к вечеру не равномерно, а какими-то раздерганными скачками. Стрелки часов то застывали на месте, то вдруг разом перепрыгивали через несколько делений. Однажды, когда механизм принялся отбивать не то одиннадцать, не то полдень, Эраст Петрович всерьез и вроде бы надолго задумался; одно настроение вытеснялось другим, мысль несколько раз меняла направление на совершенно противоположное, а нудный Биг-Бен все отзванивал "бом-бом-бом" и никак не желал умолкнуть. В присутствии вице-консул не показывался - боялся, что не сможет поддержать беседы с сослуживцами. Не ел, не пил, ни на минуту не прилег и даже не присел, лишь расхаживал по комнате. Иногда заговорит сам с собой яростным шепотом, потом надолго умолкнет. Несколько раз в щелку заглядывал встревоженный камердинер, шумно вздыхал, грохотал подносом с давно остывшим завтраком, но Фандорин ничего не видел и не слышал. Пойти или не ходить - вот вопрос, решить который молодому человеку никак не удавалось. Вернее сказать, решение принималось неоднократно, причем самое бесповоротное, но потом с временем непременно случался вышеупомянутый парадокс, стрелки на Биг-Бене замирали, и мука начиналась сызнова. Немного отойдя от первого онемения и войдя в некое подобие нормальности, Эраст Петрович, конечно же, сказал себе, что ни в какой павильон не пойдет. Это единственно достойный выход из ужасающе недостойного положения, в которое вовлекло вице-консула Российской империи некстати очнувшееся сердце. Отсечь эту стыдную историю твердой рукой, переждать, пока вытечет кровь и перестанут саднить обрезанные нервы. Со временем рана обязательно затянется, а урок будет усвоен на всю оставшуюся жизнь. К чему устраивать мелодраматические сцены с обвинениями и воздеванием рук? Хватит изображать шута, и без того вспомнить стыдно... Он хотел немедленно отослать ключ обратно Дону. Не отослал. Помешал нахлынувший гнев - самого разъедающего сорта, то есть не горячий, а ледяной, от какого руки не дрожат, а намертво сцепляются в кулаки, пульс делается медленным и звонким, а лицо покрывается мертвящей бледностью. Как позволил он, человек умный и хладнокровный, с честью прошедший через множество испытаний, обращаться с собой подобным образом? И, главное, кому? Продажной женщине, механически расчетливой интриганке! Вел себя, как жалкий щенок, как персонаж из пошлой буффонады! Он заскрипел зубами, вспомнив, как зацепился фалдой за гвоздь, как жал на педали, удирая от стаи дворняжек... Нет, пойти, непременно пойти! Пусть увидит, каков он, Фандорин, на самом деле. Не жалкий, одурманенный мальчишка, а твердый и спокойный муж, который сумел разгадать ее сатанинскую игру и с презрением перешагнул через хитроумно поставленный капкан. Одеться изящно, но просто: черный сюртук, белая рубашка с отложным воротником - никакого крахмала, никаких галстуков. Плащ? Пожалуй. И трость, это беспременно. Нарядился, встал перед зеркалом, нарочно растрепал волосы, чтобы на лоб свесилась небрежная прядь, - и вдруг вспыхнул, словно бы увидев себя со стороны. Боже! Буффонада не закончилась, она продолжается! И гнев внезапно схлынул, судорожно стиснутые пальцы разжались. На душе сделалось пустынно и грустно. Эраст Петрович уронил на пол плащ, отшвырнул трость, устало прислонился к стене. Что за болезнь такая - любовь, подумалось ему. Кто и зачем мучает ею человека? То есть, очень возможно, что другим людям она необходима и даже благотворна, но некоему титулярному советнику это снадобье явно противопоказано. Ничего кроме горя, разочарования, а то и, как в данном случае, унижения, любовь ему не принесет. Такая уж, видно, судьба. Не нужно никуда ходить. Что ему за дело до этой чужой женщины, до ее раскаяния, испуга или досады? Разве сердцу от этого станет легче? Время сразу же прекратило свои дурацкие фокусы, часы затикали размеренно и спокойно. Уже из одного этого следовало, что решение принято правильное. Остаток дня и вечер Эраст Петрович провел за чтением "Записок капитана флота Головина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах", а незадолго перед полуночью вдруг отложил книгу и безо всяких предварительных приготовлений, лишь надев картуз, отправился в усадьбу Дона Цурумаки. Маса не пытался остановить хозяина и ни о чем не спрашивал. Проводил взглядом неспешно отъехавшего велосипедиста, сунул за пояс панталон нунтяку, повесил на шею мешочек с деревянными гэта и затрусил по направлению к Блаффу. x x x Огромные кованые ворота открылись на удивление легко и почти бесшумно. Идя к пруду по освещенной луной дорожке, Эраст Петрович покосился в сторону дома. Увидел уставленный в небо телескоп, прильнувшую к нему плотную фигуру в халате. Кажется, сегодня Дону Цурумаки было не до земных зрелищ, он любовался небом. Звезды и в самом деле были такие крупные, яркие, каких Фандорин не видывал с гимназических времен, когда любил сидеть в планетарии и мечтать о полетах на Луну и Марс. Подумать только, это было всего каких-нибудь четыре года назад! Титулярный советник был уверен, что придет в павильон первым и долго будет сидеть там в темноте один, ибо по подлой науке дзедзюцу наверняка следовало потомить влюбленного дурака ожиданием. Однако, едва открыв дверцу павильона, Эраст Петрович уловил знакомый аромат ирисов, от которого сердце попробовало было зачастить, но, повинуясь приказу рассудка, сразу же вернулось к прежнему ритму. Итак, О-Юми пришла первой. Что ж, тем лучше. В крошечной прихожей было довольно светло - лунное сияние проникало сквозь щели деревянных жалюзи. Фандорин увидел бумажную перегородку, две лаковых сандалии на дощатом полу, перед приподнятыми татами. Ах да, по японскому обычаю перед тем, как ступить на соломенные циновки, полагается разуваться. Но разуваться Эраст Петрович был не намерен. Он скрестил руки на груди и нарочно откашлялся, хотя "мастерица" и без того, разумеется, слышала, что "объект" уже здесь. Перегородки разъехались в стороны. За ними, придерживая створки, стояла О-Юми - с раскинутых рук свисали широкие рукава кимоно, отчего женщина была похожа на бабочку. "Эффектно", - усмехнулся про себя Фандорин. Лица куртизанки было не видно, лишь силуэт на серебряном, переливчатом фоне. - Входи скорей! - позвал низкий хрипловатый голос. - Здесь так чудесно! Смотри, я распахнула окно, за ним пруд и луна. Разбойник Цурумаки знает толк в красоте. Но Эраст Петрович не тронулся с места. - Что же ты? - она шагнула ему навстречу. - Иди! Пальцы потянулись к его лицу, но были перехвачены твердой, затянутой в перчатку рукой. Теперь ему было видно ее лицо - невыносимо прекрасное, даже теперь, когда он уже все знал. Нет, не все. И Фандорин задал вопрос, ради которого пришел. - Зачем? - спросил он требовательно и строго. - Что вам от меня нужно? Конечно, истинный профессионал поступил бы не так. Прикинулся бы, что ни о чем не догадывается, что остается в роли болвана и простачка, а сам исподволь выведал бы, в чем состоит тайный замысел этой новоявленной Цирцеи, превращающей мужчин в свиней. Заодно и расплатился бы с нею той же монетой. Эраст Петрович считал себя неплохим профессионалом, но притворяться перед притворщицей было противно, да и вряд ли получилось бы - непослушное сердце все же билось сильней нужного. - Я не так богат и уж тем более не так влиятелен, как ваш п-покровитель. Никакими важными секретами не владею. Скажите, зачем я вам понадобился? О-Юми выслушала его молча, не пытаясь высвободиться. Он стоял на деревянном полу, она на татами, поэтому их лица были почти вровень, разделенные всего несколькими дюймами, но Фандорин подумал, что ему никогда не понять выражения этих удлиненных, влажно поблескивающих глаз. - Кто ж знает ответ на этот вопрос? - тихо сказала она. - Зачем ты понадобился мне, а я тебе. Просто чувствуешь, что иначе не может быть, и все прочее не имеет значения. Не столько от слов, сколько от тона, каким они были произнесены, пальцы Фандорина утратили цепкость. О-Юми протянула освобожденную руку к его лицу, легонько коснулась щеки. - Не нужно ни о чем спрашивать... И не пытайся понять - все равно не получится. Слушайся своего сердца, оно не обманет... "Обманет! Еще как обманет!" - хотел воскликнуть титулярный советник, но по неосторожности встретился с О-Юми взглядом и уже не мог отвести глаз. - Это по твоей науке так положено? - срывающимся голосом проговорил Фандорин, когда ее рука опустилась ниже, скользнула ему за ворот и нежно провела по шее. - Какая еще наука? Что ты такое говоришь? Голос стал еще ниже, приглушенней. Казалось, она не вслушивается в смысл его речей, да и сама плохо понимает, что говорит. - Дзедзюцу! - выкрикнул тогда ненавистное слово Эраст Петрович. - Я все знаю! Ты притворяешься влюбленной, а сама применяешь дзедзюцу! Ну вот, обвинение было произнесено, теперь она изменится в лице, чары рассеются! - Что молчишь? Ведь п-правда? Поразительно, но она нисколько не выглядела смущенной. - Что правда? - пробормотала О-Юми все тем же полусонным голосом, не переставая поглаживать его кожу. - Нет, не правда - я не притворяюсь... Да, правда - я люблю тебя по законам дзедзюцу. Вице-консул отшатнулся. - Ага! Ты созналась! - Что же в этом плохого? Разве я беру с тебя деньги или подарки? Разве мне от тебя что-нибудь нужно? Я люблю так, как умею. Люблю, как меня учили. И можешь поверить, что учили меня хорошо. Дзедзюцу - лучшая из наук любви. Я знаю, потому что изучала и индийскую школу, и китайскую. Про европейскую и говорить нечего - варварство и нелепость. Но даже китайцы с индийцами мало что понимают в любви, они слишком много внимания уделяют плоти... Она говорила, а ее быстрые, легкие пальцы делали свое дело - расстегивали, гладили, иногда впивались в тело околдованного титулярного советника ноготками. - Снова дзедзюцу, да? - пролепетал он, уже почти не сопротивляясь. - Как это у вас называется, когда жертва взбунтовалась и нужно снова привести ее в покорность? Что-нибудь живописное - "Сливовый дождь", "Тигр на задних лапах"? О-Юми тихонько рассмеялась. - Нет, это называется "Огонь огнем". Сильное пламя лучше всего тушить встречным пожаром. Вот увидишь, тебе понравится. Уж в чем-чем, а в этом Эраст Петрович не сомневался. Долгое время спустя, уже после того, как оба пожара слились и поглотили друг друга, они лежали на террасе и смотрели на переливчатую поверхность пруда. Беседа то возникала, то снова прерывалась, потому что говорить и молчать было одинаково хорошо. - Я забыл спросить у Дона одно, - сказал Эраст Петрович, зажигая сигару. - Чем заканчивается курс дзедзюцу? В Европе - тем, что влюбленные живут долго и счастливо, а умирают в один день. У вас, наверное, не так? - Не так. - Она приподнялась, опершись на локоть. - Правильно построенная любовь заканчивается не смертью, а утонченным финалом, так чтобы у обоих потом остались красивые воспоминания. Мы не даем чувству умереть, мы срезаем его, как цветок. Это немного больно, но зато потом не остается ни обиды, ни горечи. Ты мне так нравишься! Ради тебя я придумаю что-нибудь особенно прекрасное, вот увидишь. - Сердечно благодарен, но лучше не надо. Куда спешить? - Эраст Петрович потянул ее к себе. - Мудрейший Дон рассказывал мне нечто очень интересное о стадии, которая называется "Тетива лука". - Да, пожалуй, пора... - ответила она прерывающимся от страсти голосом и крепко обхватила его голову ладонями. - Урок первый. Я - тетива, ты - древко, наша любовь - стрела, которой мы должны попасть прямо в середину Луны... Смотри на нее, не на меня. Мы выстрелим, она упадет и рассыплется на тысячу осколков... И Фандорин стал смотреть в небо, где безмятежно сияло полнощное светило - не ведало, бедное, какой ему уготован конец. x x x В течение всей последующей недели Эраст Петрович существовал словно бы в двух не сообщающихся между собою мирах, солнечном и лунном. Первый был жарок, но вял и полупризрачен, поскольку титулярного советника постоянно клонило в сон. Лишь к вечеру, по мере того как удлинялись, а после и вовсе исчезали тени, Фандорин начинал просыпаться: сперва тело, нетерпеливой ломотой тянувшееся навстречу ночи, затем рассудок. Расслабленности и дремы как не бывало, внутри зарождался сладостный, постепенно нарастающий звон, и к тому моменту, когда в небо выкатывалась луна, больной любовью вице-консул был совершенно готов к погружению в ночной, настоящий мир. В этом мире было прекрасно все, с самого начала: и шелестящий велосипедный полет по пустынной набережной, и металлический скрежет ключа в замке ворот, и шорох гравия на дорожке, что вела к павильону. Потом наступало мучительное и в то же время самое острое: придет или нет. Дважды О-Юми так и не появилась, она предупреждала, что такое возможно - не сумеет выскользнуть из дома. Он сидел на террасе, курил сигары, смотрел на воду и вслушивался в тишину. Потом над верхушками деревьев высовывалось солнце, и нужно было отправляться восвояси. Титулярный советник, опустив голову, шел назад, к воротам, но и в горечи несостоявшегося свидания была своя томительная прелесть - значит, следующая встреча будет вдвое сладостней. Зато если чуткий слух Фандорина улавливал скрип калитки, а потом легкую поступь, мир сразу менялся. Звезды вспыхивали ярче, луна же, наоборот, съеживалась, уже зная, что ей нынче суждено вновь и вновь падать на землю, разлетаясь искристой пылью. Для того, что происходило в эти ночные часы, слов не было, да и быть не могло, во всяком случае ни в одном из известных Эрасту Петровичу языков. И дело даже не в том, что европейская речь немеет либо сбивается на похабство, когда нужно говорить о слиянии двух тел. Нет, здесь было что-то иное. Когда они любили друг друга - то жадно и просто, то неспешно и изощренно, - всем существом Фандорина овладевало пронзительное, непередаваемое словами ощущение, что смерть есть. Он всегда, с раннего детства твердо знал, что жизнь тела невозможна без жизни души - этому учила вера, об этом было написано в множестве прекрасных книг. Но теперь, на двадцать третьем году от рождения, под падающей с неба луной, ему вдруг открылось, что верно и обратное: душа без тела тоже жить не станет. Не будет ни воскресения, ни ангелов, ни долгожданной встречи с Богом - будет нечто совсем другое, а, может, и вовсе ничего не будет, потому что души без тела не бывает, как без тьмы не бывает света, как не бывает хлопка одной ладонью. Умрет тело - умрет и душа, а смерть абсолютна и окончательна. Он чувствовал это каждой частицей плоти, и делалось очень страшно, но в то же время как-то очень покойно. Вот как они любили друга, и прибавить к этому нечего. Жар без холода, Счастье без горя - хлопок Одной ладонью. Гроздья акации Однажды О-Юми ушла раньше обычного, когда луны уже не было, но до рассвета оставалось еще далеко. Ничего объяснять не стала - она вообще никогда ничего не объясняла, просто сказала "Мне пора", быстро оделась, на прощание провела пальцем по его щеке и ускользнула в ночь. Эраст Петрович шел к воротам по белой дорожке, смутно темнеющей во мраке, - вдоль пруда, потом по лужайке. Когда проходил мимо особняка, привычно взглянул вверх - на террасе ли хозяин. Да, над перилами темнел корпулентный силуэт звездочета. Дон учтиво приподнял феску, Фандорин столь же вежливо поклонился и пошел себе дальше. Этот безмолвный обмен приветствиями за последние дни превратился в подобие ритуала. Жовиальный бородач оказался тактичнее, чем можно было ожидать после того, первого разговора. Должно быть, у японцев деликатность в крови, подумал титулярный советник, пребывавший в расслабленно-блаженном состоянии, когда хочется любить весь свет и находить в людях одно лишь хорошее. Вдруг краем глаза он заметил какую-то странность, некий мимолетный отблеск, которому в безлунном мире взяться было вроде бы неоткуда. Заинтригованный, Фандорин оглянулся на темные окна дома и явственно увидел, как в одном из них, меж неплотно сдвинутых штор, по стеклу метнулось пятно света - метнулось и тут же исчезло. Эраст Петрович остановился. Вороватый луч был очень уж похож на свет потайного фонаря, каким пользуются форточники, домушники и прочая подобная публика. Взломщики есть в России, в Европе, отчего же им не быть и в Японии? Или это просто кто-то из слуг, не желающий зажигать электричество, дабы не нарушать ночного уединения своего господина? Прислуга в усадьбе была вышколена до той наивысшей степени, когда ее вообще не видно, а все необходимое делается как бы само собой. Когда Фандорин являлся в заветный павильон, там всегда было прибрано, на низком столике стояли закуски и незажженные свечи, в нише темнела ваза с затейливым, каждый раз по-новому составленным букетом. Возвращаясь на рассвете к воротам, титулярный советник видел, что дорожки тщательно выметены, а трава на английском газоне свежеподстрижена, при том что ни шороха метлы, ни хруста садовых ножниц слышно не было. Лишь один раз он видел одного из прислужников воочию. Выходя, обнаружил, что где-то обронил ключ. Стоял у запертых ворот, шарил по карманам. Собирался идти обратно к павильону, как вдруг из розового тумана бесшумно вынырнула фигура в черной куртке и черных панталонах, с поклоном протянула ему пропавший ключ и тут же растаяла в дымке - Фандорин даже не успел поблагодарить. Ну, если слуга, пойду себе дальше, рассудил титулярный советник. А вдруг все-таки вор или, того хуже, убийца? Спасти хозяина от злодейского умысла было бы самой лучшей расплатой за гостеприимство. Оглянулся по сторонам - разумеется, ни души. Быстро подошел к окну, примерился. Стена была облицована плитами рельефного, необработанного гранита. Эраст Петрович уперся носком в выемку, рукой взялся за выступ подоконника, ловко подтянулся и прижался лицом к стеклу - в том месте, где неплотно сходились занавески. Сначала не увидел ровным счетом ничего, в комнате было черным-черно. Но полминуты спустя в дальнем углу возник дрожащий круг света и медленно пополз по стене, выхватывая из тьмы то полку с золотыми корешками книг, то раму портрета, то географическую карту. Очевидно, это был рабочий кабинет или библиотека. Человека, держащего фонарь, Эраст Петрович разглядеть не мог, однако, поскольку было ясно, что ни один слуга не станет вести себя столь подозрительным образом, вице-консул приготовился к более решительным действиям. Осторожно нажал на левую створку окна - заперта. На правую - слегка подалась. Отлично! Возможно, незваный гость проник внутрь именно этим путем, а может быть, окно оставили приоткрытым для проветривания, сейчас это не имело значения. Главное, что ночную птичку можно сцапать. Лишь бы створка не заскрипела. Тихонечко, по четверть вершка, Фандорин стал открывать раму, не сводя глаз с бродячего луча. Тот вдруг замер, нацелившись в одну из полок - по виду совершенно ничем не примечательную. Раздался легкий стук, луч больше не дрожал. Поставил фонарь на пол, догадался титулярный советник. В круге света появился - точнее, в него вполз кто-то, стоящий на четвереньках. Было видно узкие плечи, блестящие черные волосы, белую полоску крахмального воротничка. Европеец? Титулярный советник подтянулся выше, чтобы поставить на подоконник колено. Еще чуть-чуть, и щель будет достаточно широка, чтобы в нее пролезть. Но здесь проклятая створка все-таки скрипнула. В тот же миг свет погас. Фандорин, уже не осторожничая, толкнул окно и спрыгнул на пол, однако дальше двигаться не мог, ибо не видел ни зги. Выставил вперед руку с "герсталем", напряженно вслушался - не подкрадывается ли невидимый противник. Невидимый-то невидимый, но отнюдь не загадочный. В краткое мгновение перед тем, как погас фонарь, скрюченный обернулся, и Эраст Петрович отчетливо разглядел набриллиантиненный пробор, худое горбоносое личико и даже белый цветок в бутоньерке. Его сиятельство князь Онокодзи, великосветский шпион, собственной персоной. Предосторожности, кажется, были излишни. Нападать на титулярного советника японский денди не собирался. Судя по абсолютному беззвучию, царившему в кабинете, князя уже и след простыл. Но это теперь было неважно. Фандорин спрятал револьвер в кобуру и отправился разыскивать лестницу на второй этаж. x x x Выслушав вице-консула, Цурумаки почесал переносицу. Судя по гримасе, сенсационное известие его не столько поразило, сколько озадачило. Он выругался по-японски и стал жаловаться: - Ох уж эти аристократы... Живет под моей крышей, занимает целый флигель, плачу ему пенсию пять тысяч в месяц, а все мало. Да знаю я, знаю, что он секретами и сплетнями приторговывает. Сам иногда пользуюсь, за отдельную плату. Но это уже слишком. Видно, князек совсем в долгах увяз. Ах! - скорбно вздохнул толстяк. - Не будь моим ондзином его покойный отец, выгнал бы к черту. Это ведь он к моему сейфу подбирается. Эраст Петрович был поражен такой флегматичностью. - Меня восхищает, как японцы относятся к долгу благодарности, но, по-моему, всему есть свои г-границы. - Ничего, - махнул Дон своей вересковой трубкой. - Сейф ему все равно не открыть. Для этого ключ нужен, а ключик вот он, всегда при мне. Он достал из-за ворота рубашки цепочку, на которой висела маленькая золотая роза с шипастым стебельком. - Красивая вещица? Берешь за бутончик, вставляешь, шипы попадают в бороздки... Вот он, волшебный сезам к моей пещерке Аладдина. Цурумаки поцеловал ключик и засунул его обратно. - Не царапают? - спросил Фандорин. - Я про шипы. - Царапают, еще как. Но это боль такого свойства, что от нее лишь слаще живется, - подмигнул миллионщик. - Напоминает о блестящих камушках, о золотых слиточках. Можно и потерпеть. - Вы держите золото и драгоценности дома? Но зачем? Ведь есть б-банковские хранилища. Хозяин заулыбался, на круглых щеках появились ямочки. - Знаю. У меня и собственный банк есть. С отличными бронированными подвалами. Но мы, пауки-кровососы, предпочитаем не выпускать добычу из своей паутины. Всего наилучшего, Фандорин-сан. Спасибо за любопытную информацию. Титулярный советник откланялся, чувствуя себя несколько уязвленным: хотел быть спасителем, а вместо этого угодил всего лишь в информаторы. Но вышел наружу, посмотрел в сторону павильона, парившего над черной гладью пруда, и ощутил такой острый, такой всеохватный прилив счастья, что ерундовое огорчение немедленно забылось. Однако "Натянутая тетива" звенела не только блаженством, и не все пущенные ею стрелы устремлялись в звездное небо. Некая мучительная нотка, некая ядовитая игла отравляла счастье Эраста Петровича. Ночью ему было не до страданий, потому что любовь живет только тем, что здесь и сейчас, но вдали от О-Юми, в одиночестве, Фандорин думал лишь об одном. В первое же свидание, целуя О-Юми в прелестно оттопыренное ушко, он вдруг уловил легчайший запах табака - трубочного, английского. Отодвинулся, хотел задать вопрос - и не задал. Зачем? Чтоб она солгала? Чтоб ответила: "Нет-нет, между мной и ним все кончено"? Или чтоб сказала правду и сделала их дальнейшие встречи невозможными? Потом мучился от собственного малодушия. Днем приготовил целую речь, собирался сказать, что так больше продолжаться не может, что это глупо, жестоко, противоестественно, наконец, унизительно! Она обязана уйти от Булкокса, раз и навсегда. Раз или два пытался затеять этот разговор, но О-Юми твердила лишь: "Ты не понимаешь. Ни о чем меня не спрашивай. Я не могу говорить тебе правду, а лгать не хочется". Потом пускала в ход руки, губы, и он сдавался, забывал обо всем на свете, чтобы назавтра вновь терзаться обидой и ревностью. Консул Доронин, несомненно, видел, что с его помощником происходит нечто из ряда вон выходящее, но с расспросами не лез. Бедный Всеволод Витальевич пребывал в уверенности, что Фандорин по ночам ведет расследование, и держал данное слово: не вмешивался. Из-за этого титулярного советника по временам мучила совесть, но гораздо меньше, чем воспоминание о запахе английского табака. На шестую ночь (она же вторая, проведенная в павильоне без любимой) страдания вице-консула достигли апогея. Строго-настрого запретив себе думать о причине, по которой О-Юми не смогла нынче прийти, Эраст Петрович призвал на помощь логику: есть трудная задача, нужно найти решение - уж, казалось бы, что может быть проще для приверженца аналитической теории? И что же? Решение немедленно нашлось, да такое простое, такое очевидное, что Фандорин поразился собственной слепоте. Еле дождался вечера, явился в павильон раньше обычного, и как только заслышал приближающиеся шаги О-Юми, сразу кинулся ей навстречу. - Я б-болван! - воскликнул Эраст Петрович, беря ее за руки. - Тебе нечего бояться Булкокса. Мы поженимся. Ты станешь женой российского подданного, и этот человек не сможет тебе ничего сделать! Предложение руки и сердца было встречено неожиданным образом. О-Юми расхохоталась, будто услышала хоть и не очень умную, но ужасно смешную шутку. Поцеловала титулярного советника в нос. - Глупости. Мы не можем стать мужем и женой. - Но п-почему? Из-за того, что я дипломат? Так я подам в отставку! Из-за того, что ты боишься Булкокса? Я вызову его на дуэль и убью! Или, если... если тебе его жалко, просто уедем отсюда! - Дело не в этом, - терпеливо, словно ребенку, сказала она. - Совсем не в этом. - А в чем же? - Посмотри, какая у тебя левая бровь. Она идет полукругом, вот так... И сверху, вот здесь, наметилась маленькая морщинка. Ее пока не видно, но лет через пять она проступит. - При чем здесь морщинка? - таял Эраст Петрович от ее прикосновений. - Она говорит о том, что тебя будет любить очень много женщин, а это мне вряд ли понравится... И еще вот этот чуть опущенный уголок рта, он свидетельствует о том, что в следующий раз ты женишься не раньше шестидесяти. - Не смейся надо мной, ведь я серьезно! Мы с тобой поженимся и уедем. Хочешь, уедем в Америку? Или в Новую Зеландию? Локстон был там, он говорит, что это самое красивое место на земле. - И я серьезно. - О-Юми взяла его руку, провела по своему виску. - Чувствуешь, где проходит жилка? На сун с четвертью от края глаза. Это значит, что я никогда не выйду замуж. А еще у меня есть родинка, вот здесь... Она раздвинула края кимоно, обнажив грудь. - Да, я знаю. И что она означает, согласно науке нинсо? - спросил Фандорин и, не удержавшись, наклонился поцеловать родинку под ключицей. - Этого я тебе сказать не могу. Но, пожалуйста, больше не говори со мной ни о женитьбе, ни об Алджи. В ее глазах уже не было улыбки - в них мелькнула строгая и грустная тень. Эраст Петрович не знал, что задело его больше: "Алджи", твердость отказа или нарочитая смехотворность приведенных резонов. "Она превратила меня в недоумка, в молокососа", пронеслось в голове у Фандорина. Он вспомнил, как давеча Доронин сказал: "Что с вами творится, душа моя? Свежеете и юнеете прямо на глазах. Когда приехали, смотрелись лет на тридцать, а теперь вполне выглядите на свои двадцать два, даже с седыми височками. Японский климат и опасные приключения вам явно на пользу". Быстро, почти скороговоркой - чтобы не дать себе опомниться - он выпалил: - Раз так, больше мы встречаться не будем. До тех пор, пока ты с ним не расстанешься. Сказал - и закусил губу, чтобы немедленно не забрать свои слова обратно. Она молча смотрела ему в глаза. Поняв, что больше ничего не услышит, опустила голову. Натянула приспущенное кимоно на плечи, медленно вышла. Фандорин ее не остановил, не окликнул, даже не посмотрел вслед. В себя пришел от боли в ладонях. Поднес руки к глазам, непонимающе уставился на капельки крови и не сразу догадался, что это след ногтей. "Ну вот и все, - сказал себе титулярный советник. - Лучше так, чем сделаться совершенным ничтожеством. Прощай, сон золотой". И накаркал: сон действительно его оставил. Вернувшись домой, Эраст Петрович разделся, лег в постель, но уснуть не смог. Лежал на боку, смотрел в стену. Ее сначала было почти не видно - лишь что-то неясно сереющее сквозь мрак; потом, с приближением рассвета, стена стала белеть, на ней проступили смутные разводы; вот они сфокусировались в бутончики роз; ну а затем в окно заглянуло солнце, и нарисованные цветы вспыхнули позолотой. Нужно было вставать. x x x Эраст Петрович решил жить так, как если бы в мире все было устроено осмысленным и спокойным образом - только этим можно противостоять клубящемуся в душе Хаосу. Сделал всегдашнюю гиревую экзерцицию и дыхательную гимнастику, поучился у Масы сбивать ногой катушку ниток с кроватной стойки, причем довольно чувствительно зашиб ступню. И физические упражнения, и боль были к месту, способствовали волевой концентрации. Фандорин чувствовал, что он на правильном пути. Переоделся в полосатое трико, отправился на обычную утреннюю пробежку - до парка, и потом двадцать витков по аллее, вокруг крикетной площадки. Соседи по Банду, по большей части англосаксы и американцы, успели привыкнуть к причудам русского вице-консула и, завидев ритмично отмахивающую локтями полосатую фигуру, лишь приветственно приподнимали шляпы. Эраст Петрович кивал и бежал себе дальше, сосредоточенно считая выдохи. Сегодня бег давался ему тяжелее обычного, дыхание никак не желало обретать размеренность. Упрямо стиснув зубы, титулярный советник прибавил скорости. ...Восемь, девять, триста двадцать; раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, триста тридцать; раз, два, три, четыре... На крикетной площадке, несмотря на ранний час, уже играли: команда Атлетического клуба готовилась к состязаниям на Кубок Японии - спортсмэны поочередно посылали мяч в виккет и потом стремглав неслись на противоположную сторону. Обежать поле Фандорину не удалось. На середине первого же круга вице-консула окликнули. В густых кустах стоял инспектор Асагава - бледный, осунувшийся, с лихорадочно горящими глазами, то есть, собственно, очень похожий на Эраста Петровича. Тот оглянулся - не смотрит ли кто. Вроде бы нет. Игроки увлечены тренировкой, а больше в парке никого не было. Титулярный советник нырнул в заросли акации. - Ну что? - с ходу, безо всяких "здравствуйте" и "как поживаете" накинулся на него инспектор. - Я жду ровно неделю. Больше не могу. Вы знаете, что вчера Сугу назначили интендантом полиции? Прежний снят с должности за то, что не сумел уберечь министра... У меня внутри все горит. Не могу есть, не могу спать. Вы придумали что-нибудь? Эрасту Петровичу стало стыдно. Он тоже не мог есть и спать, но совсем по иной причине. Про Асагаву же за минувшие дни ни разу даже не вспомнил. - Нет, не п-придумал... Плечи японца понуро опустились, словно он лишился последней надежды. - Да, конечно... - мрачно произнес инспектор. - По-вашему, по-европейски, здесь ничего не сделаешь. Ни улик, ни доказательств, ни свидетелей. - Он сделался еще бледнее, решительно тряхнул головой. - Ну и пусть. Раз по-европейски нельзя, поступлю по-японски. - Как это - "по-японски"? - Напишу письмо его величеству государю императору. Изложу все свои подозрения в адрес интенданта Суги. И убью себя, в доказательство своей искренности. - Себя? Не Сугу? - потрясенно воскликнул Фандорин. - Убить Сугу значило бы не покарать преступника, а совершить новое преступление. У нас есть древняя, благородная традиция. Хочешь привлечь внимание властей и общества к какому-нибудь злодейству - сделай сэппуку. Лживый человек резать себе живот не станет. - Взгляд Асагавы был воспален и тосклив. - Но если б вы знали, Фандорин-сан, как ужасно делать сэппуку без секунданта, без человека, который милосердным ударом меча прервет твои страдания! Увы, мне не к кому обратиться с этой просьбой, мои сослуживцы ни за что не согласятся. Я совсем один... - Он вдруг встрепенулся, схватил вице-консула за руку. - А может быть, вы? Всего один удар! У меня длинная шея, попасть по ней будет нетрудно! Фандорин отшатнулся. - Г-господь с вами! Я никогда не держал в руках меча! - Всего один удар! Я научу вас. Часок поупражняетесь на бамбуковом шесте, и у вас отлично получится! Прошу вас! Вы окажете мне неоценимую услугу! Заметив выражение лица собеседника, инспектор сбился. С усилием взял себя в руки. - Ладно, - сказал он глухо. - Извините, что попросил. Это было слабостью. Мне очень стыдно. Но Эрасту Петровичу было еще стыдней. В мире столько вещей более важных, чем уязвленное самолюбие, ревность или несчастная любовь! Например, стремление к правде и справедливости. Нравственная чистота. Самопожертвование во имя справедливости. - Послушайте, - взволнованно заговорил титулярный советник, стискивая вялую руку японца. - Вы умный, современный, образованный человек. Что за дикость - разрезать себе живот! Что за пережитки средневековья! Право, девятнадцатый век на исходе! К-клянусь вам, мы что-нибудь придумаем! Но Асагава не слушал его. - Я не могу так жить. Вам, европейцу, этого не понять. Пускай без секунданта! Мне не будет больно. Наоборот, я высвобожу боль, которая сжигает меня изнутри! Этот негодяй предал великого человека, который ему доверял! Отшвырнул меня носком сапога, как комок грязи! И теперь упивается победой! Я не могу видеть, как торжествует злодейство. Преступник Суга - начальник полиции! Красуется перед зеркалом в новом мундире, обустраивается в своем новом поместье Такарадзака! Он уверен, что весь мир у его ног. Это невыносимо! Эраст Петрович наморщил лоб. Такарадзака? Где-то он слышал это название. - Что за п-поместье? - Шикарная усадьба, близ столицы. Суга выиграл ее в карты, несколько дней назад. О, он везуч, его карма крепка! И тут Фандорину вспомнился разговор, подслушанный в кабинете Булкокса. "Что ж, Онокодзи, это очень по-японски, - сказал тогда англичанин. - Дать выговор, а через неделю наградить повышением". Князь ответил: "Это, дорогой Алджернон, не награда - лишь занятие освободившейся вакансии. Но будет ему и награда, за ловко исполненную работу. Получит в собственность загородную усадьбу Такарадзака. Ах, какие там сливы! Какие пруды!" Так, выходит, речь шла о Суге! - Что с вами? - спросил инспектор, удивленно глядя на Фандорина. Тот медленно произнес: - Кажется, я знаю, что нужно делать. У нас с вами нет улик, но, возможно, будет свидетель. Или, по крайней мере, осведомитель. Есть человек, который знает истинную подоплеку убийства. И Фандорин рассказал о пройдошистом денди, продавце чужих секретов. Асагава жадно слушал, будто приговоренный, которому объявляют о помиловании. - Онокодзи сказал, что Суга "ловко исполнил работу"? Значит, князю и в самом деле многое известно! - Уж во всяком случае больше, чем нам с вами. Интереснее всего, кто это вознаградил интенданта столь щедрым образом. Нельзя ли выяснить, кому поместье принадлежало прежде? - Одному из родственников сверженного сегуна. Но Такарадзака давно выставлена на торги. Ее мог купить кто угодно и тут же проиграть в карты. Выясним, это нетрудно. - А как быть с князем? Глупо надеяться, что он добровольно даст показания. - Даст, - уверенно заявил инспектор. - Добровольно и чистосердечно. - На щеках японца выступил румянец, голос стал бодрым и энергичным. Трудно было поверить, что всего минуту назад этот человек походил на живого покойника, - Онокодзи изнежен и слаб. А главное подвержен всевозможнейшим порокам, в том числе запретным. До сих пор я его не трогал, полагая, что этот бездельник, в сущности, безобиден. К тому же у него множество высоких покровителей. Но теперь я его возьму. - За что? Асагава задумался не более чем на пару секунд. - Он чуть не каждый день таскается в "Девятый номер". Это самый знаменитый йокогамский бордель, знаете? Фандорин помотал головой. - Ах да, вы ведь у нас недавно... Там имеется товар на все вкусы. Например, есть у хозяина так называемый "пансион", для любителей молоденьких девочек. Попадаются тринадцати-, двенадцати-, даже одиннадцатилетние. Это противозаконно, но поскольку в "Девятом номере" работают одни иностранки, мы не вмешиваемся, не наша юрисдикция. Онокодзи - большой любитель "малюток". Я велю хозяину (а он у меня в долгу) дать знать, как только князь уединится с девчонкой. Тут-то его и надо брать. Я сам, к сожалению, не смогу - арест должна произвести муниципальная полиция. - Значит, снова поработаем с сержантом Локстоном, - кивнул Эраст Петрович. - А скажите, нет ли среди малолетних п-проституток российских подданных? Это оправдало бы мое участие в деле. - Кажется, есть одна полька, - припомнил Асагава. - Не знаю только, какой у нее паспорт. Скорее всего никакого, ведь она несовершеннолетняя. - Царство Польское входит в состав Российской империи, а стало быть, несчастная ж-жертва разврата вполне может оказаться моей соотечественницей. Во всяком случае, долг вице-консула это проверить. Ну что, инспектор, передумали резать себе живот? Титулярный советник улыбнулся, но Асагава был серьезен. - Вы правы, - сказал он задумчиво. - Сэппуку - пережиток средневековья. В спину Фандорину ударило что-то маленькое и жесткое. Он обернулся - крикетный мяч. Кто-то из спортсмэнов послал его слишком далеко от цели. Подобрав упругий кожаный шарик, Эраст Петрович размахнулся, зашвырнул его на противоположную сторону площадки. Когда же снова обернулся к кустам, инспектора уже не было - лишь покачивались белые гроздья акации. Кружит голову, Сводит с ума белая Акации гроздь. Кусочек счастья - Что ж, стоит попробовать, - сказал Всеволод Витальевич, щуря свои красноватые глаза. - Если вам удастся разоблачить интенданта, это будет мощным ударом по партии войны. А ваше участие в расследовании не только снимет с нас подозрение в причастности к убийству Окубо, но и существенно поднимет российские акции в Японии. Фандорин застал консула в халате, за утренним чаепитием. Редкие волосы Доронина были обтянуты сеточкой, в открытом вороте рубашки виднелась тощая кадыкастая шея. Обаяси-сан с поклоном предложила гостю чашку, но Эраст Петрович отказался, соврав, что уже почаевничал. Ни есть, ни пить по-прежнему не хотелось. Зато исчезла апатия, сердце билось сильно и ровно. "Инстинкт охоты не менее древний и могучий, чем инстинкт любви", подумал титулярный советник и обрадовался, что к нему возвращается привычка рационализировать собственные чувства. - Господину посланнику о вашей новой затее мы сообщать не станем. - Доронин, оттопырив мизинец, поднес ко рту чашку, но не отпил. - Иначе он поручит дело капитан-лейтенанту Бухарцеву, и тот отличным образом все провалит. Эраст Петрович пожал плечами: - Зачем же тревожить его п-превосходительство по пустякам? Большое дело: вице-консул защищает интересы несовершеннолетней жертвы растления. Речь ведь пока идет только об этом. И здесь Всеволод Витальевич произнес весьма опрометчивую фразу. - Знаете, что такое настоящий патриотизм? - Поднял палец и изрек. - Действовать на благо Родины, даже если при этом идешь против воли начальства. Титулярный советник обдумал эту рискованную максиму. Кивнул, соглашаясь. -