-то из здешних обитателей. А между тем если вспомнить ту ночь, когда Черный Монах на меня напал, то поворачивает именно на эту линию. Во-первых, кто мог знать про ходули болезненно чистоплотного пациента и про то, где их можно позаимствовать? Только человек, хорошо осведомленный в обыкновениях жителей клиники и расположении построек. Во-вторых, кто мог знать, где именно содержится Матвей Бенционович, чтоб пугать его по ночам? Ответ тот же. И третье. Опять-таки лишь некто, причастный к клинике, мог беспрепятственно и многократно навещать Ленточкина в оранжерее (из слов Алексея Степановича ведь ясно было, что Черный Монах к нему наведывался), а после умертвить бедного мальчика и вынести тело? То есть, если уж быть совсем точным, сделать это мог и посторонний - проникла же я в оранжерею так, что никто не заметил, - но проще все это было бы совершить кому-то из здешних. Не случилось ли чего и с физиком, затревожилась я. Вдруг видел что-нибудь лишнее и теперь тоже лежит на дне озера? Мне вспомнились бессвязные речи Лямпе, в которых он страстно говорил о мистической эманации смерти, о какой-то ужасной опасности. И я решила наведаться в гардеробную, чтобы проверить, на месте ли его верхняя одежда. Предварительно спросила у санитара, в чем обычно ходит господин Лямпе. Оказалось, всегда в одном и том же: черный берет, клетчатый плащ с пелериной, калоши и непременно большой зонт, вне зависимости от погоды. Представьте мое волнение, когда я обнаружила все эти предметы на месте, в гардеробной! Села на корточки, чтобы рассмотреть получше калоши - иногда по засохшим комочкам грязи можно понять очень многое: давно ли они последний раз побывали за пределами дома, по какой почве ступали и тому подобное. Тут-то мне на глаза и попала клеенчатая сумка, втиснутая в темный закуток позади калошницы. Если Вы еще не успели заглянуть в сумку, сделайте это сейчас. Там Вы обнаружите полный набор вещественных доказательств: облачение Черного Монаха; сапоги, в которых удобно "ходить по водам"; особенный фонарь, который дает яркий, но при этом рассеянный свет, направленный в стороны и вверх. Как Вы несомненно помните, нечто в этом роде я и предполагала. В первую минуту я подумала: подбросили. Преступник подбросил. Но затем приложила калошу Лямпе к подметке сапога и убедилась - размер тот же. Нога у физика маленькая, почти женская, так что ошибки быть не могло. У меня словно раскрылись глаза. Все сошлось одно к одному! Ну, конечно, Черный Монах - это Лямпе, сумасшедший физик. Больше, собственно, и некому. Мне следовало догадаться много раньше. Полагаю, дело было так. Находясь во власти маниакальной идеи о некоей "эманации смерти", якобы источаемой Окольним островом, Лямпе задумал отвадить всех от "проклятого" места. Известно, что у больных рассудком часто бывает, что безумна лишь их основополагающая идея, а при ее осуществлении они способны проявлять чудеса ловкости и хитроумия. Поначалу физик изобрел трюк с водоходящим Василиском - спрятанная под водой скамейка, куколь, хитрый фонарь, замогильный голос, говорящий перепуганному очевидцу: "Иди, скажи всем. Быть сему месту пусту" и прочие подобные вещи. Выдумка дала эффект, но недостаточный. Тогда Лямпе перенес свой спектакль и на сушу, причем дошло до прямого злодейства - гибели беременной жены бакенщика, а после и самого бакенщика. Сумасшествия этого рода имеют свойство усугубляться, побуждая маниака ко все более чудовищным поступкам. Как было устроено нападение на Алешу, Феликса Станиславовича и Матвея Бенционовича, я вам уже описывала. Уверена, что именно так все и было. Однако Лямпе боялся, что Ленточкин или Бердичевский оправятся от ужасного потрясения и вспомнят какую-нибудь деталь, могущую вывести на преступника. Поэтому продолжал пугать их и в клинике. Ленточкин пребывал в совсем жалком состоянии, ему довольно было малости. А вот к Бердичевскому, сохранившему крупицы памяти и членораздельность, Лямпе проявил особенное внимание. Устроил так, что Матвея Бенционовича поселили к нему в коттедж, где жертва Василиска оказалась под постоянным присмотром самого Черного Монаха. Пугать по ночам Бердичевского для физика было проще простого. Вышел наружу, встал на ходули, постучал в окно второго этажа - только и забот. И еще я вспомнила, что, когда я пробралась в спальню к Матвею Бенционовичу, кровать Лямпе была пуста. Я-то решила, что он работает в лаборатории, на самом же деле Лямпе в это время находился снаружи, переодетый Василиском, и готовился к очередному представлению. Когда я внезапно для него вылезла из форточки и спрыгнула на землю, ему не оставалось ничего другого, как оглушить меня ударом деревянного шеста. Вот о чем я хотела Вам сообщить, когда осмелилась заглянуть в комнату. Вы меня выгнали и правильно сделали. Получилось к лучшему. Я стала размышлять дальше. Куда подевался Лямпе? И почему без верхней одежды? Его не видали несколько дней - так уж не с той ли самой ночи, когда был убит Алексей Степанович? Я вспомнила страшную картину: лодка, силуэт Черного Монаха, тощее обнаженное тело, переваленное через борт. И меня как пронзило. Лодка! У Лямпе была лодка! Зачем? Уж не для того ли, чтоб тайно наведываться на Окольний остров? Я села за стол и быстро записала все речения старца Израиля, числом шесть. Я писала вам в прежнем письме, что чувствую в этих странных словах некое тайное послание, смысл которого никак не могу разгадать. Вот они, эти короткие реплики, день за днем. "Ныне отпущаеши раба твоего - смерть". "Твоя суть небеса - Феогноста". "Вострепета Давиду сердце его - смутна". "Имеяй ухо да слышит - кукулус". "Мироварец сими состроит смешение - нонфацит". "Не печалися здрав есть - монакум". Я отделила чертой последнее слово каждой фразы, потому что оно добавлено схиигуменом от себя к цитате из Св. Писания. А что если секретное послание содержится только в заключении каждого предложения, подумала я. Выписала последние слова строкой. Получилось вот что: "Смерть - Феогноста - смутна - кукулус - нонфацит - монакум". Сначала решила, что выходит чушь, но прочла второй раз, третий, и забрезжил свет. Тут не одно послание, а два, каждое из трех слов! И смысл первого совершенно ясен! Смерть Феогноста смутна. Вот что хотел сообщить монастырскому начальству старец! Что обстоятельства смерти схимника Феогноста, чье место освободилось шесть дней назад, подозрительны. Да еще и из "Апокалипсиса" после этого присовокупил: "Имеяй ухо да слышит". Не услышали монахи, не поняли. Что значит "смерть смутна"? Уж не об убийстве ли речь? Если так, то кто умертвил святого старца и с какой целью? Ответ дало второе послание, над которым я ломала голову недолго. Отгадку подсказал "монакум", то есть monachum, по-латыни "монах". Стало быть, сказано на латыни! "Кукулус" - это, верно, cucullus - куколь А "нон-фацит" - non facit. Получается: "Cucullus non facit monachum". To есть "Куколь не делает монаха", или "Не всякий, кто в куколе, - монах"! Почему по-латыни? - еще не осознав все значение этих слов, спросила себя я. Ведь вряд ли отец эконом, которому передают все сказанное схиигуменом, понял бы чужой язык, да и не слишком вежественный брат Клеопа еще исковеркал бы этакую тарабарщину. Старец Израиль не мог этого не понимать. Значит, латинское речение было обращено не к братии, а ко мне. Да и смотрел схимник в три последних дня только на меня, будто хотел особо это подчеркнуть. Откуда он знает, что скромный монашек с подбитым глазом знает латынь? Загадка! Но так или иначе очевидно: Израиль хотел, чтобы его поняла лишь я одна. Видно, не надеялся на понятливость отца эконома. И здесь мои мысли снова поворотили назад, к главному. Мне открылся смысл латинского иносказания. Я поняла, что хотел сказать старец! Новый носитель схимнического куколя - не отец Иларий! Это преступник, Лямпе! Вот куда он пропал, вот почему его не видно, вот почему вся его одежда на месте! Физик перебрался на Окольний остров! А если так, то, стало быть, в ту ночь он совершил не одно убийство, а два. И мертвых тел тоже было два! Просто луна выглянула из-за туч слишком ненадолго, и я увидела лишь половину страшного ритуала. Ленточкину злодей заткнул рот навсегда, а почему пощадил Бердичевского - Бог весть. Быть может, и в ожесточившемся, безумном сердце отмирают не все чувства, и за дни, прожитые с Матвеем Бенционовичем под одной крышей, Лямпе успел привязаться к своему кроткому соседу. Ночью маниак пробрался в Прощальную часовню, где отец Иларий в одиночестве готовился к подвигу схимничества, молился и зашивал куколь. Свершилось убийство. И утром в черном саване к лодке вышел уже не старец, а преступник. Не знаю и даже не предполагаю, что за чудовищные фантазии владеют этим помраченным рассудком. Не намерен ли он умертвить и двух остальных схимников? Дойдя до этой мысли, я чуть было вновь не бросилась к Вам в комнату. Ведь речь шла о жизни людей, Вы бы меня извинили! Нужно немедля отправиться в скит и изобличить самозванца! Я уж даже взялась за ручку двери, но здесь меня охватило сомнение. А что если я ошибаюсь? Вдруг Лямпе на Окольнем острове нет, а я побужу Вас нарушить уединенность святого скита! Последствия такого кощунства будут ужасны. Ведь восемь столетий туда не ступала нога постороннего! Такого кощунства архиерею не простят. Вас растопчут, растерзают, осрамят - уж отец Виталий расстарается. Какая будет потеря для губернии! Да что губерния - для всей православной церкви! А с глупой любопытной бабы какой спрос? Ну, вышлют с позором на первом же пароходе, вот и вся кара. Поэтому я решила вот что. Сейчас заеду в город, переоденусь послушником. Потом отправлюсь на Постную косу, там привязана лодка брата Клеопы. Как стемнеет (а темнеет теперь рано), поплыву на Окольний - Бог даст, никто меня с берега не увидит. Проверю в скиту свое предположение, и назад. Если ошиблась - ничего страшного. Старцу Израилю не хватит всего Писания, чтобы наябедничать ново-араратским о моей неслыханной дерзости - по одному-то слову в день. Да они, тугодумы, еще и не сообразят. Очень может быть, что я вернусь еще до того, как Вы выйдете из комнаты Матвея Бенционовича, надеюсь, воскрешенного к жизни Божьей милостью и Вашим мудросердием. Не ругайте меня. Ваша дочь Пелагия. День последний. Вечер Последние строки письма Митрофаний читал, схватившись рукой за бороду, а когда окончил, заметался по комнате - кинулся к двери, остановился, повернулся к Бердичевскому. - Ай, беда, беда, Матвей! Ах, отчаянная голова, в скит отправилась! За меня, вишь, убоялась! Что в кощунстве обвинят! Не кощунства страшиться нужно, а того, что убьет он ее! - Кто убьет? Кого? - удивился Матвей Бенционович, с отвычки еще не очень хорошо соображавший, да и как было сообразить, если письма не читал? Преосвященный сунул ему письмо, а сам бросился к доктору: - Скорей, скорей туда! Что ему еще одно убийство! - Да кому "ему"? - Не мог взять в толк и Коровин. - Физику вашему, Лямпе! Он и есть Черный Монах, теперь доподлинно установлено! И убийца тоже он! На Окольнем острове спрятался! А Пелагия, то бишь Лисицына, туда поплыла! Прямо в волчью пасть! Товарищ прокурора, не успевший как следует вчитаться в письмо, недоверчиво покачал головой: - Лямпе на Окольнем острове? Что вы, отче, он вовсе не там! - А где? - обернулся Митрофаний. - Там, - махнул рукой Бердичевский вниз. - Под землей. Владыка так и замер. Неужто недолечил? Или снова бред начался? - То есть, я хочу сказать, в подвале, - пояснил Матвей Бенционович. - Он себе с некоторых пор еще одну лабораторию оборудовал. Там и работает. Я ему помогал вниз листы металлические носить, с крыши отодранные. Сергей Николаевич мне что-то про эманацию толковал, какие-то у него опасные опыты, да я ничего не понимал, в оцепенении был. И приборы все теперь в подвале. Он оттуда почти не выходит. Может, раз за день выглянет, кусок хлеба съесть, и снова вниз. Говорил следователь медленно, нелегко подбирая слова - видно, не совсем еще оправился, но на сумасшедшего был непохож. - Где этот подвал? - спросил епископ у доктора, не зная, верить ли сказанному. Может, и подвала никакого нет? - Вон там, пожалуйте за мной. Донат Саввич повел остальных в прихожую, оттуда в кладовку, а из кладовки, по каменной лестнице, вниз. Было темно, ассистент зажег спичку. - Вот дверь. Но там было пусто, и никакой лаборатории... Не договорив, Коровин потянул ручку, и из проема заструился неземной красноватый свет. Донеслось тихое пощелкивание, звякнуло стекло. Митрофаний заглянул внутрь. У длинного стола, уставленного аппаратами и инструментами неясного назначения, склонилась маленькая фигура в просторной блузе. Под потолком горел фонарь, обмотанный красным фуляром, - отсюда и диковинное освещение. Человечек, скрючившийся над столом, смотрел через какой-то хитрый микроскоп на тисочки, в которых была вертикально зажата черная металлическая пластинка. За пластинкой на специальной подставке стояла пустая колба. Нет, не пустая - на самом донышке поблескивала крошечная горка какого-то порошка или, может, мелкого песка. Исследователь был так увлечен своими наблюдениями, что не расслышал шагов. Вид у него был чудной: на голове пожарная каска, к груди привязан цинковый таз - обычный, в каких стирают белье. - Так вот куда каска с пожарного щита подевалась, - вполголоса сказал ассистент. - Ко мне Фролов приходил, жаловался. Я вас, Донат Саввич, из-за ерунды беспокоить не стал. Не ответив помощнику, Коровин шагнул вперед и громко позвал: - Господин Лямпе! Сергей Николаевич! Что это за тайны подземелья? Маленький человек оглянулся, замахал на вошедших руками: - Вон, вон! Нельзя! Ее ничем не остановишь! Ничем! Железо пробовал, медь пробовал, сталь, олово, теперь вот цинк - как нож через масло! Буду жесть. - Он показал на кусок кровельной жести, лежащий на краю стола. - Потом свинец, потом серебро! Что-то ведь должно ее удерживать! Рядом с жестью действительно поблескивал лист тусклого металла и - гораздо ярче - серебряный поднос. - Так, - констатировал Коровин. - Поднос похищен из моего буфета. Да у вас, Лямпе, ко всему букету патологий еще и клептомания! Стыдитесь, Сергей Николаевич. А еще апологет нравственности. Физик смутился, забормотал невнятное: - Да, нехорошо. Но где же? Время! Ведь никто, ни один! Все сам! А еще золота бы. Я на золото очень. И металлы родственные! Или уж прямо платину, чтоб подобное подобным. Но где, где? Митрофаний вышел вперед, воззрился на тщедушного Лямпе сверху вниз. Густым, не допускающим ослушания голосом сказал: - Я вам, сударь, вопросы задавать буду. А вы отвечайте внятно, без утайки. Ученый рассмотрел архиерея, склонив голову набок. Потом вдруг вскочил на стул и сдернул с лампы красную тряпку - освещение в комнате стало обыкновенным. Даже стоя на стуле, Лямпе был ненамного выше величественного епископа. Странный человек полез в карман блузы, достал большие очки с фиолетовыми стеклами, водрузил их на нос и снова затеял осматривать преосвященного, теперь еще обстоятельней. - Ах, ах, - закудахтал он, - сколько голубого! И оранжевый, оранжевый! Столько никогда! Сдернул очки, уставился на Митрофания с восхищением. - Чудесный спектр! Ах, если бы раньше! Вы сможете! Скажите им! Они такие! Даже этот! - показал ученый на Доната Саввича. - Я ему, а он иглой! Остальные хуже! Малиновые, все малиновые! Ведь нужно что-то! И срочно! Ее не остановишь! Владыка, хмурясь, подождал, пока Лямпе утихнет. - Не юродствуйте. Мне все известно. Это ваше? И пальцем Бердичевскому: дай-ка. Товарищ прокурора, пристроившийся под лампой читать послание Пелагии, вынул из сумки рясу, сапоги, фонарь, после чего снова уткнулся в листки. Казалось, допрос его совершенно не занимает. При виде неопровержимого доказательства Лямпе заморгал, зашмыгал носом - в общем, сконфузился, но меньше, чем раньше, когда доктор уличил его в воровстве. - Мое, да. А как? Ведь никто! Придумал. Раз малиновые. Пусть не понимают, лишь бы не совались. Жалко. - Зачем вы разыгрывали этот кощунственный спектакль? - повысил голос епископ. - Зачем пугали людей? Лямпе прижал руки к груди, затараторил еще чаще. Видно было, что он изо всех сил пытается объяснить нечто очень для него важное и никак не возьмет в толк, почему его отказываются понять: - Ах, ну я же! Малиновые, непробиваемые! Я пробовал! Я тому, безлицему! Он ни слова! Я ему! - снова показал он на Коровина. - А он меня колоть! Дрянью! Потом два дня голова! Не слышат! Глас! В пустыне! - Это он про усыпляющий укол, который я был вынужден ему назначить, - пояснил доктор. - Какая злопамятность, ведь уже месяца три прошло. Очень он тогда перевозбудился. Пуще, чем сейчас. Ничего, сутки поспал, стал спокойнее. Совал мне тетрадку, чтоб я прочел его записи. Где там - сплошные формулы. И на полях вкривь и вкось, с тысячей восклицательных знаков, про "эманацию смерти". - Это чтоб яснее! - в отчаянии закричал Лямпе, брызгая слюной. - Надо по-другому. Я думал! Дело не в смерти! Ничем не остановишь, вот что. Может, "пенетрация"? Потому что через все! Но "пенетрирующая эманация" не выговоришь! - Так вы, стало быть, не отрицаете, что наряжались Василиском, ходили по воде и светили из-за спины своим хитроумным фонарем? - перебил его владыка. - Да, суеверием по суеверию. Раз не слышат. О, я очень хитрый. - И бакенщику в окно грозили, гвоздем по стеклу скребли? А после в избушке напали на Ленточкина, на Лагранжа, на Матвея Бенционовича? - Какая избушка? - пробормотал Сергей Николаевич. - Гвоздем по стеклу - бр-р-р, гадость! - Он передернулся. - К черту избушку! Про главное! Остальное чушь! - И в окно Матвею Бенционовичу не стучали, встав на ходули? Физик удивился: - Зачем ходули? А стучать? Товарищ прокурора, дочитавший письмо, негромко сказал: - Владыко, это не мог быть Сергей Николаевич. Она ошибается. Посудите сами. Сергей Николаевич знал, что в ту ночь меня перевели со второго этажа на первый. Зачем бы ему понадобились ходули? Нет, это был кто-то другой. Некто, не осведомленный о том, что я переместился в спальню первого этажа. Кажется, способность к логическому размышлению у Бердичевского восстановилась, и это преосвященного порадовало. Но тогда получается... - Так был еще один Василиск? - Архиерей затряс головой, чтоб лучше думала. - Драчливый? Который ударил Пелагию, а перед тем таким же манером нападал на вас, Алешу и Лагранжа? Нелепица какая-то! Матвей Бенционович осторожно заметил: - К выводам я пока не готов. Однако взгляните на Сергея Николаевича. Разве у него достало бы силы поднять бесчувственное тело и переложить в гроб, стоящий на столе? Алексея Степановича еще куда ни шло, хотя тоже сомнительно, но уж меня-то определенно не поднял бы. Я ведь тяжелокостный, за пять пудов. Митрофаний посмотрел на Бердичевского, как бы взвешивая, потом на худосочного физика. Вздохнул. - Ну хорошо, господин Лямпе. А где же вы были той ночью? Ну, когда Матвея Бенционовича положили к вам в спальню? - Как где? Здесь. - Ученый обвел рукой стены подвала, после чего потыкал пальцем на приборы. - Все главное сюда. Все-таки каменные. Я - ладно, я исследователь. А ему [Лямпе кивнул на Бердичевского] не нужно. Опасно. - Да что опасно-то? - воскликнул напряженно вслушивавшийся в бред владыка. - О какой опасности вы все время толкуете? Лямпе умолк, косясь на доктора и нервно облизывая губы. - Слово? - тихо спросил он преосвященного. - Какое слово? - Чести. Не перебивать. И не колоть. - Слово. Перебивать не стану и уколы делать не позволю. Говорите, только медленно. Не волнуйтесь. Но Сергею Николаевичу этого было мало. - На этом, - показал он на грудь преосвященного, и тот, кажется, понемногу приучившийся понимать странную речь коротышки, поцеловал панагию. Тогда Лямпе удовлетворенно кивнул и начал, изо всех сил стараясь говорить как можно яснее. - Эманация. Пенетрационные лучи. Мое название. Маша хочет по-другому. Но мне больше так. - Опять лучи! - простонал Донат Саввич. - Нет, господа, вы как хотите, а я крест не целовал, так что пойдемте-ка, коллега, на свежий воздух. Оба эскулапа вышли из подвала, и Сергей Николаевич сразу стал спокойнее. - Я знаю. Говорю не так. Все время вперед. Слова слишком медленные. Нужно более совершенную коммуникативную систему. Чтоб сразу мысль. Я думал про это. Посредством электромагнетики? Или биологического импульса? Тогда все меня поймут. Если бы прямо мысли - из глаз в глаза, это бы лучше всего. Нет, глаза плохо. - Он загорячился. - Выколоть бы глаза! Только сбивают! Но нельзя! Все на зрении. А зрение - обман, ложная информация. Несущественное - да, но главное упускается. Убогий аппарат. - Лямпе ткнул пальцем себе в глаз. - Всего семь цветов спектра! А их тысяча, миллион, бессчетно! Тут он замотал головой, сцепил перед собой руки. - Нет-нет, не про то. Про пенетрацию. Я постараюсь. Медленно. Слово! Физик испуганно посмотрел на владыку - не перестанет ли слушать, не отвернется ли. Но нет, Митрофаний слушал сосредоточенно, терпеливо. - Там Окольний, так? - показал Сергей Николаевич вправо. - Так, - кивнул владыка, хотя знать не знал, в какой стороне отсюда находится скит. - Легенда, так? Василиск. Огненный перст с небес, горящая сосна. - Да, конечно, это легенда, - согласился епископ. - Религия содержит много волшебных преданий, они отражают человеческую тягу к чудесному. Нужно воспринимать эти истории иносказательно, не в буквальности. - Именно что буквально! - закричал Лямпе. - Буквально! Так и было! Перст, сосна! Даже угли есть! Закаменели, но видно, что ствол! - Погодите, погодите, сын мой, - остановил его Митрофаний. - Как вы могли видеть обгорелый ствол той сосны? Вы что... - Глаза владыки расширились. - ...Вы что, были на Окольнем острове?! Сергей Николаевич как ни в чем не бывало кивнул. - Но... но зачем? - Нужна была добрая эманация. Злой, серого колора, много. Не редкость. А беспримесный оранж, как ваш, почти никогда. Даже точный оттенок не мог. А нужно - для науки. Думал-думал. Эврика! Схимники - праведные, так? Себялюбие, алчность, ненависть близки к нулю, так? Значит, сильная нравственная эманация! Логика! Проверить, замерить. Как? Очень просто. Сел ночью в лодку, поплыл. - Вы плавали в скит, чтобы измерить нравственную эманацию схимников? - недоверчиво переспросил владыка. - Этими вашими фиолетовыми окулярами? Лямпе кивнул, очень довольный, что его поняли. - Но ведь это строжайше воспрещено! - Глупости. Суеверие. Преосвященный хотел вознегодовать и даже бровями задвигал, но любопытство было сильнее праведного гнева. Не удержался, спросил тихонько: - И что там, на острове? - Холм, сосны, пещера. Царство смерти. Лысые. Неприятно. Но неважно, главное - шар. - Что? - Шар. Там так. Ход, по бокам камеры. Внутри, под верхушкой - круглая. - Что "круглая"? - Пещера. Туда и попал. Пробил свод. Потом дыра корнями, травой, землей, теперь не видно. А ствол еще видно. Восемьсот лет, а видно! Угли. Шар, как большая-большая тыква. Еще больше. Как... - Лямпе огляделся по сторонам. - Как кресло. - В круглой пещере, которая под вершиной холма, лежит шар? - уточнил Митрофаний. - Что за шар? Сергей Николаевич страдальчески вздохнул: - Ну я ведь уже. Сверху. Пробил свод. Еще тогда, когда Василиск. Метеорит. Упал, пробил, зажег сосну. Ночью далеко видно. Вот он и увидел. - Кто, святой Василиск? - Архиерей потер лоб. - Постойте. Вы хотите сказать, что восемьсот лет назад он видел, как на землю упало некое небесное тело. Решил, что это указующий перст Божий, пошел по воде и ночью нашел остров по пылающей сосне? - По воде ходить нельзя, - с неожиданной связностью заметил физик. - Плотность не позволит. Не шел. На чем-то плыл. Не важно. Важно, что там. В пещере. Куда упал. - А что там? - Уран. Слышали? Знаете? Смолка. Месторождение. Преосвященный подумал, кивнул. - Да-да, я читал в "Физическом вестнике". Уран это такой природный элемент, обладающий необычными свойствами. Его и еще один элемент, радий, сейчас изучают лучшие умы Европы. А урановая смолка - это, если я не ошибаюсь, минерал, в котором содержание урана очень высоко. Так, кажется? - Духовная особа, а следите. Хорошо, - похвалил Сергей Николаевич. - Голубая аура. Умная голова. - Бог с ней, с моей головой. Так что смолка эта ваша? Лямпе приосанился. - Мое открытие. Ядро начинает делиться. Само. Нужен особенный механизм. И название придумал: "Ядерный Делитель". Невероятно трудные условия. Пока невозможно. В природе теоретически может. Но при редком стечении. А тут как раз! Редчайшее! - Он бросился к столу, зашелестел страничками пухлой тетрадки. - Вот, вот! Я ему, а он колоть! Вот! Метеорит, высочайшая температура - раз. Месторождение смолки - два! Подземные источники - три! И все! Делитель! Природный! Заработал! Энергия ядра, по цепочке! Пошла - не остановишь! Восемьсот лет! Я Маше и Тото письмо! Нет, не верят! Думают, я с ума! Потому что из сумасшедшего дома! - Да постойте же! - взмолился Митрофаний, у которого от напряжения на лбу выступили капли пота. - От падения метеорита в месторождение урана заработал какой-то природный механизм, начавший источать энергию. Я ничего в этом не смыслю, но предположим, все так, как вы говорите. Однако в чем здесь опасность? - Не знаю. Не медик. И в тетрадь не писал, потому что не знаю. Но уверен. Совершенно уверен. Я там несколько часов, а рвота, потом лихорадка. Схимники все время. Вот и умирают. Полгода, год - и смерть. Преступление! Надо закрыть! А никто. Не слушают! Я к тому, с черепом. Он на меня рукой... - С каким черепом? - опять перестал понимать преосвященный. - Про кого это вы? - Ну, на лбу. Вот тут. Который без лица, с дырками. Там. - Физик снова махнул рукой в сторону Окольнего острова. - Схимник? Старец Израиль? У которого на куколе вышит череп с костями? - Да. Главный. Нет, машет! Я к Коровину, а он иглой! Я тетрадь, а он не читает! - Голос Сергея Николаевича задрожал от давней обиды. - Думал-думал, придумал. Черный Монах. Испугаются. Проклятое место. И тогда спокойно исследовать. Без помех. - Но как вы обнаружили эманацию? Помнится, я читал, что излучение этого рода не воспринимается органами чувств. Лямпе горделиво улыбнулся: - Не сразу. Сначала пробу шара. Сразу понял - метеорит. Оплавленная поверхность. Радужная. Красиво. Особенно когда фонарем. Тайна скита. Священная. Старцы секрет. Восемьсот лет. Потому, наверно, и молчание. Чтоб не проболтались. Пробу и так, и этак. Ничего. Твердость исключительная. Приплыл снова. Напильник закаленной стали. Все равно никак. Тогда алмазный напильник. Из Антверпена. Почтой. Помогло. За четверть часа - вот, три грамма. - Он показал на горку порошка в колбе. - Для анализа довольно. - Вы выписали по почте из Антверпена алмазный напильник? - Митрофаний вытер платком испарину, чувствуя, что его голова, хоть и с голубой аурой, отказывается вмещать столько поразительных сведений. - Но ведь, должно быть, очень дорого? - Возможно. Все равно. У Коровина денег много. - И Донат Саввич даже не спросил, зачем вам такая диковина? - Спросил. Я рад. Объяснять - он руками. "Про эманацию не желаю, будет вам напильник". Пускай. Главное - получил. Владыка с любопытством посмотрел на стол. - Где же он? Как выглядит? Ученый небрежно махнул рукой: - Пропал. Давно. Неважно, больше не нужен. Не перебивайте глупостями! - рассердился он. - Крест целовали! Слушайте! - Да-да, сын мой, простите, - успокоил его преосвященный и обернулся на Бердичевского - слушает ли. Тот слушал, и превнимательно, но, судя по наморщенному лбу, мало что понимал. В отличие от епископа Матвей Бенционович новостями научного прогресса интересовался мало, кроме юридических журналов почти ничего не читал и про таинственные свойства радия и урана, разумеется, ничего не слышал. - Так что показал анализ метеоритной субстанции? - спросил владыка. - Платино-иридиевый самородок. Оттуда. - Лямпе ткнул пальцем в потолок. - Иногда из космоса. Но редко, а такой огромный никогда. Конечно, стальным напильником никак! Плотность двадцать два! Только алмазом. И с места никак. Пудов полтораста-двести. - Двести пудов платины! - ахнул товарищ прокурора. - Но это же огромная ценность! Почем унция платины? Сергей Николаевич пожал плечами. - Понятия. А ценности никакой. Одна опасность. За восемьсот лет пропенетрирован насквозь. Я обнаружил: лучи. - Он кивнул на колбу. - Проходят через все. В точности как писал Тото. Про опыт с фотопластинкой. И Маша писала. Раньше. Коровин им письмо. Что я в сумасшедшем доме. Теперь не пишут. - Да-да, я читал про парижские опыты с радиевым излучением, - припомнил владыка. - Их проводил Антуан Беккерель, и еще супруги Кюри, Пьер и Мария. - Пьеро - малиновая голова, - отрезал Лямпе. - Неприятный. Mania зря. Лучше старой девой. А Тото Беккерель умный, голубой. Я же про них все время: Маша и Тото. Игнорамусы! И Коровин! Хорош остров! На пристань ходил, смотрел в спектроскоп. Вдруг кто умный. Поможет. Объяснить им. У меня никак. Хорошо теперь вы. Поняли, да? Он смотрел на архиерея со страхом и надеждой. - Поняли? Митрофаний подошел к столу, осторожно взял колбу, стал смотреть на тускло поблескивающие опилки. - Значит, самородок заражен вредными лучами? - Насквозь. И вся пещера. Восемьсот лет! Если даже шестьсот, все равно. Не остров - эшафот. - Сергей Николаевич схватил преосвященного за рукав рясы. - Вы для них начальство! Запретите! Чтоб никто! Ни один! А тех обратно! Если не поздно. Хотя нет, их поздно. Я слышал, недавно нового. Если в круглую не заходил, или недолго, то еще, может, можно. Спасти. Двоих прежних - нет. А этого еще возможно. Сколько он? Пять дней? Шесть? - Это он про нового схимника, насчет которого сестра Пелагия ошиблась, - пояснил озадаченно нахмурившемуся епископу Бердичевский. - Надо же, мне и в голову не приходило, что ваша монашка и госпожа Лисицына - одно лицо. - Я тебе про это после объясню, - смутился Митрофаний. - Понимаешь, Матвей, по монашескому уставу сие, конечно, вещь недопустимая, даже возмутительная, но... - Хватит глупости, - бесцеремонно дернул архиерея за рясу Лямпе. - Тех вывезти. Новых не пускать. Только меня. Сначала нужно экранирующий материал. Ищу. Пока ничего. Медь нет, сталь нет, жесть нет. Может, свинец. Или серебро. Вы умный. Я покажу. Он потянул владыку к столу, перелистнул тетрадку, начал водить пальцем по выкладкам и формулам. Митрофаний смотрел с интересом, а иногда даже кивал - то ли из вежливости, то ли и вправду что-то понимал. Бердичевский тоже заглянул, поверх узкого плеча Сергея Николаевича. Вздохнул. В жилетном кармане у него тренькнуло четыре раза. - Господи, владыко! - вскричал товарищ прокурора. - Четыре часа ночи! А Полины Андреевны, Пелагии, все нет! Уж не случилось ли... Он поперхнулся и не закончил вопроса - так изменилось вдруг лицо Митрофания, исказившееся гримасой испуга и виноватости. Оттолкнув увлекательную тетрадку, владыка неблагостно подобрал рясу, с топотом бросился из подвала вверх по лестнице. Пещера В "Непорочной деве", куда Полина Андреевна заехала из клиники взять необходимые для экспедиции вещи, постоялицу ждала неприятность. Меры предосторожности, принятые для убережения опасного Лагранжева наследства от суелюбопытства прислуги, не помогли. Еще в вестибюле Лисицына заметила, что дежурная служительница смотрит на нее как-то странно - то ли с подозрением, то ли со страхом. А ко