много погордился Митрофаний и, видно, решил, что хватит. Взглянул на Пелагию испытующе, покачал головой: - Что, непростое послушание вышло? А ты, верно, думала - пустяк, какие-то псы смехоподобные, я, мол, и не такие клубки распутывала? Только, видишь, дело само разрешилось. Я тут говорил "мерзавец", "паскудник", а надо бы "мерзавка" и "паскудина". Картина ведь ясная. Осерчала Марья Афанасьевна на законных наследников да в пику им составила духовную на англичанку эту. Не всерьез, конечно, для острастки. А у лютеранки от жадности помрачение рассудка вышло, в ее положении очень понятное. Из приживалок на старости лет вдруг богачкой сделаться. У кого хочешь мозги набекрень съедут. - Мисс Ригли не старая, - сказала Пелагия. - Ей вряд ли больше пятидесяти. - Тем более. Самый возраст, когда из человека начинает сила уходить и делается страшно завтрашнего дня. Выгонят ее теперь отсюда, и правильно. Неблагодарность - тяжкий грех, а предательство - наихудший. - Нельзя допустить, чтоб выгнали, - решительно заявила Пелагия. - Мисс Ригли собак не убивала. Когда подсыпали яду Загуляю и Закидаю, завещание еще не было изменено в ее пользу. Я так думаю, что наследство тут вообще ни при чем. - Как так ни при чем? Ради чего ж тогда было старуху в могилу загонять? И кто все это умыслил, если не англичанка? Митрофаний удивленно смотрел на свою духовную дочь, а та подвигала вверх-вниз рыжими, да еще выгоревшими на солнце бровями, и - как с обрыва в речку: - Ради чего, сама не пойму, а вот кто собачек извел, пожалуй, знаю. В дверь деликатно, но настойчиво постучали - очень уж не ко времени. Заглянул иподиакон. - Ваше преосвященство, все общество в гостиной, очень вас просят. Я говорю - отдыхают с дороги, а они: умоли, мол. Предводитель только вас дожидается, у него уж и коляска запряжена, но без вашего благословения ни в какую не едет. Может, выйдете? С отца Алексия архиерей перевел взгляд обратно на Пелагию, на лбу прорисовались три поперечные морщины. - Разговор у нас с тобой. Пелагия, надо думать, будет долгий. Пойдем в гостиную. Отбуду предписанное приличиями, а после продолжим. x x x В гостиной и в самом деле собралось целое общество, встретившее архиерея восторженным гудом и, верно, разразившееся бы аплодисментами, если б не почтение к высокому сану. Бубенцов и тот подошел, с чувством сказал: - Вечная вам благодарность, владыко, за тетеньку. Еще бы ему не благодарить - теперь можно сызнова вести подкоп под духовную. Довольное лицо Митрофания на миг омрачилось (очевидно, именно от этой мысли), и пастырь отвернулся от неприятного молодого человека, как бы забыв его благословить. А с другой стороны уже подлезал Спасенный, слезливо приговаривал: - Яков живот наш есть: цвет, и дым, и роса утрення воистину. Ручку, ручку вашу святую поцеловать... - Господа! Господа! - провозгласил Краснов. - Только что родилось стихотворение. Послушайте, господа, экспромт. В стиле великого Державина! "Ода на чудесное избавление дроздовской царицы Марьи Афанасьевны от смертныя опасности". Припав к ликующей цевнице, От всех счастливых россиян Пою, блаженством осиян, Я исцеление царицы. От яда черныя змеи, Твоей рабы неблагодарной, Погибли смертию коварной Пребелы ангелы твои. Но Провидение не дало Свершиться гнусности такой, Владыки твердою рукой Изъято мерзостное жало! - Кирилл Нифонтович! - дрожащим голосом вскричала мисс Ригли, прервав декламацию и протягивая к поэту свои тощие руки. - Неужто и вы от меня отступились! Владимир Львович недобро улыбнулся: - Отлично! Вот уж воистину на воре шапка горит. Как-то само собой вышло, что англичанка оказалась в середине пустого круга, словно намеренно выставленная на всеобщее обозрение. - Мисс Ригли и правда не любила бабушкиных бульдогов, но предположить, что она... Нет-нет, немыслимо, - замотал головой Петр Георгиевич. - Вы ее совсем не знаете, Владимир Львович. То есть, конечно, со стороны все это может показаться и даже, наверное, не может не показаться в высшей степени подозрительным, однако же как человек, знающий мисс Ригли с раннего детства, могу полностью за нее ручаться и уверяю вас, что это предположение совершенно не имеет... - Она это, англичанка, больше некому, - прервал его сбивчивые уверения один из гостей. - И умысел, право, какой-то нерусский. Не просто взять и убить, а сердце человеку надорвать. Больно мудрено для православного. Да что говорить, дело ясное. Спасенный присовокупил: - Очи имущи да видите, уши имущи да слышите. - Ах, перестаньте, что за чушь! - К мисс Ригли подошла Наина Георгиевна и взяла ее за руку. - Don't listen to them. They do not know what they are saying {Не слушайте их. Они сами не знают, что говорят (англ.).}. - Оглянувшись, барышня окинула всех ненавидящим взглядом. - Уж и приговор вынесли! Я Джаннету в обиду не дам! Англичанка всхлипнула и благодарно припала лбом к плечу своей воспитанницы. - Однако, Наина Георгиевна, это не в вашей власти - предотвратить полагающееся по закону разбирательство, - заметил предводитель. - Мы, разумеется, понимаем и уважаем ваши чувства, однако же пускай полиция разбирается, имеется ли в этой истории состав преступления и кто несет ответственность. По моему глубокому убеждению, здесь именно преступление, и трактоваться оно должно как покушение на убийство. Уверен, что так же решит и суд присяжных. - Это каторга? - в ужасе пискнула мисс Ригли, затравленно оглядываясь по сторонам. - Сибирь? - Да уж не Брайтон, - зловеще ответил предводитель, гордившийся знанием европейских курортов. Англичанка опустила голову и тихо заплакала, видно, уже ни на что не надеясь. Наина Георгиевна, вся порозовев от негодования, обняла ее за плечи и стала нашептывать что-то утешительное, но мисс Ригли только горько повторяла: - Нет-нет, я здесь чужая, the Jury will condemn me {присяжные меня осудят (англ.).} ... Сестра Пелагия, сердце которой разрывалось от этой жалостной сцены, с мольбой взглянула на преосвященного. Тот успокоительно кивнул. Стукнул посохом по полу, кашлянул, и все сразу замолчали, почтительно к нему обернувшись. - Оставьте эту женщину, - пророкотал владыка. - Она невиновна. - Но как же завещание, ваше преосвященство? - Предводитель развел руками. - Ведь первый следственный принцип: cui prodest {[Ищи] кому выгодно (лат.).}. - Граф Гавриил Александрович, - наставительно погрозил ему пальцем епископ, - пироги должен пекчи пирожник, ваше же дело - попекаться о нашем дворянстве, а не дознаниями заниматься, к чему у вас, уж не прогневайтесь, и предрасположения никакого нет. Предводитель смущенно улыбнулся, а Митрофаний так же неспешно продолжил: - Не следовало бы пренебрегать заверениями сего молодого человека и девицы, знающих эту особу чуть не от своего рождения. А если вам того недостаточно, то извольте: первого пса погубили, когда завещание еще не было переделано на госпожу Ригли. Где ж тут, Гавриил Александрович, ваш prodest, a? - Хм, верно! - щелкнул пальцами непочтительный Поджио. - Владыка-то остер. Вконец сконфуженный предводитель развел руки еще шире: - Но позвольте, кто же тогда поубивал собак? Или это так и останется сокрытым тайной? Молчание было столь напряженным, взгляды, со всех сторон обращенные к архиерею, были полны таким ожиданием, что Митрофаний не вынес соблазна. - От людей сокрыто, да Богу ведомо, - сказал он веско. - А от Него и служителям Его. Тут уж в гостиной всякое шевеление прекратилось. У дверей, схватившись обеими руками за тесемку белого передника, замерла горничная Таня, Скептически склонил голову Бубенцов. Мисс Ригли потянулась платочком вытереть слезы, да и замерла. Даже гордая Наина Георгиевна смотрела на владыку будто завороженная. Митрофаний взял за руку Пелагию, вывел на середину комнаты. - По моему наказу здесь несколько дней прожила сестра Пелагия, мое зоркое око. Велю тебе, дочь моя, рассказать этим людям то, что ты выявила. Дело это слишком взбудоражило умы и замутило души, так что не будем с тобой келейничать. Пелагия опустила глаза и подвигала вперед-назад по переносице очки, что являлось у нее признаком неудовольствия, но сердиться на владыку ей было невместно. Оставалось только повиноваться. - Если благословляете, отче, расскажу, - сказала она, переборов понятное волнение. - Но сначала повинюсь и попрошу прощения. Мне бы раньше разобраться следовало. И детеныш невинный был бы жив, и Марья Афанасьевна избежала бы горестного потрясения, чуть не сведшего ее в могилу. Припозднилась я, только сегодня поутру мне кое-что открылось, да и то не до конца... Все слушали монахиню очень внимательно, кроме разве что Владимира Львовича - тот стоял подбоченясь и взирал на черницу с насмешливым удивлением. Да и его клеврет Тихон Иеремеевич, заразившись примером своего господина, воспользовался паузой, чтобы вполголоса, словно бы про себя, изречь: - Жены ваша да молчат, не повелеся бо им глаголати, но повиноватися, якоже и закон глаголет. - Не искажайте Священного Писания, это грех великий и к тому же наказуемый, - не спустил ему каверзы Митрофаний. - У святого апостола сказано "в церквах да молчат" - в том смысле, что во время богослужения длинноязыкие жены помалкивать должны, однако христианский закон рта женщинам не затыкает. Это вы, почтенный, видимо, с магометанством спутали. - Виноват, владыко, памятью стал скуден, - смиренно ответствовал Спасенный и низко, чуть не до земли поклонился преосвященному. Пелагия перекрестилась, зная, что в самом скором времени в тихой зале разразится вопль содомский и гоморрский, но делать нечего, начала: - Тут в Дроздовке три убийства произошло, одно пять дней назад, другое третьего дня, а последнее вчера вечером. Именно что убийства, хоть и не людей убивали. Первое убийство было подготовлено заранее, с осторожным умыслом. Кто-то хотел разом отравить и Загуляя, и Закидая. Во второй и третий раз вышло по-другому: убийца не готовился вовсе, а действовал впопыхах, бил тем, что под руку подвернулось. Когда убили Закидая, в ход пошел топор, взятый из садовой будки. Вчера хватило и обычного камня. Много ли дитяти надо? Поди, и пискнуть не успел... Монахиня снова перекрестилась, хотя по собаке и не полагалось бы. Ну да ничего, хуже не будет. - Ясно одно: убийство собак с завещанием никак не связано, потому что, как указал владыка, перемена духовной не сказалась на злом намерении собакоубийцы. Этот человек все равно довел свое черное дело до конца. То ли хотел таким образом извести Марью Афанасьевну, то ли добивался какой-то иной, нам неведомой цели. Но и в сем последнем случае поступки этого человека вдвойне отвратительны - из-за равнодушия, с которым убийца взирал на страдания несчастной женщины. Ведь не мог же убийца не понимать, что разрушает ее душевное и физическое здоровье... А самое загадочное здесь вот что. - Пелагия подтянула сползшие очки. - К чему понадобилась такая спешка с Закидаем и Закусаем? Зачем убийце было так рисковать? Оба раза в парке гуляли люди. Могли увидеть, разоблачить. Я, например, вчера чуть не застигла злоумышленника на месте преступления, даже слышала шаги, но, грешным делом, побоялась вдогонку бежать, а когда духом укрепилась - уж поздно было. В ожесточении и дерзости преступника чувствуется какая-то особенная страсть. То ли ненависть, то ли страх, то ли еще что. Не знаю и гадать не берусь. Вся надежда, что злоумышленник, а вернее, злоумышленница сама нам расскажет. - Злоумышленница?! - ахнул Ширяев. - То есть вы, сестра, хотите сказать, что убийца женского пола? Все заговорили разом, а Митрофаний взглянул на Пелагию с некоторым сомнением и, кажется, уже пожалел, что уполномочил ее на разоблачения. - Так это все-таки англичанка? - вконец запутался граф. Наина Георгиевна с вызовом вскинула точеный подбородок. - Нет, вам же было сказано, что нет. Намек очевиден. Кроме мисс Ригли, здесь только одна женщина - я. - А Татьяна Зотовна тебе не женщина? - оскорбился Петр Георгиевич за честь своей Дульсинеи, но сразу же понял, что заступничество не вполне удачно, и смешался. - Ах, простите, Таня, я совсем не в том смысле... Опомнившись, он подскочил к инокине сердитым петушком: - Что за бред! Кликушество! С чего вы взяли, что это женщина? Откровение вам, что ли, было? Тихон Иеремеевич, видимо, все еще не простивший Пелагии ссылки во флигель, привел уместное высказывание: - Уста глупых изрыгают глупость. И оглянулся за поддержкой на своего хозяина, однако Бубенцов на него даже не взглянул, а вот на монахиню смотрел уже не так, как раньше, но с явным интересом. Чудно вел себя нынче Владимир Львович: обыкновенно в обществе соловьем разливался и не терпел, чтобы кому-то другому внимали, а тут за весь вечер ни разу рта не раскрыл. - Откровения не было, - спокойно ответила Пелагия, - да и ни к чему оно, когда довольно обычного человеческого разума. Как рассвело, наведалась я туда, где вчера Закусая убили. Земля там вокруг вся истоптанная, кто-то ходил вокруг того места, и довольно долго. Возле ямки, что от камня осталась - след правой ноги глубже, как если бы кто-то оперся на нее, нагибаясь. И еще один, точно такой же, там, где убийца склонился, чтобы ударить щенка по голове. Башмачок дамский, на каблуке. Обувь на каблуке в доме носят только двое - мисс Ригли и Наина Георгиевна. - Пелагия достала из поясной сумки листок бумаги с обведенным контуром подошвы. - Вот этот след, длина стопы девять с половиной дюймов. Можно приложить, чтобы удостовериться. - У меня нога не девять с половиной дюймов, а одиннадцать, - испуганно заявила мисс Ригли, уже во второй раз за вечер попав под подозрение. - Вот, господа, смотрите. В подтверждение англичанка высоко задрала ногу в шнурованном ботинке, но никто смотреть не стал - все бросились оттаскивать Наину Георгиевну от сестры Пелагии. Экзальтированная девица кричала, тряся монахиню за ворот: - Вынюхала, высмотрела, черная мышка! Да, я это сделала, я! А зачем, никого не касается! Очки полетели на пол, затрещала ткань, а когда Наину Георгиевну наконец отцепили, на щеке у инокини сочилась кровью изрядная царапина. Вот когда начался вопль содомский и гоморрский, предвиденный Пелагией. Петр Георгиевич неуверенно засмеялся: - Нет, Наиночка, нет. Зачем ты на себя наговариваешь? Снова оригинальничаешь? Но громче был голос Ширяева. Степан Трофимович с мукой выкрикнул: - Наина, но зачем? Ведь это страшно! Подло! - Страшно? Подло? Есть пределы, за которыми не существует ни страха, ни подлости! Она сверкнула исступленным взглядом, в котором не было и тени виноватости, раскаяния или хотя бы стыда - лишь экстаз и странное торжество. Можно даже сказать, что в облике Наины Георгиевны в эту минуту проглядывало что-то величавое. - Браво! Я узнал! "Макбет", акт второй, сцена, кажется, тоже вторая. - Аркадий Сергеевич сделал вид, что рукоплещет. - Те же и леди Макбет. От крови руки алы у меня, Но сердце белого белей, И мне не стыдно. Публика в восторге, вся сцена закидана букетами. Браво! - Жалкий шут, бездарный гладкописец, - прошипела опасная барышня. - Из искусства вас выгнали, и ящик ваш деревянный спасет вас ненадолго. Скоро всякий кому не лень станет фотографом, и останется вам одна дорога - живые картинки на ярмарке представлять! Петр Георгиевич взял сестру за руки: - Наина, Наина, опомнись! Ты не в себе, я позову доктора. В следующий миг от яростного толчка он чуть не полетел кубарем, и гнев разъяренной фурии обрушился на родственника: - Петенька, братец ненаглядный! Ваше сиятельство! Что сморщился? Ах, ты не любишь, когда тебя "сиятельством" зовут! Ты ведь у нас демократ, ты выше титулов. Это оттого. Петушок, что ты фамилии своей стесняешься. "Князь Телианов" звучит как-то сомнительно. Что за князья такие, про которых никто не слыхивал? Если б был Оболенский или Волконский, то и "сиятельством" бы не побрезговал. Ты женись, женись на Танюшке. Будет княгиня тебе под стать. Только что ты с ней делать-то будешь, а, Петя? Книжки умные читать? Женщине этого мало, вовсе даже недостаточно. На другое-то ты не способен. Тридцать лет, а все отроком. Сбежит она от тебя к какому-нибудь молодцу. - Черт знает что такое! - возмутился предводитель. - Такие непристойности при владыке, при всех нас! Да у нее истерика, самая натуральная истерика. Степан Трофимович потянул нарушительницу приличий к дверям: - Идем, Наина. Нам нужно с тобой поговорить. Она зло расхохоталась: - Ну как же, непременно поговорить и слезами чистыми омыться. Как вы мне надоели со своими душевными разговорами! Бу-бу-бу, сю-сю-сю, - передразнила она, - долг перед человечеством, слияние душ, через сто лет мир превратится в сад. Нет чтобы девушку просто обнять и поцеловать. Идиот! Сидел по-над просом, да остался с носом. Хотел было что-то сказать и Сытников, уж и рот раскрыл, но после расправы, учиненной над предшественниками, почел за благо промолчать. Только все равно перепало и ему: - Что это вы, Донат Абрамович, сычом на меня смотрите? Не одобряете? Или собачек пожалели? А правду говорят, что вы жену вашу семипудовую отравили поганым грибом? Для новой супруги вакансию освобождали? Уж не для меня ли? Я, правда, тогда еще в коротких юбчонках бегала, но вы ведь человек обстоятельный, далеко вперед смотрите! Она захлебнулась коротким, сдавленным рыданием и бросилась к двери - все испуганно расступились, давая ей дорогу. На пороге Наина Георгиевна остановилась, окинула взглядом залу, на миг задержалась взглядом на Бубенцове (тот стоял с веселой улыбкой, явно наслаждаясь скандалом) и объявила: - Съезжаю. В городе буду жить. Думайте обо мне что хотите, мне дела нет. А вас всех, включая пронырливую монашку и самого благочестнейшего Митрофания, предаю ана-феме-е-е-е. Выкинув напоследок эту скверную шутку, она выбежала вон и еще громко хлопнула дверью на прощание. - В старину сказали бы: в юницу вселился бес, - грустно заключил Митрофаний. Обиженный Сытников пробурчал: - У нас, в купечестве, посекли бы розгами, бес в два счета бы и выселился. - Ой, как бабушке-то сказать? - схватился за голову Петр Георгиевич. Бубенцов встрепенулся: - Нельзя тетеньке! Это ее погубит. После, не сейчас. Пусть немного оправится. Предводителя же заботило другое: - Но что за странная ненависть к собакам? Вероятно, и в самом деле род помешательства. Есть такая психическая болезнь - кинофобия? - Не помешательство это. - Пелагия разглядывала платок - перестала ли кровоточить оцарапанная щека. Хорошо хоть очки не разбились. - Тут какая-то тайна. Нужно разобраться. - И есть за что ухватиться? - спросил владыка. - Поискать, так и сыщется. Мне вот что покою не дает... Но договорить монахине не дал Ширяев. - Что ж это я, совсем одеревенел! - Он затряс головой, словно прогоняя наваждение. - Остановить ее! Она руки на себя наложит! Это горячка! Он выбежал в коридор. Следом бросился Петр Георгиевич. Аркадий Сергеевич немного помялся и, пожав плечами, пошел за ними. - Истинно собачья свадьба, - констатировал Сытников. x x x Луна хоть и пошла на убыль, но все еще была приятно округла и сияла не хуже хрустальной люстры, да и звезды малыми лампиончиками как могли подсвечивали синий потолок неба, так что ночь получилась ненамного темнее дня. Владыка и Пелагия небыстро шли по главной аллее парка, сзади, сонно перебирая копытами и позвякивая сбруей, плелись лошади, тянули за собой почти сливавшуюся с деревьями и кустами карету. - ...Ишь, ворон, - говорил Митрофаний. - Видела, как он за Коршем-то посылал? Теперь уж не отступится, свое урвет. Девица эта дерганая задачу ему облегчила - одной наследницей меньше. Я тебя, Пелагия, вот о чем прошу. Подготовь Марью Афанасьевну так, чтобы ее снова не подкосило. Легко ли такое про собственную внучку узнать. И поживи здесь еще некое время, побудь при тетеньке. - Не подкосит. Сдается мне, отче, что Марья Афанасьевна людьми куда меньше, чем собаками, увлечена. Я, конечно, с ней посижу и чем смогу утешу, но для дела лучше бы мне в город перебраться. - Для какого еще дела? - удивился преосвященный. - Дело окончилось. Да и разобраться ты хотела, зачем Наина эта псов истребила. - Это меня и занимает. Тут, владыко, есть что-то необычное, от чего мороз по коже. Вы давеча прозорливо сказали про вселившегося беса. - Суеверие это, - еще больше удивился Митрофаний. - Неужто ты в сатанинскую одержимость веришь? Я ведь иносказательно, для словесной фигуры. Нет никакого беса, а есть зло, бесформенное и вездесущее, оно и искушает души. Пелагия блеснула на епископа очками снизу вверх. - Как это беса нет? А кто сегодня весь вечер на людскую мерзость зубы скалил? - Ты про Бубенцова? - А про кого же? Он самый бес и есть, во всем положенном снаряжении. Злобен, ядовит и прельстителен. Уверена я, в нем тут все дело. Вы видели, отче, какие взгляды Наина Георгиевна на него бросала? Будто похвалы от него ждала. Это ведь она перед ним спектакль затеяла с криком и скрежетом зубовным. Мы, остальные, для нее - пустота, задник театральный. Архиерей молчал, потому что никаких таких особенных взглядов не заметил, однако наблюдательности Пелагии доверял больше, чем своей. Вышли из парковых ворот на пустое место. Аллея перешла в дорогу, протянувшуюся через поле к Астраханскому шляху. Владыка остановился, чтобы подъехала карета. - А зачем тебе в город? Ведь Наина там не задержится, уедет. Как распространится известие про ее художества, никто с ней знаться не захочет. И жить ей там негде. Непременно уедет - в Москву, в Петербург, а то и вовсе за границу. - Ни за что. Где Бубенцов, там и она будет, - уверенно заявила монахиня. - И я должна тоже быть неподалеку. Что до людского осуждения, то Наине Георгиевне в ее нынешнем ожесточении это только в сладость. И жить ей есть где. Я слышала от горничной, что у Наины Георгиевны в Заволжске собственный дом имеется, в наследство достался от какой-то родственницы. Небольшой, но на красивом месте и с садом. - Так ты полагаешь, здесь Бубенцов замешан? - Владыка поставил ногу на ступеньку, но в карету садиться не спешил. - Это бы очень кстати пришлось. Если б уличить его в какой-нибудь очевидной пакости, ему бы в Синоде меньше веры стало. А то боюсь, не сладить мне с его ретивостью. По всем вероятиям, худшие испытания еще впереди. Ты вот что, завтра же возвращайся на подворье. Будем с тобой думу думать, как нашему горю помочь. Видно, и без госпожи Лисицыной не обойдемся. Эти загадочные слова подействовали на монахиню странно: она вроде и обрадовалась, и испугалась. - Грех ведь, владыко. И зарекались мы... - Ничего, дело важное, много важнее предыдущих, - вздохнул архиерей, усаживаясь на сиденье напротив отца иподиакона. - Мое решение, моя и ответственность перед Богом и людьми. Ну, благословляю тебя, дочь моя. Прощай. И карета, разгоняясь, почти бесшумно помчала по мягкой от пыли дороге, а сестра Пелагия повернула обратно в парк. Шла по светлой аллее, и сверху тоже было светло, но деревья по сторонам смыкались двумя темными стенами, и выглядело так, будто монахиня движется по дну диковинного светоносного ущелья. Впереди, прямо посреди дорожки, белел какой-то квадрат, а посреди него еще и чернел малый прямоугольник. Когда шли здесь с владыкой пять или десять минут назад, ничего подобного на аллее не было. Пелагия ускорила шаг, чтобы поближе разглядеть любопытное явление. Подошла, села на корточки. Странно: большой белый платок, на нем книжка в черном кожаном переплете. Взяла в руки - молитвенник. Самый обыкновенный, какие везде есть. Что за чудеса! Пелагия хотела посмотреть, нет ли там чего между страниц, но тут сзади раздался шорох. Обернуться она не успела - кто-то натянул ей на голову мешок, обдирая щеки. Еще ничего не успев понять, от одной только неожиданности монахиня вскрикнула, но поперхнулась и засипела - поверх мешка затянулась веревочная петля. Здесь-то и подкатил звериный, темный ужас. Пелагия забилась, зашарила пальцами по мешковине, по грубой веревке. Но сильные руки обхватили ее и не давали ни вырваться, ни ослабить удавку. Кто-то сзади шумно и прерывисто дышал в правое ухо, а вот сама она ни вдохнуть, ни выдохнуть не могла. Она попробовала ударить кулачком назад, но бить было неудобно - не размахнешься. Лягнула ногой, попала по чему-то, да вряд ли чувствительно - ряса смягчила. Чувствуя, как нарастает гул в ушах и все больше тянет в утешительный черный омут, монахиня рванула из поясной сумки вязанье, ухватила спицы покрепче и всадила их в мягкое - раз, потом еще раз. - У-у-у! Утробный рык, и хватка ослабла. Пелагия снова махнула спицами, но на сей раз уже в пустоту. Никто больше ее не держал, локтем под горло не охватывал. Она рухнула на колени, рванула проклятую удавку, стянула с головы мешок и принялась хрипло хватать ртом воздух, бормоча: - Мать... Пре...святая... Богоро...дица... защити... от враг видимых... и невидимых... Как только самую малость посветлело в глазах, заозиралась во все стороны. Никого. Но концы спиц были темны от крови.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. И БЛЮДИТЕСЯ ЗЛЫХ ДЕЛАТЕЛЕЙ *  VI СУАРЕ А теперь мы пропустим месяц с лишком и перейдем сразу к развязке нашей путаной истории, вернее, к началу этой развязки, пришедшемуся на званый вечер для избранных гостей, что состоялся в доме Олимпиады Савельевны Шестаго. Сама почтмейстерша этот праздник во славу современного искусства предпочла назвать звучным словом soiree, пусть уж он так и остается, тем более что "суаре" этот в Заволжске забудут не скоро. Что до пропущенного нашим повествованием месяца, то нельзя сказать, чтобы на его протяжении совсем ничего не происходило - напротив, происходило, и очень многое, однако прямой связи с главной нашей линией все эти события не имели, поэтому пройдемся по ним кратко, как говорили древние, "легкой стопой". Скромное имя нашей губернии прогремело на всю Россию и даже за ее пределами. О нас чуть не каждый день принялись писать столичные газеты, разделившиеся на два лагеря, причем сторонники первого утверждали, что Заволжский край - поле новой Куликовой брани, где идет святой бой за Русь, веру и Христову церковь, а их оппоненты, напротив, обзывали происходящее средневековым мракобесием и новой инквизицией. Даже в лондонской "Тайме", правда, не на первой и не на второй странице, написали, что в Российской империи, в некоем медвежьем углу под названием Zavolger (sic!) вскрыты случаи человеческих жертвоприношений, по каковому поводу из Петербурга прислан царский комиссар и вся область отдана ему в чрезвычайное управление. Ну, про чрезвычайное управление - это англичане наврали, однако дела и в самом деле пошли такие, что голова кругом. Владимир Львович Бубенцов, получив полнейшую поддержку из высоких сфер, развернул следствие по делу о головах (а точнее, об их отсутствии) с поистине наполеоновским размахом. Была создана Чрезвычайная комиссия по делу о человеческих жертвоприношениях, которую возглавил сам Бубенцов, а членами этого особенного органа стали присланные из Петербурга дознатели и еще несколько следователей и полицейских чиновников из местных - причем каждого Владимир Львович отобрал самолично. Ни губернатору, ни окружному прокурору комиссия не подчинялась и перед ними в своей деятельности не отчитывалась. Трупов, к счастью, больше не находили, но полиция произвела несколько арестов среди зытяков, и кто-то из задержанных вроде бы признался: за глухими Волочайскими болотами, в черных лесах есть некая поляна, на которой в ночь на пятницу Шишиге жгут костры и приносят мешки с дарами, а что в тех мешках, ведомо только старейшинам. Бравый Владимир Львович снарядил экспедицию, сам ее и возглавил. Рыскал среди болот и чащоб не один день и нашел-таки какую-то подозрительную поляну, хоть и без каменного истукана, но с черными следами от костров и звериными костями. В соседней зытяцкой деревне арестовал старосту и еще одного старичка, про которого имелись сведения, что он шаман. Посадили задержанных в телегу, повезли через гать, а на острове посреди болота на конвой напали зытяцкие мужики с дубинами и ножами - захотели отбить своих старцев. Полицейские стражники (их при Бубенцове состояло двое) пустились наутек, Спасенный с перепугу прыгнул в трясину и едва не утоп, но сам инспектор оказался не робкого десятка: застрелил одного из нападавших насмерть, еще двоих зарубил своим страшным кинжалом Черкес, а прочие бунтовщики разбежались. После Владимир Львович вернулся в деревню с воинской командой, но дома стояли пустые - зытяки снялись с места и ушли дальше в лес. Бубенцовское геройство попало во все газеты, вплоть до иллюстрированных, где его прорисовали статным молодцом с усами вразлет и орлиным носом, от государя храбрецу вышла "Анна", от Константина Петровича - похвала, которой знающие люди придавали побольше веса, чем царскому ордену. В губернии же все будто ополоумели. За лесными зытяками этаких дерзостей отродясь не водилось. Они и в пугачевскую-то годину не бунтовали, а у Михельсона проводниками служили, что же их теперь-то разобрало? Кто говорил, что это Бубенцов их довел, бесчестно заковав и бросив в грязную телегу почтенных старейшин, но многие, очень многие рассудили иначе: прав оказался прозорливый инспектор, в тихом омуте, выходит, завелись нешуточные черти. Тревожно стало в Заволжье. Поодиночке никто по лесным дорогам теперь не ездил, только артелью - и это в нашей-то тихой губернии, где про такие предосторожности за последние годы и думать позабыли! Владимир Львович разъезжал при вооруженной охране, самочинно наведывался в уезды, требовал к ответу и городничих, и воинских начальников, и исправников, и все ему подчинялись. Вот какое у нас образовалось двоевластие. А что удивляться? Владыка всем этим языческим бесчинием в глазах церковного начальства был скомпрометирован, и многие из благочинных, кто держал нос по ветру, повадились ездить с поклоном уж не на архиерейское подворье, а в гостиницу "Великокняжескую", к Бубенцову. И административная власть тоже утратила былую незыблемость. Полицмейстер Лагранж, например, не то чтобы совсем вышел у губернатора из повиновения, но всякий полученный от Антона Антоновича приказ, вплоть до самых мелких вроде введения номеров для извозчичьих пролеток, бегал удостоверивать у синодального инспектора. Феликс Станиславович всем говорил, что барон досиживает на губернаторстве последние дни, а среди друзей и подчиненных даже высказывал предположение, что следующим заволжским губернатором будет назначен не кто-нибудь, а именно он, полковник Лагранж. За этот минувший месяц все здание нашего губернского жизнеустройства покосилось, хотя выстроено было вроде бы крепко, с умом, ибо возводили его не от крыши, как в прочих российских областях, а от фундамента. Впрочем, аллегория эта чересчур мудрена и требует разъяснений. Каких-нибудь двадцать лет назад была у нас губерния как губерния: нищета, пьянство, невежество, произвол властей, на дорогах разбой. Одним словом, обычная российская жизнь, во всех частях нашей необъятной империи более или менее сходная. В Заволжье, пожалуй, было еще поглаже и поспокойнее, чем в иных краях, где людей в соблазн вводят шальные деньги. У нас все обстояло степенно, патриархально, по раз и навсегда заведенному уставу. Скажем, хочет купец товар по реке сплавить или через лес везти. Первым делом идет к нужному человеку (уж известно к какому, и в каждом уезде, в каждой волости свой), поклонится ему десятой частью, и езжай себе спокойно, не тронет никто и не обеспокоит - ни лихие люди, ни полиция, ни акцизные. А не поклонился, понадеялся на справную охрану или русский авось - пеняй на себя. Может, проедешь через лес, а может, и нет. И на Реке тоже всякое может приключиться, особенно по ночному времени, да еще на стремнине. Хочет кто в городе лавку или кабак открыть - то же самое. Поговори с нужным человеком, окажи ему уважение, десятину посули, и давай тебе Бог всякого преуспеяния. И врач санитарный не пристанет, что на прилавке мухи, а в подвале крысы, и податной инспектор малой мздой удовольствуется. Все знают про нужного человека - и исправник, и прокурор, и пристав, но никто ему не препятствует свои дела вести, потому что со всеми нужный человек дружит, а то и в родстве-кумовстве состоит. Бывало, назначали из столицы честных начальников, да еще не просто честного пришлют, а решительного и делового, твердо намеренного всех на чистую воду вывести и немедленное царство справедливости и порядка утвердить, но и таким орлам Заволжье быстро крылья укорачивало. Получалось - добром, через подарки или иные какие любезности, а если уж совсем неподкупный, то наветом, оговором, благо в свидетелях недостатка не было, нужному человеку только свистнуть - кого хочешь оговорят. А лет тридцать тому объявился у нас в городе полицмейстер, еще до покойного Гулько. Страх до чего непреклонный был. Всю полицию перешерстил: кого повыгонял, кого под суд отдал, прочих в трепет привел. От этого волнение произошло, нарушение давних, надежно отлаженных отношений меж серьезными людьми. Долго ли, коротко ли, но стал сей Робеспьер до нужных людей добираться, вот какой отчаянный. Тут его бесчинства и закончились. Пошел на утиную охоту с собственными сослуживцами, а лодка возьми и перевернись. Все выплыли, одному лишь начальнику не повезло. Всего полгода у нас и покуролесил. И это полицейский начальник, большой человек! А с исправником каким-нибудь немудрящим или следователем, если строптив окажется, и много проще поступали: ночью стукнут дубиной по макушке или стрельнут из кустов, и дело с концом. Спишут на разбойников, которые в наших лесах водились в изобилии. Полиция немножко для виду поищет и закроет дело за невозможностью раскрытия. Ах, да что про это рассказывать, только попусту время тратить. В каждой губернии подобных историй пруд пруди. И вот назначают к нам из Петербурга архиереем Митрофания, во второй и окончательный раз. Без малого двадцать лет с тех пор миновало. Он уж местные порядки и обычаи знал и потому напролом не полез, начал со своего тихого ведомства: попов приструнил, чтоб не лихоимствовали, в монастырях строгости установил. Из благочинных некоторых сместил, иных усовестил, а еще навез с собой из столицы белого и черного духовенства из числа молодых академиков. Стало в церквах и приходах не то что прежде. Священники и причетники трезвые, служат чинно, проповедуют нравственно и понятно, подношений сверх положенного не принимают. Не сразу, конечно, так установилось, года через два-три. И никого поначалу не растревожило это невиданное новшество, ни нужных людей, ни вороватых начальников. Расхотели попы сладко есть и мягко спать - их дело. А что стали с амвонов много о честности и добротолюбии рассуждать, так им и положено. И вообще кто их, долгогривых, всерьез слушать будет. Но между тем авторитет духовных лиц стал постепенным и незаметным образом укрепляться, и в церквах сделалось не в пример люднее, чем прежде. А тут, по еще не истершимся столичным связям Митрофания, отправили в отставку старого губернатора, с которым у владыки были нешуточные контры. Прислали нового, Антона Антоновича фон Гаггенау, ему тогда едва тридцать сравнялось. Был он весь налитой, кипучий, европейский и до справедливости просто лютый. Побился барон с местными нравами, пободался, рога себе о сию каменную стену пообломал и стал от отчаяния впадать в административную суровость, отчего, как известно, все беды только усугубляются. Да слава Богу, оказался неглупый человек, хоть и немец - хватило ума за советом и наставлением к владыке прийти. Что, мол, за чудо такое? Как это Митрофаний в своем духовном ведомстве управляется, что у него все чинно и пристойно, не то что у других губернских архиереев? Владыко ответствовал, что это очень просто: надо помене управлять, и тогда дело будет управляться само собой. Лишь бы заложить крепкую основу, а остальное само приложится. Как же приложится, откуда, горячо возражал молодой Антон Антонович, если народишко такой подлец и сволочь. Люди бывают разные, есть и хорошие, и плохие, поучал преосвященный, но по большей части они никакие, навроде лягушек, принимающих температуру окружающей среды. Тепло - теплые, холодно - холодные. Надобно сделать так, чтобы у нас в губернии климат потеплел, тогда и люди потеплее, получше станут. Вот в чем единственно долг власти - правильный климат создавать, а об остальном Господь позаботится, и сами люди не оплошают. - Да как его утепляют, этот климат ваш? - силился уразуметь губернатор. - Нужно в человеках взращивать и лелеять достоинство. Чтоб люди себя и других уважали. Человек, который понимает достоинство, не станет воровать, подличать, обманом жить - зазорно ему покажется. Здесь барон в архиерее было разочаровался и даже рукой махнул: - Э, да вы, владыко, идеалист. У нас ведь Россия, а не Швейцария. Давно ли крестьян по головам продавали, как скотину? Откуда ж здесь достоинство возьмется? На произрастание сего нежного растения идут века. Митрофаний, который в ту пору моложе был и оттого имел слабость к словесной эффектности, ответил коротко и назидательно, на античный манер: - Законность, сытость, просвещение. И более ничего-с (он в ту пору еще и словоерсы, бывало, употреблял для благозвучия). - Ах, ваше преосвященство, мало ли я бьюсь за поддержание законности, а что толку! Никто не хочет жить по закону - ни нижние, ни верхние. - И не будут хотеть. Люди исполняют только те законы, которые разумны и выгодны большинству. Мудрый законодатель подобен опытному садовнику в публичном парке. Тот, засеяв газоны, не сразу дорожки прокладывает, а прежде посмотрит, каким путем людям удобнее ходить - там и мостит. Чтобы не протаптывали собственных тропинок. - Так то мудрые, - понизив голос, произнес Антон Антонович крамольное. - А у нас в России всякие законы бывают. Не мы с вами их выдумываем, на то высшие инстанции есть. Но следить за исполнением сих законов предписывается мне. Епископ улыбнулся: - Существует закон божеский и закон человеческий. И соблюдать надо только те человеческие законы, которые божеским не противоречат. Губернатор только пожал плечами: - Этого я, увольте, не пойму. Я, знаете ли, немец. Для меня закон есть закон. - На то я к вам и приставлен, - ласково молвил непонятливому Митрофаний. - Вы, сударь, у меня спросите, какой закон от Бога, а какой от лукавого. Я разъясню. И разъяснил, однако сие разъяснение заняло не час и не два, а много больше, и со временем долгие беседы с преосвященным вошли у молодого правителя в обыкновение... БЕСЕДЫ ПРЕОСВЯЩЕННОГО МИТРОФАНИЯ Вставная главка Тем, кто внимает нашему рассказу единственно из желания узнать, чем он завершится, и кому история нашего края безынтересна, эту главку позволительно вовсе пропустить. Никакого ущерба для стройности повествования от этого не произойдет. Здесь же приведены, да и то в отрывках, некоторые из высокоумных диалогов меж владыкой и губернатором (а именно три, хотя их было много бо