ертога. Позвольте я перед вами дверку распахну. Он наконец посторонился, открывая перед Пелагией створку, и все-таки исхитрился ткнуться мокрыми губами в руку. В комнате возле кровати сидел тонкий, изящный господин, покачивая перекинутой через колено ногой с маленькой и узкой ступней. Он оглянулся на звук, но, увидев, что это монахиня, тут же снова обернулся к лежащей и продолжил прерванную речь: - ...Как только узнал, тетенька, что вы еще пуще расхворались, бросил к дьяволу все государственные дела и к вам. Корш мне сказал, стряпчий. Он собирается быть к вам завтра с утра. Ну, что это вы раскисать вздумали? Право, стыд. Я-то вас собрался замуж выдавать, уж и жениха присмотрел, тишайшего старичка. Не пикнет, будет у вас по струнке ходить. Поразительно - в ответ раздался слабый, но явственный смешок. - Ну тебя, Володя. Что за старичок-то? Поди, плохонький какой-нибудь? "Тебя"? "Володя"? Пелагия не верила своим ушам. - Очень даже не плохонький, - засмеялся Бубенцов, блеснув белыми зубами. - И тоже генерал, вроде покойного дяденьки. Вот такущие усы, грудь колесом, а как пойдет мазурку скакать - не остановишь. - Да ты все врешь, - дребезжаще рассмеялась Марья Афанасьевна и тут же зашлась в приступе кашля, долго не могла отдышаться. - ...Ох, проказник. Нарочно выдумываешь, чтоб меня, старуху, развлечь. И вправду, вроде полегче стало. Присутствие Бубенцова явно шло больной во благо - она даже не спросила Пелагию, где Закусай. Получалось, что зловредный инспектор, про которого Пелагия слышала столько скверного, в том числе и от самого владыки, вовсе не такой уж сатана. Монахиня нашла, что Владимир Львович, пожалуй, ей нравится: легкий человек, веселый и собою хорош, особенно когда улыбается. Пусть еще посидит с Марьей Афанасьевной, отвлечет ее от черных мыслей. Бубенцов стал препотешно описывать, как Спасенный агитирует дикого Мурада за христианский крест в ущерб магометанскому полумесяцу, и Пелагия тихонько попятилась к выходу, чтоб не мешать. Толкнула дверь, и та стукнулась о что-то нежесткое, тут же подавшееся назад. В коридоре, согнувшись пополам, раскорячился Тихон Иеремеевич. Подслушивал! - Грешен, матушка, грешен в суелюбопытствии, - пробормотал он, потирая ушибленный лоб. - Зело уязвлен и постыжен. Удаляюсь. Два соглядатая под одной крышей - не много ли будет, подумала сестра Пелагия, глядя ему вслед. x x x Вечером все, как обычно, сошлись на террасе у самовара. Владимир Львович вел себя совсем иначе, чем в спальне у Марьи Афанасьевны. Был неулыбчив, сдержан, сух - одним словом, держался как человек, который знает себе цену, и цена эта много выше, чем у окружающих. Таким он понравился Пелагии гораздо меньше. Можно сказать, совсем не понравился. Не было только Татищевой, которую Таня поила чаем в спальне, да из всегдашних гостей отсутствовал Сытников - он ушел сразу же после того, как в Дроздовку прибыла черная карета. Взял шляпу, палку и отправился домой - до его дачи было с три версты пешего хода через парк, через луг и поля. Сначала Пелагия удивилась, но после вспомнила про размолвку, произошедшую между Донатом Абрамовичем и Бубенцовым по вопросу о дикости староверов, и поведение промышленника разъяснилось. На месте Сытникова обосновался Спасенный, почти не принимавший участия в разговоре. Лишь в самом начале, усаживаясь за стол и обозревая все прянично-конфетно-вареньевое изобилие, строго молвил: - Многоядение вредит чистоте души. Вот и святой Кассиан наставлял бегати многоястия и излишества брашен, не пресыщатися насыщением чрева, ниже привлекатися сластию гортани. Однако Владимир Львович бросил ему: - Помолчи, Срачица, знай свое место. И Тихон Иеремеевич не только смиренно умолк, но и принялся усердно вкушать имеющихся на столе брашен. Направление беседы определилось очень скоро. Всеобщим вниманием завладел Бубенцов, начавший рассказывать об удивительных открытиях, которые ужаснули Заволжск, завтра приведут в трепет всю губернию, а послезавтра всколыхнут и целую империю. - Вы, вероятно, слышали о двух безголовых трупах, выброшенных на берег в Черноярском уезде, - начал Владимир Львович, хмуря красивые брови. - Полицейское расследование не смогло установить личность убитых, ибо без головы это почти и невозможно, однако же выяснилось, что трупы совсем свежие, не старее трех суток, а значит, преступление совершено где-то неподалеку, в пределах Заволжской губернии. Узнав об этом, я стал размышлять, с какой целью злоумышленнику или злоумышленникам понадобилось отрезать жертвам головы. Здесь Бубенцов сделал паузу и насмешливо осмотрел присутствующих, словно предлагая разгадать эту шараду. Все молчали, неотрывно глядя на рассказчика, а Наина Георгиевна, та и вовсе подалась вперед, впившись в него своими ослепительными черными глазами. Впрочем, она в продолжение всего вечера смотрела только на Владимира Львовича, не слишком и таясь. Странный это был взгляд: по временам Пелагии мерещилось в нем чуть ли не отвращение, но еще более того - жгучий интерес и какое-то не просто страстное, а словно бы и болезненное изумление. Монахиня заметила, что Степан Трофимович и Поджио, сидевшие далеко друг от друга, будто сговорившись, беспрестанно вертят головами, попеременно глядя то на барышню, то на предмет ее исступленного внимания. У Ширяева на щеке багровела двойная царапина (не иначе - след ногтей), у Аркадия Сергеевича под правым глазом белела пудра. Бубенцов же, казалось, не придавал взглядам Наины Георгиевны никакого значения. До сих пор он ни разу к ней не обратился, а посматривать если и посматривал, то с ленивым равнодушием. Поскольку пауза в рассказе затягивалась, а хотелось послушать дальше, сестра Пелагия предположила: - Может быть, головы отрезали именно для того, чтобы убиенных нельзя было опознать? - Как бы не так. - Губы Владимира Львовича ненадолго растянулись в удовлетворенной улыбке. - До этаких ухищрений местные душегубы не додумались бы. Тем более что убитые явно не из здешних жителей, иначе хватились бы, что кто-то пропал, и опознали бы. Тут другое. - Что же? - спросил Петр Георгиевич. - Да не томите же! - Ропша, - ответил Бубенцов, сложил руки на груди и откинулся на спинку стула, словно все уже исчерпывающе разъяснил. Раздался звон - это сестра Пелагия уронила на пол ложечку и ойкнула, прикрыв ладонью уста. - Что-что? - недослышал Кирилл Нифонтович, мельком оглянувшись на звон. - Польша? Поляки ссыльные шалят? С чего это вдруг? У них уж и возраст не тот. - Ропша? - озадаченно переспросил Петр Георгиевич. - А, погодите-ка... Это из летописи! Новгородский гость, которому при Иоанне Третьем в здешних краях отсекли голову язычники. Но, позвольте, при чем здесь Ропша? Ноздри синодального инспектора хищно дрогнули. - Ропша ни при чем, а вот язычники очень даже при чем. Нам давно доносят, что здешние зытяки, внешне придерживаясь обрядов православия, втайне поклоняются идолам и свершают разные мерзкие обряды. Между прочим, во времена Ропши здесь жило то же племя и божки у них были те же самые. - Невероятно, - пожал плечами Ширяев. - Я знаю зытяков. Тихий, смирный народец. Да, у них есть свои обычаи, свои суеверия и праздники. Возможно, что и от древних верований что-то осталось. Но убивать и резать головы? Чушь. Что же они тогда после Ропши перерыв на пятьсот лет устроили? - То-то и оно. - Бубенцов победительно повел взглядом вдоль стола. - Проведенное мной дознание выявило прелюбопытный фактец. С недавнего времени у лесных зытяков распространился слух, что в скором времени по Небесной Реке приплывет на священной ладье бог Шишига, много веков спавший на облаке, и надо будет угощать его любимой пищей, чтобы Шишига не прогневался. А любимая пища у этого самого Шишиги, как явствует из летописи, - человеческие головы. Отсюда и мое предположение (собственно, и не предположение даже, но полнейшая уверенность), что Шишига к зытякам уже приплыл, и при этом чертовски голоден. - Что вы такое говорите! - вскричал Степан Трофимович осердясь. - Какие-то нелепые домысли! - Увы, не домыслы. - Владимир Львович принял вид строгий и, можно даже сказать, государственный. - Тихон Иеремеевич тут времени даром не терял, обзавелся своими людишками, в том числе и в самых отдаленных уездах. Так вот, осведомители доносят, что среди зытяцкой молодежи наблюдаются непонятное брожение и ажитация. Имеется сведение, что где-то в глухой чаще, на поляне, водружен истукан, изображающий бога Шишигу, и что туда-то и доставлены отсеченные головы. - Браво! - Наина Георгиевна вдруг всплеснула руками и зааплодировала. Все смотрели на нее с недоумением. - Шишига и человеческие жертвоприношения - это просто гениально! Я знала, Владимир Львович, что не ошиблась в вас. Представляю, что за шум на всю Россию вы устроите из этой истории. - Лестно слышать, - склонил голову Бубенцов, с некоторым удивлением встретив ее взгляд, внезапно сделавшийся из брезгливо-изумленного восторженным. - Скандал и в самом деле общегосударственного масштаба. Разгул самого дикого язычества - позор для европейской державы, а вина целиком и полностью лежит на местных властях, прежде всего церковных. Хорошо, что здесь как раз оказался я. Можете быть уверены, дамы и господа, что я досконально разберусь в этой истории, отыщу виновных и верну лесных дикарей в лоно церкви. - Не сомневаюсь, - ухмыльнулся Поджио. - Ох и везучий же вы человек, господин Бубенцов. Такой счастливый билет вытянуть. Но Владимир Львович, кажется, прочно вошел в образ государственного мужа и инквизитора - шутить он сейчас был не расположен. - Напрасно комикуете, сударь, - строго сказал он. - Дело страшное и даже чудовищное. Мы не знаем, сколько таких безголовых лежит на дне рек и озер. Верно также и то, что будут новые жертвы. Нам уже известно от доверенных людей, как обставлен ритуал убийства. Ночью к одинокому путнику подкрадываются сзади служители Шишиги, накидывают на голову мешок, затягивают на шее веревку и волокут в кусты или иное укромное место, так что несчастный и крикнуть не может. Там отрезают голову, тело бросают в болото или в воду, а мешок с добычей относят на капище. - Oh my God! - перекрестилась мисс Ригли. - Надо непременно сыскать это капище и выписать ученых из Императорского этнографического общества, - с азартом предложил Кирилл Нифонтович. - Идолопоклонство с охотой за головами - это же редчайшее явление для наших широт! - Ищем, - зловеще молвил Бубенцов. - И найдем. По телеграфу из Петербурга мною уже получены все необходимые полномочия. - Помните? - снова невпопад воскликнула Наина Георгиевна. - Нет, помните у Лермонтова? Ничтожной властвуя землей. Он сеял зло без наслажденья. Нигде искусству своему Он не встречал сопротивленья. Господа, ну что вы такие скучные, господа? Смотрите, какая луна, сколько в ней таинственной, злой силы! Пойдемте гулять в парк. Право, Владимир Львович, пойдемте! Она вскочила и порывисто подбежала к Бубенцову, протягивая ему тонкую руку. Что-то с Наиной Георгиевной произошло, и, похоже, что-то очень хорошее - лицо ее сияло экстазом и счастьем, глаза сверкали искрами, точеные ноздри пылко раздувались. Внезапный порыв взбалмошной барышни никого особенно не удивил - видно, все привыкли к резким перепадам ее настроения. - Можно и погулять, - благодушно произнес Краснов, поднимаясь. - Вот вам моя рука, мисс. - И предложил англичанке руку, галантно согнув ее калачом. - Только чур не бросать меня, а то налетят сзади и мешок на голову, ха-ха. Наина Георгиевна все стояла перед Владимиром Львовичем, протягивая ему руку, однако Бубенцов не делал встречного движения и только смотрел на красавицу снизу вверх спокойным и уверенным взглядом. - Недосуг, Наина Георгиевна, - сказал он наконец ровным тоном. - Надо посидеть с тетенькой. И еще я намеревался перед сном составить памятную записку для полицейской охраны. Есть распоряжение из Петербурга приставить ко мне стражу. Дело-то нешуточное. Я уже и первую угрозу нынче получил, письменную - она к делу приложена. Барышня ласково молвила ему: - Ах, милый Владимир Львович, лучшая стражница - любовь. Вот кому надобно доверяться, а не полиции. Если отказ Бубенцова и расстроил ее, то виду она не показала. - Ну как хотите. - Кротко улыбнулась, повернулась к остальным мужчинам и уже иным голосом, повелительным, требовательным, провозгласила: - Идемте в парк. Только каждый сам по себе, чтобы страшней было, и станем перекликаться. Она сбежала по ступенькам и растаяла в темноте. Ширяев, Поджио и Петр Георгиевич молча последовали за ней. Последний, правда, обернулся и спросил: - А вы что же, сестра Пелагия? Идемте, вечер и вправду чудо. - Нет, Петр Георгиевич, я тоже к вашей бабушке наведаюсь. И пошла Пелагия следом за грозным инспектором, а на террасе, что минуту назад была полна людей, остался один Спасенный, накладывавший в вазочку малинового варенья. x x x - Завтра с утра вам станет гораздо лучше, тетенька, и мы поедем кататься, - тоном непререкаемой уверенности говорил Бубенцов, держа Марью Афанасьевну за запястье и глядя ей прямо в глаза. - Вот только сначала сделаем дельце со стряпчим. Это очень хорошо и правильно, что вы его вызвали. А то, право, стыд и смех - Дроздовку приживалке оставлять. Это все равно как если бы Елизавета Английская завещала корону придворной шутихе. Так, тетенька, не делают. - А кому же завещать? Петьке с Наинкой? - едва слышно возразила Татищева. - Все на ветер пустят. Продадут имение, и не приличному человеку, потому что у дворян нынче и денег нет, а какому-нибудь денежному мешку. Он парк выкорчует, в доме фабрику откроет. Джаннетка же ничего менять не станет, все оставит как есть. Петру с Наиной будет денег давать, они ей как родные, а баловать не позволит. - Королева Елизавета поступила иначе - сделала наследником Иакова Стюарта, хотя у нее имелись родственники и поближе, чем он. А все потому, что заботилась о благе своего владения. Стюарт был муж истинно государственного ума. Королева могла быть уверена, что он не только сохранит, но и многократно укрепит ее державу. Знала она и то, что он, будучи бесконечно ей благодарен, восславит ее память и не обидит дорогих ее сердцу сподвижников. Больше всего Пелагию поразило то, что Владимир Львович ничуть не стеснялся присутствием посторонних. Ну, Таня, допустим, дремала, обессиленно откинувшись на стуле - умаялась за день, но сама Пелагия сидела рядом, у самого подножия кровати, и нарочно стучала спицами как можно громче, чтобы бесстыдник пришел в чувство. Какой там! Бубенцов наклонился ближе, по-прежнему глядя Татищевой в глаза. - Я-то ведь знаю, как увековечить вашу память. Вам не надгробье каррарского мрамора нужно и не часовня. Это все мертвые камни. Вам же иной памятник потребен, живой и прекрасный, который распространится из Дроздовки по всей России, а потом и по всему миру. Кто продолжит ваше благородное и многотрудное дело по выведению белого бульдога? Ведь для них для всех это глупый каприз, нелепая причуда. Ваша мисс Ригли собак терпеть не может. - Это правда, - проскрипела Марья Афанасьевна. - В прошлом году она даже посмела завести себе кота, но Загуляй с Закидаем разодрали его напополам. - Вот видите. А я собачник с детства. У отца были превосходные борзые. Я, можно сказать, вырос на псарне. Нужно еще лет десять, чтобы от этого крепыша, - Владимир Львович потрепал за ухо Закусая, сладко сопевшего под боком у генеральши, - развернулась прочная, устойчивая порода. Назовут эту породу "татищевской", так что и сто, и двести лет спустя... В этот миг Закусай, разбуженный прикосновением и сосредоточенно наблюдавший за рукой, что рассеянно теребила ему ухо, предпринял решительное действие - цапнул своими острыми, мелкими зубками холеный палец. - А! - коротко вскрикнул Бубенцов от неожиданности и дернул рукой, отчего щенок кубарем полетел на пол, но ничуть не обиделся, а радостно гавкнул, немного помотал крутолобой головенкой и вдруг устремился прямо к двери, прикрытой не совсем плотно, так что оставалась щель. - Держите его! - в панике рванулась с подушки Марья Афанасьевна. - Таня, Таня! Он опять! Горничная вскочила со стула, ничего не понимая спросонья, поднялся и Владимир Львович. Круглый белый задик застрял в узкой щели, но ненадолго. Толстые ножки часто-часто затопали по полу, дверь приоткрылась чуть шире, и Закусай вырвался на свободу. - Стой! - крикнул Бубенцов. - Не волнуйтесь, тетенька, сейчас поймаю. Втроем - Владимир Львович, Пелагия и Таня - выбежали в коридор. Щенок белел уже в дальнем конце. Увидев, что его почин оценен по достоинству, торжествующе тявкнул и свернул за угол. - В сад сбежит! - ойкнула Таня. - Там двери нараспашку! Закусай бегал быстрее, чем преследователи, - выскочив на веранду, Пелагия едва успела увидеть белое пятнышко, резво прыгнувшее с лестницы прямо в темноту. - Надо скорее его выловить, а то тетенька с ума сойдет, - озабоченно сказал Бубенцов и скомандовал по-военному: - Ты, как тебя, налево, монашка направо, я прямо. Кричите остальным, чтобы тоже искали. Вперед! Через минуту сонное спокойствие парка нарушилось многоголосыми воззваниями к беглецу. - Закусайчик! Закусаюшка! - звала Пелагия. - Закусай! Иди сюда, скаженный! - тоненько кричала где-то за малинником Таня. - Господа, Закусай сбежал! - бодрым кавалерийским тенорком извещал разбредшихся по парку гуляющих Бубенцов. И те не преминули отозваться. - Ay! - откуда-то издалека откликнулся Петр Георгиевич. - Не уйдет, мучитель! Отыщем и казним! - Ату его, ату! - заулюлюкал из березовой рощицы Кирилл Нифонтович. - Мисс Ригли, я на поляну, а вы давайте вон туда! И уже повсюду хрустели ветки, раздавались веселые голоса, рассыпался смех. Начиналась привычная, превратившаяся в ритуал игра. Сестра Пелагия старательно всматривалась во тьму, прислушивалась - не донесется ли откуда-нибудь знакомое повизгивание. И некоторое время спустя, минут через десять, уже неподалеку от речного берега, увидела-таки впереди что-то маленькое, белое. Ускорила шаг - точно он, Закусай. Уморился бегать и залег под засохшей осинкой, в двух шагах от англичанкиного газона. - Вот ты где! - тихонько пропела Пелагия, думая только о том, чтобы не вспугнуть сорванца - потом разыскивай его полночи по всем зарослям. Сбоку в кустах шуршали скорые шаги - видно, кто-то поспешал сюда же. Монахиня подкралась к щенку, нагнулась и с победительным возгласом "Попался!" схватила обеими руками за круглые теплые бока. Закусай не пискнул, не шевельнулся. Пелагия быстро присела. Сердце у нее съежилось, словно расхотев качать кровь, и от этого в груди стало тесно и очень горячо. Голова у щенка была странно сплюснутая, а, рядом лежал большой плоский камень, блестел под луной влажным пятном налипшей сырой земли. Здесь же виднелась и ямка, откуда камень выдернули. В смерти мордочка у Закусая сделалась вытянутой и печальной. Сейчас он и в самом деле был похож на ангелочка. Шаги в кустах все шуршали, но не ближе, а, наоборот, дальше и глуше. Только теперь Пелагия поняла: кто-то поспешал не сюда, а отсюда. V СТРАШНО Марья Афанасьевна умирала. Еще в самом начале ночи, когда по истошным Таниным воплям догадалась о случившемся, лишилась языка. Лежала на спине, хрипела, пучила глаза на потолок, а пухлые пальцы мелко-мелко перебирали край одеяла, все что-то стряхивали, стряхивали и никак не могли стряхнуть. Из города на лучшей тройке привезли доктора. Он пощупал больную там и сям, помял, послушал через трубку, сделал укол, чтоб не задыхалась, а потом вышел в коридор, махнул рукой и сказал: - Отходит. Соборовать надо. Потом сидел в гостиной, пил чай с коньяком, вполголоса беседовал со Степаном Трофимовичем о видах на урожай да раз в полчаса заглядывал в спальню - дышит ли. Марья Афанасьевна пока дышала, но все слабее и слабее, подолгу проваливаясь в забытье. Уж далеко за полночь доставили отца благочинного, подняв с постели. Он приехал встрепанный, не до конца проснувшийся, но в полном облачении и со святыми дарами. Однако когда вошел к умирающей, она открыла глаза и непримиримо замычала: не хочу. - Собороваться не хотите, бабуленька? - пугливо спросил Петр Георгиевич, сильно взбудораженный драматическими событиями. Татищева едва заметно качнула головой. - А что же? - наклонилась к ней сестра Пелагия. - Батюшку не желаете? Та медленно смежила веки, потом снова открыла и, с трудом приподняв дрожащий палец, показала куда-то в сторону и вверх. Пелагия проследила за направлением перста. Слева и вверху ничего особенного не было: стена, литография с видом Петербурга, портрет покойного Аполлона Николаевича, фотография преосвященного Митрофания в полном архиерейском облачении. - Вы хотите, чтобы вас владыка соборовал? - догадалась монахиня. Генеральша снова смежила веки и палец опустила. Стало быть, так. Опять послали в Заволжск, на епископское подворье, и стали ждать приезда Митрофания. До утра так никто и не ложился, все разбрелись по дому. Где-то тихонько переговаривались по двое-трое, кто-то, напротив, тихо сидел в одиночестве. У Пелагии не было возможности наблюдать за поведением каждого, а жаль, потому что тут могло бы многое открыться. Глядишь, убийца бедного маленького Закусая себя чем-нибудь и выдал бы. Но христианский долг превыше мирских забот, и монахиня неотлучно сидела у ложа Марьи Афанасьевны, читая молитвы и шепча слова утешения, которых страдалица, вернее всего, и не слышала. Лишь на рассвете Пелагия зачем-то наведалась в сад, отсутствовала с полчаса и вернулась в сильной задумчивости. Взошло солнце, стало карабкаться выше и выше, уж и полдень миновал, а преосвященного все не было. Доктор только головой качал - говорил, что больная держится из одного упрямства: вбила себе в голову во что бы то ни стало дождаться племянника и теперь ни в какую не отойдет, пока его не увидит. Приехал стряпчий Корш. Бубенцов выставил Пелагию за дверь, чтоб не мешала переписывать духовную. В свидетели призвал Спасенного и Краснова, потому что Наина Георгиевна не выходила из своей комнаты, Петр Георгиевич попросил его уволить, а Степан Трофимович лишь брезгливо поморщился: до завещаний ли в такую минуту. Очень все это Пелагии не понравилось, но сделать ничего было нельзя. Появился Донат Абрамович Сытников, но встревать в чужие семейные дела не пожелал - пусть будет, как будет (из чего следовало, что вовсе не так уж он заинтересован в Горяевской пустоши, как мерещилось мнительной Марье Афанасьевне). Только зря бился Бубенцов над умирающей, никакой переделки не вышло. Час спустя Корш, утирая платком пот, вышел из спальни и попросил квасу. - Нет таких обычаев, чтобы по мычанию последнюю волю угадывать, - сердито объяснил он сестре Пелагии. - Я им не шут балаганный, а член нотариальной гильдии. - И велел закладывать бричку, даже обедать не пожелал. Владимир Львович выскочил за ним мрачнее тучи. Догнал строптивого Корша, взял под локоть и громко что-то зашептал. Что - неведомо, только Корш все равно уехал. Было слышно, как Бубенцов во дворе бешено крикнул вдогонку бричке: - Пожалеете! Стряпчий укатил, но взамен прибывали все новые и новые гости, прознавшие о печальном событии. Тут были и соседские помещики, и многие губернские нотабли, в том числе даже и предводитель дворянства. Вряд ли столько публики приехало бы проститься с генеральшей Татищевой, если б не слухи, ходко распространившиеся по заволжским весям. На лицах собравшихся, помимо уместного случаю скорбного ожидания, прочитывалась еще и некоторая ажитация, часто звучали тихонько произносимые свистящие слова "завещание" и "щенок". Вокруг мисс Ригли происходило странное движение, и чем дальше, тем оно становилось заметнее. Когда окончательно выяснилось, что завещание остается в силе, англичанка и вовсе угодила в некое подобие водоворота. Малознакомые, а то и вовсе незнакомые дамы и господа подходили к ней, произносили слова, преисполненные самого горячего сочувствия, и с любопытством заглядывали в глаза. Иные же, наоборот, подчеркнуто сторонились наследницы, всем своим видом выказывая ей осуждение и даже брезгливость. Бедная мисс Ригли совсем потеряла голову и только время от времени порывалась кинуться на поиски Петра Георгиевича и Наины Георгиевны, чтобы непременно с ними объясниться. Однако Наина Георгиевна так и не вышла из своей комнаты, а Петром Георгиевичем завладел Бубенцов. Выйдя на двор, чтобы посмотреть, не едет ли наконец владыка, Пелагия увидела, как Владимир Львович быстро уводит растерянного Петю подальше от публики: одной рукой придерживает за плечо, другой жестикулирует. Донесся обрывок фразы: "расследовать обстоятельства и опротестовать, всенепременно опротестовать". Впрочем, дел у государственного человека хватало и без того. Утром к нему из города сломя голову пригалопировал нарочный, после полудня еще один. Оба раза Владимир Львович надолго уединялся с гонцами в библиотеке, после чего таинственные всадники столь же отчаянно устремлялись в обратном направлении. Видно было, что следствие по делу о пропавших головах ведется не за страх, а за совесть. x x x Митрофаний пожаловал ближе к вечеру, когда уже и не чаяли. Подойдя к благословению, Пелагия с укором произнесла: - То-то Марье Афанасьевне радости будет. Заждалась она, бедная. - Ничего, - ответил преосвященный, рассеянно крестя всех, кто вышел во двор его встречать. - Это не она, а смерть заждалась. Ее же, пустоглазую, и потомить не вредно. Был он какой-то неторжественный, деловитый. Будто приехал не соборовать умирающую, а инспектировать местное благочиние или еще по какому важному, но рабочему делу. - Проветривай карету, а то душно, - зачем-то велел он келейнику, сидевшему рядом с кучером на козлах. Пелагии же сказал: - Ну давай, веди. - Владыко, а святые дары? - напомнила она. - Ведь соборовать надо. - Соборовать? Отчего же, можно и соборовать, елеосвящение и для здоровья полезно. Отец Алексий! Из кареты, с переднего сиденья, грузно вылез иподиакон в парчовом стихаре и с дароносицей. Прошли полутемным коридором, где по стенам стояли и кланялись люди, шелестели голоса: "Благословите, владыко". Митрофаний благословлял, но никого как бы не узнавал и вид имел сосредоточенный. Из спальни выгнал всех, с собой впустил только отца Алексия и Пелагию. - Что, раба Божья, вознамерилась помереть? - строго спросил он у лежащей, называя ее на ты, и видно было, что не племянник Мишенька спрашивает, а строгий пастырь. - Просишься к Отцу Небесному? А Он тебя звал или сама в гости набиваешься? Если сама, то грех это. Но грозные слова на Марью Афанасьевну не подействовали. Она смотрела на архиерея неподвижным, суровым взглядом и ждала. - Ладно, - вздохнул Митрофаний и потянул через голову черную дорожную рясу, под которой открылась златотканая риза с драгоценной епископской панагией на груди. - Готовьте, отче. Диакон положил на прикроватный столик малое серебряное блюдо, насыпал в него из мешочка пшеничных зерен. Посередине поставил пустое кадило, разложил семь свечей. Митрофаний освятил елей и вино, влил в кадило, сам зажег свечи. Помазывая умирающей лоб, ноздри, щеки, губы, грудь, руки, стал тихо, с чувством произносить молитву: - Отче Святый, Врачу души и телес, пославый Единородного Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа, всякий недуг исцеляющаго и от смерти избавляющаго: исцели и рабу Твою Марию от обдержающия ея телесныя и душевные немощи, и оживотвори ея благодати" Христа Твоего, молитвами Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии... Семикратно свершил владыка положенный обряд и молитву, каждый раз гася по одной свече. Марья Афанасьевна лежала смирно, кротко взирала на пламя свечек и беззвучно шевелила губами, как бы произнося: "Господи, помилуй". Закончив моление, Митрофаний придвинул к кровати стул, сел и будничным голосом сказал: - А причащать святых тайн пока повременим. Думаю, довольно будет и елеосвящения. Татищева недовольно дернула углом рта, жалостно простонала, но владыка только рукой махнул. - Лежи, слушай. С вечера не преставилась, значит, и еще повременишь, пока с тобой святитель беседовать станет. А если помереть вздумаешь, так от одной только строптивости. После такой преамбулы преосвященный немного помолчал и заговорил уже по-другому, хоть негромко, но с печальной проникновенностью: - Вот часто услышать можно, как говорят, в том числе и люди не слепо, а зряче верующие, что жизнь - дар от Господа драгоценный. А мне представляется, что и не дар это вовсе, ибо дар предполагает одно только душе и телу приятствие, в жизни же смертных человеков приятности немного. Терзания телесные и духовные, грехи с пороками, утрата близких - вот наша жизнь. Хорош дар, а? Посему думается мне, что жизнь не как дар понимать нужно, а как некое послушание вроде тех, что монахам дают, и непременно каждому человеку свое - по пределу сил его, не больше, но и не меньше. Сила души у всех нас разная, оттого и тяжесть послушания тоже разная. Также и срок всякому назначен свой. Кого пожалеет Господь, того в младенчестве приберет. Иному средний срок назначит, а кого более всего испытать захочет - отяготит долголетием. Дар, он потом, после жизни будет. Мы, грешники неразумные, его страшимся и смертью называем, а смерть эта - долгожданная встреча с Всемилостивым Отцом нашим. Господь испытывает каждого на свой лад и никогда в бесконечной изобретательности Своей не повторится, однако большущий грех и большое расстройство для Родителя, если кто вздумает самочинно сокращать назначенный срок послушания. Не человек назначает сию встречу, а едино лишь Бог. Потому церковь так непреклонна к самоубийству, почитая его худшим из грехов. Плохо тебе, больно тебе, горько тебе, а ты терпи. Господь знает, у кого в душе сколько крепости, и лишнего груза на чадо Свое не возложит. Претерпеть надо, вынести и через это душой очиститься и возвыситься. А то, что ты делаешь, - прямое самоубийство и есть, - засердился Митрофаний, сбившись с доверительной ноты. - Здоровая, крепкая старуха! Что ты тут комедию играешь? Из-за какого-то белого бульдога Господа огорчаешь, душу свою погубить хочешь! Не будет тебе от меня предсмертного отпущения, так и знай, потому что святая церковь самоубийцам потачки не дает! А коли заупрямишься, велю тебя похоронить за оградой, в земле неосвященной. И завещание твое перед светскими властями опротестую, потому что завещание самоубийц по российскому закону недействительно! Глаза умирающей сверкнули яростным пламенем, губы зашлепали одна о другую, но не исторгли ни единого звука. Зато дрогнули благостно сложенные на груди руки, и та, что сверху, правая, с трудом сложилась в подобие кукиша. - Вот-вот, - обрадовался епископ. - Уходи из жизни со знамением дьявольским. В самый раз для тебя будет. Я персты твои, как помрешь, разлеплять не позволю. Так в гробу и лежи с шишом, пускай все полюбуются. Генеральшины пальцы расцепились, выпрямились, ладонь десницы благолепно улеглась поверх шуйцы. Преосвященный покачал головой и снова заговорил человечно, словно и не выходил из себя: - Смотри, Мария, сколько ты за жизнь свою горечи испила: и супруга любимого схоронила, и четверых детей пережила. Ничего, не умерла. Неужто псы эти тупорылые тебе дороже родных людей? Право, стыд и срам. Митрофаний подождал, не будет ли какого знака, но Марья Афанасьевна только закрыла глаза. - Я ведь знаю, в тебе жизни еще много, не избыла ты свой срок, не наполнилась ею, как зерном колос, подобно патриархам ветхозаветным. Ты вот еще о чем подумай. Кому Господь долгую жизнь назначил, тем тяжелее всего, потому что испытание их очень уж длинное. Но зато и награда им особенная. Чем дольше я на свете живу, тем более мне кажется, что дряхлая старость - даже и не испытание, а как бы некая от Бога милость. Вот уж воистину дар так дар. Лишь в глубокой и мудрой старости избавляется человек от страха смертныя. Увядание плоти и самое угасание ума - благое предуготовление к иной жизни. Смерть не срезает тебя косой под ноги, а медленно входит, по капле, что, пожалуй, и не лишено сладости. Недаром многие старцы из числа великосхимников, кто дожил до древних лет, пребывают на склоне дней не столько здесь, сколько там, в райском блаженстве. Бывает, самая плоть их по смерти делается нетленной, что поражает людей. Да что говорить про святых старцев. У любого очень старого человека все знакомцы - кого любил, кого ненавидел - уже там, ждут его, он один позади задержался, и оттого не страшно ему. Доподлинно известно ему, что всякие - и умнее его, и глупее, и злее, и добрее, и смелее, и трусливее, - все, кого знал он, преодолели этот страшный порог, и ничего. А значит, не такой уж он и страшный... Тут Марья Афанасьевна, слушавшая пространную проповедь владыки с необычайным вниманием, упокоенно улыбнулась, и Митрофаний сдвинул черные брови, потому что ожидал иного воздействия. Он вздохнул, перекрестился, увещевать больше не стал. - Что ж, если чувствуешь ты, что тебе пора, если зовут тебя - задерживать не стану. И причащу, и отпою, и в освященную землю положу, как подобает. Это я тебя с сердца пугал. Помирай, коли решила. Если тебя жизнь ничем больше не держит, не прельщает, где уж мне, слабому, тебя удержать. Только вот... - Он обернулся к диакону и приказал: - Давайте, отче, несите. Отец Алексий кивнул, вышел за дверь. В спальне стало тихо. Марья Афанасьевна лежала с закрытыми глазами, и лицо у нее было такое, будто она уже не на ложе, а посреди церкви, в раскрытом гробу, и из-под высоких сводов навстречу ей сладко поют ангелы. Митрофаний встал, подошел к висевшей на стене литографии, стал с интересом ее разглядывать. А вскоре двери отворились, и диакон с келейником внесли плетеный короб с малым поверху окошечком. Поставили на пол и, поклонившись владыке, отошли к стенке. В коробе что-то странным образом шуршало и чуть ли даже не попискивало. Сестра Пелагия от любопытства вытянула шею и на цыпочки встала, желая заглянуть в окошко, однако Митрофаний уже откинул крышку и запустил внутрь обе руки. - Вот, тетенька, - сказал он обычным, непастырским голосом. - Хотел показать вам, пока не померли. Из-за того и припозднился. По моему приказанию посланцы мои обшарили всю округу, даже и телеграфом воспользовался, хоть, сами знаете, и не люблю этих новшеств. В помете у отставного майора Сипягина нашелся белый бульдожонок женского пола. И ухо, поглядите-ка, правильное. А из Нижнего в дар от купца первой гильдии Сайкина скороходным паровым катером два часа назад доставили белого же кобелька, полутора месяцев. Тот вообще по всем статьям молодец. Сучка - та не сплошь белая, с рыжими носочками, но зато исключительной криволапости. Звать Муся. Еле Сипягин отдал - дочка никак не хотела расставаться. Пришлось отлучением пригрозить, за погубление души христианской, что с моей стороны было даже и противозаконно. А кобелек пока без имени. Смотрите, какое у него ухо коричневое. Нос, как полагается, розовый, крапчатый, и, главное, мордой замечательно брудаст. Подрастут щенки - можно наново скрещивать. Глядишь, через два-три поколения белый бульдог и восстановится. Он извлек из корзины двух пузатых щенков. Один был побольше, зло тявкал и сучил лапами, другой свисал смирно. Пелагия оглянулась на умирающую и увидела, что Марья Афанасьевна магическим образом переменилась и для гроба уже никак не годится. Она смотрела на бульдожат во все глаза, и пальцы на груди слабо шевелились, будто пытаясь что-то ухватить. Едва слышный, дрожащий голос спросил: - А слюнявы ли? Преосвященный шепнул Пелагии: "Доктора", - а сам подошел к кровати и усадил обоих щенков генеральше на ГРУДЬ. - Да вот, полюбуйтесь сами. Так ниточкой и текут. Пелагия выскочила в коридор с таким лицом, что доктор, оказавшийся неподалеку, понимающе кивнул: - Все? Она помотала головой, еще не опомнившись от только что явленного Божьего чуда, и молча показала: идите, мол. Доктор выглянул через две минуты. Вид у него был озадаченный и деловой. - Впервые за двадцать семь лет практики, - сказал он собравшимся у двери и крикнул: - Эй, кто-нибудь! Горничная! Бульону горячего, и покрепче! x x x Владыка встретил Пелагию в отведенных ему покоях посвежевшим и веселым. Успел умыться, переодеться в светло-серый подрясник, выпить холодного кваску. - Ну, что православные? - спросил он, лукаво улыбаясь. - Чай, про чудодейственное избавление толкуют? - Разъехались почти все, - доложила Пелагия. - Еще бы, такое происшествие. Не терпится домашним и знакомым рассказать. Но предводитель еще здесь, также и Бубенцов со своим секретарем. - Поджал, поди, хвост, бесенок? - Митрофаний посерьезнел. - Пока ты тут. Пелагия, попусту время теряла, у нас в Заволжске такие дела пошли... Монахиня приняла упрек безропотно, склонила голову. Что ж, виновата - не уберегла она малютку Закусая, а если Марья Афанасьевна на поправку пошла, то не ее стараниями. - Бубенцов большую силу взял, таких турусов наворотил, такого шуму на всю Россию поднял, прямо не знаю, отобьюсь ли... И преосвященный поведал Пелагии то, что она уже слышала от самого Бубенцова, только у Митрофания толкование убийства выходило совсем иное. - Бред и глупость все эти выдумки про бога Шишигу. Загубили какие-то лихие люди две человеческие души, раздели и головы отрезали - то ли от озорства, то ли по лютой злобе, то ли еще от чего. Мало ли каких извергов земля носит. А Бубенцов обрадовался, давай паутину плести. Летопись допотопная ему куда как кстати пришлась. Сам знаю, что зытяки наши христиане больше по названию и много подвержены языческим суевериям, но ведь тихий народец, мирный. Не то что убить, у них и красть-то заводу нет. А этот бес в считанные дни поднял муть со дна людских душ, расплодил наушников и клеветников. Как в Евангелии: "И тогда соблазнятся мнози, и друг друга предадят, и возненавидят друг друга". Тьфу, скверна какая! Теперь многие по вечерам боятся из дому выйти, и двери со ставнями на ночь запирают - уж этакого-то сраму у нас лет десять не было, с тех пор как всех разбойников повывели. Ну да ничего. Сатана - наваждение, а Господь - избавление. На всякую злую каверзу сыщется управа. Как нынче сыскалась здесь, в Дроздовке. И вернувшись к отрадной теме, Митрофаний снова пришел в приятное расположение духа. - Что, Пелагиюшка? - прищурил он смеющийся глаз. - Простительный это грех, если я погоржусь самую малость? - Как тут не погордиться, - искренне молвила инокиня. - Не раздражится Господь. Спасли вы Марью Афанасьевну, и все это видели, все подтвердят. - То-то. Особенно я рад, что мерзавцу этому неведомому, тихоне, что собачек истребил, все карты спутал. Паскудник уж, поди, ручонки потирал, что сгубил старушку, ан вот тебе. - И архиерей сложил из пальцев ту самую фигуру, которую еще малое время назад сам назвал "знамением дьявольским". - Порода у нас крепкая. Тетенька еще лет десять проживет, а Бог даст, и пятнадцать. И наново уродов своих мордастых выведет. Совсем не