на штиблеты - камердинер понял и принес сапоги. Телефонировавшему Эраст Петрович не задал ни одного вопроса, сказал лишь: - Хорошо, Леонтий Карлович, сейчас буду. Уже одетый, на секунду остановился перед зеркалом. Причесал черные с проседью (про такие говорят "перец с солью") волосы, прошелся особой щеточкой по совершенно белым вискам и аккуратным усикам, в которых еще не было ни единого серебряного волоска. Поморщился, проведя рукой по щеке, но бриться было некогда. Вышел из квартиры. Японец уже сидел в авто, держа в руке дорожный саквояж. Самое ценное в фандоринском камердинере было даже не то, что он все делал быстро и точно, а то, что умел обходиться без лишних разговоров. Собственно, господин и слуга пока вообще не обменялись ни единым словом. По выбору обуви Маса догадался, что предстоит дальняя поездка, - вот и снарядился соответствующим образом. Двухцилиндровый "олдсмобиль", взревев мощнейшим двадцатисильным мотором, с ревом вынесся с Садовой, где квартировал Фандорин, и минуту спустя уже скользил по Чернышевскому мосту. С серого, неубедительного ночного неба сочился вялый дождик, мостовая блестела от луж. Замечательные небрызгающие шины фирмы "Геркулес" скользили по асфальту, словно по черному льду. Еще через две минуты авто затормозило у дома номер 7 по Коломенской улице, где располагалось Санкт-Петербургское Жандармско-полицейское управление железных дорог. Фандорин взбежал по ступенькам, кивнув взявшему под козырек часовому. Камердинер же остался сидеть в "олдсмобиле", да еще демонстративно отвернулся. С самого начала вооруженного конфликта между двумя империями Маса, являвшийся японцем по рождению, но российским подданным по паспорту, заявил, что будет соблюдать нейтралитет, и скрупулезно придерживался этого правила. Подвигами героических защитников Порт-Артура не восхищался, но не радовался и победам японского оружия. Главное же - принципиально не переступал порога военных учреждений, что по временам доставляло и ему, и его господину изрядные неудобства. Нравственные страдания камердинера усугублялись еще и тем, что после нескольких арестов по подозрению в шпионаже пришлось камуфлировать свою национальность. Фандорин выхлопотал для своего слуги временный паспорт на имя китайского уроженца, так что теперь Маса, выходя из дому, был вынужден надевать парик с длинной косой и, согласно документу, звался невозможным именем "Лянчан Шанхоевич Чаюневин". От всех этих испытаний камердинер утратил аппетит, осунулся и даже перестал разбивать сердца горничным и белошвейкам, у которых в довоенное время пользовался головокружительным успехом. Времена были тяжелые не только для фальшивого Лянчана Шанхоевича, но и для его господина. Когда японские миноносцы без предупреждения атаковали Порт-Артурскую эскадру, Фандорин находился на противоположном краю света, в голландской Вест-Индии, где проводил увлекательнейшие изыскания из области подводной навигации. Вначале Эраст Петрович не желал иметь ничего общего с войной, в которой участвовали две дорогие его сердцу страны, но по мере того, как перевес все более склонялся на сторону Японии, Фандорин постепенно утрачивал интерес и к влагостойким свойствам алюминия, и даже к поискам галеона "Сан-Фелипе", затонувшего с грузом золота в 1708 году от Рождества Христова в семи милях к зюйд-зюйд-весту от острова Аруба. В тот самый день, когда фандоринская субмарина наконец царапнула алюминиевым брюхом по торчащему из дна обломку испанской грот-мачты, пришло известие о гибели броненосца "Петропавловск" вместе с главнокомандующим адмиралом Макаровым и всем экипажем. Наутро, доверив подъем золотых слитков компаньонам, Эраст Петрович отбыл на родину. Прибыв в Санкт-Петербург, обратился к давнему, еще по Третьему отделению, сослуживцу, ныне состоявшему на ответственнейшей должности, и предложил свои услуги: известно, что специалистов по Японии катастрофически мало, а Эраст Петрович в свое время прожил в Стране Восходящего Солнца не один год. Старый знакомец визиту Фандорина очень обрадовался, однако сказал, что желал бы использовать Эраста Петровича на ином поприще. - Знатоков Японии, конечно, не хватает, как и многого другого, - сказал генерал, часто моргая красными от недосыпания глазами, - но есть прореха еще худшая - на самом, пардон, интимном месте. Если б вы знали, милый мой, в каком бедственном состоянии пребывает наша система контршпионажа! В действующей армии кое-как еще наладилось, но в тылу - мрак и ужас. Японские агенты повсюду, действуют нагло, изобретательно, а ловить их мы не умеем. Опыта нет. Мы-то привыкли к шпионам чинным, европейским, которые служат под прикрытием посольств да иностранных компаний. Азиаты же нарушают все правила. Я вот за что больше всего боюсь, - понизил голос большой человек, придвинувшись. - За наши пути сообщения. Когда война идет в десяти тысячах верст от заводов и призывных пунктов, победы и поражения зависят от железных дорог, главной кровеносной системы государственного организма. Одна-единственная артерия на всю империю - от Питера до Артура. Чахлая, вяло пульсирующая, подверженная тромбам, а хуже всего то, что почти незащищенная. Эраст Петрович, дорогой, я тут двух вещей страшусь: японских диверсий и российского разгильдяйства. Опыта по оперативной работе вам, слава Богу, не занимать. И потом, мне докладывали, вы в Америке на инженера выучились. Впряглись бы, а? На любых условиях. Хотите - восстановим вас на государственной службе, не хотите - оставайтесь вольным стрелком. Выручите, подставьте плечо. Так Фандорин попал на службу в столичное Жандармско-полицейское управление железных дорог, и именно что в качестве "вольного стрелка", то есть консультанта, не получающего жалованья, однако обладающего весьма обширными полномочиями. Задача перед консультантом была поставлена такая: разработать систему обеспечения безопасности путей сообщения, опробовать ее в подведомственной зоне и затем передать для использования всем жандармским железнодорожным управлениям империи. Дело было хлопотное, мало похожее на прежние занятия Эраста Петровича, но по-своему увлекательное. В ведении управления находилось 2000 верст путей, сотни станций и вокзалов, мосты, полосы отчуждения, депо, мастерские - и все это нужно было охранять от возможных посягательств противника. Если в губернском жандармском управлении служили несколько десятков сотрудников, то в железнодорожном - более тысячи. И размах, и ответственность несопоставимые. Кроме того, по должностной инструкции железнодорожные жандармы освобождались от функций политической полиции, а это для Фандорина было очень важно: он не любил революционеров, но с еще большим отвращением относился к методам, посредством которых Охранка и Особый отдел Департамента полиции искореняли нигилистическую заразу. В этом смысле служба в Жандармском железнодорожном ведомстве представлялась Эрасту Петровичу делом чистым. О путях сообщения Фандорин знал немного, но и совершенным дилетантом считаться не мог. Все-таки дипломированный инженер по двигающимся машинам, да и лет двадцать назад, расследуя одно запутанное дело, под видом практиканта прослужил некоторое время на дистанции. За минувший год "вольный стрелок" добился многого. Были учреждены жандармские караулы на всех поездах, включая пассажирские; обеспечен особый режим охраны мостов, тоннелей, разъездов и стрелок, созданы летучие дрезинные бригады, и прочее, и прочее. Новшества, вводимые в столичном управлении, быстро перенимались прочими губерниями, и до сих пор (тьфу-тьфу-тьфу) не произошло ни одной крупной катастрофы, ни одной диверсии. Хотя должность у Фандорина была странная, в управлении к Эрасту Петровичу успели привыкнуть и относились с пиететом, называли "господин инженер". Начальник, генерал-лейтенант фон Кассель, привык во всем полагаться на своего консультанта и не принимал без него никаких решений. Вот и сейчас Леонтий Карлович поджидал своего помощника на пороге кабинета. Завидев в конце коридора высокую, стремительную фигуру инженера, бросился навстречу. - Надо же, чтоб именно на Тезоименитском! - крикнул генерал еще издалека. - Ведь мы писали министру, предупреждали, что мост ветх, ненадежен! А он мне выговаривает, грозится: мол, если окажется, что японская диверсия, - под суд. Какая к лешему диверсия? Тезоименитский мост не ремонтировался с 1850 года! Вот вам и пожалуйста: не выдержал тяжести эшелона, перевозившего тяжелую артиллерию. Орудия попорчены. Много погибших. А хуже всего, что нарушено сообщение с Москвой! - Хорошо, что здесь, а не за Самарой, - сказал Эраст Петрович, входя за фон Касселем в кабинет и прикрывая дверь. - Тут можно по объездному пустить, через новгородскую линию. Да точно ли, что обвалился, что не диверсия? Леонтий Карлович поморщился: - Помилуйте, какая диверсия? Уж вы-то должны знать, сами инструкцию разрабатывали. На мосту караул, каждые полчаса проверка рельсов, на тормозных площадках поездов дежурные жандармы - у меня на территории полный порядок. Вы скажите лучше, что это за напасти на несчастное отечество! Ведь и так из последних сил тужимся. Цусима-то, а? Читали корреспонденции? Полный разгром, а ни одного вражеского корабля не потопили. Откуда она только взялась, Япония эта. Когда я службу начинал, про такую страну никто и слыхом не слыхивал. И вот, в считанные годы, раздулась, как на дрожжах. Виданное ли дело? - П-почему же не виданное? - ответил Фандорин с своим всегдашним легким заиканием. - Япония начала модернизироваться в 1868 году, тридцать семь лет назад. От воцарения Петра до Полтавы прошло меньше. Раньше не было такой державы - Россия, а тут вдруг взяла да выросла - и тоже, как на д-дрожжах. - А, бросьте, это история, - махнул рукой генерал и размашисто перекрестился. - А я вам вот что скажу. Карает нас Господь за грехи наши. Жестоко карает, как египетского фараона, злочудесными напастями. Ей-богу, - тут Леонтий Карлович оглянулся на дверь и перешел на шепот, - проиграли мы войну. - Не с-согласен, - отрезал Эраст Петрович. - Ни по одному пункту. Ничего злочудесного не произошло. Это раз. Случилось лишь то, чего следовало ожидать. Что Россия не выиграла ни одного сражения, неудивительно. Было бы чудо из чудес, если б выиграла. Наш солдат хуже японского - уступает и выносливостью, и обученностью, и боевым духом. Русский офицер, положим, неплох, но японский-то просто великолепен. Ну а про генералов (не примите на свой счет, ваше превосходительство) и говорить нечего: наши жирны и б-безынициативны, японские поджары и нахраписты. Если до сих пор мы еще как-то держимся, то лишь благодаря тому, что обороняться легче, чем наступать. Но не беспокойтесь, Леонтий Карлович. Хоть сражения мы и проигрываем, в войне все-таки победим. И это д-два. Мы неизмеримо сильнее японцев в главном: у нас экономическая мощь, человеческие и природные ресурсы. Время работает на нас. Главнокомандующий Линевич действует совершенно правильно, не то что Куропаткин: затягивает кампанию, наращивает силы. Японцы же чем дальше, тем слабее. Их казначейство на грани банкротства, коммуникации растягиваются все больше, резервы иссякают. Нам всего-то и нужно, что уклоняться от больших сражений - и победа в к-кармане. Не было ничего глупее, чем тащить через полсвета балтийский флот - на съедение адмиралу Того. Генерал слушал помощника и светлел лицом, но, начав за здравие, окончил свою оптимистическую речь Фандорин за упокой: - Крушение на Тезоименитском мосту пугает меня больше, чем гибель нашей эскадры. Без флота мы войну худо-бедно выиграем, а вот если на железнодорожной магистрали, питающей фронт, начнутся подобные фокусы, России конец. Распорядитесь-ка прицепить к паровозу инспекторский вагон. Поедем п-посмотрим. Слог пятый, в котором фигурирует интересный пассажир К тому времени, когда инспекторский вагон прибыл на место катастрофы, к обрывистому берегу реки Ломжи, ночи надоело прикидываться хоть сколько-то темной и с неба вовсю струился ясный утренний свет. У обрубка Тезоименитского моста скопилось неимоверное количество начальства - и военный министр, и августейший генерал-инспектор артиллерии, и министр путей сообщения, и шеф жандармского корпуса, и директор департамента полиции, и начальник жандармского губернского управления. Одних салон-вагонов, выстроившихся в хвост друг за другом, и каждый при собственном локомотиве, собралось до полудюжины. Над обрывом сверкали позументы, звякали шпоры и адъютантские аксельбанты, порыкивали начальственные басы, а внизу, у кромки воды, царствовали хаос и смерть. Посреди Ломжи громоздилась бесформенная груда дерева и железа, над ней свисали переломанные кости моста, в противоположный берег зарылся носом искореженный паровоз, еще дымящийся, а второй торчал из воды прямоугольным черным тендером, похожий на утес. Раненых уже унесли, но на песке, прикрытая брезентом, лежала длинная шеренга мертвецов. Новейшие тяжелые орудия, предназначенные для Маньчжурской армии, сорвались с платформ и частью утонули, частью были раскиданы по мелководью. На противоположном берегу грохотал передвижной кран, бестолково дергая стрелой, тянул за лафет стального монстра с покривившимся стволом, но было ясно, что не сдюжит, не вытянет. Леонтий Карлович отправился к высокому начальству, Фандорин же обошел золотопогонный островок стороной и приблизился к самому провалу. Постоял, посмотрел и вдруг полез вниз по наклонной плоскости. У самой воды ловко перескочил на крышу утонувшего вагона, оттуда перебрался к следующей опоре моста, с которой свисали согнутые рельсы. Инженер вскарабкался по решетке шпал, как по приставной лестнице, и вскоре оказался на той стороне реки. Здесь было куда менее людно. Поодаль, в полусотне шагав, стоял курьерский поезд - тот самый, что успел проскочить перед самым обрушением. Возле вагонов кучками стояли пассажиры. На уцелевшей части моста и возле воды копошились деловитые люди в штатском, одетые по-разному, но при этом похожие друг на друга, как родные братья. В одном из них Фандорин узнал Евстратия Павловича Мыльникова, с которым когда-то вместе служил в Первопрестольной. Перед Мыльниковым, вытянувшись в струнку, стоял жандармский унтер-офицер в мокром и разорванном мундире - похоже, дознание уже шло полным ходом. Но смотрел надворный советник не на унтера, а на Фандорина. - Ба, - развел он руками, словно собирался заключить инженера в обьятья, - Эраст Петрович! Какими судьбами? Ах да, вы теперь в ЖэУЖэДэ, мне говорили. Извините, что вторгаюсь на вашу территорию, но приказ наивысшего начальства: расследовать в кратчайшие сроки и с привлечением всех касательствующих ведомств. Подняли с пуховой постельки. Фас, говорят, бери след, старый пес. Ну, насчет постели это я приврал. - Мыльников оскалил желтые зубы как бы в улыбке, но глаза остались холодными, прищуренными. - Какие у нас, ищеек, нынче пуховики. Завидую вам, железнодорожным сибаритам. А я в кабинете ночевал, на стульниках, по обыкновению. Зато, как видите, и поспел первым. Вот-с, допрашиваю ваших человечков - не японская ли мина. - Господин инженер, - взволнованно обратился к Фандорину унтер, - да скажите их высокоблагородию. Помните меня? Лоскутов я, прежде в Фарфоровой на переезде служил. Вы нас зимой проверяли, остались довольны. Распорядились повышение дать. Все честь по чести исполнил, как положено! Всюду сам лазил, за десять минут до литерного. Чисто было! Да и как бы супостату на мост пролезть? У меня с обоих концов часовые! - Значит, чисто было? - переспросил Эраст Петрович и покачал головой. - Хорошо смотрели? - Да я... Да вот вам... - задохнулся унтер и рванул с головы фуражку. - Христом-Богом! Восьмой год... У кого угодно спросите, как Лоскутов службу справляет. Инженер обернулся к Мыльникову: - Что успели выяснить? - Картинка ясная, - пожал тот плечами. - Обычная расейская чепуха. Впереди шел курьерский. В Колпино остановился, должен был пропустить вперед литерный с пушками. Вдруг телеграфист подает депешу: следовать дальше, литерный задерживается. Напутал кто-то. Только курьерский через мостишко перемахнул, сзади догоняет эшелон. Тяжеленный, сами видите. Если б ему тут на полной скорости проскочить, как положено, то ничего бы и не было. А он, видно, начал притормаживать, вот опоры и подломились. Будет путейскому начальству на орехи. - Кто прислал телеграмму о з-задержке литерного? - весь подался вперед Фандорин. - В том-то и штука. Такой телеграммы никто не посылал. - А где телеграфист, который ее якобы принял? - Ищем. Пока не нашли - смена у него кончилась. У инженера дернулся угол рта. - Плохо ищете. Добудьте словесный портрет, если удастся - фотокарточку, и во всероссийский розыск, срочно. У Мыльникова отвисла челюсть. - Телеграфиста? Во всероссийский? Фандорин поманил надворного советника пальцем, отвел в сторону и тихо сказал: - Это диверсия. Мост взорван. - Откуда вы взяли? Эраст Петрович повел начальника филеров к пролому, стал спускаться по висящим рельсам. Мыльников, охая и крестясь, лез следом. - Г-глядите. Рука в серой перчатке показала на обугленную и расщепленную шпалу, на заплетенный серпантином рельс. - С минуты на минуту прибудут наши эксперты. Наверняка обнаружат частицы в-взрывчатки... Евстратий Павлович присвистнул, сдвинул котелок на затылок. Дознатели висели над черной водой, слегка раскачиваясь на импровизированной лестнице. - Так врет жандарм, что осматривал? Или того хуже - в сговоре? Арестовать? - Лоскутов - японский агент? Чушь. Тогда бы он сбежал, как колпинский т-телеграфист. Нет-нет, никакой мины на мосту не было. - Как же тогда? Мины не было, а взрыв был? - Выходит, что так. Надворный советник озабоченно насупился, полез по шпалам вверх. - Пойти начальству доложить... Ну, теперь начнется свистопляска. Махнул рукой филерам: - Эй, лодку мне! Однако в лодку не сел, передумал. Посмотрел вслед Фандорину (тот шел по направлению к курьерскому), почесал затылок и кинулся догонять. Оглянувшись на топот, инженер кивнул на стоящий поезд: - Неужто между составами была такая маленькая дистанция? - Нет, курьерский остановился дальше, на стоп-кране. Потом машинист дал задний ход. Проводники и некоторые из пассажиров помогали доставать из реки раненых. С этого берега до станции ближе, чем с того. Пригнали оттуда подвод, отвезли в больницу... Эраст Петрович властным жестом подозвал начальника бригады. Спросил: - Сколько пассажиров в поезде? - Все места распроданы, господин инженер. Стало быть, триста двенадцать человек. Я извиняюсь, когда можно дальше следовать? Двое из пассажиров находились неподалеку: армейский штабс-капитан и хорошенькая дама. Оба с головы до ног в грязи и тине. Офицер поливал своей спутнице на платок из чайника, та тщательно терла перепачканное личико. Оба с любопытством прислушивались к разговору. От моста рысцой приближался взвод железнодорожных жандармов. Командир подбежал первым, откозырял: - Господин инженер, прибыл в ваше распоряжение. Еще два взвода на том берегу. Эксперты приступили к работе. Какие будут приказания? - Оцепление с обеих сторон моста и вдоль берегов. К разлому никого не подпускать, хотя бы и генеральского чина. Иначе следствие слагает с себя всякую ответственность - так и говорите. Скажите Сигизмунду Львовичу, чтобы искал следы взрывчатки... Впрочем, не нужно, он сам увидит. Мне дайте писаря и четверых солдат, порасторопней. Да, вот еще: вокруг курьерского тоже оцепление. Ни пассажиров, ни поездных без моего разрешения не выпускать. - Господин инженер, - жалобно воскликнул начальник бригады, - ведь пятый час стоим! - И п-простоите еще долго. Мне нужно составить полный список пассажиров. Каждого будем допрашивать и проверять документы. Начнем с последнего вагона. А вы, Мыльников, занялись бы лучше пропавшим телеграфистом. Здесь я разберусь и без вас. - Оно конечно. Тут вам и карты в руки, - не стал спорить Евстратий Павлович и даже замахал руками - мол, удаляюсь и ни на что не претендую, однако уйти не ушел. - Господа пассажиры, - уныло обратился железнодорожник к офицеру и даме, - извольте вернуться на свои места. Слыхали? Будет проверка документов. x x x - Беда, Гликерия Романовна, - шепнул Рыбников. - Пропал я. Лидии а вздыхала, разглядывая запачканную кровью кружевную манжетку, но тут вскинулась: - Почему? Что случилось? В немножко покрасневших, но все равно прекрасных глазах Василий Александрович прочел немедленную готовность к действию и вновь, уже в который раз за ночь, подивился непредсказуемости этой столичной штучки. Во время спасения тонущих и раненых Гликерия Романовна вела себя совершенно поразительно: не рыдала, истерик не закатывала, даже не плакала, лишь в особенно тягостные минуты закусывала нижнюю губку, так что к рассвету та совсем распухла. Рыбников только головой качал, глядя, как хрупкая дамочка тащит из воды контуженного солдата, как перевязывает оторванной от шелкового платья тряпицей кровоточащую рану. Раз, не выдержав, штабс-капитан даже пробормотал: - Некрасов какой-то, поэма "Русские женщины". - И быстро оглянулся, не слышал ли кто этого замечания, плохо вязавшегося с обликом серого, затертого офицеришки. После того, как Василий Александрович спас ее из лап чернявого неврастеника, а в особенности после нескольких часов совместной работы, Лидина стала держаться со штабс-капитаном запросто, как со старым приятелем - видно, и она переменила свое начальное мнение о соседе по купе. - Да что стряслось? Говорите же! - воскликнула она, смотря на Рыбникова испуганными глазами. - Со всех сторон пропал, - зашептал Василий Александрович, беря ее под руку и медленно ведя по направлению к поезду. - Я ведь в Питер самовольно ездил, втайне от начальства. Сестра у меня хворает. Теперь откроется - беда... - Гауптвахта, да? - расстроилась Лидина. - Что гауптвахта, это разве беда. Ужасно другое... Помните, вы спросили про тубус? Ну, перед самым взрывом? Я и в самом деле оставил его в туалетной. Всегдашняя моя растерянность. Гликерия Романовна спросила страшным шепотом, прикрыв рукой губки: - Секретные чертежи?! - Да. Очень важные. В самовольную отлучку ездил, и то ни на минуту из рук не выпускал. - И где ж они? Вы туда, ну, в туалетную, разве не заглядывали? - Пропали, - замогильным голосом сказал Василий Александрович и повесил голову. - Взял кто-то... Это уж не гауптвахта - трибунал. По законам военного времени. - Какой ужас! - У дамы округлились глаза. - Что же делать? - У меня к вам просьба. - Дойдя до последнего вагона, Рыбников остановился. - Я сейчас, пока никто не смотрит, под колеса нырну, а после, улучив момент, с насыпи - и в кусты. Нельзя мне под проверку попадать. Так вы уж не выдавайте, а? Скажите, знать не знаю, куда подевался. Ехали - не разговаривали, на что мне этот мужлан? А чемоданчик мой, что на полке, с собой прихватите, я за ним после в Москве к вам наведаюсь. Остоженка, вы сказали? - Да, дом Бомзе. Лидина оглянулась на важного петербургского начальника и жандармов, тоже двинувшихся в сторону состава. - Выручите, спасете? - Рыбников отступил в тень вагона. - Конечно! - На личике Гликерии Романовны появилось решительное, даже отчаянное выражение - как давеча, когда она кинулась к стоп-крану. - Я знаю, кто ваши чертежи украл! Тот противный субъект, который на меня бросился! Вот он отчего так торопился-то! И мост очень возможно, что он взорвал! - Как взорвал? - не поспевал за ее словами ошалевший Рыбников. - С чего вы взяли? Как он мог взорвать? - Откуда мне знать, я же не военный! Бомбу какую-нибудь из окна бросил! Я вас обязательно выручу! И под вагон лазить незачем! - крикнула уже на бегу - так порывисто бросилась навстречу жандармам, что штабс-капитан хотел удержать, да не успел. - Кто тут главный? Вы? - налетела Лидина на элегантного господина с седыми висками. - У меня важное известие! Тревожно прищурившись, Рыбников заглянул под вагон, но нырять туда было поздно - теперь в эту сторону было устремлено множество глаз. Штабс-капитан стиснул зубы, двинулся вслед за Лидиной. А та держала седоватого за рукав летнего пальто и с невообразимой быстротой стрекотала: - Я знаю, кто вам нужен! Тут был один человек, такой неприятный брюнет, безвкусно одетый, с алмазным перстнем - камень огромный, но нечистой воды. Ужасно подозрительный! Очень в Москву торопился! Все-все остались, и многие помогали людей из реки вынимать, а он подхватил свой саквояж и уехал! Хуже, чем просто уехал. Когда первая подвода со станции прибыла, за ранеными, он возницу подкупил. Дал ему деньги, много, и уехал. А раненого не взял! - А ведь правда, - подхватил начальник поезда. - Пассажир из второго вагона, шестое купе. Я видел, он мужику сотенную дал - за телегу-то! И укатил на станцию. - Ах, да помолчите вы, я еще не все рассказала! - сердито отмахнулась от него Лидина. - Я слышала, как он у того крестьянина спрашивал: "Паровоз маневровый на станции есть?" Это он и паровоз нанять хотел, чтоб поскорей сбежать! Я вам говорю - ужасно подозрительный! Рыбников слушал настороженно, ожидая, что сейчас она скажет и про якобы украденный тубус, но Гликерия Романовна, умница, про это подозрительнейшее обстоятельство умолчала, в очередной раз удивив штабс-капитана. - Интере-есный пассажир, - протянул господин с седыми висками и энергичным жестом подозвал жандармского офицера. - Поручик! Пошлите на ту сторону. Там, в инспекторском вагоне мой слуга-китаец, вы его знаете. Пусть б-бегом сюда. Я буду на станции. И быстро зашагал вдоль поезда. - А что с курьерским, господин Фандорин? - крикнул ему вслед поручик. - Отправляйте! - бросил заика, не останавливаясь. Тершийся неподалеку дядька с простоватой физиономией и вислыми усами щелкнул пальцами - к нему подлетели двое неприметных людишек, и все трое о чем-то зашептались. Гликерия Романовна вернулась к Рыбникову победительницей: - Ну, видите, все устроилось. Нечего вам, как зайцу, по кустам бегать. А чертеж ваш найдется. Но штабс-капитан смотрел не на нее, а в спину человеку, которого поручик назвал "Фандориным". Желтоватое лицо Василия Александровича было похоже на застывшую маску, в кошачьих глазах мерцали странные блики. НАКА-НО-КУ Слог первый, в котором Василий Александрович берет отпуск Распрощались по-дружески и, конечно, не навсегда - Рыбников пообещал, как обустроится, непременно навестить. - Да уж пожалуйста, - строго сказала Лидина, пожимая ему руку. - Я буду волноваться из-за вашего тубуса. Штабс-капитан уверил ее, что теперь как-нибудь выкрутится, и расстался с очаровательной дамой, испытывая смешанное чувство сожаления и облегчения, причем последнее было много сильней. Тряхнув головой, отогнал неуместные мысли и первым делом наведался на вокзальный телеграф. Там его ожидала телеграмма до востребования: "Правление фирмы поздравляет блестящим успехом возражения снимаются можете приступать проэкту получении товара извещу дополнительно". Видимо, признание заслуг, а еще более то, что снимаются какие-то возражения, было для Рыбникова очень важно. Он просветлел лицом и даже запел про тореадора. Что-то в манере штабс-капитана переменилось. Мундир по-прежнему сидел на нем мешковато (после ночных приключений он еще больше истрепался), но плечи Василия Александровича расправились, глаза смотрели бойчей и ногу он больше не приволакивал. Взбежав по лестнице на второй этаж, где располагались служебные помещения, Рыбников уселся на подоконник, откуда просматривался весь широкий пустой коридор, и достал записную книжку, исписанную цитатами и афоризмами на все случаи жизни. Имелись тут и сакраментальное "Пуля дура, штык молодец", и "Русский медленно запрягает, да быстро едет", и "Кто пьян да умен, два угодья в нем", а последняя из заинтересовавших Василия Александровича максим была такая: "Хоть ты и Иванов-Седьмой, а дурак. А.П.Чехов". За Чеховым шли чистые странички, но штабс-капитан вынул плоский пузырек с бесцветной жидкостью, капнул на бумагу, растер пальцем, и на листке проступили странные письмена, похожие на переплетенных змеек. Со следующими несколькими страничками он поступил точно таким же образом - и на тех тоже откуда ни возьмись повылезали диковинные каракули. Некоторое время Рыбников внимательно их рассматривал. Потом немного подумал, пошевелил губами, запоминая. А нарисованные змейки через минуту-другую сами собой исчезли. Он снова вернулся на телеграфный пункт, отбил две срочные телеграммы - в Самару и в Красноярск. Содержание было одинаковым: просьба прибыть в Москву "по известному делу" 25 мая и сообщение, что номер в "той же самой гостинице" заказан. Подписался штабс-капитан именем "Иван Гончаров". На этом, кажется, спешные дела были окончены. Василий Александрович спустился в ресторан и с большим аппетитом покушал, причем не копейничал - даже позволил себе коньячку. Официанту на чай дал не экстравагантно, но прилично. И это было только началом чудесной метаморфозы армейского замухрышки. С вокзала штабс-капитан поехал на Кузнецкий мост, в одежный магазин. Сказал приказчику, что по ранению отставлен "вчистую" и желает обзавестись приличным гардеробом. Купил два хороших летних костюма, пиджак, несколько пар брюк, штиблеты с гамашами и американские ботинки, английское кепи, соломенное канотье и полдюжины рубашек. Там же переоделся, потрепанный мундир спрятал в чемодан, шашку велел упаковать в бумагу. Тут вот еще что: в магазин Рыбников приехал на обычном "ваньке", а укатил на лаковой пролетке, из тех что берут полтинник за одну только посадку. У типографской конторы Фухтеля щеголеватый седок выгрузился и ждать его не велел. Ему нужно было забрать заказ - сотню cartes de visite на имя корреспондента телеграфного агентства Рейтера, причем имя-отчество на карточках было его, рыбниковское, - Василий Александрович, а фамилия совсем другая: Стэн. Оттуда новоиспеченный господин Стэн (или нет, чтоб не путаться, пусть уж остается Рыбниковым) отбыл и вовсе на пятирублевом лихаче. Велел доставить его на Чистые пруды в пансион "Сен-Санс", только сначала заехать куда-нибудь за букетом белых лилий. Молодцеватый кучер почтительно кивнул: "Понимаем-с". x x x Премилый ампирный особняк выходил оградкой прямо на бульвар. Судя по гирлянде из разноцветных лампиончиков, украшавшей ворота, пансион, должно быть, выглядел особенно нарядно в вечернее время. Но сейчас во дворе и на стоянке для экипажей было пусто, высокие окна белели опущенными гардинами. Рыбников спросил, дома ли графиня Бовада, и подал швейцару свою карточку. Не прошло минуты - из глубин дома, который внутри оказался гораздо обширнее, чем выглядел снаружи, выплыла сдобная дама - немолодая, но еще и нестарая, очень ухоженная, подкрашенная столь умело, что лишь опытный взор заметил бы следы косметических ухищрений. При виде Рыбникова чуть хищноватое лицо графини на миг словно поджалось, но сразу вслед за тем просияло любезной улыбкой. - Дорогой друг! Драгоценнейший... - Она искоса взглянула на визитную карточку. - Драгоценнейший Василий Александрович! Безумно рада вас видеть! И не забыли, что я обожаю белые лилии! Как мило! - Я никогда ничего не забываю, мадам Беатриса, - приложился к сверкающей кольцами руке бывший штабс-капитан. При этих словах хозяйка непроизвольно дотронулась до великолепных пепельных волос, уложенных в высокую прическу, и взглянула на склоненный затылок галантного гостя с беспокойством. Впрочем, когда Рыбников распрямился, на полных губах графини снова сияла прелестная улыбка. В убранстве салона и коридоров преобладали пастельные тона, на стенах сверкали золотыми рамами копии Ватто и Фрагонара. Тем впечатлительней был контраст с кабинетом, куда ее сиятельство провела посетителя: никаких игривостей и жеманностей - письменный стол с бухгалтерскими книгами, конторка, этажерка для бумаг Было видно, что графиня - человек дела и терять время попусту не привыкла. - Не тревожьтесь, - сказал Василий Александрович, садясь в кресло и закидывая ногу на ногу. - Все в порядке. Вами довольны, здесь от вас не меньше пользы, чем раньше, в Порт-Артуре и Владивостоке. Я к вам не по делам. Устал, знаете ли. Решил взять небольшой отпуск, пожить на покое. - Он весело улыбнулся. - По опыту знаю: чем больше вокруг бардака, тем спокойнее. Графиня Бовада обиделась: - У меня не бардак, а лучшее заведение в городе! Всего за год работы мой пансион приобрел отличную репутацию! К нам ходят очень приличные люди, которые ценят благопристойность и тишину! - Знаю-знаю, - все с той же улыбкой перебил ее Рыбников. - Именно поэтому я с поезда сразу к вам, дорогая Беатриса. Благопристойность и тишина - как раз то, что мне нужно. Не обременю? Хозяйка очень серьезно ответила: - Не нужно так говорить. Я вся в вашем распоряжении. - Немного поколебавшись, деликатно спросила. - Не угодно ли отдохнуть с какой-нибудь из барышень? Есть очень славные. Обещаю - забудете об усталости. - Не стоит, - вежливо поблагодарил телеграфный корреспондент. - Возможно, мне придется прогостить у вас две-три недели. Если я вступлю в особенные отношения с кем-то из ваших... пансионерок, это может вызвать ревность и склоку. Ни к чему. Беатриса кивнула, признавая резонность довода. - Я размещу вас в апартаменте из трех комнат, с особым входом. Это отделение для клиентов, готовых платить за полную приватность. Вам там будет удобней всего. - Отлично. Ваши убытки, разумеется, будут возмещены. - Благодарю. Помимо отгороженности от основной части дома, где по ночам иногда бывает довольно шумно, в апартаменте есть и другие удобства. Комнаты соединены потайными дверьми, что может оказаться кстати. Рыбников хмыкнул: - Держу пари, что там есть и фальшивые зеркала, через которые удобно вести секретное фотографирование. Как в Артуре, помните? Графиня улыбнулась и промолчала. Квартирой Рыбников остался доволен. Потратил несколько часов на обустройство, но в не совсем обычном смысле этого слова. К уюту и комфорту эти домашние хлопоты отношения не имели. Лег Василий Александрович за полночь и устроил себе царский отдых, какого не имел уже давно - проспал целых четыре часа, вдвое против обычного. Слог второй, в котором Маса нарушает нейтралитет Пассажир из шестого купе не разочаровал Эраста Петровича. Напротив, версия выглядела чем дальше, тем перспективней. На станции Фандорин отыскал возницу, который увез торопливого субъекта с берега Ломжи. Показания хорошенькой дамы подтвердились - крестьянин сказал, что немец и в самом деле отвалил сотню. - Почему немец? - спросил инженер. Возница удивился: - Да нешто наш кинет сотню, когда тут красная цена пятиалтынный? - Подумав, добавил. - И говор у него чудной. - Какой именно "чудной"? - допытывался Эраст Петрович, но туземец объяснить этого не сумел. Гораздо труднее было установить, куда брюнет отправился далее. Начальник станции отговаривался незнанием, дежурный блеял и не смотрел в глаза, местный жандарм стоял по стойке "смирно" и прикидывался стоеросовой дубиной. Тогда, опять-таки вспомнив о словах бесценной свидетельницы, инженер спросил в лоб, где маневровый паровоз. Жандарм моментально покрылся крупными каплями пота, дежурный побледнел, а начальник покраснел. Выяснилось, что паровоз, вопреки правилам и инструкциям, на всех парах укатил брюнета вдогонку за пассажирским поездом, шедшим на час раньше курьерского. Сумасшедший брюнет (относительно его национальности мнения свидетелей расходились: начальник станции счел его французом, дежурный поляком, а жандарм "жидком") совал направо и налево такие деньжищи, что устоять было невозможно. Сомнений больше не оставалось: именно этот человек и нужен Фандорину. Поезд, за которым погнался интересный пассажир, прибывал в Москву без четверти десять, так что времени оставалось в обрез. Инженер дал телеграмму московскому представителю управления, а по совместительству начальнику Волоколамского участка подполковнику Данилову: встретить подозреваемого (следовало подробное описание) на вокзале; ни в коем случае не задерживать, а приставить самых толковых агентов в штатском и организовать слежку; более ничего не предпринимать до прибытия Эраста Петровича. Движение по Николаевской дороге в связи с крушением остановилось, в петербургскую сторону выстроилась длинная очередь из пассажирских и грузовых составов, но в московском направлении дорога была чиста. Фандорин затребовал новейший пятиосный "компаунд" и, сопровождаемый верным камердинером, понесся на восток со скоростью восемьдесят верст в час. x x x Последний раз Эраст Петрович был в родном городе пять лет назад, - втайне от всех, под вымышленным именем. Высшая московская власть недолюбливала отставного статского советника, причем до такой степени, что даже самое короткое пребывание во второй столице могло закончиться для него очень неприятным образом. После того как Фандорин, пусть без соблюдения формальностей, но все же вернулся на государственную службу, ситуация сложилась престранная: облеченный доверием правительства и наделенный широчайшими полномочиями инженер в московской губернии продолжал считаться персоной нон-грата и в своих поездках старался не заезжать далее станции Бологое. Но вскоре после нового года случилось происшествие, положившее конец этому многолетнему изгнанию, и если Эраст Петрович до сих пор не выбрался в родные палестины, то лишь по чрезвычайной загруженности работой. Стоя рядом с машинистом и рассеянно глядя в жарко пылающую топку, Фандорин думал о предстоящем свидании с городом своей молодости и о событии, благодаря которому эта встреча стала возможной. Событие было громкое - не только в переносном, но и в буквальном смысле. Московского генерал-губернатора, заклятого фандоринского недоброжелателя, прямо посреди Кремля разорвала на куски эсэровская бомба. При всей неприязни к покойнику, человеку малодостойному и для города вредному, Эраст Петрович был потрясен случившимся. Россия тяжко болела, ее лихорадило, бросало то в жар, то в холод, из пор сочился кровавый пот, и дело здесь было не только в японской войне. Война лишь выявила то, что и так было ясно всякому думающему человеку: империя превратилась в анахронизм, в зажившегося на свете динозавра с огромным телом и слишком маленькой головой. То есть по размерам-то голова была здоровенная, раздутая множеством министерств и комитетов, но в этой башке прятался крохотный и неотягощенный извилинами мозг. Всякое хоть сколько-то важное решение, любое движение неповоротливой туши было невозможно без воли одного-единственного человека, который, увы, и сам был не семи пядей во лбу. Но даже если бы он был титаном мысли, разве возможно в век электричества, радио, рентгена управлять огромной страной единолично, да еще в перерывах между лаун-теннисом и охотой? Вот и шатало бедного российского динозавра, могучие лапы заплетались, тысячеверстный хвост бессмысленно волочился по земле. С