енной позе и повалился боком на асфальт. Он лежал согнутый, зажимал обеими руками живот и все растягивал, растягивал губы в улыбке. Николасу стало невыносимо страшно. И он сам не знал, чего боится больше: того, что этот человек сейчас умрет, или что он поднимется и снова пойдет на него с этой своей жуткой улыбкой. Однако Шурик и не вставал, и не умирал -- он дергал ногой в тяжелом ботинке и через ровные промежутки негромко повторял: -- А...А...А...А Изо рта у него стекала кровь, и уже набежала небольшая темная лужица. Очнулся Влад. Сел, помотал головой, словно прогоняя хмель. Посмотрел на Николаса, на лежащего Шурика. Легко поднялся, подобрал связку ключей. Вытер рукавом безнадежно испорченного пиджака разбитый рот. -- Завалил гниду? -- спросил Соловьев, переходя на "ты". -- Круто. Слушай, Майкл Джордан, ну у тебя и дружбаны. Ты видел, как он меня метелил? -- У него пятый дан по карате, -- объяснил Николас, не сводя глаз с раненого киллера. -- Нужно "скорую помощь". -- Это точно. -- Влад подошел, встал рядом. -- Пятый дан? Тогда понятно. У меня-то четвертый. Ну, чего любуешься? Видишь, человеку нехорошо. "Скорая помощь" у тебя, ты и домачивай. Он кивнул на пистолет, все еще зажатый в руке Фандорина. Николас оторопело уставился на Соловьева. Неужели он предлагает добить раненого? -- Ты чего, в первый раз, что ли? -- Влад покачал золотистой головой. -- Тогда тем более круто. Такого волка уделал. Не менжуйся, братишка, довинчивай. Все равно отходит. Он бы нас с тобой расчикал -- не моргнул... Ну! А, ладно, дай я. Вынул оружие из вялых пальцев магистра, прицелился Шурику в голову. -- Не гляди, если такой нежный. Надо было воспрепятствовать убийству, но Фандорина охватила странная апатия, сил хватило только на то, чтобы отвернуться. Еще одна чмокающая очередь, и аканье прекратилось. Соловьев обхватил Николаса за плечи и быстро повел к "ягуару". -- Все, земеля, все. Ходу. Наскоро обтер "беретту" платком, вытащил из рукоятки не до конца отстрелянный магазин, пустой пистолет кинул на асфальт. Пояснил: -- А то пацанята местные подберут, еще дел наделают. Обойму после выкину. Лезь в тачку, чудесный незнакомец. Ну, я с тобой и запопал. x x x На первом же светофоре Соловьев протянул руку: -- Начнем церемонию официального представления. Влад Соловьев. Фандорин, запнувшись, назвался так: -- Нико... Николай Фандорин. -- Интересный ты человек, Коля. Просто лом у меня на интересных людей, нет мне от них никакого житья. Ты не пузырься, претензия не к тебе, а к Господу Богу. Извини, конечно, за праздное любопытство, но кого мы с тобой урыли? -- Он искоса взглянул на мучнисто-белое лицо магистра истории. -- По виду и прикиду ты не из деловых. Выражаясь языком дворов и мусоров, чистый ботаник. Скажи мне, ботаник Коля, как ты до жизни такой дошел, что за тобой матерые волчары с девяносто третьими "береттами" гоняются? Очень захотелось все рассказать этому смелому, бесшабашному парню, да и долг признательности вроде бы не позволял скрытничать. Но, с другой стороны, впутывать в свои невеселые дела постороннего было бы безответственно. Влад и без того уже изрядно запопал. Страшный Шурик мертв, но Алтын говорила, что у него должен быть хозяин... Соловьев выждал с полминуты, пожал плечами: -- Не хочешь -- не говори. Имеешь право. Ты мне, Коля, жизнь спас. Если б ты не грохнул этого кошмарика, он бы мне точно кирдык сделал. -- Понимаете... -- волнуясь, начал Фандорин. -- Понимаешь, Влад, я не уверен, что имею права втягивать тебя в эту историю... Она такая мутная, запутанная. Я бы даже сказал, таинственная. И очень опасная. -- Опасная -- хрен бы с ним, не привыкать, а вот чужих тайн не люблю, -- поморщился Влад. -- Свои девать некуда. Ты скажи, тебе зачем в Шереметьево надо? Хочешь дернуть из ЭрЭф в солнечную Анталию или гостеприимную Чехию? Устал от своих корешей, хочешь от них отдохнуть? Понимаю тебя, Коля -- особенно если все они вроде этого сеньора. Может, есть проблемы? Я помогу. Как теперь говорят, долг платежом зелен. Он коротко хохотнул и перешел на серьезный тон. -- Ксива, виза -- проблем нет. За сутки сделаю. Учесывай хоть в Новую Зеландию. -- Спасибо, не нужно. Документы у меня есть. Николас достал из кармана свой паспорт, показал. Влад открыл красно-золотую книжечку, заглянул в нее, присвистнул. -- Так ты в натуре бритиш. Ну, дела. Все равно, Коля, с Шереметьевым лучше обождать. Ты уверен, что никто не видел, как мы с тобой совершали противоправное действие? Какой-нибудь дядя из гаража в щелку любопытствовал, бабуля бутылочки собирала, алкаш в кустиках писал? Больно у тебя фигура приметная с твоим баскетбольным ростом. Наша ментура, конечно, не Скотленд -- Я рд, но если поступит ориентировка на дядю Степу иностранного вида, с зелеными полосами на щеках и дебильным выражением на мордалитете, тебя в два счета сцапают. Посиди тихо денек-другой, а я выясню, в розыске ты или нет. Если тебе заховаться негде -- проси политического убежища у Владика. Выручу. Давай, Коля, заказывай музыку -- Влад Соловьев исполнит. Для нашего друга из солнечного Альбиона прозвучит патриотическая песня "Не нужен мне берег турецкий". И правда запел -- красивым, звучным баритоном: А я остаюся с тобою, родная моя сторона, не нужно мне солнце чужое, и Англия мне не нужна! Фандорин молчал, растроганный и впечатленный. Ход его мыслей был примерно таков. Все-таки в словах Достоевского о всемирной отзывчивости русской души есть великая и неоспоримая правда. Взять хоть этого Владика -- казалось бы, маргинальный тип, по западным меркам просто разбойник, а сколько отзывчивости и душевной широты в этом новорусском флибустьере! Как тут не вспомнить взаимоотношения Петруши Гринева с кровавым и великолепным Пугачевым. Тот тоже за заячий тулупчик отблагодарил без меры и счета, безудержный в добре так же, как в зле. Вот каких типажей рождает русская земля! Тут и красота, и мощь, и бесшабашность, и душевное благородство -- при абсолютном пренебрежении к закону и нормам общественной морали. Ведь только что всадил человеку в голову три пули, а ни малейших признаков рефлексии -- сидит, поет. -- Ну чего, надумал? -- весело спросил новоявленный Пугачев, обгоняя справа милицейскую машину. Фандорин посмотрел назад, уверенный, что блюстители порядка немедленно остановят нарушителя. Но водитель в фуражке взглянул на номера "ягуара" и лишь покачал головой. -- Мы с тобой, Влад, человека убили, -- тихо сказал Николас. -- И ни о чем другом я сейчас думать не могу. Лицо викинга -- флибустьера посуровело, глаза чуть прищурились, словно от встречного ветра. -- Это у тебя, Коля, от нежного английского воспитания. Ты, наверно, в детстве короткие штанишки носил, и в школе у вас дрались только до первой крови. -- А у вас разве нет? -- удивился магистр. -- Я, Коля, вырос в Черногорске. У нас начиная с младшей группы детсада молотились до полной отключки. Слыхал про город Черногорск? -- Нет. -- Про него мало кто слыхал. Параша, а не город: тринадцать шахт, двадцать винных лабазов, две туберкулезных больницы, четыре кладбища и сорок тысяч уродов, быдла, которому больше деваться некуда. И если я сейчас шарашу на ягуаре, если у меня офис во дворце графов Добринских, двадцать шесть скважин на Ямале, вилла в Сен-Тропезе и еще много кой-чего, так это не потому что я в школе хорошо учился. А потому, Коля, что я рано понял одну простую хреновину. -- Он яростно ударил ладонью по рулю. -- Если я, быдло, хочу прорваться из скотского загона типа Шахта-Магазин-Чахотка-Могила, мне придется своей башкой много заборов протаранить. Я, Коля, заборов вообще не признаю. Куда мне надо, туда и пру. Влад Соловьев отступать не умеет. Если я что-то делаю, то до упора, засаживаю по самую рукоятку. Поставил себе задачу -- сдохну, но своего добьюсь. Только раньше те сдохнут, кто мне поперек дороги встанет. А вставали мне поперек дороги многие. И сдохли многие, только виноват в этом не я -- они. И твой кореш сегодняшний тоже сам нарвался. У нас тут не Англия, но живем мы, Коля, по английскому закону. Твой земеля придумал, Чарльз Дарвин. Закон такой: или они тебя, или ты их. А не хочешь жить по Дарвину -- сиди в Черногорске, кушай сивуху и харкай черной пылью. Страстная речь черногорского эволюциониста произвела на магистра должное впечатление -- Николасу стало стыдно, что он вырос в прилизанном Кенсингтоне, в детстве играл на флейте, а в одиннадцать лет хотел повеситься из-за того, что сэр Александер не купил ему пони. Впереди и справа показался комплекс серых прямоугольных зданий, блестевших полированными окнами. Перед комплексом застыл бронзовый Гермес в балетной позе. Соловьев развернулся через сплошную разделительную полосу и остановился перед двухэтажным домом с вывеской "Кабакъ". -- Что это? -- спросил Фандорин. -- Что написано -- кабак. У меня, Коля, голова болит, потому что усопший пару раз здорово по ней вмазал. Грудь ноет. Во рту солоно, зуб шатается. Надо полечиться. Николас удивился: -- Но ведь это не госпиталь? -- Это заведение, Коля, принадлежит мне, и тут есть все: ресторан, бар, номера, а понадобится -- будет и госпиталь. К тому же "полечиться" по-русски означает -- выпить немножко водки. -- Я не пью спиртного. Совсем. -- А кто пьет? -- обиделся Влад, вылезая из машины. -- Я же сказал: немножко. Посидим, познакомимся поближе. Помянем дорогого покойника. x x x Самого ресторана Николас так толком и не увидел. На лестнице, что вела из гардероба на второй этаж, их встретила очень красивая блондинка в строгом и элегантном костюме -- очевидно, кельнерша или распорядительница. -- Здравствуй, Владик, -- сказала она грудным голосом и мило порозовела. -- Привет, Зинок. -- Соловьев посмотрел на распорядительницу с явным удовольствием. -- Посади-ка нас в одиночку. Сделай там все, как надо, и чтоб не мешали. Лады? -- Хорошо, Владик, -- проворковала красавица. -- Я сама обслужу. Кушать будете или так, закусить? -- Ты неси, чего не жалко. Мы там решим. Судя по столу, накрытому в отдельном кабинете, Зинку для Владика было ничего не жалко. В какие-нибудь пять минут длинный стол, накрытый на два куверта, был сплошь заставлен графинами и закусками, из которых Николаса особенно впечатлил заливной осетр с шипастой мезозойской спиной. А три монументальных бадьи с белужьей, севрюжьей и осетровой икрой в магазине "Кавиар-хаус", что на улице Пикадилли, должно быть, обошлись бы в несколько тысяч фунтов. Николас вспомнил, что последний раз по-настоящему ел вчера утром, в гостиничном ресторане (апельсиновый сок, омлет с сыром, тост), и желудок затрепетал короткими сладострастными спазмами, а во рту открылась неостановимая течь. Зинок выстроила перед Соловьевым диковинную шеренгу из хрустальных рюмок, каждая из которых была до краев наполнена прозрачной влагой. -- Не пью два раза из одной стопки, -- пояснил Влад. -- Понт у меня такой. Типа наследие трудного детства. Пацаном столько водяры в круговую из горла выжрал, что теперь стал фанатом индивидуализма... Ну, чего сидишь? По первой -- за то, что сидим, а не лежим, хотя могли бы. Как было за такое не выпить? Тем более что "лежать" Фандорину, по всему, полагалось еще со вчерашнего дня -- упасть с крыши архива и больше уже никогда не подняться. -- Не сомневайся, ботаник, пей, -- поторопил его Соловьев. -- Оно и для нервов необходимо. Коротким, хищным броском он отправил содержимое рюмки в глотку, и Николасу оставалось только последовать примеру хозяина. Ничего страшного не произошло. Совсем наоборот -- тепло стало, легко дышать. А после того как магистр съел соленых грибков, холодца и кусочек фуа-гра, травмированные нервы и в самом деле оттаяли. -- За встречу двух интересных людей, которые нашли друг друга, как пуля дырку, -- сказал Влад. -- Давай-давай, не устраивай затор на дороге. Регулировать движение буду я. Вот так, и огурчик вдогонку... Сейчас еще по одной, закусить -- и стоп. Пока Зинуля организует горячее, я тебя определю на постой. Оказалось, что здесь же, за поворотом коридора, имеется роскошно обставленный номер -- не хуже, чем в пятизвездочном отеле. -- Ты не думай, -- говорил Соловьев, -- я не девок сюда вожу. Видишь, письменный стол, компьютер навороченный. Иногда лень домой в Жуковку пилить. Живу здесь день, бывает и два. И ты поживи. Завтра будет ясно, ищут тебя пожарные и милиция или нет. Ты кейс-то тут оставь, никто его не возьмет. -- А пожарные почему? -- спросил Фандорин, сделав вид, что не расслышал про кейс. После двукратной пропажи заветного чемоданчика не хотелось расставаться с ним ни на минуту. -- Забыл, что ты несоветский человек, -- махнул рукой Влад. -- Больно лихо по-русски чешешь. Стишок был такой, в детском саду. Короче, ищут все -- и пожарные, и милиция -- какого-то отморозка. Не помню, что он там отмочил. Наверно, подпалил что-нибудь. Да хрен с ним. Хату ты видел, дорогу запомнил. Теперь пойдем назад. Пора знакомиться ближе. С Николасом происходили удивительные, но не лишенные приятности события. Он сидел, подперев голову, за столом, слушал, как снизу, из ресторана, доносятся звуки аккордеона и славный, хрипловатый голос поет хорошую песню про дороги, пыль, туман и холода -- тревоги. Блейзер висел на спинке стула, душитель галстук был перемещен с шеи магистра на горлышко бутылки. Пространство вокруг слегка покачивалось и подплывало, но это не нисколько не расстраивало Фандорина -- пусть подплывает. Николас знал, что он не вполне трезв, а столь правильная самооценка свидетельствовала о том, что он не так уж и пьян. Секрет был прост: благоразумие и предусмотрительность. Не пить всякий раз, когда закаленный Влад опрокидывает рюмку, а прорежать -- дважды пропустил, потом выпил; дважды пропустил -- выпил. Правда, Зинок выставила перед флибустьером уже третью шеренгу... Познакомиться ближе вполне удалось. Фандорин теперь знал про нового друга все: Влад Соловьев -- генеральный управляющий холдинга "Черная гора", в который входят нефтегазовый концерн "Блэк маунтин", парфюмерные магазины "Мон-нуар", пивной завод "Шварцберг", завод по сборке компьютеров "Курояма" и сеть увеселительных заведений "Монтенегро" (к которой, в частности, относится и замечательный кабак "Кабакъ"). Раскрылась во всей своей славянской беспредельности и душа генерального управляющего. -- Жить, Коля, надо с хрустом, как яблоко грызешь, -- говорил Влад, размахивая румяным крымским яблочком. -- Чтоб сок во все стороны летел. Иначе на хрена и кислород переводить. Ты что, думаешь, офис на Волхонке -- это предел мечтаний Влада Соловьева? Шишкебаб! Унд морген ди ганце вельт, понял? Конечная цель ничто, движение -- все, понял? -- Понял, -- кивнул Николас, с интересом наблюдая, как стол слегка приподнимается над полом и опускается обратно, приподнимается и опускается -- прямо спиритизм какой-то. -- Я, Владик, понял одно. Ты -- цельная натура, ты человек Возрождения. И я тебе завидую. -- Магистр горько махнул рукой. -- У тебя размах, у тебя ветер в ушах, у тебя фейерверк. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Владик, конечно, отлично все понимал -- даже лучше, чем сам Николас. Человек Возрождения положил другу руку на плечо, с треском съел яблочко и предостерегающе покачал пальцем: -- Вот тут, Коля, ты не прав. Завидовать никому нельзя, гиблое это дело. Завидует тот, кто не своей жизнью живет. Если ты живешь своей жизнью, если делаешь то, для чего тебя Бог создал, -- он ткнул куда-то в потолок, -- ты никому завидовать не будешь. Я с тобой сейчас без лажи говорю, без папанства, а по чистоте. Вот ты кто, историк? -- Историк, -- кивнул Николас и отпил из рюмки. -- Так и будь историком. Чего тебе завидовать Владу Соловьеву? Я ведь, Коля, лихой человек. Разбойник. Я себе рано дли поздно шею сверну. С хрустом, как и жил. А ты давай, книги пиши. Открытия там делай. -- Он, неопределенно покачал вилкой в воздухе. -- У вас в ис... исторической науке бывают открытия? Бывают? Вот и давай, ломи по полной, засаживай по рукоятку. Иначе какой ты на хрен историк? Как это верно! Фандорин даже головой замотал. В этот самый миг он принял решение, которое показалось ему простым и естественным. Да, он был нетрезв, но от этого решение не становилось менее верным. Ведь правильность выбора сознаешь не мозгом, а сердцем. Разум может ошибиться, сердце же -- никогда. Нельзя оставлять Корнелиуса одного, безгласно тянущего из мрака руку потомку. Нужно не трусить и не отступать, как не трусит и не отступает Влад. Как Николасу жить дальше, как чувствовать себя полноценным человеком и относиться к себе с уважением, если он отступится от этой тайны, откажется от первого настоящего дела, которое подарила ему судьба? Задохнувшись от полноты чувств, Фандорин тихо сказал: -- Да, Влад, у нас бывают открытия. Еще какие. Я тебе сейчас такое расскажу... Он наклонился вперед, чтобы поведать другу про завещание Корнелиуса фон Дорна, про Либерею и про боярина Матфеева, но тут в кабинет заглянула Зина, она же Зинуля и Зинок: подняла с пола упавшую салфетку, осторожно сняла с Владова плеча невесть как туда попавшее перышко зеленого лука и бесшумно удалилась. -- Владик, а ведь она в тебя влюблена, -- громким шепотом сообщил Николас, когда красавица вышла. -- Ей-богу. Ты видел, как она на тебя смотрит? О-о, дело тут не в том, что у тебя много денег. Поверь мне, она от тебя без ума. Соловьев заинтересованно оглянулся на дверь. -- Кто, Зиночка? Нет, ты серьезно? Понимаешь, Коль, у меня принцип: никаких фиглей -- миглей с персоналом, а то не работа -- бардак получается. Зина тут в "Кабаке" администратором. Толковая, я хотел ее на казино кинуть. Золото баба. Слушай, ты в самом деле думаешь, что она...? Николас приложил руку к груди и для вящей убедительности закрыл глаза. -- Сто пудов. Счастливый ты человек, Владик. И денег у тебя без счета, и красивые женщины тебя любят. -- Это правда, -- не стал спорить генеральный управляющий "Черной горы". -- А знаешь, почему? Потому что я к ним легко отношусь -- и к деньгам, и к телкам. Пардон -- к женщинам. Тут, Коль, целая философия, я про это много думал. Деньги -- они на самом деле живые. И им в нас, мужиках, нравится то же, что лялькам... Пардон -- женщинам. И к бабам, и к бабкам нужно относиться легко, весело, но бе-ережно. Невнимания и небрежности они не прощают, понял? Часто говорят: мистика денег, тайна женской души. Не верь. Нет никакой тайны, там все просто и понятно. Ты главное веди себя с ними, как к добрыми корешами. Не хами, но и не делай из них фетиша. Ферштеест ду одер нихт? Любить их можно, и очень даже можно, но не слишком доставай их своей любовью, придерживай. И они сами к тебе потянутся. -- Кто -- деньги или женщины? -- уточнил Фандорин, слушавший с чрезвычайным вниманием. -- Оба. То есть обе. -- Соловьев задумался над грамматикой, но так ничего и не придумал. -- Извини, Коль. На философию повело. Ты мне хотел что-то рассказать. Па-па-па-пам! Па-па-па-пам! -- запищал свадебный марш, в десятый если не в пятнадцатый раз за вечер. Николаса не уставало поражать, как по-разному разговаривает Соловьев со своими невидимыми собеседниками: то на малопонятном, но интригующем блатном жаргоне, то с изысканными речевыми оборотами (вроде "не сочтите за труд" и "буду вам бесконечно признателен"), то по-английски, то по-немецки, то вовсе на каком-то тюркском наречии. Ренессансный тип, Бенвенуто Челлини, думал Николас, любуясь тем, как артистично Влад опрокидывает стопку и одновременно слушает телефон. Обычно разговор продолжался не более минуты, но на сей раз беседа что-то затягивалась. Соловьев нахмурился, забарабанил пальцами по столу. -- ...Это точно? -- сыпал он короткими вопросами -- ...И имя, и фамилия?... А тормознуть нельзя...? Кто-кто?... Тот самый?... Египетская сила! Ну, тогда все, капут. Понесет отстой по трубам... У кого на контроле?... У самого?... -- И дальше в том же духе. Фандорин нетерпеливо ждал. Сейчас он расскажет Владику такое, что тот поймет: занятия историей могут быть приключением не менее авантюрным, чем удалой российский бизнес. -- Вот что, Коля, -- сказал Влад, закончив разговор. Его глаза смотрели на Николаса серьезно и трезво, будто трех рюмочных шеренг не было и в помине. -- Дело пахнет крематорием. Мой человечек звонил, из ментуры. Я ему, как мы сюда приехали, звякнул, велел проверить, нет ли геморроя. Ну, в смысле, засветились ли мы с тобой, не попали ли в розыск. -- Что, попали? -- похолодел Фандорин. Соловьев мрачно ответил: -- Я -- нет, а ты -- да. Никто нас там не видал. Во всяком случае, свидетели пока не объявились. Но мы с тобой, Коля, облажались, как последние бакланы. Не обшмонали покойничка. А у него, суки аккуратной, в блокнотике твоя фотокарточка, и на обороте написано: "Николас Фандорин", плюс название гостиницы и еще какой-то адрес на Пироговке. Так что извиняйте, мистер Фандорин, российская граница для вас теперь на запоре. -- Влад вздохнул. -- Ты в розыске, Коля, и в ломовом -- по высшему разряду. -- Почему по высшему? -- слабым голосом спросил Николас. Потянулся за рюмкой, но отдернул руку -- мозги и так едва слушались, а между тем дело обретало уж совсем скверный оборот. -- Дело на контроле у министра. Ты хоть знаешь, кого мы с тобой кончили? -- нервно улыбнулся Влад. -- Нет? Ну, тогда считай вышеизложенное хорошей новостью, потому что сейчас будет плохая. Этот чудила с "береттой" -- сам Шурик, король мокрушного заказа. На дядю Васю из Конотопа он быковать не стал бы. Думаю, за Шурика на тебя сейчас такие люди обидятся, что рядом с ними МВД и МУР покажутся мамой и папой... Фандорин яростно потер ладонью лоб, чтобы окружающий мир перестал легкомысленно покачиваться. -- Я должен сдаться властям. Объясню, как все произошло. Это была самооборона. -- Ну да, -- кивнул Соловьев. -- Самооборона: три контрольных в черепок. Или ты скажешь ментам, что это твой друг Владик его домачивал? -- Что ты! -- в ужасе вскричал Николас. -- Я про тебя вообще ничего говорить не буду! Скажу, что остановил первую попавшуюся машину, что номера не запомнил, водителя не разглядел, что... -- В МУРе не фраера сидят. Ты пообъясняй им, откуда у английского историка знакомые вроде Шурика и в каких кембриджах тебя научили суперкиллера из его же собственной волыны компостировать. Фандорин повесил голову. Ситуация представлялась совершенно безвыходной. Сдаться милиции -- значит, подвести человека, который пришел на помощь в трудную минуту. Не сдаться -- превратиться в беглого преступника. -- Короче, так. -- Влад стукнул кулаком по столу -- две пустые рюмки перевернулись, из трех полных расплескалась водка. -- Мне что Шурик, что МУРик, что министр Куликов. Будешь припухать здесь столько, сколько надо. А как поутихнет, я тебя через Турцию по фуфловой ксиве отправлю. Мусора -- хрен с ними, они тебя тут не найдут. Я тех, других опасаюсь. Кто Шурика с поводка спустил. Говори, Коля, все, что знаешь, не томи. Я должен прикинуть, откуда ждать наката, чтоб вовремя окопаться. Николас смотрел на красивого человека Влада Соловьева и молчал. Сегодня у магистра истории был вечер мужественных решений. Недавно он принял одно, отчаянное по своей смелости, а теперь вызревало второе, еще более безрассудное. Не будет он ничего рассказывать храброму флибустьеру. И убежищем его не воспользуется. Потому что это было бы чудовищной подлостью. Достаточно того, что он втянул в эту страшную историю Алтын. Что же он -- совсем подонок, губить тех, кто ему помогает? Поступить с Владом порядочно и честно можно было только одним способом -- исчезнуть из его жизни, не подвергать смертельной опасности. -- Что молчишь, пенек ты английский? -- взорвался Соловьев. -- Думаешь, я тебя прикрыть не сумею? Сумею, не дрожи. Ты не смотри, что я без охраны езжу. Не признаю телохранителей. Свое тело белое я как-нибудь сам сохраню. А если не сохраню -- две копейки мне цена. Но бойцы у меня есть, броневые. Я их из Черногорска импортирую, так что они на меня, как на Господа Бога, молятся... Ты чего такой белый? Замутило? А побледнел Николас оттого, что понял: не отпустит его Соловьев. С точки зрения его флибустьерской этики это было бы предательством. Удержит попавшего в беду друга, хоть бы даже и насильно. Запрет под замок, в номер с мебелью красного дерева и навороченным компьютером -- церемониться не станет. Допускать этого нельзя. Эффективнее всего срабатывают самые простые уловки. Николас вспомнил, как ловко он ушел от мистера Пампкина, многоопытного советника по безопасности. -- Да, мутит, -- сказал магистр, рванув ворот рубашки. Поднялся, нарочно пошатнулся (чемоданчик держал в руке). -- Нехорошо. У меня бывает -- приступы аллергии. Я в туалет. -- А кейс тебе зачем? -- Там таблетки, -- соврал Николас. -- Сейчас приму, и пройдет. Для правдоподобия блейзер пришлось оставить на стуле. Там, во внутреннем кармане паспорт. Зачем ему теперь паспорт? Вот бумажник в кармане брюк -- это хорошо. Вышел в коридор. Сбежал вниз по лестнице. Из ресторана неслись протяжные звуки песни "По диким степям Забайкалья". Пели два голоса -- один все тот же, хрипловатый, мужской; другой мелодичный, женский. Красиво выводили, но сейчас было не до песен. Помахать рукой Зинуле, улыбнуться. Швейцару сунуть бумажку. Все! Ночь. Оказывается, уже ночь. Ай да Николас, ай да ловкач, всех перехитрил -- как Колобок. И от бабушки ушел, и от дедушки ушел. Как похолодало-то. Марш-марш! Подальше от "Кабака". По ди-ким сте-пям Забай-калья! Левой, левой! Раз-два! Приложение: Лимерик, сочиненный нетрезвым Н.Фандориным вечером 15 июня, во время побега из "Кабака" Пройдоха и ловкий каналья, А также законченный враль я. Одна мне отрада Бродить до упада По диким степям Забайкалья. Глава десятая Дом в тринадцать окон. Волшебные свойства кости единорога. Корнелиус узнает новые слова. Тайна Философского Камня. Чужие разговоры. Иван Артамонович рассказывает сказку. Нехорошо получилось. Сержант Олафсон заслужил бочонок пива, мушкетеры Салтыков и Лютцен по штофу водки. За то, что быстро бегают -- так объявил им капитан фон Дорн, немного отдышавшись и вернувшись от небесных забот к земным. За спасение от верной гибели можно бы дать и куда большую награду, но надо было блюсти командирскую честь. Когда из-за угла церкви с железным лязгом выбежали трое солдат, страшного татя в клобуке словно Божьим ветром сдуло. Только что был здесь, уж и кинжал занес, а в следующий миг растаял в темноте, даже снег не скрипнул. Солдаты разбойника и вовсе не разглядели -- только ротного начальника, с кряхтением поднимавшегося с земли. Не разглядели -- и отлично. Незачем им смотреть, как ночной бандит их капитана ногами топчет. Адам Вальзер -- тот, конечно, все видел, но языком болтать не стал. Да к нему от пережитого страха и речь-то вернулась не сразу, а лишь много позже, когда в караульной ему влили в рот стопку водки. -- Я сердечно благодарен вам, господин капитан фон Дорн, за спасение. -- Аптекарь схватил Корнелиуса за руку -- пожать, но вместо этого, всхлипнув, сунулся с лобзанием, и раз -- таки чмокнул в костяшки пальцев, прежде чем капитан отдернул кисть. -- Я старый, слабый человек. Меня так легко убить! И все знания, все тайны, которыми я владею, навсегда исчезнут. Мой разум угаснет. О, какая это была бы потеря! Фон Дорн слушал вполуха, озабоченный совсем другой потерей. Из карманного зеркальца на безутешного капитана щерился дырявый рот. И это на всю жизнь! Не говоря уж о том, что единственное преимущество перед блестящим князем Галицким безвозвратно утрачено. Теперь никогда больше не улыбнешься дамам, не свистнешь в четыре пальца, не оторвешь с хрустом кусок от жареной бараньей ноги... Черт бы побрал этого лекаря-аптекаря с его излияниями, лучше б его тихо прирезали там, в переулке! -- Я дам вам солдат. Проводят до дома, -- буркнул Корнелиус и чуть не застонал: он еще и шепелявил! -- Милый, драгоценный господин фон Дорн, -- переполошился Вальзер. -- А не могли бы вы проводить меня сами? У... у меня есть к вам один очень важный разговор. Интереснейший разговор, уверяю вас! При всем желании Корнелиус не мог себе представить, какой интересный разговор возможен у него с этим сморчком. О клистирных трубках? Об ученых трактатах? -- Нет. Служба, -- коротко, чтоб не шепелявить отрезал капитан. Черт! "Шлужба"! Вдруг тон аптекаря переменился, из молящего стал вкрадчивым. -- Бросьте вы любоваться на осколки зубов. Я вставлю вам новые зубы, белее прежних! И совершенно бесплатно. У меня остался кусочек кости африканского единорога, берег для самых высоких особ, но для вас не пожалею. Капитан так и дернулся: -- Зубы можно вставить? Вы не шутите? -- Ну, конечно, можно! Я нажил здесь, в Московии неплохое состояние, делая замечательные искусственные зубы для зажиточных горожанок -- из моржовой и слоновой кости, а особенным модницам даже из шлифованного жемчуга! От внезапно открывшихся горизонтов Корнелиус просветлел и лицом, и душой. -- Из жемчуга это прекрасно! Я тоже хочу из жемчуга! Вальзер поморщился: -- Единорог гораздо лучше. Что жемчуг? Через год-другой раскрошится, а рог риносероса будет служить вам до гроба. И не забывайте, что писали древние о магических свойствах единорога. Его кость приносит удачу, оберегает от болезни, а главное -- привораживает женские сердца. Аптекарь хитро подмигнул, и капитан сразу же сдался: -- Да, единорог -- это то, что мне нужно. Ну, что вы сидите? Поднимайтесь, идем! Так и быть, я провожу вас. Когда вы изготовите мне новые зубы? -- Если угодно, нынче же, во время разговора. Я удалю корни, сделаю слепок, выточу новые зубы и вставлю. Кусать ими антоновские яблоки вы, конечно, не сможете, но улыбаться девушкам -- сколько угодно. Черт с ними, с антоновскими яблоками. Корнелиус пробовал -- кислятина. Идти оказалось далеко -- за стену Белого Города, за Скородомский земляной вал, но не на Кукуй, где проживали все иностранцы, а в обычную русскую слободу. -- Не удивляйтесь, -- сказал Вальзер, едва поспевая за широко шагающим капитаном. -- Приехав в Московию, я первым делом перекрестился в местную веру, и потому могу селиться, где пожелаю. Там мне спокойней, никто из соотечественников не сует нос в мои дела. Корнелиус был потрясен. Ренегат! Вероотступник! А с виду такой славный, душевный старичок. -- Покороблены? -- усмехнулся Адам Вальзер. -- Напрасно. Я этим глупостям значения не придаю. Бог у человека один -- разум. Все прочее -- пустое суеверие. -- Любовь Христова суеверие? -- не выдержал фон Дорн. -- Божьи заповеди? Спасение души? Не стал бы ввязываться в богословские споры, но уж больно легко отмахнулся аптекарь от Иисусовой веры. Вальзер охотно ответил: -- Суеверие -- думать, что от того, как ты молишься или крестишься, зависит спасение души. Душу -- а я понимаю под этим словом разум и нравственность -- спасти можно, только делая добро другим людям. Вот вам и будет любовь, вот вам и будут Моисеевы заповеди. Что с того, если я в церковь не хожу и чертей не боюсь? Зато, мой храбрый господин фон Дорн, я бесплатно лечу бедных, и сиротам бездомным в куске хлеба не отказываю. У меня подле ворот всегда ящик с черствым хлебом выставлен. -- Почему с черствым? -- удивился Корнелиус. -- Нарочно. Кто сытый, не возьмет, а кто по-настоящему голоден, тому и черствая краюшка в радость. Потом шли молча. Фон Дорн размышлял об услышанном. Суждения герра Вальзера при всей еретичности казались верными. В самом деле, что за радость Господу от человека, который тысячу раз на дню сотворяет крестное знамение, а ближних тиранит и мучает? Разве мало вокруг таких святош? Нет, ты будь добр и милосерден к людям, а что там между тобой и Богом -- никого не касается. Так и старший брат Андреас говорил. Божий человек. Пожалуй, Корнелиус уже не жалел, что ввязался из-за маленького аптекаря в ненужную потасовку -- тем более что место утраченных зубов вскоре должны были занять новые, волшебные. Посреди темной, состоявшей сплошь из глухих заборов улицы аптекарь остановился и показал: -- Вон, видите крышу? Это и есть мой дом. -- Хихикнул, поправил заиндевевшие очки. -- Ничего особенного не примечаете? Фон Дорн посмотрел. Дощатый забор в полтора человеческих роста, над ним довольно большой бревенчатый сруб с покатой крышей. Темные окна. Ничего особенного, вокруг точно такие же дома. -- Окна посчитайте. Посчитав узкие прямоугольники, Корнелиус непроизвольно перекрестился. Чертова дюжина! -- Это зачем? -- спросил он вполголоса. Вальзер открыл ключом хитрый замок на калитке, пропустил капитана вперед. -- И на первом, каменном этаже тоже тринадцать. Отлично придумано! Я среди здешних жителей и без того колдуном слыву -- как же, немец, лекарь, травник. А тринадцать окошек меня лучше любых сторожевых псов и караульщиков стерегут. Воры стороной обходят, боятся. Он довольно засмеялся, запер калитку на засов. -- Слуг у меня теперь нет. Было двое парней, да остались там, на снегу лежать, -- горестно вздохнул Вальзер. -- Глупые были, только им жрать да спать, а все равно жалко. Один приблудный, а у второго мать-старушка на посаде. Дам ей денег, на похороны и на прожитье. Теперь новых охранников трудненько будет нанять. Вся надежда на вас, герр капитан. К чему он это сказал, Корнелиус не понял и расспрашивать не стал. Хотелось, чтоб аптекарь, он же лекарь, поскорей занялся зубами. Дом стоял на белом каменном подклете, до половины утопленном в землю и почти сливающемся с заснеженной землей. Спустившись на три ступеньки, Вальзер отворил кованую дверцу и на сей раз вошел первым. -- Осторожней, герр капитан! -- раздался из темноты его голос. -- Не напугайтесь! Но было поздно. Корнелиус шагнул вперед, поднял фонарь и окоченел: из мрака на него пялился черными глазницами человеческий скелет. -- Это для анатомических занятий, -- пояснил Вальзер, уже успевший зажечь свечу. -- Его, как и меня, зовут Адам. Я держу его в сенях для дополнительной защиты от воров -- вдруг кто-нибудь из самых отчаянных не устрашится чертовой дюжины или, скажем, не умеет считать до тринадцати. Входите, милости прошу. Он зажег еще несколько свечей, и теперь можно было разглядеть просторную комнату, верно, занимавшую большую часть подклета. Диковин здесь имелось предостаточно, одна жутчей другой. На стене, над схемой человеческого чрева, висела большущая черепаха с полированным панцирем. Слева -- огромная зубастая ящерица (крокодил, догадался Корнелиус). На полках стояли желтые людские черепа и склянки, где в прозрачной жидкости плавали куски требухи -- надо думать, тоже человечьей. Повсюду на веревках были развешаны пучки сухой травы, низки грибов, какие-то корешки. Ни иконы, ни распятия Корнелиус не обнаружил, хотя нарочно осмотрел все углы. -- Тут у меня и приемный покой, и аптека, -- объяснял хозяин, устанавливая меж четырех канделябров чудной стул -- с ремешками на подлокотниках. -- Это зачем? -- опасливо покосился фон Дорн на пытошного вида седалище. -- Чтоб мои пациентки не бились и не дергались, -- сказал Вальзер. -- Но вас я, конечно, привязывать не стану. Для мужественного воина, как и для философа, боль -- пустяк, не заслуживающий внимания. Простой зуд потревоженных нервов. Садитесь и откройте пошире рот. Отлично! Корнелиус приготовился терпеть, но пальцы лекаря были ловки и осторожны -- не трогали, а скользили, не мучили, а щекотали. -- Очень хорошо. Удар был так силен, что оба корня расшатаны. Я легко их выдерну... Какие превосходные, белые зубы -- словно у молодого льва. О, вы настоящий храбрец! Знаете, я человек робкий, я не понимаю природы бесстрашия. Храбрые люди так легко и безрассудно рискуют своей жизнью, совершенно не думая о последствиях. Ведь малейшая ошибка -- и все. Чернота, небытие, всему конец. Девять месяцев в материнской утробе, долгое и трудное взросление, счастливое избавление от мириада болезней и опасностей -- и все это растоптано, перечеркнуто из-за одного неразумного шага. Гибнет целый мир, данный человеку в ощущениях и работе рассудка! Ведь умрешь -- и не узнаешь, что будет завтра, через год, через десять лет. Никогда больше не увидишь весеннего утра, осеннего вечера, травяного луга, стелящегося под ветром! Как вы непростительно, преступно глупы, господа смельчаки! И все же я восхищаюсь вашей глупостью. Она великолепна, эта бесшабашность, с которой человек из-за прихоти, вздора, каприза отказывается от всех даров жизни и самого бытия! Воистину лишь царь вселенной способен на такое расточительство! Шире рот, шире! Корнелиус замычал, ибо лекарь вдруг ухватил его чем-то железным -- показалось, что прямо за челюсть -- и потянул. -- Один вынут. Р-раз! Вот и второй. Прополощите рот водкой и выплюньте в миску. Как следует погоняв меж щек изрядный глоток водки, выплевывать ее капитан, конечно, не стал -- проглотил и сразу потянулся к бутылке выпить еще, но Вальзер не дал. -- Довольно. Я хочу, чтобы вы внимали мне с ясным рассудком. Я собираюсь сообщить вам нечто такое, что изменит всю вашу жизнь. Аптекарь взволнованно поправил очки, испытующе посмотрел фон Дорну в глаза. -- Надеюсь, изменит к лучшему? -- пошутил тот. Вальзер задумался. -- Прежде, чем я отвечу на этот вопрос, скажите, герр капитан, есть ли в вашей жизни какая-нибудь великая тайна, которую вы пытаетесь разгадать? -- Великая? Слава богу, нет. -- Корнелиус улыбнулся. -- Разумеется, кроме самой жизни. -- Тогда считайте, что до сих пор вы по-настоящему не жили, -- очень серьезно, даже торжественно сказал Вальзер. -- Человеческая жизнь обретает смысл, только когда в ней возникает Великая Тайна. Слушайте же. Вы первый, кому я решил открыться. Если б я верил в Бога, то счел бы, что вас послал мне Господь. Но Бога нет, есть только слепой случай, а стало быть, спасибо слепому случаю. Фон Дорн почувствовал, что ему передалось волнение собеседника, и шутить больше не пытался -- весь обратился в слух. -- Вы храбрый, сильный, великодушный рыцарь. У вас живые, умные глаза. Как редко соединяются в людях эти драгоценные качества: сила, великодушие и ум. Возможно, я совершаю непоправимую ошибку, доверяясь вам, но ведь если б вы не кинулись с такой самоотверженностью спасать меня, я все равно уже был бы мертв. -- Вальзер содрогнулся. -- Монахи выпотрошили бы меня заживо, выпытали мою тайну, а потом бросили бы на поклев воронам. -- Монахи? А я думал, это обычные грабители, которые нацепили черные рясы, чтобы их было не видно в темноте. -- Разве вы не узнали Юсупа? -- удивился аптекарь. -- Вы же были с ним лицом к лицу. -- Какого Юсупа? Вы имеете в виду ту каналью, что вышибла мне зубы? Нет, лица я не разглядел -- луна светила ему в спину. Разве он мне знаком? -- Это же Иосиф, подручный митрополита Антиохийского! -- Вы хотите сказать, что на вас напали люди Таисия? Корнелиус вспомнил, как высокопреосвященный шептался о чем-то с чернобородым аскетом, и тот сразу выскользнул за дверь. Нет, это было совершенно невозможно. -- Не може